Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам"

Глава восьмая
Судьбоносные знакомства

Знакомство с Горьким

Однажды (скорее всего, это произошло в июне 1915 года) в дачное местечко под Петроградом… Впрочем, пусть об этом расскажет актриса Мария Фёдоровна Андреева (Желябужская), гражданская жена Горького:

«Как-то… в местечко Мустамяки, где Алексей Максимович жил на вилле Ланг, приехал какой-то человек. Ко мне пришла снизу служащая и сказала:

– Мария Фёдоровна, там пришёл какой-то длинный, очень длинный человек и хочет видеть непременно Алексея Максимовича».

Андреева пошла взглянуть на гостя, но кто это, не узнала. Выяснила только, что незнакомец действительно хочет встретиться с Горьким.

«– Вы что, к нему по делу пришли?

– Не знаю, как вам сказать. Должно быть, по делу… По всей вероятности, по делу. А, в общем, просто мне его видеть хочется».

Дело было около полудня, но вставали на этой вилле поздно. Завтракали тоже поздно.

«У нас стоял ещё утренний завтрак на столе. Спрашиваю:

– Вы кофе хотите? Или, может быть, чаю?

– Да, не откажусь.

– Вот и хорошо. Вы посидите, я пойду, скажу, чтобы подогрели.

И пошла из комнаты, а он мне вдогонку:

– А вы не боитесь, что я у вас серебряные ложки украду?

Помню, так это мне странно показалось, что я немножко оторопела, но говорю:

– Нет, не боюсь. Да, по правде сказать, у нас и ложки-то не серебряные.

Я ушла.

Потом пришла, принесла кофе, подвинула хлеб, ветчину, что там ещё было, прошу:

– Угощайтесь, пожалуйста!

Он посмотрел на меня и говорит:

– Вы на меня не обиделись?

– Нет, не обиделась… А вы не Маяковский?

– Маяковский.

Он широко и весело улыбнулся, и мне бросилось в глаза – молодой, а зубов у него нет».

Эпизод этот без последствий не остался – через год во втором альманахе «Стрелец» было напечатано стихотворение Маяковского «Анафема», в котором были строки:

«Хорошо —

я ходил,

я дарил цветы,

я ж из ящика не выкрал серебряных ложек!»

Горький в этот момент работал, писал. Поэтому после завтрака Мария Фёдоровна пригласила гостя в лес – грибы собирать. И там он стал читать ей стихи.

«Помню, мне очень понравилось одно, оно начиналось так:

Послушайте!

Ведь, если звёзды зажигают —

значит – это кому-нибудь нужно?

Голос у него хороший был, читал он, как хороший актёр. Он был бы великолепным актёром, если бы он этим делом занимался».

Когда вернулись из леса, произошла встреча с Горьким.

«Слышим: лестница скрипит, спускается Алексей Максимович. Очень было занятно смотреть, как волновался Маяковский. У него челюсти ходили, он им места как бы не находил, и руку в карман то положит, то вынет, то положит, то вынет.

Алексей Максимович вышел, посмотрел на него:

– А, здравствуйте! Вы кто – вы Владимир Маяковский?

– Да.

– Ну, отлично, чудесно, чудесно. Давайте обедать!»

После обеда Маяковский познакомил Горького со своим поэтическим творчеством, о чём потом и в автобиографических заметках написал:

«М.Горький. Читал ему части „Облака“. Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет. Расстроил стихами. Я чуть загордился. Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете. Всё же жилет храню. Могу кому-нибудь уступить для провинциального музея».

Об этой встрече и о чтении Маяковским стихов написал впоследствии и Александр Тихонов:

«Читал, от волнения, плохо и дольше, чем бы следовало.

Горький слушал внимательно, покуривал и чему-то в усы улыбался.

– Хорошие стихи, – сказал он решительно, – особенно те, где про господа бога. Влетело старику! После Иова ему, пожалуй, ни от кого ещё так не доставалось!.. Про звёзды тоже – хорошо… Только зачем вы размахиваете во все стороны руками? И гоняетесь за побрякушками? Не надо… Отвлекает… В драке самое главное собрать себя в кулак. Поверьте – испытано… Драться вам придётся немало. Возьмите себя в руки и бейте наверняка… Под микитки!

Смотрины прошли удачно. Обе стороны остались довольны друг другом».

