Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам"

Глава пятая
Революция по-футуристски

Кафе поэтов

Приехав в Москву, Маяковский как всегда отправился к родным – на Пресню. Однако жить стал на этот раз не у них, а в гостинице «Сан-Ремо» на Петровке. Так было удобнее. В ту пору по зимней заснеженной Москве трамваи после девяти вечера уже не ходили. А именно в этот час и начинала собираться публика в заведение, открывшееся на углу Тверской улицы и Настасьинского переулка. А от гостиницы до него – рукой подать.

Ставший в будущем известным советским актёром, а тогда ещё только мечтавший стать артистом семнадцатилетний Игорь Владимирович Ильинский впоследствии вспоминал:

«Однажды, идя на занятия в студию Комиссаржевского, я заметил, что в одном из маленьких низких домов по Настасьинскому переулку, где помещалась раньше прачечная, копошатся какие-то люди. В помещении шёл ремонт. <…> Странно одетые люди, непохожие на рабочих, ходили с кистями по помещению и мазали или рисовали стены. Один был большого роста, другой – коренастый, поменьше».

Игорь Ильинский явно имел в виду Маяковского («большого роста») и кого-то из его футуристского окружения. Но Маяковский, как мы знаем, кафе не расписывал.

Поэт-футурист Сергей Спасский довольно подробно описал этот «ремонт» и проводивших его людей, «непохожих на рабочих». В роли «кафе» была…

«… длинная низкая комната, в которой раньше помещалась прачечная… Земляной пол усыпан опилками. Посреди деревянный стол. Такие же кухонные столы у стен. Столы покрыты серыми кустарными скатертями. Вместо стульев – низкорослые табуретки.

Стены вымазаны чёрной краской. Бесцеремонная кисть Бурлюка развела на них беспощадную живопись. Распухшие женские торсы, глаза, не принадлежавшие никому. Многоногие лошадиные крупы. Зелёные, жёлтые, красные полосы. Изгибались бессмысленные надписи, осыпаясь с потолка вокруг заделанных ставнями окон. Строчки, выломанные из стихов, превращённые в громадные лозунги: «Доите изнурённых жаб», «К чёрту вас, комолые и утюги»».

Для того, чтобы бывшую прачечную превратить в некое подобие кафе, нужны были деньги. И немалые. Откуда они взялись?

Их, как мы помним, дал московский булочник Николай Дмитриевич Филиппов. Валентина Ходасевич представила его так:

«Не счесть, сколько булочных Филиппова было разбросано по Москве. Но и мало кто знал, что он был неплохим поэтом и издал книгу своих стихов, которая называлась „Мой дар“ – буквально. Книга не продавалась, а дарилась. Была она очень роскошно издана. Каждая страница обрамлена орнаментом в две краски. Бумага – верже».

Бумага «верже» вырабатывалась из чистой целлюлозы, её считали высокосортной и использовали для подарочных изданий. Иными словами, сочинённые им стихи буржуй Филиппов раздавал бесплатно. А подвигнувшие его на создание кафе поэты-футуристы Давид Бурлюк, Василий Каменский и Владимир Маяковский собирались на своих стихах зарабатывать деньги. Разница есть?

Впрочем, эту материально-денежную сторону будетляне-гилейцы особо не афишировали. Про осень 1917 года Василий Каменский писал:

«Жажда тесного общения новых поэтов, художников выросла до пределов необходимости немедленной организации клуба-эстрады, где мы могли бы постоянно встречаться и демонстрировать произведения в обстановке товарищеского сборища. Кстати, мы имели в виду и гостей с улицы. С этой целью я с Гольцшмидтом отыскали на Тверской, в Настасьинском переулке, помещение бывшей прачечной и основали там первое "Кафе поэтов "».

