Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам"

Глава шестая
Москва большевистская

Триумфатор поэзии

Художник Юрий Анненков очень точно подметил:

«Тягой, стремлением… к званию „первого русского поэта“ были одержимы многие поэты того времени: Игорь Северянин, Владимир Маяковский и даже кроткий, молчаливый и как бы вечно напуганный Велимир Хлебников».

2 февраля, ставшего сразу 15-м, две московские газеты («Русские ведомости» и «Вперёд») напечатали объявление:

«В среду, 14 (27) февраля, в Б. аудитории Политехн. музея, в 6 1/2 час. веч. состоится ИЗБРАНИЕ КОРОЛЯ ПОЭТОВ на 1918 год и кандидата короля.

Поэты!

Учредительный трибунал созывает всех вас состязаться на звание короля поэзии.

Звание короля будет присуждено публикой всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием.

Всех поэтов, желающих принять участие на великом грандиозном празднике поэтов, просят записываться в кассе Полит, музея до 12 февраля…

Результаты выборов будут объявлены немедленно в аудитории и всенародно на улицах».

Газета «Понедельник Власти Народа», которая стала выходить после закрытия большевиками эсеровской «Власти народа», 25 февраля сообщила читателям:

«Близость футуристов к большевикам ещё более подчёркивается их восприятием современности. Маяковский в стихах воспевает насаждение социализма и обличает коварство Англии, принуждающей нас проливать кровь за Месопотамию. В маленьком чёрном подвале… футурист поёт:

Ешь ананасы! Рябчиков жуй!

День твой последний приходит, буржуй!»

А по всей Москве уже были расклеены афиши, зазывавшие народ 27-го, а по-старому стилю – 14-го февраля принять участие в грандиозном представлении, которое устраивал Фёдор Яссеевич Долидзе. Николай Захаров-Мэнский об этом человеке писал, что он был «импресарио, сжившийся и сроднившийся со своими исполнителями – поэтами», и приводил его слова:

«… «поэтов» я люблю, сколько раз я и убытки от них терпел, а всё их вечера устраиваю… Будут их историю писать и скажут: а вечера им устраивал Долидзе, – мне и довольно».

Сергей Спасский:

«Известный организатор поэтических вечеров Долидзе решил устроить публичное „состязание поэтов“. Вечер назывался „выборы короля поэтов“. Происходил он в Политехническом музее. Публике были розданы бумажки, чтобы после чтения она подавала голоса. Выступать разрешалось всем. Специально были приглашены футуристы.

На эстраде сидел президиум. Председательствовал известный клоун Владимир Дуров».

Владимир Леонидович Дуров был цирковым клоуном и дрессировщиком.

Сергей Спасский:

«Зал был набит до отказа. Поэты проходили длинной очередью. На эстраде было тесно, как в трамвае. Теснились выступавшие, стояла не поместившаяся в проходе молодёжь. Читающим смотрели прямо в рот, Маяковский выдавался над толпой. Он читал „Революцию“, едва имея возможность взмахивать руками. Он заставил себя слушать, перекрыв разговоры и шум. Чем больше было народу, тем он свободней читал, тем полнее был сам захвачен и увлечён. Он швырял слова до верхних рядов, торопясь уложиться в отпущенный ему срок».

Фёдор Долидзе пригласил и Игоря Северянина.

Сергей Спасский:

«Северянин приехал к концу программы. Здесь он был в своём обычном сюртуке. Стоял в артистической, негнущийся и „отдельный“…

Прошёл на эстраду, спел старые стихи из «Кубка»».

Маяковского поддерживали Эльза Каган и Роман Якобсон, причём последнего даже избрали членом комиссии по подсчёту голосов.

Выслушав выступления поэтов, публика принялась передавать в счётную комиссию бюллетени с фамилиями понравившихся ей стихотворцев.

Сергей Спасский:

«Начался подсчёт записок. Маяковский выбегал на эстраду и возвращался в артистическую, посверкивая глазами. Не придавая особого значения результату, он всё же увлёкся игрой. Сказывался его всегдашний азарт, страсть ко всякого рода состязаниям.

– Только мне кладут и Северянину. Мне – налево, ему – направо.

Северянин собрал записок немного больше, чем Маяковский.

«Король шутов», как назвал себя Дуров, объявил имя «короля поэтов».

Третьим был Василий Каменский.

Часть публики устроила скандал. Футуристы объявили выборы недействительными. Через несколько дней Северянин выпустил сборник, на обложке которого стоял его новый титул. А футуристы устроили вечер под лозунгом «долой ваших королей»».