Мария Андреева:

«Алексей Максимович восхищался им, хотя беспокоила его немножко, если можно так выразиться, зычность поэзии Владимира Владимировича. Помнится, как-то он ему даже сказал: „Посмотрите, – вышли Вы на заре и сразу заорали, что есть силы-мочи. А хватит ли Вас, день-то велик, времени много?“»

Сам Алексей Максимович в одном из своих писем (написанном в мае 1930 года) об этой встрече с Маяковским высказался так:

«Стихи очень понравились мне, и читал он отлично, даже разрыдался, как женщина, чем весьма испугал и взволновал меня. Жаловался на то, что «человек делится горизонтально по диафрагме». Когда я сказал ему, что – на мой взгляд – у него большое, хотя, наверное, очень тяжёлое будущее, и что его талант потребует огромной работы, он угрюмо ответил: «Я хочу будущего сегодня», и еще: «Без радости – не надо мне будущего, а радости я не чувствую!».

Вёл он себя очень нервозно, очевидно, был глубоко расстроен…

Он говорил как-то в два голоса, то – как чистейший лирик, то – резко скептически. Чувствовалось, что он не знает себя и чего-то боится… Но – было ясно: человек своеобразно чувствующий, очень талантливый и – несчастный».

Прощаясь, Горький подарил Маяковскому свою повесть «Детство», сделав на ней надпись:

«Без слов, от души. Владимиру Владимировичу Маяковскому М.Горький».

Знакомство с Репиным

В конце мая 1915 года в Россию из Франции вернулся Константин Бальмонт – окружным путем (через Англию, Норвегию и Швецию).

В Европе шли сражения, а в Петрограде и его окрестностях войны почти не ощущалось. Корней Чуковский зафиксировал тех, кто обитал тогда неподалёку от северной столицы:

«В Куоккале жил тогда Репин. Он с огненной ненавистью относился к той группе художников, которую называл «футурнёй». "Футурня "со своей стороны, уже три года поносила его. Поэтому, когда у меня стал бывать Маяковский, я испытывал немалую тревогу, предвидя его неизбежное столкновение с Репиным.

Маяковский был полон боевого задора. Репин тоже не остался бы в долгу».

Великий русский художник Илья Ефимович Репин разменял тогда уже восьмой десяток – в июле 1914 года ему исполнилось 70 лет.

21 июня 1915 года писатель Борис Лазаревский записал в дневнике (обратим внимание, что «поэмами» он назвал всё, что читал Маяковский):

«… после обеда я надумался пойти к Чуковскому… и встретил там «поэта» Маяковского и художника И.Е.Репина…

Я предложил прочесть кое-что из Шевченко. Читали я и Чуковский. Репин искренне радовался…

Затем началась «Маякоккала». Явление совсем новое. Это сплошное издевательство над красотой, над нежностью и над богом.

Началась «Маякоккала» длинной поэмой нараспев. Сущность её: ненависть и отрицание всего…

Затем он прочёл поэму о повесившемся дирижёре, о трубах, плюющих в морду медными плевками. Затем «Марию» – вещь, несомненно, глубоко трагическую – и ещё что-то четвёртое – самовлюблённое, где говорится, что он, Маяковский, поведёт Наполеона на цепочке, как мопса…

Репин отказался дать своё мнение, и, видно было, что поражён».

Судя по описаниям Лазаревского, было прочитано стихотворение «Кое-что по поводу дирижёра», а также отрывки из «Облака в штанах».

У Корнея Чуковского о той же встрече сохранились иные воспоминания – по его словам, прослушав Маяковского, Репин был в неописуемом восторге:

«Репин восхищается всё жарче.

– Темперамент! – кричит он. – Какой темперамент!

И, к недоумению многих присутствующих, сравнивает Маяковского с Гоголем, с Мусоргским».

Репин на этом не остановился. Он (по словам Чуковского) сказал Маяковскому:

«– Я хочу написать ваш портрет! Приходите ко мне в мастерскую.

Это было самое приятное, что мог сказать Репин любому из окружавших его. «Я напишу ваш портрет!» – эта честь выпадала немногим. Репин в своё время наотрез отказался написать портрет Ф.М.Достоевского, о чём сам неоднократно вспоминал с сожалением.

Но Маяковскому он при первом же знакомстве сказал:

– Я напишу ваш портрет.