Рекламировать открывавшееся кафе начал Владимир Гольцшмидт, называвший себя «футуристом жизни». По словам 23-летнаго поэта Николая Николаевича Захарова (он писал под псевдонимом Мэнский), каждый день с 12 до 3 часов дня Гольцшмидта можно было видеть прогуливавшимся по улице Кузнецкий мост…

«… в открытой парчовой рубашечке, декольте и куртомажнэ, в браслетах и медальонах, с обсыпанной золотистой пудрой частью кудрявой головы, то одинокого и мечтательного, то окружённого последователями, одетыми в не менее оригинальные костюмы».

Гольцшмидт был известен своими лекциями о здоровом образе жизни, на которых он, по словам того же Николая Захарова…

«…"во имя солнечных радостей" разбивал чуть ли не пятисантиметровые сосновые доски о свою же собственную позолоченную голову (сему высокопоучительному зрелищу я был свидетелем лично)».

А оформляли «Кафе поэтов» художники Давид Бурлюк, Георгий Якулов и Валентина Ходасевич.

«Отец российского футуризма» как бы наяву воплощал то, о чём Маяковский сказал в «Облаке в штанах»:

«И —

как в гибель дредноута

от душащих спазм

бросаются в разинутый люк —

сквозь свой

до крика разодранный глаз

лез, обезумев, Бурлюк».

Теперь Бурлюк «лез» в кафе, затевая совершенно новое дело:

«Почти окровавив исслёзенные веки,

вылез,

встал,

пошёл

и с нежностью, неожиданной в жирном

человеке,

взял и сказал:

"Хорошо! "»

Вскоре на улицах Москвы появились красочные афиши, сообщавшие о том, что в Настасьинском переулке в доме № 1 открылось «Кафе поэтов». Москвичи окрестили его по-своему: «Кафе четырех Бурлюков из Настасьинского переулка» и «Кафе футуристов».

Николай Захаров:

«Фонарь у входа освещал маленькую чёрную дверь с надписью белой краской, гласившей – „Кафе поэтов“. Небольшая передняя вела в миниатюрный зал, расписанный в ультрафутуристическом стиле. Почти что от двери до самой эстрады, на которой находилось пианино, тянулись длинные узкие столы. Налево от входа помещался буфет-прилавок, а за ним – дверь и окно в кухню».

Сергей Спасский:

«Что же заставляло разноплемённую публику протискиваться в узкую дверцу кафе? Буржуи, дотрачивающие средства, анархисты, актёры, работники цирка, художники, интеллигенты всех мастей и профессий. Многие появлялись тут каждый вечер, образуя твёрдый кадр „болельщиков“. С добросовестным, неослабевающим упорством просиживали от открытия до конца.

Дело в том, что ни одно собрание не походило на предыдущие и последующие».

Николай Захаров:

«В «Кафе поэтов» за сравнительно небольшую плату можно было поужинать, получить кофе, а главное провести вечер и даже часть ночи, т. к. программа обычно завершалась далеко заполночь.

Часам к десяти вечера к футуристам стекалась публика. Приходили завсегдатаи: владелец кинематографического ателье Дранков, Филиппов, друг и издатель Маяковского, Ф.Я. Долидзе, устроитель вечеров и выступлений поэтов, … и многие другие… Сходились поэты, приходила публика и, наконец, около одиннадцати появлялись и сами «киты»».

Из названных гостей Александр Осипович Дранков был фотографом, кинооператором и кинопредпринимателем. С устроителем «вечеров поэтов» Фёдором Яссеевичем Долидзе мы вскоре встретимся.

Обстановка в этом ночном заведении особенно оживилась, когда в нём появился Маяковский. Он был широко известен, все его знали. Посмотреть вблизи на поэта-футуриста хотели многие.

Появление Маяковского

Газета «Московский листок» в номере от 16 декабря 1917 года написала:

«Для того, чтобы посмотреть и послушать футуристов, надо заплатить за вход 3 рубля… Шумно, душно, накурено. На возвышении сидят "четыре кита " футуризма: Маяковский, Каменский, Гольцшмидт и Бурлюк. Они „занимают публику“. Выступают очень странные „футуристы“. Вот один – с напудренным лицом, с подведёнными глазами и даже с „мушками“ на щеках. Другой – тоже „наштукатуренный“, в лиловой рубашке с открытой шеей… Время от времени кто-нибудь из футуристов объявляет свой „бенефис“, и по случаю такого „торжества“ входная плата повышается уже до 5 рублей».

