Текст книги "Лицей 2020. Четвертый выпуск"

На что эта тварь годна? Чего добивался её родитель? Того, что теперь она будет жить по обе стороны кинескопа? Какой может быть толк от этого “поиметь”? Жизнеспособен ли этот образ, твою мать?..

Как и положено невыспавшемуся человеку, что перебрал и прямо сейчас потерял родственника, я пребывал в некотором отупении.

Малец начал флюоресцировать, как планктон на канале BBC. Зарябил.

Один мой приятель находился в служебной командировке на Балканах, там, в частности, пристрастился к дайвингу и морской кухне. Он говорил, что самый правильный способ приготовления осьминога – это достать его из воды и тут же отбивать что есть мочи чем-нибудь твёрдым. Тогда после прожарки мясо будет мягким и сочным. Не уверен, читал ли он Линьцзи?

Я бил шваброй нашего ублюдка, пока не взмок.

Тем не менее, когда поддел совком и выбросил его через окно в траншею для труб под орошение газона, не знал, точно ли он мёртв. Мы, кстати, ёмкость для полива устроили в подвале. Там же был вентиль и насос. Труба выходила из подвала и петляла дальше по газону. Для порядка я ещё вышел и как следует присыпал яму землёй, надеясь, что тварь не просочится в трубопровод, с ней не угадаешь, куда угодно может пролезть.

Честно говоря, моей задачей было выкинуть мусор из дома. Дождаться полицию и скорую. Но я проявил малодушие, потому что мусор таки остался на моём участке.

Вообще, куда бы ты его ни выкинул – он на твоей земле. Даже если далеко увезти, то та земля всё равно окажется родственной этой. “Всё – одно, колокол бьёт по тебе”, – я бы так сказал и оказался куда проще, мудрее этой Дерриды. Так и с людьми, и с вещами.

По поводу земли и народов, что ею владеют, сестра много читала, пока я готовил еду для нас. Например, что у аборигенов всегда актуальна задача определения родства. То есть встретил чужака – рассмотри, изучи, расспроси. Если он никогда не был в этих краях – встречал ли он другого человека, возможно, твоего знакомого? А может быть, встречал просто белого? Да? Так этот белый, должно быть, родственник того белого, которого ты знаешь! Дело чистое, всегда можно зацепиться.

Если свой – пляшем дальше. А если чужак без связей, из ниоткуда, из пустоты – его придётся убить.

Эти мысли мне не понравились, потому что тревожили.

Когда я слегка утрамбовал почву над ублюдком, звёзды уже померкли. На плечи свалилась двойная усталость. Я вошёл в дом, очистил обувь от мокрой травы, а потом уселся на лестнице рядом с Линдой.

Линда принимала внутрь это насилие с экрана, и я почему-то думал: чем же она отличалась от Вандербоя, если с удовольствием, с интересом следила за ним? Если один убивал другого, а она смотрела и переживала – чем она отличается от убийцы? Граница-то между нами – кинескоп, стекло, тень. Ну, ещё смерть. Она на той стороне, я на этой.

Наступал рассвет, и ход моих мыслей теперь сильно отличался от ночного.

Туман в голове развеялся.

За минуту до того, как пропели соседские петухи, в дверь постучали.

Я не слышал шороха колёс. Я знал, кто это. Уверен, у мальца такая же морщина протянется между бровей – от боли или страдания. Он будет бледный, с нечеловеческой улыбкой. Что ж, я ещё смогу убраться до приезда родни.

Я отпер дверь.

Он скрипел на деревянном поддоне вместо крыльца, мялся на своих двоих. Почувствовав моё настроение, ринулся навстречу… и обвил ручками мою ногу. Уткнулся лбом в колено. Мокрый и ревущий, на ощупь он был как целлулоид. Шелестели пластиком неровные ленты волос. Почва отлипала от него комочками. Замёрз.

В левой руке я держал молочно-белый планшет сестры. Симку заранее вытащил. Не хотел, чтоб он убежал по Сети к отцу, и не потому, что Вандербой совершил зло с моей сестрой – раз, даже и не потому, что сестра сама открылась этому злу, – два.

Просто я не выношу сор из избы.

