Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам"

«Революционная» деятельность

Как написано практически во всех биографиях Маяковского, его нуждавшаяся в средствах семья сдавала койки в своей квартире студентам. Студенты вели беседы на «революционные» темы. Гимназист Маяковский слушал эти разговоры и читал нелегальную литературу, которую брал у жильцов. Его энтузиазм заметили и стали давать поручения: отнести кому-то записку, передать брошюру или листовку. Работу эту молодой гимназист выполнял с удовольствием, поскольку в ней было нечто романтичное. И, главное, ничего не надо было учить, никто не требовал отчёта о выученном, как в гимназии, учёба в которой, как мы помним, у паренька не заладилась, и у него пошли…

«Единицы, слабо разноображиваемые двойками».

И Маяковский учиться бросил. Но вовсе не потому, что вступил в РСДРП, а из-за отставания по основным предметам: математике, латыни, греческому языку. Потому и в Строгановское училище собрался поступать, что там этих предметов не изучали.

В тайных гимназических кружках Маяковский не участвовал, поэтому в документах охранки, в которых перечисляются фамилии революционно настроенных гимназистов, он не упоминается.

Весной 1907 года Гирш Бриллиант и Николай Бухарин провели в Сокольническом лесу слёт революционно настроенной молодёжи. Участвовал ли в той маёвке гимназист Маяковский? Мы предположили, что он мог в ней участвовать. Но подтверждений этому нет. И, главное, сам Маяковский нигде не упоминает о подобном сверхромантичном партийном мероприятии.

Вспомним ещё раз, как в «Я сам» описано начало его подпольной работы:

«1908 год. Вступил в партию РСДРП (большевиков). Держал экзамен в торгово-промышленном подрайоне. Выдержал. Пропагандист. Пошёл к булочникам, потом к сапожникам и наконец к типографщикам. На общегородской конференции выбрали в МК. Были Ломов, Поволжец, Смидович и другие. Звался „товарищем Константином“».

Есть этим словам подтверждение? Кто-нибудь ещё говорил о Маяковском нечто подобное?

Нет!

Рассмотрим этот фрагмент со вниманием. В нём речь идёт о том, что юный Маяковский стал пропагандистом.

Но кто такой пропагандист? Это человек, умеющий доходчиво растолковывать трудные для понимания вещи. Обладал ли такой способностью гимназист-двоечник Маяковский? И есть ли свидетельства, говорящие о том, что он в самом деле работал пропагандистом у булочников и сапожников?

Таких свидетельств нет. Существует лишь рассказ Аркадия Самойлова (мы его уже приводили), в котором охарактеризовано первое не очень удачное выступление «товарища Константина» перед рабочими (булочниками или сапожниками):

«… в нашем кружке нужно говорить гораздо проще, чем говорил он, …слушатели кружка не совсем разобрались в том, что он им рассказывал, не всё дошло до их сознания».

Иными словами, «пропаганду» молодого Маяковского слушатели воспринимали с трудом, то есть «пропагандистом» он был посредственным. Да и в дальнейшей жизни ему постоянно говорили, что люди его не понимают.

А что касается членства Маяковского в Московском комитете партии социал-демократов, то даже большевик Иван Карахан, который одним из первых ввёл его в компанию молодых революционеров, впоследствии написал:

«По вопросу о том, мог ли быть В.В.Маяковский членом МК партии в 1907–1908 году, – я думаю, что не мог, а позднее – в 1909–1910 году – мог быть. Туда входили опытные партийцы со стажем».

Но в 1909 году семь месяцев Маяковский провёл в тюрьме, в 1910-ом партийными делами вообще перестал заниматься. А в 1907–1908 годах он был ещё неопытным пареньком, так что введение его в Московский комитет партии в ту пору весьма и весьма сомнительно. Так что никак не мог он оказаться на равных с «опытными партийцами со стажем».

Владимир Вегер-Поволжец фактически разделял сомнения Ивана Карахана:

«Маяковский говорит, что на общемосковской конференции он был „избран“ в состав МК партии. Здесь неудачно употреблено слово „избран“, так как может быть сделан вывод, что выборы имели обычный характер, как делается сейчас. В то время так не делалось, конференция проходила в лесу, Сокольниках. Сокольническая конференция сформировала Московский комитет. Туда был введён Маяковский».