Николай Захаров-Мэнский:

«Голосовали закрытой баллотировкой, причём подавляющее большинство получил И. Северянин, которого тут же под гром аплодисментов венчали лавровым венком в короли».

Лев Ольконицкий:

«После выборов Маяковский довольно едко подшучивал над его „поэтическим величеством“, однако мне показалось, что успех Северянина ему неприятен. Я сказал ему, что состав публики был особый, и на эту публику гипнотически действовала манера чтения Северянина, у этой публики он имел бы успех при всех обстоятельствах.

Маяковский ответил не сразу, затем сказал, что нельзя уступать аудиторию противнику, какой бы она ни была. Вообще надо выступать даже перед враждебной аудиторией: всегда в зале найдутся два-три слушателя, по-настоящему понимающих поэзию.

– Можно было ещё повоевать…

Тогда я сказал, что устраивал выборы ловкий делец, импресарио, что, как говорили, он пустил в обращение больше ярлычков, чем было продано билетов. Маяковский явно повеселел:

– А что ж… Так он и сделал. Он возит Северянина по городам. Представляете себе – афиша «Король поэтов Игорь Северянин»!

Однако нельзя сказать, что Маяковский вообще отрицал талант Северянина. Он не выносил его «качалки грезёрки» и «бензиновые ландолеты», но не отрицал целиком его поэтического дара. После революции он даже подумывал, выражаясь словами стихов Северянина: «растолкать его для жизни как-нибудь»».

Сам Игорь Северянин в «Заметках о Маяковском» написал:

«… меня избрали «Королём поэтов». Маяковский вышел на эстраду: «Долой королей – теперь они не в моде!» Мои поклонники протестовали, назревал скандал. Раздражённый, я оттолкнул всех. Маяковский сказал мне: «Не сердись, я их одёрнул – не тебя обидел. Не такое время, чтобы игрушками заниматься…»».

Болевшие за Маяковского Эльза Каган и Роман Якобсон никак не могли понять, почему Маяковский так спокойно отнёсся к своему поражению.

Эльза потом вспоминала:

«Хлебников, Маяковский, Асеев, Кручёных… Они нарушили в поэзии повторность буквы Б… Брюсов, Бальмонт, Белый, Блок… мой поэтический пейзаж дореволюционного периода…

Но над всеми, над всей поэзией того времени продолжал для меня царить Маяковский. И когда в феврале 1918 года в Политехническом музее были «выборы короля поэтов» и «королём» провозгласили Северянина, а не Маяковского, я волновалась необычайно. Сравнивать Северянина или Вертинского с Маяковским!..

Сам Маяковский стоял на эстраде бледный, растрёпанный, перекрывая шум бушевавшей аудитории уже охрипшим от крика голосом!»

Газета «Раннее утро» на следующий день в заметке «Спекуляция на поэтах» сообщала:

«Выступление Маяковского сопровождалось, как всегда, скандалом и криками. Ослеплённый желанием попасть в короли, он несколько раз вскакивал на стол и, стараясь перекричать негодующие голоса, отчаянно размахивал руками, сжатыми в кулаки».

Журнал «Рампа и жизнь» в десятом номере писал:

«Часть аудитории, желавшая видеть на престоле г. Маяковского, ещё долго, после избрания Северянина, продолжала шуметь и нехорошо „выражаться“ по адресу нового короля и его верноподданных».

Николай Захаров-Мэнский:

«Помнится, футуристы остались очень недовольны барышом, доставшимся от вечера Ф.Я.Долидзе, обещая устраивать подобные вечера ежегодно».

Но…

В будущем известный советский актёр, а тогда ещё только готовившийся поступить на юридический факультет Московского университета девятнадцатилетний Рубен Николаевич Симонов, тоже присутствовал на состязании поэтов. В своих воспоминаниях он написал:

«Прошло лет десять после этого вечера. Как-то, идя по Никитскому бульвару, я встречаю Василия Каменского. Мы направляемся в пивной бар, который находился в конце Никитского бульвара. Вспоминаем недавнее прошлое, диспуты в Политехническом, вечер избрания „короля поэтов“.

– Как же так получилось, что избран был Игорь Северянин? – задал я вопрос Василию Васильевичу.

– О, да это преинтереснейшая история! – весело отвечает Каменский. – Мы решили, что одному из нас – почести, другим – деньги. Мы сами подсыпали фальшивые бюллетени за Северянина. Ему – лавровый венок, а нам – Маяковскому, мне, Бурлюку – деньги. А сбор был огромный!»

Москва – столица

Между тем ситуация в стране продолжала оставаться очень тревожной. Немцы, возобновившие боевые действия, продвигались к Петрограду.