Не уверен, что в будущем смогу доверить малышу хозяйственные функции по дому, но определённо он справится с любым мусором в электронной начинке гаджетов. Также эта тварь способна влезть в любую телепередачу. Пусть это будет как раз тем радостным случаем, когда я, переключая каналы, улыбнусь: надо же, куда ни глянь, везде моих показывают!

Планшет проснулся и пиликнул колыбельной, это раз. В правой руке я сжимал стакан воды, меня всё ещё мучила жажда. Сквозь ряд тополей, росших по периметру дачного участка, вставал рассвет. Под очередное кукареку солнце пробилось, дотянулось лучом и ударило о золото моего нагрудного крестика. Сияние солнечным зайчиком пошло по запотевшему стакану – и осветило чистую воду насквозь, это два.

Пара капель сорвалась племяннику на макушку.

Номинация Поэзия
Первое место
Александра Шалашова
Инанна спускается в ад. Сборник стихотворений

* * *

а мы завтра купим творожных сырков

и готовый кулич в палатке череповецхлеб,

а вечером станем смотреть мультфильмы.

приходит к маме соседка и говорит:

там ваш муж пьяный валяется,

на лестнице между вторым и третьим.

мама стоит молча, не переодевшись после работы,

в чёрной юбке со шлицей и сером джемпере.

продолжает соседка:

да вы что, вообще не волнуетесь,

мне бы такое самообладание, спокойствие олимпийское.

всё, что случается с близкими,

пропускаю через себя ниточкой сквозь игольное ушко,

что никак не лезет, хотя уже послюнила пальцы.

и как боялась, когда ванечку забрали в инфекционное

и две недели разрешали только сухари, сушки и сухое печенье,

а он давился, выплёвывал,

не мог

и боялся смерти.

а мы идём забирать папу

на лестницу между вторым и третьим.

и пахнет, пахнет так —

хлоркой,

заскорузлыми половиками,

апрельской вербой.

* * *

танцовщик александр годунов

остался в сша

а его жена вернулась в союз

потому что в первую очередь он был артистом балета

а мужем уже во вторую

так хочется знать

кто ты в первую очередь

в первую

очередь из автомата

начальная скорость вылета пули

ствол из алюминия

цевьё из ударопрочного пластика

а сама не могу представить

как это – выстрелить в живое лицо

с акварельно-синим под глазами

с пушком на щеках с трещинкой над верхней губой

во вторую

очередь к открывшейся кассе

бегут мужчины

наравне с девятиклассницами

опережая молодых женщин

отталкивая старух

в третью

очередь думать о своём женском

о том чтобы вырастить и взлелеять

научить говорить на человечьем и ангельском

и на всех языках

купить гитару чтобы звенела

купить куклу чтобы плясала

держать за руку но не сжимать

в четвёртую очередь

а что если голос весь выйдет кончится

и будешь шёпотом и станешь шёлковой

не пройдёшь с поднятой головой?

за чем стоим

что привезём в маленькие города

стоящие по берегам великих рек?