Как видим, газета поставила Маяковского на первое место.

Николай Захаров:

«Маяковский, единственный из китов, одевался без особого чудачества. Он ходил в чёрном костюме, с красным шарфом вместо галстука».

Василий Каменский:

«Сама публика требовала:

– Маяковского!

И Маяковский выходил на эстраду, читал стихи, сыпал остроты, горланил на мотив «Ухаря-купца»:

Ешь ананасы, рябчиков жуй!

День твой последний приходит, буржуй!

Публика кричала:

– Хлебникова!

Появлялся Хлебников, невнятно произносил десяток строк и, сходя с эстрады, добавлял своё неизменное:

– И так далее.

Публика вызывала:

– Бурлюка! Каменского!

Я выходил под руку с «папашей», и мы читали «по заказу».

Вызывали и других из присутствующих: Есенина, Шершеневича, Большакова, Кручёных, Кусикова, Эренбурга. Требовали появления Асеева, Пастернака, Третьякова, Лавренёва, Северянина.

Выступали многие, и с видимым удовольствием здесь умели «принять»».

Строки Маяковского о буржуе, жующего рябчиков, впервые были напечатаны 24 декабря 1917 года – на обложке первого номера журнала пролетарской сатиры «Соловей».

Появление в кафе Маяковского Сергей Спасский описал так:

«Уже столики окружились людьми, когда резко вошёл Маяковский. Перекинулся словами с кассиршей и быстро направился внутрь. Белая рубашка, серый пиджак, на затылок оттянута кепка. Короткими кивками он здоровается с присутствующими. Двигался решительно и упруго. Едва я успел окликнуть его, как он подхватил меня на руки. Донёс до эстрады и швырнул на некрашеный пол. И тотчас объявил фамилию и что я прочитаю стихи.

Так я начал работать в кафе. В тот вечер Бурлюк и Маяковский назначили мне постоянную плату. 63 следующих дня ходил я сюда без прогулов».

Владимир Гольцшмидт тоже читал свои стихи. И ломал об голову доски, что очень нравилось публике.

Вечер в «Кафе поэтов», по словам Сергея Спасского, начинался так:

«Публика скучает и топчется, загнанная в это аляповатое стойло. Пожалуй, пора расходиться.

Но вот вошёл Маяковский, не снимая кепки. На шее – большой красный бант. Маяковский пересекает кафе. Он забрёл сюда просто поужинать. Выбирает свободное место. Если места ему не находится, он садится за стол на эстраду. Ему подано дежурное блюдо. Он зашёл отдохнуть.

Иногда с ним рядом Бурлюк. Подчас Бурлюк и Каменский отдельно. Маяковский не замечает посетителей. Тут нет ни малейшей игры. Он явился провести здесь вечер. Если им угодно глазеть, что ж, это его не смущает. Папироска ездит в углу рта. Маяковский осматривается и потягивается. Где бы ни был, он всюду дома. Внимание всех направлено к нему.

Но Маяковский ни с кем не считается. Что-нибудь скажет через головы всех Бурлюку. Бурлюк, подхватив фразу, подаст уже умышленно рассчитанный на прислушивающуюся публику ответ. Они перекидываются словами… Сама беседа является зрелищем. Но внутрь барьера не допущен никто.

И это для многих обидно. Многим хочется высказать остроумие.

Особенно обидно тем, кто чувствует своё право на внимание. Кто сам, например, артист. Маяковскому следует это знать. Такое безразличие унизительно.

И вдруг Маяковский обернулся.