21 февраля Совнарком принял декрет, который объявлял:

«Социалистическое отечество в опасности!».

Комендант Смольного Павел Дмитриевич Мальков в своих воспоминаниях писал:

«Оставаться в Петрограде стало небезопасно. Но куда переезжать? Управляющий делами Совнаркома Владимир Бонч-Бруевич предложил – в Москву. Ленин согласился, но выдвинул условие: в Москву предварительно не сообщать, переезд организовать внезапно.

Конспирация была строжайшей. Только избранные были посвящены в реальные планы по переезду. Остальным сообщили, что правительство и партруководство переедут… в Нижний Новгород».

1 марта президиум ВЦИК заявил, что «слухи» о переезде советского правительства в Москву беспочвенны.

3 марта в Брест-Литовске российская делегация, которую после ухода Троцкого возглавил Григорий Сокольников, подписала Брестский мир.

С 6 по 8 марта в Петрограде проходил VII съезд РСДРП(б), который переименовал партию большевиков – теперь она стала называться Российской коммунистической партией, РКП(б). Был избран новый состав Центрального Комитета в составе 15 человек. В него вошёл и Григорий Сокольников. Были избраны 8 кандидатов в члены ЦК, среди них был другой однопартиец «товарища Константина» — Георгий Оппоков-Ломов.

А на Дальнем Востоке в это время проходили не менее судьбоносные события. 25 февраля в городе Благовещенске открылся Областной крестьянский съезд, на который из Хабаровска прибыла делегация от Дальневосточного краевого комитета Советов во главе с его председателем Александром Краснощёковым. Собравшиеся делегаты провозгласили:

«Единственной властью, как в центре, так и на местах признать Совет рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов».

4 марта съезд свою работу завершил. Но тут в ситуацию вмешались казаки, которые решениями съезда были недовольны. Областной земской и городской управам пришлось срочно созывать экстренное совещание, которое призвало население создать отряды добровольной гражданской милиции. 6 марта казачий атаман Иван Михайлович Гамов окружил своим гарнизоном здание, в котором заседал областной исполнительный комитет. Его руководители вместе с Александром Краснощёковым обратились к атаману с предложением сделать всё, чтобы избежать вооружённого столкновения, но были арестованы и перепровождены в местную тюрьму. Начался мятеж.

Из Владивостока и Хабаровска подтянулись подкрепления, и 12–13 марта десятитысячная революционная армия очистила Благовещенск от мятежников. Гамов и его люди бежали за Амур – в Китай. Освобождённый Краснощёкое вернулся в Хабаровск.

А в Москве новоизбранный «король поэтов» Игорь Северянин начал пожинать плоды своего увенчания почётной короной. Фёдор Долидзе выпустил книгу стихов, озаглавленную «Поэзоконцерт». В неё вошли сочинения Северянина и стихи ещё шести «эгофутуристов». Обложку украшала фотография «короля» с его автографом и фразой: «Король поэтов Игорь Северянин». Альманах открывался стихами:

«Отныне плащ мой фиолетов,

Берета бархат в серебре:

Я избран королём поэтов

На зависть нудной мошкаре».

Маяковский, надо полагать, на эти стихи обиделся, и его перестал интересовать титул «короля». На какое-то время, во всяком случае. Когда в марте он дарил молодому музыканту и композитору Сергею Прокофьеву свою поэму «Война и мир», то сопроводил её дарственной надписью:

«Председателю земного шара от секции музыки – председатель земного шара от секции поэзии. Прокофьеву – Маяковский».

Поэт Георгий Владимирович Иванов, обожавший Игоря Северянина, в своих воспоминаниях («Петербургские зимы») описал тогдашний триумф «короля»:

«Громадный зал городской Думы, не вмещающий всех желающих попасть не его „поэзо-вечера“. Тысячи поклонниц, цветы, автомобили, шампанское. Это была настоящая, несколько актёрская, пожалуй, слава».

9 марта на один из таких поэзоконцертов Северянина, проходивший в Политехническом музее, пришёл и его главный конкурент. Газета «Мысль» через два дня написала:

«Не обошлось без инцидентов. Во время объявленного антракта футурист Маяковский пытался декламировать свои „произведения“, но под громкий свист публики принуждён был покинуть эстраду».

А выступления Бурлюка, Гольцшмидта, Каменского и Маяковского в «Кафе поэтов» и «Питтореске» продолжались. О них написал Илья Эренбург в эсеровской газете «Понедельник власти народа»:

«Они всюду… На пёстром вокзале, именуемом „Кафе Питтореск“… футуристы провозглашают свои лозунги:

– Да здравствует хозяин кафе Филиппов! Да здравствует революционное искусство!