– А сколько вы мне за это заплатите? – отозвался Маяковский.

Дерзость понравилась Репину.

– Ладно, ладно, в цене мы сойдемся! – ответил он вполне миролюбиво и встал, чтоб уйти (уходил он всегда внезапно, отрывисто, без долгих прощаний, хотя входил церемонно и медленно).

Мы всей компанией взялись проводить его до дому.

Он взял Маяковского дружески под руку, и всю дорогу они о чём-то беседовали…

На прощанье Репин сказал Маяковскому:

– Уж вы на меня не сердитесь, но, честное слово, какой же вы, к чертям, футурист!..

Маяковский буркнул ему что-то сердитое но через несколько дней, когда Репин пришёл ко мне снова и увидел у меня рисунки Маяковского, он ещё настойчивее высказал то же суждение:

– Самый матёрый реалист. От натуры ни на шаг, и… чертовски уловлен характер».

Что же касается портрета Маяковского, который собирался написать Репин, то история эта, по словам Корнея Чуковского, продолжилась следующим образом:

«Когда Маяковский пришёл к Репину в Пенаты, Репин снова расхвалил его рисунок и потом повторил снова:

– Я всё же напишу ваш портрет!

– А я ваш! – отозвался Маяковский и быстро-быстро тут же в мастерской, сделал с Репина несколько моментальных набросков, которые, несмотря на свой карикатурный характер, вызвали жаркое одобрение художника:

– Какое сходство!.. И какой – не сердитесь на меня – реализм!

Это было в июне 1915 года…

А портрета Маяковского Репин так и не написал. Приготовил широкий холст у себя в мастерской, выбрал подходящие кисти и краски и всё повторял Маяковскому, что хочет изобразить его "вдохновенные "волосы. В назначенный час Маяковский явился к нему (он был почти всегда пунктуален), но Репин, увидев его, вдруг вскрикнул страдальчески:

– Что вы наделали!.. О!

Оказалось, что Маяковский, идя на сеанс, нарочно зашёл в парикмахерскую и обрил себе голову, чтобы и следа не осталось от тех «вдохновенных» волос, которые Репин считал наиболее характерной особенностью творческой личности.

– Я хотел изобразить вас народным трибуном, а вы!..

И вместо большого холста Репин взял маленький и стал неохотно писать безволосую голову, приговаривая:

– Какая жалость! И что это вас угораздило?

Маяковский утешал его:

– Вырастут!»

Большого портрета поэта-футуриста кисти художника-реалиста мир так и не увидел, но суждение Репина о Маяковском, сохранённое Корнеем Чуковским, осталось:

«Репин сквозь чуждые и непривычные ему формы стиха инстинктом большого художника сразу учуял в Маяковском огромную силу, сразу понял в его поэзии то, чего ещё не понимали в ту пору ни редакторы журналов, ни профессиональные критики».

Во второй половине июля Маяковский завершил работу над поэмой, которой была названа «Облаком в штанах». О той поре – Корней Чуковский:

«… я был очень изумлён, когда через год после начала войны, в спокойном дачном затишье он написал пророческие строки о том, что победа революции близка.

Мы, остальные, не предчувствовали её приближение и не понимали его грозных пророчеств…

Я говорил о нем: «Он поэт катастроф и конвульсий», а каких катастроф – не догадывался. Я цитировал его неистовые строки:

Кричу кирпичу,

слов исступлённых вонзаю кинжал

в неба распухшую мякоть, —

и видел в этих стихах лишь «пронзительный крик о неблагополучии мира». Их внутренняя тревога была мне непонятна. Этот крик о неблагополучии мира так взбудоражил меня, что я в маленьком дачном театрике пытался истолковать Маяковского как поэта мировых потрясений, всё ещё не понимая, каких.

Понял я это позже, когда Маяковский с гениальной прозорливостью выкрикнул:

Где глаз людей обрывается куцый,

главой голодных орд,

в терновом венке революций

грядёт который-то год.

А я у вас – его предтеча…».

Первые три строки, процитированные Чуковским, взяты им из книги «Я!» («Несколько слов обо мне самом»), следующие пять строчек – фрагмент из «Облака в штанах», который не пропустила цензура.