То есть Вегер как бы подтверждает, что если бы Маяковский на самом деле был введён в МК РСДРП на конференции в Сокольническом лесу, он на всю жизнь запомнил бы, как проходила его кооптация, и никогда не спутал бы её с «избранием», которого не было и быть не могло.

Теперь о знакомстве с видными большевиками.

Вегер-Поволжец направил пришедшего к нему Маяковского в Лефортово – к Георгию Оппокову-Ломову, который уезжал в Петербург. Маяковский стал Ломову помогать: разносил листовки, прокламации, нелегальную литературу, оповещал людей о намеченных мероприятиях. Оппоков-Ломов мог брать его на какие-то нелегальные встречи, на которых присутствовали видные подпольщики, члены МК РСДРП: Пётр Смидович, Иван Скворцов, Денис Загорский. Маяковский их запомнил, они его – нет. На какой-то тайной сходке пришедшего вместе с Оппоковым Маяковского мог заметить секретный агент охранки и внести его в свой отчёт начальству. Когда арестованному Маяковскому следователи сообщили, что по их данным, он является членом МК, это могло удивить его самого.

Уехавшего в Питер Оппокова-Ломова заменил другой партийный организатор – какой-то другой опытный эсдек, у которого были свои помощники. Маяковский стал ему не нужен. И гимназиста отправили, по его же собственным словам, «к типографщикам». Это тоже весьма сомнительно – ведь он никогда типографскими делами не занимался.

Да, его могли попросить напомнить опытному типографщику Трифонову, что тот приглашён на тайное совещание. И Маяковский напомнил. А потом принёс в типографию компрометирующие её прокламации. Этот «принос» явно был организован Охранным отделением. Вот почему задержанный в засаде «потомственный дворянин» так возмущался, а потом (на допросе) ещё и написал:

«… никакого отношения к каким бы то ни было революционным организациям… я не имел и не имею».

А ведь настоящие (убеждённые) революционеры-подпольщики своей партийной принадлежности не скрывали. Вспомним, как эсер-террорист Иван Каляев, совершивший покушение на Великого князя, кричал, когда его на извозчике увозили из Кремля:

«– Долой проклятого царя, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов-революционеров!»

А Маяковский от своей принадлежности к «Московской организации Российской социал-демократической рабочей партии» отказывался категорически. И неоднократно!

Когда он вышел на свободу, подпольщики сразу же должны были дать ему понять, что к революционеру, который «засветился» в полиции, прежнего доверия уже нет, поэтому нелегалам он не нужен. К тому же Маяковский и по своей комплекции не очень подходил для подпольной работы – слишком был рослый, высокий, сразу бросался в глаза.

Как бы там ни было, но в «Я сам» (образца 1922 года) о подпольной работе сказано:

«Здесь работать не пришлось – взяли».

Не удивительно, что Маяковский стал общаться с членами совсем другой социалистической партии – с эсерами. И во второй раз его арестовали по делу, затеянному ими.

Получается, что к революционному движению Владимир Маяковский имел точно такое отношение, как и Николай Хлёстов, попавший за решётку только потому, что жил в квартире, в которой была устроена засада. А у Маяковского приятели были нелегалы, вот вместе с ними ему и пришлось сидеть. И вёл он себя в тюрьме как человек, потерявший свободу по недоразумению.

Кстати, и Сергей Медведев, ближайший в ту пору друг Маяковского, которому он сообщил о своем намерении покинуть партийные ряды, написал:

«У меня плохо сохранилось в памяти содержание того разговора с Маяковским после выхода его из Бутырской тюрьмы..».

Да и был ли вообще тот разговор? Видимо, ничего экстраординарного в поступке получившего свободу узника не было, иначе память сохранила бы подробности.

И мать Маяковского была абсолютно права, когда писала:

«Я не допускаю, чтобы мой сын был каким-либо организатором или членом какой-либо преступной партии».

Иными словами, получается, что никакой революционной деятельностью юный Маяковский всерьёз не занимался. Он просто находился в приятельских отношениях с революционно настроенными студентами (жильцами), за что трижды и поплатился.

Часть вторая
Стихотворное бунтарство

Глава первая
Перенацеленная жизнь

Долгожданная свобода

13 января 1910 года вышла в свет книга Дмитрия Мережковского «Больная Россия», в которую были включены его критические статьи о жизни церкви.