В маленьком нелепом подвале, перед кроткими спекулянтами, заплатившими немало за сладость быть обруганными, и для возбуждения их аппетита футурист поёт:

Ешь ананасы, рябчиков жуй,

день твой последний приходит, буржуй!

Принят большевизм – но эта подделка преображения мира не заставит нас отказаться от веры в возможность иной правды на земле. Выйдя из футуристического кабака, мы не окунёмся с радостью в тёпленькую ванну нашей поэзии, а ещё острее возжаждем горняго ключа, подлинного рождества нашего искусства…

Футуризм банален, как буржуазия, от него несёт запахом духов».

Бурлюк и его команда на подобные статьи не обижались. И продолжали своё футуристическое дело.

Юрий Анненков вспоминал:

«Кафе „Питтореск“. Есенин читал стихи. Маяковский поднялся со стула и сказал:

– Какие же это стихи, Сергей? Рифма ребячья. Ты вот мою послушай:

По волнам играя, носится

С миноносцем миноносица…

Вдруг прожектор, вздев на нос очки,

Впился в спину миноносочки…

И чего это несносен нам

Мир в семействе миноносином?

– Понял? – обратился Маяковский к Есенину.

– Понял, – ответил тот, – здорово, ловко, браво!

И тотчас, без предисловий, прочёл, почти пропел, о собаке. Одобрение зала было триумфальным».

Стихотворение, которое прочёл Есенин, называлось «Песня о собаке». В нём рассказывается о том, как «сука ощенила рыжих семерых щенят», а хмурый хозяин, побросав их в мешок, понёс к реке – топить. Маяковский завлекал публику рифмами, а Есенин предложил ей стихи со смыслом. Отсюда и триумф у публики!

Тем временем 10 марта в Петрограде от окраинной станции «Цветочная», не зажигая огней, отошел поезд № 4001, в котором под охраной латышских стрелков в Москву направлялись члены Совнаркома, ВЦИК, а также новоизбранные члены ЦК РКП(б) и партии левых эсеров.

Как выяснилось позднее, правые эсеры готовили крушение большевистского состава, но, благодаря предпринятым мерам предосторожности, этого не случилось – 11 марта спецпоезд благополучно прибыл в Москву. Ответственные работники новой рабоче-крестьянской власти принялись располагаться и осваиваться на новом месте.

16 марта IV (Чрезвычайный) съезд Советов ратифицировал как Брестский мир, так и перенос столицы в Москву.

А накануне (15 марта) Давид Бурлюк собственноручно прибил к стене дома на Кузнецком мосту две своих картины (они провисели там около трёх лет), Василий Каменский расклеил на стенах и заборах «Декрет о заборной литературе, о росписи улиц, о балконах с музыкой, о карнавалах искусств». Нет, нет, это не было связано с переездом властей в новую столицу – таким экстравагантным образом футуристы отмечали выход первого (и, как очень скоро оказалось, единственного) номера своей газеты.

Газета футуристов

Сергей Спасский писал:

«Это была первая газета, расклеенная на стенах Москвы. Маяковский, Бурлюк и Каменский заполняют её на три четверти. Из стихов Маяковского – «Революция» и впервые напечатанный «Наш марш».

Декларации ещё выглядят двойственно. Тут и обычная футуристская самоуверенность. Тут и взаимное коронование в гении. Но рядом пробивается иное, нечто вроде чувства растерянности, попытки договориться с новой аудиторией».

Сразу обратим внимание на статью «Братская могила». Подписи под нею не было, но, по утверждению Давида Бурлюка, её автором был Маяковский. В статье с огромным пренебрежением писалось об альманахе «Поезоконцерт»:

«Шесть тусклых строчил, возглавляемые пресловутым "королём " Северяниным, издали под этим названием сборник ананасных, фиалочных и ликёрных отрыжек. Характерно, как из шутки поэтов – избрание короля – делается финансовое дело. Отсутствие цены на обложке – широкий простор для спекуляции».

Николай Захаров-Мэнский прямо заявил, что эта статья представляет собой «ушат помоев на северянинский „поэзоантракт“».

Заметим, что одним из «тусклых строчил», которых с таким презрением упомянул Маяковский, был и поэт Лев Ольконицкий, выступавший вместе с ним в «Кафе поэтов».

Но самым главным в газете футуристов было «Открытое письмо рабочим», тоже написанное Маяковским:

«Товарищи!..

