Текст книги "Лицей 2020. Четвертый выпуск"

Мирный житель

– Я не мафия, – кричал Жарков. – Я не мафия!

Опять выпал снег, и ничего не предвещало.

Гоша скользил по утреннему гололёду. В банке ему одобрили кредит с минимальной процентной выплатой. Одно условие: погасить долг в течение месяца. На самом деле планировал рассчитаться уже завтра, потому как вечером вполне себе мог стать миллионером. Милиционером-то стал давно, а вот жить богато – никогда не жил.

Кто его только подсадил на эту игру. Вроде началось месяц или два назад, когда друзья жены рассказали: есть мафия, есть мирные жители, добро должно победить. Должно так должно. Угадывал, выявлял, просчитывал.

– Как ты это делаешь?

– Я же опер. Поработайте – поймёте.

Потом выбирал другую карту и сам принимал роль убийцы и при наступлении очередной ночи просыпался и указывал то на одного, то на другого. До самого последнего живого игрока. Никто не мог распознать в спокойном и рассудительном оперативнике вымышленного злодея.

Так и проводил выходные: беззаботно потягивал пивко, без напряга срывал маски. И всё бы ничего, но непонятно как – может, в интернете наткнулся или рассказал кто (он ничего не помнил после) – узнал про тайный мафиозный клуб, где играли на деньги, и – так было указано – играли по-настоящему.

Жарков позвонил и договорился на вечер воскресенья. Собирались только раз в сезон.

– Сами понимаете, – говорила по телефону, должно быть, милая девушка с высоким, слегка дрожащим голоском, – организация, процедуры, потом уборка, вся эта грязная работа.

Прислали сообщение с деталями и условиями: наличный взнос, полная конфиденциальность, никаких вопросов, личная ответственность, отсутствие дальнейших претензий и судебных споров. Гоша особо не вчитывался – какие могут быть споры. Он только сбросил свой адрес, и в пять вечера за ним приехали.

Двое мужчин в высоких драповых пальто – стоило выйти из подъезда – сопроводили в машину, мирно похрапывающую на тротуаре. Не рассмотрел ни лиц, ни марку автомобиля не запомнил, и даже сопротивления не оказал. Сел на заднее сиденье и молча наблюдал за улицей сквозь тонированное окно. Улица бежала, спасалась, и внешний шум шептал – и ты спасайся. Но Гоша ничего, конечно, не слышал.

Приехали относительно быстро. Его опять проводили – пришлось спуститься по цокольной лестнице в неприметный подвал жилой пятиэтажки. Тяжёлую металлическую дверь открыл почти киношный возрастной карлик в белом пиджаке. Карлик улыбался максимально красиво, но красиво улыбаться не получалось, и Гоша постарался улыбнуться в ответ, но тоже особо не вышло. Пахло душным, скорее всего, дорогим парфюмом, разливалась немая электронная музыка, и приглушённый свет, исходящий от зеркального потолка, разбивался о пол розовым и синим цветом. Он положил телефон в металлическую ёмкость и сказал: “Здравствуйте”.

– Добро пожаловать, – ответила девушка, и Гоша сразу понял – это с ней разговаривал по телефону. Стояла она в длинном вечернем платье с разрезом, вся такая невозможная: длинные-длинные ноги, бесконечные просто, стройные каблуки, и сама – прямая, холмистая, неприступная. Он охотно передал толстый конверт с деньгами и умышленно коснулся её ладони. Играть почти передумал и поинтересовался, может, они попьют кофе или чего-нибудь там. Но девушка мелодично провела рукой, указывая на проход в зал.

Жарков занял кресло под номером восемь, растерянно кивнул всем и каждому. Мужчины в строгих пиджаках и галстуках, женщины – опять же в длиннющих платьях с блёстками и стразами, и он – простой оперативник в старом свитерке с высокой горловиной и ношенных второй год джинсах. Смиренно таращились в пол, как, бывало, таращился Гоша в приёмной у генерала, и тишина кромешная, жадная до мелочи, стояла и зрела.

Жарков почти бросил неуместную шутку, чтобы как-то хоть растревожить всеобщий нервяк, но свет опять заиграл, а потом стих, и стало неприятно темно, пока не смирился глаз с наступившей ночью.

Ровный, почти офицерский голос приветствовал участников и разъяснял правила игры. Ничего нового Гоша не услышал. Не слушал. Изучал игроков, пока те представлялись и рассказывали о себе.