Вышедший на свободу Владимир Маяковский никакого заболевания своей родины не ощущал. Все его мысли были направлены на то, чтобы наверстать упущенное. И он отправился догонять то, что ушло вперёд – в студию художника Станислава Юлиановича Жуковского. Потом написал в автобиографии:

«Взялся за живопись. Учился у Жуковского. Вместе с какими-то дамочками писал серебренькие сервизики. Через год догадался – учусь рукоделию».

О том, что учится совсем не тому, к чему стремился, Маяковский «догадался» не «через год» — факты (и документы) говорят о том, что обучение у Жуковского длилось всего четыре месяца.

Что в тот момент происходило в жизни России?

Вновь обратимся к «Воспоминаниям» московского губернатора Владимира Джунковского. В них описан инцидент, произошедший в самом начале весны 1910 года.

«3 марта в Государственной думе в Петербурге произошёл целый скандал…

Член Думы Пуришкевич стал говорить, … что левое студенчество – это «все, – по словам Пуришкевича, – евреи, а над ними профессора, среди коих тоже немало евреев, и потому в университетах воцарилась анархия». При этом, как иллюстрацию, Пуришкевич привёл пример, что…

– В Петербургском университете среди членов Совета старост на юридическом факультете находится женщина-еврейка, которая носит название «юридической матки» и находится в близких физических сношениях со всеми членами Совета.

В Думе поднялся шум, крики:

– Негодяй! Вон его!

Пуришкевич кричал:

– Это верно, господа, правда, верно!

Опять крики:

– Негодяй! Вон!

Пуришкевич:

– Нет, я не уйду!..

Оппозиция негодовала. Депутаты, с Милюковым во главе, требовали лишить слова Пуришкевича, а справа кричали Милюкову:

– Пошёл вон!»

Кто он такой – тот, кого так яростно гнали с думской трибуны?

Владимир Митрофанович Пуришкевич происходил из семьи крупных бессарабских землевладельцев. Окончил Кишинёвскую гимназию с золотой медалью. Затем изучал историю – с отличием завершил обучение на историко-филологическом факультете Императорского Новороссийского университета (в Одессе). Во время неурожая 1897-98 годов организовал сбор средств в пользу голодающих и открыл на юге России двадцать бесплатных столовых, чем спас от голода тысячи местных крестьян. Был одним из лидеров монархической организации «Союз Русского Народа» и создателем черносотенного «Русского Народного Союза имени Михаила Архангела». При этом (ещё со студенческой скамьи) сочинял стихи:

«Стихов просили вы моих,

На «век» наш негодуя,

Что скажет вам мой бледный стих,

Что им сказать могу я,

Когда обман и ложь вокруг,

Смятенье и тревога,

Когда вчерашний друг – не друг,

И, позабывши Бога,

Идём мы бешено вперёд,

Свергая для забавы

В годину тяжкую невзгод

Устои нашей славы?..»

Но не поэзия прославила стихотворца Пуришкевича, а его скандальные выходки во время заседаний Государственной Думы, депутатом которой он являлся (примыкал к правым монархистам). Одним из «бранных», сеявших «бурю» стал для него день 31 марта 1910 года, когда в Государственной думе вспыхнул очередной скандал. Он возник во время выступления Павла Николаевича Милюкова, историка, оппозиционера (в 1901 году отсидевшего за это несколько месяцев в тюрьме), одного из создателей Конституционно-демократической партии (кадетов). Милюков задал вопрос:

«– Куда же идёт наша государственность? Не идёт ли на смену октябристам более правая сила? Вот ужасное сообщение «Русского знамени», что Государь и наследник состоят членами «Союза русского народа», не опровергнуто».

«Русское знамя» было ежедневной газетой «Союза Русского Народа», выходившей под девизом: «За Веру Православную, Царя Самодержавного, Отечество нераздельное и Россию для Русских». О том, что ответили кадету Милюкову на его вопрос, не являются ли царь и его сын черносотенцами – в воспоминаниях Владимира Джунковского:

«– Потому что это правда! – крикнул Пуришкевич.

На правых скамьях поднялся шум.

– Обвинение монарху, – продолжал Милюков, – что он состоит членом союза убийц и погромщиков.