номер написанный на руке химическим карандашом

стирается от горячей воды

* * *

Инанна спускается в ад

Инанна снимает золотые очелья кольца драгоценный жемчуг

выловленный тремястами ныряльщиками

плащ шитый серебром

платье

сандалии с ремешками из кожи ящерицы

ибо каждый нисходит сюда обнажённым

честным перед собой

слабым как дитя

отец мой Энлиль

не дай погибнуть в подземном мире

хочу пройти и вернуться по фиалковым лепесткам

что рассыпала чтобы найти дорогу назад

сестра моя Эрешкигаль

верни мне моего мужа

пришедшего без времени

гляди он сидит

на каменистой земле и ловит рыбу

но она выскальзывает из его пальцев

оставляя блёстки чешуек

они сияют звёздами

падают исчезая в пыли

гляди как он стоит на заиндевевшей траве и пасёт овец

но они разбегаются

оставляют шерсть на растопыренных ветвях

она белеет клочьями облаков

облака не несут дождь

гляди он не видит меня

моего белого тела

моих чёрных волос

гляди он не слышит меня

моего нежного голоса

моего тихого оклика

ибо принадлежит отныне иным берегам

иным пастбищам

сын мой

когда в подземный чертог я сойду

на холмах погребальных заплачь обо мне

* * *

помни город, в котором родился

алёна михайловна при всём классе говорит

ты смирнов дурак и не лечишься

так и стал дурак на десять лет после

словно приклеили и пришили

белыми нитками на синий пиджак

купленный в магазине школьник

как у всех но отличающийся

чем-то невыразимым

помни город, в котором

на углу победы и энергетиков

пацаны пинали собаку

она скалилась но

что-то сильнее боли

заставляло лаять кусаться

и рвать штанины

не убегать

помни город, в который

не вернёшься униженный

не пойдёшь занимать очередь

в центр занятости населения

к восьми тридцати

не будешь стоять за женщиной

в каштановом парике

перед мужчиной со звёздами оспинок

по всему лбу

* * *

мальчик пяти лет держит красный воздушный шарик

с надписью Вurger King и бьёт им по полу,

по пустующим сиденьям, по моим коленям.

когда шарик стучит особенно громко,

когда я, ойкая, тру покрасневшую кожу,

мама мальчика говорит что-то

на незнакомом мне языке.

на ней выцветшая футболка,

длинные вельветовые штаны,

синие сланцы.

у неё и у мальчика – плоские лица,

высокие скулы,

раскосые глаза.

и что нам здесь, в этой Москве,

отчего приехали и остались?

мальчик поворачивается к маме.

бала ойнап жатыр,

смущённо говорит она мне,

бала ойнап жатыр.

я понимаю.

* * *

вдохнула воздух

такой зимний уже

острый

вспомнила как ходили за мандаринами через вьюгу

подбирали в снегу

тоненькие еловые веточки

и безразлично

с кем я теперь

замужем или нет

родила или до сих пор

москва вокруг

пустые клумбы красные башенки

или родной город

чёрный дым заводские трубы

но неумолимо близится рождество в котором иду одна

в ботинках на тонкой подошве

в джинсах и кофте с люрексом

в китайском пуховике

со старым ранцем

и такое яркое счастье чувствую

что губами потрескавшимися

и вымолвить не пытаюсь

* * *

женщине лет пятьдесят

на шапке её помпон

такой знаете не из ниток

а типа дорогой

из серого меха

кролика

кто придумал только

она думает что выглядит

юной и беззащитной

а ни фига

только жалкой

до боли жалкой

как будто городская сумасшедшая

этакая марья тимофеевна

подсела на скамеечку рядом

и пахнет её шаль прелыми нитками и духами

и бумажные цветы на шляпке

выкрашены в акварель

вот и настало время

терять себя

автобус

следует до станции

метро озёрная

и блин не знаю

что делать

когда доедем

когда снежинки стекут по стёклам

грязной водой

* * *

не сиди на холодном

станешь бесплодной

полой

пустой

напрасной внутри

негодной

волоком тащи себя

прочь

от бетонных плит

и бордюров

чтобы не вытянули

тёплое

безмятежное

обещающее

хорошее

подходили спрашивали

покатайте на лошади

девочку

а сама боялась

высоты и запаха

прикосновения

к вытертому седлу

тёмной шкуре

испещрённой прикосновениями

многих

разбредшихся уже по скверу

ушедших с чужими дядями и тётями

а кто та маленькая

в белой куртке

щурюсь

солнце в глаза

разглядеть мешает

покатайте девочку на лошадке

лошади кончились

умерла бабушка

торговавшая земляникой

выкорчевали киоски

союзпечати

нам ни дочки

ни памяти ни печали

* * *

кем останусь

когда никого не выйдет

ни пожарного

ни балерины

племянница соседки

на первом курсе гнесинки

поёт ариозо лизы

откуда эти слёзы

зачем оне

сашенька

что от тебя останется

ничего не останется

рука не поднимется

глаза вытереть

гелевая подводка

от bourjois paris

24 часа

держится на ваших веках

* * *

ладушки-ладушки девочка едет к бабушке

девочка переезжает с одной

съёмной квартиры на другую

девочка скотчем приклеивает обои

пришпиленные к стенам плакаты с любимыми

кинозвёздами комкает и выбрасывает

кап-кап из крана вода капает в белую раковину

оставляя следы заржавленные кровавые

девочка разбирает коробки с обувью

(вот сапоги зимние купленные на авито

набойки стёрлись нужно отдать в ремонт

вот босоножки песком пересыпанные

с прошлого лета)