Первый работал учителем физкультуры и занимался горными лыжами. Вторая или третья четырежды были замужем. Пятый и шестой учились на одном курсе физмата. Остальные призывали к разумной логике, потому как ставки слишком высоки, чтобы руководствоваться доброй волей или, хуже того, интуицией, которая, как правило, всегда обманывает. Гоша совсем немногословно сказал, что обязательно вернётся в следующий раз, если вдруг по каким-то причинам останется сегодня без главного приза. Участники засмеялись. Ведущий поблагодарил за чувство юмора, кто-то признался, что завидует такому оптимизму перед началом игры, а Жарков ничего больше не сказал.

– Уважаемые участники, – произнёс голос, – пришло время распределения ролей.

Гоша, посматривая, что делают остальные, последовал примеру, поднял подлокотник и достал карточку, где чёрным по белому с красным ободком значилась буква “М” – мафия. Так даже лучше. Он всегда чувствовал лёгкое наслаждение, определяя мимолётный ход игры и судьбу всего города.

Наступила ночь, комната совсем утонула в чёрном. Ведущий попросил надеть маски, будто можно было хоть что-то рассмотреть. Гоша послушно выполнил указания и сидел не двигаясь минуту или две, пока не прозвучало: “Мафия просыпается”.

Почти не раздумывая, указал на физкультурника. Самый обычный мужик, ничего плохого не сделал. Просто Жарков не сдал последний зачёт по боевым приёмам и решил, ну, может быть, косвенно отомстить представителю спортивного братства.

Снова приставил к лицу маску. Пришло утро, и проступил толстый свет.

– Мафия сделала выбор, – произнёс ведущий традиционную фразу.

Жарков заметил, как вжались в кресла игроки. Физкультурник, словно чувствовал беду, так напрягся, что на лице его раздольно заиграл нервный тик.

Проревела дверь, и в зал прошёл карлик. Гоша сперва заметил, как волочатся по полу края длинных, сшитых не по размеру брюк, и только потом обнаружил в маленьких руках автомат Калашникова. Карлик встал по центру, чтобы каждый участник был на одинаковом от него расстоянии, передёрнул затвор, развернулся и, устремив прицел, произвёл три последовательных выстрела в учителя физкультуры. Шибанула кровь, пролился запах живого тела, зарыдала девушка в красном, и девушка в зелёном тоже захныкала, мужчины отвернулись, а Гоша просто охренел, хотел, наверное, закричать или броситься на карлика, но не бросился, конечно.

Двое мужчин в пальто положили физкультурника на носилки и унесли его за пределы игрового поля. Карлик посмотрел куда-то в потолок, где, скорее всего, прятался невидимый кто-то: ведущий или ведомый, улыбнулся громадными лошадиными зубами и, ковыляя и прихрамывая, протопал обратно и скрылся до следующего утра.

* * *

Может быть, не стоило просыпаться. Полежать ещё какое-то время с закрытыми глазами, остаться там – за пределами короткометражки, стоящей на повторе уже восемь лет, которые майор Жарков проживал с чувством долга и жаждой к переменам. Почему-то именно сегодня, в эту очередную зиму, этим февральским утром так легко продувал ветер в открытую форточку, так заигрывал с занавеской и пускал почти сказочный, лавандовый запах, что Гоша всё-таки сдался и решил встать немедленно.

Он сначала сидел неподвижно, смотрел какое-то время в пустоту. И только после церемониального отстранения себя от пространства и пространства от себя, в момент, когда бессмысленно было уже сидеть, словно кто-то мог заметить его, растерянного, с голой задницей на краю двуспальной кровати, нервно натянул трусы и вроде бы окончательно проснулся.

Надо было непременно куда-то бежать, куда-то двигаться. Но никуда Жарков не двинулся, а остался один в своей просторной по меркам полицейского квартире. Потолок смотрел на него и улыбался, то есть улыбался, конечно, сам Гоша, а не потолок, но если, предположим, потолок мог бы улыбаться, наверняка бы тот улыбнулся. Всякий раз по утрам приходила Жаркову какая-то навязчивая мысль, всегда безумная, и преследовала вплоть до первой чашки кофе.

Прежде чем отсидеться положенные пять или десять минут, Жарков как-то не очень приятно зевнул, набрав воздуха больше, чем ожидал, и, увидев то, что находилось перед ним, – и тут, и там, и над, и под, – так и остался сидеть, как говорится, с открытым ртом, не смея больше ни дышать, ни двигаться, ни думать.