При этих словах правые, вскочив с места, стали потрясать кулаками, слова: «сволочь», «мерзавец», «морду побью», «жидовский наёмник», «скотина», «последний зуб выбьем» и другие ругательства раздавались в воздухе.

Милюков, выждав данный ему срок для речи, сошёл с кафедры, правые кричали ему вслед «мерзавец» и «подлец».

Когда наступила тишина, на кафедру вошёл П.А.Столыпин и произнёс речь… Речью Столыпина всё было исчерпано и понемногу страсти улеглись».

Да, страсти в Думе «улеглись», депутаты немного успокоились, но некоторый осадок в душах россиян, читавших об этом в газетах, всё же остался.

Как бы откликаясь на шумные инциденты в Государственной думе, на всю Россию прозвучало ехидное восклицание:

«О, рассмейтесь, смехачи!»

Именно так начиналось стихотворение «Заклятие смехом» никому не известного поэта В.Хлебникова, напечатанное в вышедшем в марте 1910 года сборнике «Студия импрессионистов».

Наступил апрель. В Москве открылась выставка, посвящённая воздухоплаванию, которое тогда только зарождалось. Посмотреть на летательные аппараты, способные взмывать в воздух и летать, пришла вся Москва – аэропланы завораживали в ту пору всех. Причём намного больше, чем, скажем, новые поэтические сборники.

Впрочем, сами стихотворцы к тому, что публика обходила их вниманием, относились с улыбкой. И в том же апреле мало кому известное петербургское издательство «Журавль» выпустило сборник «заклятых смехом» поэтов, называвших себя «гилейцами» или «будетлянами». Последнее слово было придумано одним из этих «будетлян», Виктором Хлебниковым, который и придумал название изданной книжки – «Садок судей». Напечатана она была на оборотной (жёлтой) стороне бумаги, предназначенной для обоев. В ней демонстративно не употреблялись некоторые буквы российского алфавита: «ять», «фита», «ижица», «твёрдый знак». Тираж был небольшой – всего 300 экземпляров. Но сборник громко призывал:

«Рассмейтесь, смехачи!»

Смысл названия своей книжки – «Садок судей» – сами «гилейцы-будетляне» растолковывали так: поскольку «садок» – это ловушка для зверей и дичи, устройство для сохранения пойманной рыбы, то «садок судей» — это некое «устройство» или «ловушка», которую соорудили некие «судьи» для того, чтобы устроить над пойманными суд.

Один из гилейцев, Василий Каменский, потом прямо заявлял, что их сборник стал бомбой, брошенной…

«… в уездную безотрадную улицу общего бытия, …она с оглушительным грохотом разорвалась… на мирной дряхлой улице литературы».

В честь такого необыкновенного события был совершен «весенний марш будетлян», в котором участвовали Давид Бурлюк, Василий Каменский и Виктор Хлебников. Участники «марша» с тюльпанами в петлицах торжественно прошли по петербургскому проспекту Каменного острова.

Маяковский об этом событии вряд ли что-то знал – ведь про «будетлян» в ту пору никто ещё слыхом не слыхивал, а книжица в 300 экземпляров могла взволновать лишь очень небольшую группу завзятых любителей поэзии. Впрочем, среди тех, кто на её выход откликнулся, был и всеми признанный поэт-символист Валерий Яковлевич Брюсов, написавший:

«Сборник переполнен мальчишескими выходками дурного вкуса, и его авторы прежде всего стремятся поразить читателя и раздразнить критиков».

Лев Николаевич Толстой в самом начале 1910 года тоже возмущался. И даже опубликовал статью, в которой упомянул прочитанное им стихотворение, которое называлось «Хабанера-2». Оно принадлежало перу другого поэта левого толка – Игорю Северянину. Великого русского писателя задели строчки:

«Вонзите штопор в упругость пробки —

и взоры женщин не будут робки!»

Толстой написал:

«И такую гнусность смеют считать за стихи? Чем занимаются, чем занимаются? И это литература?! Вокруг виселицы, полчища безработных, убийства, пьянство невероятное, а у них – упругость пробки!»

Говоря о виселицах, Толстой имел в виду военно-полевые суды, приговаривавшие террористов к смертной казни через повешенье.

Наступило лето.

Саратовский епископ Гермоген (Долганов) выступил с требованием отлучить от Русской православной церкви Дмитрия Мережковского, автора «клеветнической» книги «Больная Россия».