среди всего она находит лаковые

светло-кремовые туфельки на каблуке

новые надевала два раза

на катину свадьбу и

сонечкины крестины

а больше нечего

девочка думает

и куда в них пойду теперь

по первому снегу

выпавшему поверх грязи

в районе фили-давыдково

* * *

мы выйдем за проходную

череповецкого металлургического комбината

встанем в грязи по щиколотку

на автобусной остановке

где ещё пятнадцать таких как мы

ждут не дождутся

ждут не дождутся

в октябрьский дождь

жёлтых глаз автобуса номер девять

мы поедем

туда где трава

цепляется за сандалии

где вода стоит в колеях

пахнет влажной глиной

где родителям едва за тридцать

где мы сажаем дерево

чтобы выросло

выше общежитий семейного типа

выше топливных башен

выше страшного синего факела

горящего день и ночь над городом

чтобы от дождя укрыло всех стоящих на автобусной остановке

пока небо не проснётся не просияет

чтоб шелестело

нам объясняя

о нас

* * *

подставила руки под кран полный воды – но не смыть того

что случилось осенью

пятнадцатого октября

в три двадцать пять

в старшей группе детского сада кораблик

у кого пойдёт кровь из носа

во время тихого часа

тот пройдёт в белых трусах и короткой

майке в синий горошек

между кроватями мальчиков

по липкому полу

чтобы все посмотрели и посмеялись

ни стыда ни отчаяния

ни дома отчего

так идёт бычок качается

так идёт бычок качается

и доска не кончается

и тихий час не кончается

никогда не кончится

* * *

через сорок лет мы переедем в двухкомнатную квартиру

твоей сестры и будем получать пенсию: ты – двенадцать,

я – семь.

будем покупать макароны “красная цена”, майонез, белый

хлеб, лук,

будем просиживать в поликлинике в очереди к терапевту или

эндокринологу: ты – три часа, я – два с половиной.

на восьмое марта, новый год и медовый спас будем покупать

конфеты “праздничные” в ярких обёртках,

будем идти до ближайшего к дому парка: ты – пятьдесят минут, я – тридцать.

там просидим на лавочке под мелким, почти неощутимым

дождём: я – час, ты – две тысячи лет.

встанем и выйдем сквозь разросшиеся папоротники, палатки

“блины” и “кофе с собой”, сквозь руины древнего города

к морю.

* * *

ехала

вспоминать волосы кукол похожие на мочалку

собирать тряпкой иголки пластиковой ёлки рассыпанные

по ковру

комнатные растения стоят у батареи

чувствуют сухой жар

опадают жёлтыми ссохшимися

ехала

доставать из холодильника

двухсотграммовую баночку майонеза

китайские мандарины

советское игристое

пальцами чувствовать напряжение

гирлянды замотанной изолентой

но горит никак не сломается

ехала

рассматривать детские фотографии

где сижу в хэбэшных колготках

собравшихся складками под коленями

с пластиковой пирамидкой

с изгрызенным красным кольцом

где стою с игрушечным зайцем в человеческий рост

вот-вот зареву но велели не шевелиться

ехала

ходить по колкому насту высоко поднимать ноги

искать среди пятиэтажек ту которую помню

там жёлтые окна на третьем

но ни одного

останусь ходить по городу

где улица механизаторов

где улица энергетиков

снег один на всём божьем свете

* * *

и вроде только что проходили творчество

леонина и перотина, школу нотр-дам, органум,

а уже шёнберг, новая выразительность,

додекафония, драма крика.

так пробежали мимо семи веков музыки, изредка

останавливаясь возле достопримечательностей,

отмеченных в путеводителе, так пробежали

в белых кроссовках, рваных джинсах,

коротких юбках, сфотографировались на память,

но когда пройдём новейшее, для которого

ещё названия не придумали, – что нам останется делать

среди учебников издательства “мысль”,

среди тетрадей, исписанных мелким почерком?..