И ещё о Маяковском той поры – Корней Чуковский:

«Кто напечатает „Облако“? Где найти издателя для „Облака“? – этот вопрос всё чаще тревожил его, по мере того, как поэма приближалась к концу.

Маяковский в отчаянье строил самые безумные планы, но все они рушились один за другим».

И тут произошло событие, которое повернуло жизнь Владимира Маяковского самым решительным образом.

Судьбоносная встреча

В автобиографических заметках главка, описывающая то, что произошло, названа «РАДОСТНЕЙШАЯ ДАТА»:

«Июль 915-го года. Знакомлюсь с Л.Ю. u O.M. Бриками».

Случилось это в конце июля. С Бриками Маяковского познакомила Эльза Каган, родной сестрой которой была Лили Юрьевна Брик (до замужества – Лили Каган).

Лили и её муж, Осип Максимович Брик, жили в Москве, когда началась мировая война, заставившая их искать способ, как избежать фронтовых окопов.

Василий Васильевич Катанян по этому поводу пишет:

«Брик, по протекции знаменитого тенора Виталия Собинова, дабы не идти на фронт, поступил на службу в автомобильную роту…».

Рота эта располагалась в Петрограде, и Брики перебрались в город на Неве, где сняли небольшую квартирку. Осип Максимович надел армейскую форму, приколов к гимнастёрке значок об окончании Московского университета.

Писарем автомобильной роты был некто Игнатьев, откровенный взяточник, но ценимый всеми за свою обязательность. Получив хорошее вознаграждение, он вычеркнул фамилию Брика из воинских списков, и вскоре про него забыли. Правда, Осипу пришлось безвылазно находиться дома, чтобы случайно не попасться на глаза кому-нибудь из начальства.

Летом 1915 года Эльза Каган приехала в Петроград навестить сестру. И однажды привела к Брикам Маяковского. Впоследствии она написала:

«Я знала, я твёрдо знала, что за Маяковским надо следить, что он не просто поэт, а поэт воинствующий, что он не просто человек, а человек, несущий в себе всю боль человеческую, и что от любви и счастья жизни он требует невозможного, беспредельного, бессмертного … Мне было 19 лет».

О том, как встретили Брики «воинствующего» стихотворца-футуриста – в воспоминаниях Лили Юрьевны:

«Как-то вечером после звонка в передней услышала знакомый голос, и совершенно неожиданно вошёл Маяковский – приехал из Куоккалы, загорелый, красивый, сразу занял собой всё пространство и стал хвастаться, что стихи у него самые лучшие, что многих не понимаем, и что прочесть-то их не умеем, и что кроме его стихов гениальны также стихи Ахматовой.

Я была уверена, что хвастаться стыдно, и сказала, стараясь быть вежливой, что произведения его я, к сожалению, не читала, но попробую понять их, если они у него с собой. Есть «Мама и убитый немцами вечер». Я прочла стихотворение вслух. Маяковский удивился, что без запинок, и спросил недоверчиво: «Не нравится?». Я ответила: «Не особенно»».

Осип в тот день плохо себя чувствовал (или просто делал вид, что ему нездоровиться). Он лег на диван, повернулся к стене и накрылся с головой одеялом. Это означало, что гостю пора уходить.

Маяковский и его возлюбленная ушли.

Но Эльзу прохладность первой встречи не остановила – она во что бы то ни стало хотела убедить сестру и её мужа в том, что Маяковский великий поэт. И через несколько дней вновь привела его к Брикам. Лили Юрьевна потом вспоминала:

«Мы шепнули Эльзе: не проси его читать. Но она не вняла нашей просьбе, и мы в первый раз услышали „Облако в штанах“. Он прочёл пролог и спросил – не стихами, прозой – негромким, с тех пор незабываемым голосом:

«Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе».

Мы подняли головы и до конца не опускали глаз с невиданного чуда. Маяковский ни разу не переменил позы, он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику».

Иными словами случилось то, чего добивалась Эльза – Бриков ошеломило услышанное.

Лили Юрьевна:

«Первым пришёл в себя Осип Максимович. Он не представлял себе! Думать не мог! Это лучше всего, что он знает в поэзии! Маяковский – величайший поэт, даже если ничего больше не напишет.

Он отнял у него тетрадь и не отдавал весь вечер. Это было то, о чём так давно мечтали, чего ждали. Последнее время ничего не хотелось читать. Вся поэзия казалась никчёмной – писали не те, и не так, и не про то, а тут вдруг и тот, и так, и про то».