Он даже поздоровался с артистом, и тот польщено закивал головой. Закивали головами другие, ловя благорасположенность Маяковского. А тут поднялся Бурлюк и самыми нежнейшими и трепетными нотами, с самым обрадованным видом делится с публикой вестью:

– Среди нас находится артист такой-то. Предлагаю его приветствовать. Он, конечно, не откажется выступить.

Публика дружно рукоплещет.

Артист выходит на трехаршинные подмостки, словно приглашённый на лучшую сцену.

Отказов не бывало никогда».

Потом Маяковский или Бурлюк приглашали на сцену другую знаменитость. Публика, пришедшая в кафе отдохнуть, развлекала сама себя.

Василий Каменский:

«В один из вечеров в «Кафе поэтов» явился молодой композитор Сергей Прокофьев.

Рыжий и трепетный, как огонь, он вбежал на эстраду, жарко пожал нам руки, объявил себя убеждённым футуристом и сел за рояль.

Ну и темперамент у Прокофьева!

Казалось, что в кафе происходит пожар, рушатся пламенеющие, как волосы композитора, балки, косяки, а мы стояли, готовые сгореть заживо в огне неслыханной музыки».

Потом Маяковский читал стихи. Об этом – Сергей Спасский:

«Наспорившаяся, разгорячённая публика подтягивалась, становилась серьёзной… Ещё слышались смешки за углом. Маяковский оглядывал комнату:

– Чтоб было тихо, – разглаживал он голосом воздух. – Чтоб тихо сидели. Как лютики…

На фоне оранжевой стены он вытягивался, погрузив руки в карманы. Кепка, сдвинутая назад, козырёк резко выдвинут надо лбом. Папироса шевелилась в зубах, он от неё прикуривал следующую. Он покачивался, проверяя публику поблескивающими прохладными глазами.

– Тише, котики, – дрессировал он собравшихся.

Он говорил угрожающе вкрадчиво.

Начиналась глава из «Человека», сцена вознесения на небо…

И публика улыбается, ободрённая шутками. Какой молодец Маяковский, какой простой и общительный человек. Как с ним удобно и спокойно пройтись запросто по бутафорскому «зализанному» полу».

Общаясь с посетителями кафе, Маяковский не выбирал выражений. Иногда был даже невообразимо груб. Эту манеру пытался объяснить (и даже оправдать) Николай Захаров-Мэнский:

«Помню, я никак не понимал, как можно так обращаться с верховным ценителем, „публикой“, глас коей – глас Божий. Лишь теперь, когда, как актёр и публично выступающий поэт, видя её ежедневно, так близко, близко присмотрелся к ней, я вполне понимаю Маяковского. С этой публикой, которая шла смотреть на нас, можно ли было говорить иначе? Ибо только грубость, резкость и дерзость могут хоть на мгновение вывести это самодовольное невежество из состояния абсолютного, полнейшего спокойствия, спокойствия наевшегося желудей борова».

А вот как те вечера описывал сам Маяковский в письме к Брикам (середина декабря 1917 года):

«Дорогой, дорогой Лилик!

Милый, милый Осик!..

Москва, как говорится, представляет из себя сочный, налившийся плод(ы), который Додя, Каменский и я ревностно обрываем. Главное место обрывания – «Кафе поэтов».

Кафе пока очень милое и весёлое заведение. («Собака» первых времён по веселью!) Народу битком. На полу опилки. На эстраде мы (теперь я – Додя и Вася до рождества уехали. Хуже.) Публику шлём к чёртовой матери. Деньги делим в двенадцать часов ночи. Вот и всё.

Футуризм в большом фаворе.

Выступлений масса. На рожд<ество> будет «Ёлка футур<истов>». Потом «Выбор триумфаторов поэзии». Веду разговор о чтении в Политехническом «Человека».

Всё заверте<лось>».

Как видим, футуристы жили припеваючи, ни в чём себе не отказывали и развлекались, как тогда начали говорить, на всю катушку. И зарабатывали при этом весьма недурно.