* * *

родился: в 1903 году, горьковская обл.,

ардатовский р-н, с. выползово; русский

работал: учителем русского и литературы в средней школе

проживал: белохолуницкий р-н, трудпосёлок № 1

приговорён: кировский облсуд 29 марта 1943 года

по статье 58.10 УК РСФСР

(пропаганда или агитация, содержащая призыв к свержению,

подрыву или ослаблению советской власти

или к совершению отдельных контрреволюционных

преступлений, предусмотренных статьями 58.2–58.9

настоящего кодекса)

приговор: 10 лет лишения свободы

с поражением в правах на пять лет

с конфискацией имущества

реабилитирован: 18 марта 1960 года

так выхватила из темноты истории

жизнеописание незнакомого,

нестарого мужчины и подумала,

что и моему отцу могло быть сорок лет,

когда всё это началось, разметало, высушило,

ушло с дымом

то прошло не полвека с лишним,

а на секунду глаза закрыла

Номинация Проза
Второе место
Сергей Кубрин
Мирный житель. Сборник рассказов

Швей

Тюрьма его не исправила.

За шесть лет он лишь дважды нарушил порядок (курил в неположенном месте), но принципиально не подавал на условно-досрочное. Дома никто не ждал, а просить не любил. Не умел. Вот и просидел от звонка до звонка простым мужиком.

Во время сидки Шамиль сварганил, наверное, тысячу полицейских шапок и сколько-то парадных кителей. Руководство МВД заключило с дружественной ФСИН контракт, и теперь заключённые заботились о внешнем виде следователей и оперативников.

– Они нас садют, мы их надеваем, – возмущался то один, то другой.

– “Садют”, “надеваем”, – бурчал Швей. Он много читал и со временем стал замечать безграмотность заключённых. Было дело, поправил одного блатного, но получил под дых. Хорошо, не в почки.

– Ты не воруй – садить не будут.

– А я, может, не ворую. Беру и забираю.

Голосовой шторм сбивал к вечеру с ног. А утром всё повторялось: цоканье игл, вибрация механизмов. Каждый раз, когда Швей придавал шапке форму, то представлял голову своего следака. Голова без тела – брошенная, как мяч, на пустом футбольном поле. Швей старательно затягивал швы.

Каждый месяц на специальный счёт ему сыпалась копеечная зарплата. И вот сейчас он выходил на свободу с достойной суммой, которую мирный житель получил бы за две рабочих недели.

Вернулся в однушку. Получил у соседки ключи – та ни слова не сказала, молча протянула связку. У них прежде имелась договорённость: следить за порядком – ну, чтобы труба не потекла, проводку не замкнуло. Соседка достойно выполнила задачу, поскольку знала Шамиля с малых лет, и родителей его знала, пока те были живы. Сейчас же свято надеялась, что бывший зэк не станет тревожить её скромное пенсионерское существование.

– Надолго ли вернулся? – спросила всё-таки.

– Нет, – старался никогда не обманывать, – скоро опять заеду.

Соседка махнула и закрыла дверь.

Швей пил разливное пиво, ел ржаной хлеб и пельмени с майонезом. В мирской сытой жизни он хуже соображал.

Утром наведался на автомойку, где брали ранее судимых. Сейчас там трубил Трактор, а прежде Жук и Глазик. Все они мотали срок в родной ИК-5 и знали, что такое строгий режим. Трактор сказал, вакансий нет.

– У нас кум новый, – обозначил тот, – принципиальный. Штрафует ни за что.

– Я нормально буду, – зачем-то объяснялся Швей, хотя понятно было, Трактор ничего не решает.

– Впрягусь, попробую. Нужны будут шишки – обращайся.

На зоне Швей вроде бы завязал с наркотой. Но Трактор соблазнительно рассказывал о качестве товара и достойной цене. Прикинул, сколько осталось денег. На пару коробков. Кивнул. Надо чем-то разбавлять свободу.

Гашик крутанул его против земной оси. Пыхнул жар, насытился цветом вечер, дождь пролился радугой. Швей бесцельно мотался по району. Ни одной знакомой рожи: одни вымерли, других посадили. Теперь бывший босяк стал никем – никто его не узнавал.

У “Красного-Белого” встретил шайку молодой гопоты. Хотел стрельнуть сигаретку, но один из них опередил и сам предъявил за свободу передвижения.

– Ты кто по жизни? – спросил плечистый, высоченный.

Швей улыбнулся.

– Я, – сказал, – с той станции, куда ты, пацан, не доедешь.