Столь высокой оценки прочитанная поэма удостоилась, вероятно, ещё и потому, что создавалась в долгих и глубоких раздумьях, и каждая её строка отшлифовывалась самым тщательным образом.

О том, как на восторженный приём отреагировал сам поэт – Лили Брик:

«Маяковский сидел рядом с Эльзой и пил чай с вареньем. Он улыбался и смотрел большими детскими глазами. Я потеряла дар речи.

Маяковский взял тетрадь из рук О.М., положил её на стол, раскрыл на первой странице, спросил: «Можно посвятить вам?» – и старательно вывел над заголовком: «Лиле Юрьевне Брик»».

С этого момента и до конца дней поэту предстояло прошагать по жизни рядом с этой женщиной. Практически все произведения, которые были написаны им за эти 15 лет, посвящены Лили Брик. Мало этого, любой (даже весьма незначительный) факт из жизни Маяковского его биографы соотносят с тем, что по этому поводу сказала (или что написала) Лили Юрьевна Брик. О ней сочинены книги, о ней сняты фильмы, она даже стала героиней балета.

Все те, кому удавалось встретиться и побеседовать с Лили Брик (с Л.Ю., как её ещё называли – по инициалам), пользовались у биографов Маяковского непререкаемым авторитетом. Про одного из её собеседников – шведского писателя Бенгта Янгфельдта – российский маяковсковед Александр Алексеевич Михайлов написал:

«Поскольку Янгфельдт много общался с Л.Ю. и ссылается на "разговоры " с нею, то есть все основания с доверием относиться к биографическим подробностям, сообщаемым им».

Но мы всё же отнесёмся к тому, о чём рассказывала и о чём писала Лили Юрьевна, с большой осторожностью. Будем сопоставлять всё сказанное ею со свидетельствами других людей, современников Маяковского. И с теми событиями, которые в те времена происходили. Иными словами, попробуем взглянуть на образ поэта совершенно непредвзято. Со своего ракурса.

И возвратимся в лето 1915 года. О том, как отразилась на Маяковском его встреча с Бриками, Корней Чуковский написал:

«Когда он на минуту вернулся в Куоккалу, он был уже другим человеком: другие жесты, другая походка. Он сразу стал спокойнее, взрослее. С этого дня началась новая полоса его жизни и творчества».

Маяковский сказал Чуковскому, что наконец встретил свою «единственную» женщину, которую полюбил навсегда. И Чуковский записал в дневнике:

«Сказал это так торжественно, что я тогда же поверил ему, хотя ему было 23 года, хотя на поверхностный взгляд он казался переменчивым и беспутным».

Дальнейшие события

Прочитав Брикам свою только что завершённую поэму, Эльзин ухажёр вскоре (12 августа) опубликовал в «Журнале журналов» статью, которая называлась «О разных Маяковских». В ней прямо говорилось о раздвоенности, свойственной его личности. С одной стороны, публика видела в поэте нахала, циника, извозчика и рекламиста, «для которого высшее удовольствие ввалиться, напялив жёлтую кофту, в сборище людей, благородно берегущих под чинными сюртуками, фраками и пиджаками скромность и приличие». С другой стороны, утверждалось в статье, он – «совершенно незнакомый поэт Владимир Маяковский», которому по плечу создание такого поэтического шедевра как «Облако в штанах».

Встал вопрос об издании поэмы. Лили Брик вспоминала:

«О<сип>.М<аксимович>. спросил, где будет напечатана поэма, и бурно возмутился, когда узнал, что никто не хочет печатать её. А сколько стоит самим напечатать? Маяковский побежал в ближайшую типографию и узнал, что тысяча экземпляров обойдётся в 150 рублей (насколько помню), причём деньги не сразу, можно в рассрочку. О.М. вручил Маяковскому первый взнос и сказал, что остальное достанет. Маяковский унёс рукопись в типографию».

К этой истории информированный Бенгт Янгфельдт добавляет, что Маяковский…

«… указал завышенную сумму, положив часть денег в собственный карман. Когда много лет спустя он понял, что Лили и Осип знали об этом, ему было очень стыдно».

В «Я сам» об этом поступке весьма щекотливого характера, конечно же, нет ни словечка.