17 декабря 1917 года «Театральная газета» написала:

«Маяковский – нагл, блестящ и умён… У него четырёхугольный рот, из которого вылетают не слова, а гремящие камни альпийского потока… Его поэма „Человек“, которую он читает в „Кафе поэтов“, при всей своей кажущейся сумбурности, необыкновенно точна, логична и убедительна».

В том же письме, адресованном Брикам, Маяковский сообщал:

«Окружённый материнской заботливостью Лёвы, южный фонд безмятежно и тихо растёт. На юг ещё трудно».

Лёва, о котором пишет Маяковский, был героем одного из давних романов Лили Брик. Василий Васильевич Катанян о нём писал:

«Лев Александрович Гринкруг, или просто Лёва, как его звала вся Москва. Он был из числа золотой молодёжи, сын банкира, человек образованный, интеллигентный, ироничный и очень доброжелательный. Когда „отцвёл“ его роман с Лилей, он остался другом её семьи до конца дней».

Теперь Маяковский передавал ему деньги, предназначавшиеся для поездки на юг. Как видим, поездка эта не отменялась, но откладывалась.

В письме Брикам есть ещё одна любопытная информация:

«Прочёл в „Новой жизни“ дышащее благородством Оськино письмо. Хотел бы получить такое же».

Что это за письмо?

Осип Максимович был возмущён тем, что его – без согласования с ним! – избрали в гласные Петроградской думы по списку РСДРП(б). Гласный – это член думы, имеющий право голоса. Недовольный Брик опубликовал в горьковской «Новой жизни» статью под заголовком «Моя позиция». В ней, напомнив о своём несогласии с «культурной программой большевиков», он решительно заявил, что всегда был и будет там…

«… где культуре грозит опасность, стойко защищая её от всякого – в том числе и от большевистского вандализма».

Это заявление косвенно подтверждает участие Осипа Брика во встрече творческой интеллигенции Петрограда с Луначарским и Малкиным. Как видим, с «культурной программой», предложенной большевиками, Брик был не согласен. От неожиданно свалившегося на него избрания в думу Петрограда он не отказывался, но обитателей Смольного предупреждал:

«… я в партии большевиков не состою, никакой политической дисциплине не подчиняюсь и ни в каких политических выступлениях участия не приму… Если большевикам моя позиция не подходит, то прошу вычеркнуть меня из списка гласных».

Подобную дерзость понять можно – ведь до начала заседаний Учредительного собрания оставался всего лишь месяц. Ровно столько же, по мнению многих, оставалось править Россией и ленинскому Совнаркому. Смелое «благородство» Осипа Максимовича было Маяковскому явно по душе.

А выступления в «Кафе поэтов» продолжались. И однажды… Об этом – Сергей Спасский:

«Однажды кафе посетил Игорь Северянин <…> В военной гимнастёрке, в солдатских сапогах, он прибыл обрюзглый и надменный. <…> Маяковский… произнёс полушутливую речь о том, что в квартире нужны и столовая, и спальня, и кабинет.

Ссориться им нет причины. Так же дело обстоит и в поэзии. Для чего-нибудь годен и Северянин. Поэтому попросим Северянина почитать».

Но Северянин был уже сильно пьян. Спасский пишет:

«Мутно смотря поверх присутствующих в пространство, выпевал въевшийся в уши мотив. Казалось, он не воспринимает ничего, механически выбрасывая хлёсткие фразы. Вдруг покачнулся, как будто вот-вот упадёт. И, не сказав ни слова прозой, выбрался из кафе..».

Год 1917-ый тем временем подходил к концу.

23 декабря большевики ввели в Петрограде военное положение. А Ульянов-Ленин опубликовал статью, в которой были такие строки:

««Большевики уже два месяца у власти, а вместо социалистической революции мы видим ад хаоса, гражданской войны, ещё большей разрухи,» – так говорят и думают капиталисты.

Большевики только два месяца у власти, – ответим мы, – а шаг вперёд к социализму сделан уже громадный».