Первый удар не почувствовал. Пролетел меж глаз тяжёлый скалистый кулак. От второго пошатнулся, но тоже ни боли, ни сожаления. Били в бочину и живот. Обкуренный Швей ухохатывался.

– Какой-то непробиваемый.

Он лежал возле остановки в осенней луже. Вечер пытался его спрятать, но выдавали проклятые фонари. Приход отступил, трезвость принесла ощущение. Тело ныло и сверлило. Вот она, жизнь. Живой и настоящий.

Обнаружил пред собой знакомые берцы – соседний цех батрачил на поставку ведомственной обуви.

– Пацаны, – засмеялся Швей, – родные мои! Здарова!

– Здравия желаю, – произнесли пэпээсники.

Никогда раньше он так не радовался мусорам.

* * *

– Колян, ты слышал, да? Швей на свободе.

Степнов сразу не сообразил, о ком речь. Потом вспомнил одно из первых дел. Ну да, был такой Шамиль Варгаев. “Ш.В.”, отсюда и прозвище. Разбой с применением оружия. Тогда пришлось не спать почти трое суток. Все эти неотложные следственные действия, задержания, ходатайства в суд.

– Рад за него, – пробурчал Степнов, не понимая, чем так впечатлён Жарков – оперативник из УгРо.

– Я тебе говорю – Швей откинулся. А это что значит?

– Что значит? – монотонно повторил Степнов. У него горел срок, и утром дело по очередной краже следовало передать в прокуратуру.

– Да ты чего, ты заработался, что ли? – суетился Гоша. Он приблизился к столу следака и захлопнул ноутбук.

– Нормально? Я только… И не кури в кабинете. У меня тут цветы, и вообще…

Но Жарков не обращал внимания на его недовольство и восторженно кружил по кабинету, будто получил незаслуженную премию или добился права на встречу с новенькой из канцелярии.

– Вчера заявили грабёж.

– Я в курсе, – перебил Степнов, – вместе выезжали.

– Да, – согласился Гоша, – вместе. Я потому к тебе и пришёл. Ты понимаешь?

– Слушай, мне вечером Калечу докладывать по делу. Либо говори, либо иди работай. И ещё, что там по моему поручению? Ты отработал гаражный массив?

Опер менял точки дислокации и повторял: “ага-ага”. От стены с доской, где Степнов рисовал обычно следственные схемы, к другой стене, у которой почти в офицерский ряд стройно были расставлены горшки с фикусами и какими-то ещё комнатными растениями.

– Это Швей! Сто пудов, – обозначил Гоша.

– С чего ты взял? Мало ли утырков на районе.

– Так шьёт только наш портной, – хохотнул оперативник, – почерк, Коля, не подделаешь. Дерзко, прямо у магазина. И Швей только освободился.

Ударил кулаком в стену, осыпался кусок древней штукатурки.

Старое здание на улице Белинского доживало свой профессиональный срок. Раньше здесь собирались декабристы, потом, до прихода советской власти, жил священник, а теперь обитал полицейский отдел. Личный состав ждал переезда в соседнюю постройку с тремя этажами и потихоньку уже собирал вещи в надежде, что в новом месте начнётся новая жизнь с высокой раскрываемостью и достойной оценкой служебной деятельности.

Степнов убедился, что трещина сохранила прежние размеры, и кивнул оперу на веник.

– Да ладно, – махнул Жарков, – я преступление раскрыл, а ты… Спорим на штукарь, он явку напишет? Через час принесу! Спорим, а?

– Ты ещё пятихатку торчишь, не забывай.

– Да помню я, помню, – забормотал оперативник и спешно покинул кабинет, растворившись в коридорной пыли.

Степнов разбудил компьютер и вернулся к работе. Если никто не станет отвлекать, через пару часов закончит. Хотел на ключ закрыться, но с приходом Калеча – нового начследствия, прибывшего из забытого северного города, – возбранялось любое проявление инициативы. Утренняя планёрка теперь начиналась не в восемь, а в семь тридцать пять, к шести вечера – письменный отчёт о проделанной работе, а ещё дресс-код. Калеч распорядился, чтобы каждый следователь носил тёмные брюки и белую рубашку с галстуком, а единственную девушку обязал перейти с джинсов на юбку ниже колен. Поощрялось ношение формы, но форму никто не любил: размер зачастую не соответствовал, материал моментально изнашивался – мешковатые куртки, тесные штаны. Казалось, шили форму целенаправленно плохо, с презрением и оправданной ненавистью.