Сам Мережковский в это время (в связи с ухудшившимся здоровьем) находился во Франции, где писал вторую книгу своей трилогии «Царство Зверя» – «Александр I» (первой была драма «Павел I»).

А в студии Станислава Жуковского начались каникулы, и неудовлетворённый четырьмя месяцами обучения Маяковский отправился в Саратов – по приглашению Николая Хлёстова, своего доброго приятеля и бывшего сокамерника.

Эта поездка вольного художника Маяковского подтверждает наше предположение о том, что прочных связей с революционными партиями у него не было – ведь если бы он состоял членом какой-либо подпольной организации, то вряд ли ему позволили бы так вольно распоряжаться своим временем и самим собою.

Хлёстов потом вспоминал:

«Часто мы уходили на Волгу с Володей вдвоём по утрам. Брали небольшую лодку и отправлялись в поход. Володя любил тянуть лодку лямкой и имел очень живописный вид, когда, полуодетый, закинув за плечо бичеву, поддерживал её одной рукой, широко шагая, размахивая в такт рукой. Я сидел на корме и, конечно, пел. Когда предлагал ему меняться местами, он отказывался:

– Нет, я потяну, а ты сиди, пой про Степана, пой во весь голос!

И гремел своим басом на всю Волгу:

– Ог-го-го!

Шагал и широко и быстро, а иногда бежал по влажному, плотному песку. Лодка легко скользила по реке, а за кормой бурлила вода…

Выбрав живописное место, мы останавливались, купались, загорали, разводили костёр, пили чай, закусывали. Вот здесь-то он мне рассказывал о своей жизни в Грузии, об отце, друзьях детства, даже, увлёкшись, говорил по-грузински. Потом мы с ним вместе пели: «Из-за острова на стрежень», «Трансвааль, Трансвааль, страна моя»».

Песнями дело не ограничивалось. Николай Хлёстов приобщал Маяковского и к серьёзной музыке:

«Помню, ко мне в Саратове приходил мой товарищ, пианист, и играл нам Шопена. Вальсы Володя похвалил, но как-то равнодушно, зато „Революционный этюд“ Шопена произвёл на него сильное впечатление, и он восхищённо сказал:

– Вот это музыка!

Из оперных арий Маяковский любил больше всего арию князя Игоря».

Ария эта, как известно, начинается со слов: «О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить». Если вспомнить о том, что узникам царских тюрем за своё освобождение нередко приходилось платить сделкой с совестью, эти слова начинают звучать весьма драматично.

Николай Хлёстов:

«Слушали мы вместе с ним сонаты Бетховена: Восьмую, Четырнадцатую, „Аппассионату“ – и „Прелюдии“ Рахманинова… Эти пьесы ему также нравились. Особенно сонаты Бетховена».

В конце июля чудный саратовский отдых пришлось завершить – надо было устраивать учебные дела.

Возобновление учёбы

Николай Хлёстов, вскоре тоже вернувшийся в Москву и опять поселившийся у Маяковских, про своего приятеля написал:

«За лето он заметно изменился. Видимо, волжские просторы подействовали на него. Он стал как будто бы ещё выше, голос зазвучал громче, гуще, увереннее. Все его движения стали шире, стремительнее, энергичнее и приобрели какую-то удаль, размах».

Для продолжения учёбы Маяковский стал искать другую студию. Его будущая соученица, Лидия Александровна Иконникова, потом вспоминала:

«В Тихвинском переулке, на самом верху многоэтажного белого дома помещалась мастерская известного художника Петра Ивановича Келина, готовившего учеников в Училище живописи, ваяния и зодчества».

Пётр Келин тоже оставил воспоминания:

«Пришёл юноша. Высокого роста, басистый. Я пошутил даже:

– Вам бы Шаляпиным быть!

– Нет, меня тянет больше к живописи. Вот принёс рисунки, посмотрите – как. Я уже занимался в студии Жуковского, да не нравится мне там. Там всё больше дамочки занимаются. Вот мне и посоветовали пойти к вам…

Мне он очень понравился. Я даже не предложил ему две недели заниматься «на пробу». Подготовлен он был слабо, но очень понравился мне своим свободным, открытым лицом, скромностью, застенчивостью. А самое главное – сразу было видно, что он не кулачок, рассчитывающий на искусстве нажить деньгу. Он даже не спросил: а выйдет из меня что-нибудь или не выйдет?»