Ленин все ещё верил в то, что социалистическое общество – не за горами.

Будни кафе

Поэтическое кафе в центре Москвы продолжало привлекать публику. Часто оказывалось, что его посещали люди, настроенные против поэтов-авангардистов.

Василий Каменский:

«Были и такие „эстеты“, которые крыли нас за ломовщину футуризма (особенно Маяковского), за разбойное уничтожение „изящного“ искусства, за революционные стихи в сторону большевизма».

Николай Захаров:

«У кафе была своя песенка, её мы пели ежевечернее, с ней мы приходили и уходили, её мы пели, встречаясь. Вот она:

Ешь ананасы, рябчиков жуй.

День твой последний приходит, буржуй.

Кажется, творец её – Маяковский».

По словам Сергея Спасского, очень часто…

«За столиками сидели непримиримые враги. <…> Один из них, лысоватый, затянутый в Черкесску, втихомолку хвастает, что он адъютант великого князя. Подливая в чай водку из принесённого флакона, он посмеивается и подшучивает с соседями.

– Стрельба скоро начнётся. Или они – меня, или я – их. А пока послушаем стихи.

Сюда просачивалась мутная масса – люди, довольно решительные на взгляд. С револьверами за поясом, обвязанные патронташами, кто – в студенческих тужурках, кто – в гимнастёрках. Они величали себя анархистами, проповедовали, шумели, приветствовали, зазывали в какой-нибудь захваченный ими особняк.

И такая же двусмысленная пестрота была и среди выступавших на эстраде».

Наконец-то названа политическая направленность тех, на кого «Кафе поэтов» и было, собственно, ориентировано – анархисты.

Завсегдатаем «Кафе поэтов» вскоре стал и левый эсер Яков Григорьевич Блюмкин. Он сам писал стихи, поэтому в кафе ему доверяли ведение вечеров. Поэт Борис Андреевич Сергеев (Лавренёв), примыкавший тогда к футуристам, вспоминал такой эпизод:

«В тот вечер вёл программу в кафе левый эсер Яков Блюмкин…

За столиками сидели матросы, не выпуская из рук винтовок, обвешанные гранатами, попивая из чайников подкрашенный спирт…

Неожиданно на эстраду выскочил какой-то безголосый пошляк, который козлиным голосом запел популярную тогда у обывательщины песенку:

Солдаты, солдаты по улице идут!

Солдаты, солдаты играют и поют!

Не успел допеть первого куплета, как раздался оглушительный удар, словно выстрел из крупнокалиберного пистолета. Все вскочили с мест, матросы вытаскивали «шпалеры». Оказалось, что это Маяковский грохнул кулаком по столу. Встав во весь рост, он во всю мощь своего голоса крикнул:

– Хватит! Вон с эстрады! Стыдно давать людям, которые идут на фронт защищать революцию, паскудную пошлятину!

Вспыхнул скандал. Часть матросов поддержала Маяковского аплодисментами. Другие полезли в бутылки. Начались ор и ругань. Мелькали револьверы, с поясов снимались гранаты».

Не будем забывать, что матросы, только что попивавшие «из чайников подкрашенный спирт», были уже пьяны. И тогда Маяковский стал читать «Левый марш».

Финал инцидента, по словам Бориса Лавренёва, был такой:

«Закончилось тем, что… матросы вынесли поэта с эстрады на руках под бурю оваций».

Николай Захаров-Мэнский:

«Здесь, по ночам, мы читали стихи, пели и говорили об искусстве… Хорошее было время. Бывало – на Тверской стрельба и ходят патрули, на Дмитровке в Купеческом клубе подвизаются анархисты, а мы слушаем „Облако в штанах“ в неподражаемом исполнении самого Маяковского, острое слово об искусстве умнейшего Давида Бурлюка и горланим песенку кафе:

Ешь ананасы, рябчиков жуй,

День твой последний приходит, буржуй!»