– Вы, – говорил Калеч, – лицо нашей службы. Белая кость, голубая кровь.

Почти российский триколор, не иначе, – следаки особо не радовались. Но с подводной лодки никуда не денешься: ипотека сама себя не погасит, семья не прокормится. Нужно терпеть.

Капитан Степнов не был женат, потому особо не переживал по факту возможного лишения ежемесячной надбавки за сложность и напряжённость. Жить на ментовскую зарплату он в принципе научился: продукты строго по списку, два раза в месяц можно зависнуть в баре, и даже останется на обязательные брюки со стрелками. Работу свою любил, старался преуспеть и всякий раз по-настоящему расстраивался, когда получал взыскания.

Он спешно бил по клавишам – итоговый процессуальный документ подлежал утверждению для последующего предъявления в суд.

Калеч обозначил:

– Успеешь – получишь выходной. Нет – извини.

Возможный выходной Степнов планировал провести с отцом. Каждый вечер мчал в больницу, говорил что-то необязательное и бестолковое, как обычно бывает, вроде “держись и выздоравливай, всё нормально будет”, потом напряжённо молчал, и часы приёма – уже не часы, а минуты – несправедливо истекали.

Отец с благодарностью кивал. После перенесённого инсульта разговаривал максимально плохо, и Степнов при каждой его попытке выдавить хоть слово испуганно приставлял к губам указательный палец. Не надо, береги силы, столько ещё впереди.

К шести успел. Старенький лазерный “самсунг” жевал бумагу, истерично трещал, но всё-таки выдавил через не хочу девяносто обвинительных листов и потому заслужил прощение. Сшил в пять дырок белыми нитками, залетел к начальнику. Разрешите – получите – задачу выполнил.

Калеч сказал, что занят, но к утру ознакомится. И не приведи бог, там что-нибудь неправильно.

“Всё чётко, товарищ подполковник”.

Степнов опаздывал в больницу. Стучал массивным каблуком уставных ботинок.

– Пол пробьёшь, – сказал Калеч и разрешил идти.

На самом выходе из отдела возле неприступной дежурной части его остановил Гоша и потребовал деньги.

– А я что говорил? Что я говорил? Ты посмотри, посмотри!

Оперативник вертел листом бумаги с рукописным текстом. Степнов разглядел знакомую формулировку: “добровольно хочу признаться…”.

– Ну, что теперь скажешь?

– Слушай, давай завтра.

– Ага, – возмутился оперативник, – завтра.

Степнов понимал, что “завтра” признание может обесцениться, жулик откажется от своих слов. Надо работать, пока горячо. Крепить доказуху, возбуждать дело. Он мог по-братски рассказать про отца, и, скорее всего, Гоша согласился бы перенести запланированные мероприятия. Но у каждого сотрудника имелись личные проблемы, которые никак не сочетались с характером службы.

Ладно, хрен с тобой.

Швей головы не поднял, когда проревела тяжёлая металлическая дверь. Казалось, в холоде допросной ему было максимально комфортно. Осталось только широко расставить ноги и сложить руки у груди – делайте что хотите, мне по барабану.

– Ну, здорово, Шамиль, – сказал Степнов и кивнул оперативнику. “Всё нормально, можешь идти, дальше я сам разберусь”. Гоша хотел насладиться добытым признанием, но решил, что покурить на милу душу или заглянуть на чаёк в канцелярию куда приятнее.

Швей молчал очень естественно и аккуратно: слово – серебро, молчание – золото, а сам без гроша за душой. Когда он всё-таки разглядел лицо следователя, когда понял, что перед ним тот самый Степнов, то дёрнулся, кулаки сжал.

– Тише-тише, – спокойно произнёс Коля.

Он вспомнил прошлый допрос Варгаева. Тогда Степнов только-только получил лейтенантские погоны и каждое следственное действие проводил с особой церемониальной важностью. Разъяснял права и обязанности, пытался найти возможные противоречия, предъявить доказательства и всё такое. Сейчас же целый капитан, уставший и возмужавший, предпочитал не говорить, а слушать.