Любопытна ещё одна подробность, связанная с изданием «Облака». О ней сообщила Лили Брик:

«Перед тем как печатать поэму, Маяковский думал над посвящением „Лиле Юрьевне Брик“, „Лиле“. Очень нравилось ему „Тебе, Личика“ – производное от "Лилечка „и „личико“ – и остановился на „Тебе, Лиля““.

К тому времени, по словам самой Лили Брик, она со своим мужем давно уже разошлась. В подобных ситуациях супруги, как правило, разъезжаются. Но Лили и Осип продолжали жить вместе.

В «Я сам» о наконец-то напечатанной поэме сказано:

««Облако» вышло перистое. Цензура в него дула. Страниц шесть сплошных точек. С тех пор у меня ненависть к точкам, к запятым тоже».

Здесь Маяковский лукавит. О его «ненависти» к запятым и точкам была заявлено гораздо раньше – второй альманах «Садок судей», вышедший в феврале 1913 года, открывался манифестом, шестой пункт которого гласил:

«Нами уничтожены знаки препинания, чем роль словесной массы выдвинута впервые и осознана».

Провозглашённые футуристами правила Маяковский воспринял с радостью – ведь из-за своего незавершённого образования он не мог назвать себя грамотным. Поэтому орфографией и синтаксисом во всех написанных им с этого момента произведениях (стихотворных и прозаических) принялся, по утверждению Лили Юрьевны, заниматься Осип Брик, расставляя знаки препинания и исправляя ошибки.

Мало этого, Осип Максимович стал вскоре поступать точно так же, как некогда вёл себя Давид Бурлюк, который, как мы помним, Маяковскому…

«Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтоб писать не голодая».

В «Я сам» появилась такая запись:

«Осип Брик радует. Покупает все мои стихи по 50 копеек строку».

И так поступал тот, про кого Василий Васильевич Катанян написал:

«Если человек не был ему интересен, он посреди разговора вставал и уходил к себе».

А к Маяковскому Осип Брик относился совсем иначе. Лили Юрьевна как-то потом сказала:

«Володя для него был не человек, а событие».

О том, что в «Облаке в штанах» оставила цензура – Виктор Шкловский:

«Из книги вырезано почти всё, что являлось политическим credo русского футуризма, остались любовь, гнев, прославленная улица и новое мастерство формы».

Поэт-футурист Константин Большаков:

«Критики Маяковского, по крайней мере, большинство, восторгались молодостью, жизненностью, здоровьем книги, приветствовали сильную безболезненную молодость, идущую на смену неврастенической дряблости декаденства…

Поэты же пленились в Маяковском сжатостью его образов, лаконической аграмматичностью его периодов, простой каждодневностью его словесного обихода, словом, всем, «что есть в Маяковском и в чём есть Маяковский»».

Вышедшее из печати «Облако в штанах» Маяковский подарил Горькому, сопроводив книгу дарственной надписью:

«Алексею Максимовичу с любовью Вл. Маяковский».

И, конечно же, Маяковский познакомил Бриков со своими друзьями-футуристами: Давидом и Николаем Бурлюками, Василием Каменским, Виктором Хлебниковым, Николаем Асеевым, Виктором Шкловским. Лили Брик вспоминала:

«Бурлюк пришёл к нам, поздоровался и сказал: "Встаньте, пожалуйста, под лампу, так, повернитесь "и остался очень доволен осмотром».

А Николай Асеев впоследствии написал об Осипе Максимовиче:

«Вообще О.М. был кладезем премудрости, и Маяковский как-то совершенно серьёзно сказал мне:

– Почему вы не напишете поэму о Брике?»

Высказался Асеев и о Лили Брик, точнее, о её глазах {«яркие жаркие глаза хозяйки») и её суждениях:

«Мы – я, Шкловский, кажется, Каменский – были взяты в плен этими глазами, этими высказываниями, впрочем, никогда не навязываемыми, сказанными как бы мимоходом, но в самую гущу, в самую точку обсуждаемого».

В свою очередь, Лили Юрьевна рассказывала о Маяковском:

«Когда мы познакомились, он сразу бросился бешено за мной ухаживать, а вокруг ходили мрачные мои поклонники, и, я помню, он сказал: "Господи, как мне нравится, когда мучаются, ревнуют… "»

Вскоре Лили Брик стала для него просто Лилей.