Незадолго до этого Маяковский подал прошение ещё в одно учебное заведение, в более солидное:

«Господину директору Училища живописи, зодчества

От дворянина

Владимира Владимировича

Маяковского

Прошение

Имею честь покорнейше просить о допущении меня к конкурсному экзамену для поступления вольным посетителем в начальный класс художественного отделения Училища.

При этом представляю метрическое свидетельство о рождении и три фотографические карточки.

Жительство имею: Москва, Новая Божедомка, дом Сергеевой, № 3, квартира № 11.

Владимир Владимирович Маяковский

3 августа 1910 года».

Попытку поступить в это Училище Пётр Келин не одобрил:

«Я ему не советовал держать этот экзамен.

– Вы ещё слабы, Маяковский, вам надо ещё годик поработать.

– А попробую, Пётр Иванович, что я теряю?

Экзамена он тогда не выдержал, но не упал от этого духом.

Другие приходили скучные, грустные, что не попали, …а он пришел жизнерадостный.

– Я хочу у вас ещё годик основательно позаниматься.

– Ладно, – говорю я ему, – я за вас ручаюсь: через год вы будете в фигурном классе, а сейчас вы были бы в головном».

«Головной» класс – начальный, подготовительный.

Начались занятия в мастерской Петра Келина.

Маяковский очень быстро освоился, стал неформальным лидером обучавшихся там молодых людей. Лидия Иконникова, поступившая позже всех и опоздавшая на первое занятие, сразу это заметила:

«Когда я вошла в мастерскую – большую комнату, увешанную гипсовыми масками, этюдами и рисунками, – все ученики уже сидели на местах и что-то рисовали углём.

Не видя нигде свободного места, я в нерешительности остановилась у порога. Сидевший недалеко от двери ученик с серьёзным лицом и большими тёмными глазами искоса взглянул на меня и, продолжая рисовать, сказал:

– Проходите, товарищ, в задний ряд, не стесняйтесь, там есть свободное место.

Эти слова, сказанные мягко и приветливо, и столь необычное обращение «товарищ», удивившее меня, придали мне смелости, и я уверенно направилась на указанное место».

Необычная манера Маяковского обращаться к ученикам со словом «товарищ», удивляла многих. Никто, конечно, не знал, что тут сказывалась привычка, выработавшаяся от общения с подпольщиками-революционерами.

Лидия Иконникова описала, как Маяковский объявлял перерывы в занятиях:

«Он делал это в шутливой форме, но с самым серьёзным лицом:

– Ежели которые прочие желают, то могут отдохнуть от трудов праведных.

Или:

– Антракт десять минут, которые опоздавши, пускаться не будут».

Пётр Келин:

«Вообще Маяковский был зачинщиком. В перерывах вокруг него собирались ученики. Шутник был страшный, всегда жизнерадостный, острит, рассмешит всех…

Но дамочек, вертящихся около искусства, он недолюбливал: мешают они серьёзно заниматься. Дураков тоже не любил».

Однажды, проверяя работы, выполненные учениками, Келин дошёл до Маяковского. И тут, по словам Иконниковой, случилось следующее:

«Быстро пробежав углём по его рисунку и не сделав ни одной поправки, Пётр Иванович спросил:

– Ну, как, Маяковский, нравится вам ваше произведение?

– Нравится, – последовал ответ.

– Считаете, стало быть, что рисунок хорош?

– Считаю, что хорош.

– Н-да-а…, – покачав головой, протянул Пётр Иванович и, пристально посмотрев на своего ученика, сказал не без строгости. – Ну, батенька, самоуверенности у вас на десятерых хватит. Может быть, это и хорошо, – добавил он уже другим тоном, – но не забывайте, дорогой мой, что художник, который не сомневается в себе и всегда доволен собой, умер для искусства. Чуете?

И уже вставая с табуретки, сказал, добродушно улыбаясь:

– А рисунок ваш мне тоже нравится. Рисунок хорош, ничего не скажешь!

Помню, что меня сильно удивило тогда, что учитель и ученик, бывший в два раза моложе своего учителя, разговаривали друг с другом как равные, чуть ли не как два товарища».