– Давай, мусорок, работай, – прохрипел Швей. – Давно хотел с тобой перетереть.

Степнов не реагировал. Посматривал на часы. Скоро окончится приём посетителей.

– Ты же палку на мне сделал, помнишь?

Степнов не помнил. Каждый день одно и то же. Никто не виноват. В тюрьмах сидят святые люди, которые любят матерей и свою страну. Один только он – следователь райотдела – главный злодей в их непростой воровской жизни.

– Если б ты, старшой, тогда разобрался нормально. Включил бы голову.

Надо заехать в магазин: купить фруктов и, наверное, чего-нибудь сладкого. Отец наверняка хотел курить, но сигареты не разрешали. Может, коньяк разрешат. Нет, в самом деле, какой коньяк после инсульта.

– Ты зелёный был. Хрен ли тебе предъявлять. Начальник сказал – шавка сделал. Это сейчас тут сидишь. Пузо отрастил, нога на ногу. Весь такой типа деловой. А я могу сказать – невиновен. Тогда был невиновен и сейчас – тоже.

В принципе, продолжал Коля, говорят, алкоголь в умеренных количествах полезен, расширяет сосуды. Надо спросить врачей.

– Так, ты признаёшь вину или нет? – вернулся к жизни Степнов.

– Нет, – вскочил Швей, – нет и ещё раз нет! Я ни за что просидел шесть лет. Я на тебя, мусорок, пахал просто так. И сейчас должен?

– Явку зачем писал?

– Да засунь эту явку, – рассмеялся Варгаев, – тебя хотел увидеть, в глаза твои мразотные посмотреть. А! Аа-ааа! Убивают! – закричал Швей.

Степнов наблюдал, как нелепо беснуется задержанный. Показания не дал – харкнул на протокол, растёр пальцем – вот и вся подпись.

В допросную летел Гоша. Рубашка расправлена, пуговицы расстёгнуты. Не лучшее время выбрал Швей для показательных выступлений.

– Чего тут? Как?

– Тыщу гони, – усмехнулся Степнов и наконец ушёл.

На Кирова попал в вечернюю пробку, хотел проехать через “Катюшу”, но там вроде ремонтировали мост, и пришлось ждать, пока рассосётся движение. Он бы мог оставить в потоке машину, метнуться в магазин и так далее, но нет. Терпеливо наблюдал, как фыркают полудохлые машины и не происходит ничего.

В приёмное отделение пустили, но сказали, что теперь только завтра. У пациентов – режим, сон по графику – лучшее лекарство. Степнов знал – отец не спит. Дома-то шатался до полуночи, а на чужой больничной территории подавно не мог заснуть. Пробовал договориться, показал удостоверение. Неприступные медсёстры как заворожённые повторяли “приходите завтра”, “с шести до восьми”, “не положено”. Двести раз по кругу.

Домой вернулся уже в ночи, решил не ужинать. Сполоснулся быстренько, опрокинул стопочку для крепкого отдыха. По-дурацки стоял перед зеркалом и втягивал живот.

Проснулся, когда и намёка не было на рассвет. Взял телефон: три ночи. Налил воды из крана, проглотил за раз-два, уставился в окно. Дождь тарабанил ночную песню, бульк-бульк. Район дремал. В отражении тишины услышал голос капель. “Невиновен, невиновен”, – клацали они.

Покурил в форточку, постоял на холодной плитке и снова прыгнул в кровать. Одеяло разлилось по телу, и думать стало необязательно.

Вместе с будильником обнаружил два пропущенных от Жаркова. Собирался перезвонить, но утренний подъём – пока спичка горит – в общем, забылся-закружился, опомнился, когда зашёл в отдел.

Он проходил мимо КАЗа – камеры административно задержанных – и не сразу разглядел Швея, то есть помнил, само собой, что Варгаев торчит в отделе, но преждевременная планёрка убедила проскочить мимо. Только потом, когда Калеч отчитывал следаков за неважные показатели, Степнов воспроизвёл картинку. Быть такого не может. Помятый Швей с разбитым лицом, опухший глаз, губы – вишнёвые, чёрные.

– Степнов, ты с нами? Алё, гараж!

Расслышал, поднялся. Так точно.