Смерчем революции выкорчеваны из душ корявые корни рабства. Великого сева ждёт народная душа.

К вам, принявшим наследие России, к вам, которые (верю!) завтра станут хозяевами всего мира, обращаюсь я с вопросом: какими фантастическими зданиями покроете вы место вчерашних пожарищ? Какие песни и музыки будут литься из ваших окон? Каким Библиям откроете вы души?»

У тех, кто начинал читать газету футуристов, мог возникнуть вопрос: а из чьих уст исходит это обращение к рабочим? Из уст воина, отстаивавшего на одном из фронтов судьбы России и россиян?

Нет!

Свой громогласный клич рабочим бросал стихотворец, называвший себя «новым Ноем», «огневым воеводой», «глашатаем солнца», и лихо обрывавший «сочные, налившиеся плоды», которые созрели в московских кабачках. Уже тогда – в самом начале 1918 года – Маяковский жаждал поговорить с «хозяевами всего мира», с «товарищами-потомками». Поговорить напрямую, минуя всех посредников. В том числе и через голову приехавшего в Москву большевистского правительства. Но с чем он обращался к грядущему? Что его взволновало? Против чего он протестовал?

Вот его слова:

«С удивлением смотрю я, как с подмостков взятых театров звучат „Аиды“ и „Травиаты“ со всякими испанцами и графами, как в стихах, приемлемых вами, те же розы барских оранжерей, и как разгораются глаза ваши перед картинками, изображающими великолепие прошлого.

Или, когда улягутся вздыбленные революцией стихии, вы будете в праздники с цепочками на жилетах выходить на площадки перед вашими районными советами и чинно играть в крикет?»

Маяковский, уже привыкший наносить хлесткие пощечины «общественному вкусу», в своём «Открытом письме» разъяснял рабочим азы футуризма, призывая их отправить на свалку истории шедевры российской старины:

«Знайте, нашим шеям, шеям Голиафов труда, нет подходящих номеров в гардеробе воротничков буржуазии.

Только взрыв Революции Духа очистит нас от немощи старого искусства».

Правда, на этот раз поэт не предлагал бросать кого-то «с Парохода современности»:

«Да хранит вас разум от физического насилия над остатками художественной старины. Отдайте их в школы и университеты для изучения географии, быта и истории, но с негодованием оттолкните того, кто эти окаменелости будет подносить вам вместо хлеба живой красоты».

Заканчивалось «Открытое письмо рабочим» так:

«Революция содержания – социализм-анархизм – немыслима без революции формы – футуризма.

С жадностью рвите куски здорового молодого грубого искусства, даваемые нами.

Никому не дано знать, какими огромными солнцами будет освещена жизнь грядущего. <…> Одно для нас ясно – первая страница новейшей истории искусств написана нами».

Что тут можно сказать?

Написано лихо, задиристо и как всегда чрезвычайно витиевато. Простым московским рабочим этот текст был непонятен.

Слова Маяковского о том, что скоро прогремит «взрыв Революции Духа», что в основу этой революции ляжет «социализм-анархизм», а также «революция формы» («футуризм»), и что эти «революции» тут же «огромными солнцами» озарят «жизнь грядущего», явно адресовались тем, кто зазывал в Смольный российскую интеллигенцию. Это было обращение к большевикам, восторгавшимся «розами барских оранжерей». Это было громкое заявление о том, что футуристам с ними не по пути.

Было в «Газете футуристов» ещё одно не менее громкое заявление – «Декрет № 1 о демократизации искусств». После названия в скобках давалось разъяснение: «заборная литература и площадная живопись».

Начинался документ торжественно и величаво:

«Товарищи и граждане, мы, вожди российского футуризма – революционного творчества молодёжи – объявляем:

Отныне вместе с уничтожением царского строя отменяется проживание искусства в кладовых, сараях человеческого гения – дворцах, галереях, салонах, библиотеках, театрах».

Затем следовало истолкование того, что должны совершить творческие люди, вдохновлённые «вождями футуризма»:

«Художники и писатели обязаны немедля взять горшки с красками и кистями своего мастерства, иллюминировать, разрисовать все бока, лбы и груди городов, вокзалов и вечно бегущих стай железнодорожных вагонов».

Завершался декрет обещанием:

«Первая расклейка стихов и вывеска картин произойдёт Москве день выхода нашей газеты».

Своё обещание футуристы выполнили. Ещё они расписали футуристическими фресками стены Страстного монастыря. Монахини по ночам тряпками стирали их творения, а днём «вожди» искусства грядущего под гогот обступившей их толпы вновь покрывали стены своими «шедеврами».