Он сначала решил, что не проснулся до конца. Так бывает – даже если открыл глаза и вроде бы шагнул в несовершенство очередного утра, – что ещё витаешь в невесомых переулках, где всегда хорошо. А ведь сейчас так стало хорошо, так невозможно хорошо, так, в общем… он даже почувствовал неуместное возбуждение, мягкость в ногах и колики под сердцем (а ведь было, было сердце), глядя, как здоровая бесформенная глыба американских денег возвышается над ним, дотягиваясь до самого потолка.

Залез под одеяло, укрывшись им с головой, и боялся выглянуть даже, сам не понимая, чего боится: того, что деньги останутся или исчезнут так же внезапно и непонятно, как появились. Наконец, когда стало предельно жарко, он вытащил сперва нос, потом подбородок и всю голову, скинул одеяло и задышал часто-часто, как в моменты первой страсти в отношениях с новой женщиной. Но возникшее чувство, конечно, не могло сравниться ни с чувством влечения, ни с послевкусием любой вообще близости, ни даже с забытым состоянием кайфа после второй или третьей затяжки самокрутки, набитой сухой кубанской травой, которую в его родной станице по известным причинам называли “марахуей”.

Он боялся приблизиться к деньгам. Их, казалось, стало ещё больше за то время, пока Жарков прятался в одеяльной тиши. Неуклюже валялись на полу, липли, как вялые мухи, к стенам, даже к нему самому – бедному прежде майору – прижимались. Легко, естественно, по-братски. Он вдруг понял, что всё пошло не так, что нарушена система, когда высокий лоб Бенджамина Франклина приятно погладил его где-то в области паха. Стодолларовая зелень могла стать ему одеждой, фиговый лист прикрыл бы его от стыда перед всем несовершенством мира.

Сколько было этих денег – проще определить, сколько не было. Казалось, заполонили всю спальню, и кружили-кружили от лёгкого ветерка, и пахли лавандовым полем, чисто и непорочно.

В стояке зашумела вода. Он включил кран, залез в ванную и стоял под душем, пока не догадался, что нужно сдвинуть переключатель. Не чувствовал, как холодные струи царапают тело, не корчился от прорвавшегося кипятка. Всё ему стало безразличным. Сам даже, казалось, не ощущал себя больше как отдельную единицу, как живого человека. Потом опять заглянул в спальню, не решаясь зайти полностью. Деньги жили своей собственной жизнью, о которой майор не мог знать, да и знать не хотел.

Стукнула оконная рама, будто воздушный кулак ударил по стеклу. Закашлял ветер, и вздыбилась опять старая занавеска. Жарков почувствовал свежесть, полную лавандового шума, будто ветер вовсе не ветром был, а кем-то непонятно кем, кто говорил с ним вот таким вот образом: через лёгкие постукивания о подоконник, шорох в полу, царапанье по шее. Ветер зашумел и замычал, а потом запел, и слушать его низкий голос стало невыносимо. Захлопнул раму и силой повернул старую ручку. В контрастной тишине вдруг окаменел. Руки его задрожали.

И тогда он вспомнил.

– Я не мафия, – повторил, – честное слово, не мафия.

В дверь стучали. Кажется, давно уже стучали. Кажется, настолько давно, что помедли ещё, и дверь сломают. Улыбался, улыбался. Не открою, говорил, не открою.

* * *

Его отпустило. Но не отпустили. Разорался, как потерпевший. Чуть не сказал, что мент. Хорошо, не признался. Точно бы стал следующим.

– Да вы чего, ребята, вы чего? – кричал громко, а получалось почему-то тихо, и ребята не откликались. Ни один. Только сидящий по правую сторону молодой относительно мужчина в жилетке с брошью повернулся и сказал чуть слышно, а получилось более чем ясно.

– Успокойся, братан. Самое страшное – впереди, береги силы.

Жарков послушно кивнул. Он бы сейчас на всё согласился, только прекратилась бы игра. Душно стало. Рукава засучил. Потный свитер излучал живой телесный запах. Живой.

– Совершенно верно, – опять заговорил ведущий, – участник номер шесть – единственный среди вас, кто играл прежде.

Шестому дали минуту, чтобы тот поделился хоть какими-то советами. Женщины скулили и просили прекратить. Не думали, что будет именно так. Надеялись на реалистический квест, а когда случился выстрел и кровь… пожалуйста, просили, мы больше не хотим. Шестой сказал, что мафия – одна, потому распознать её сложно. Опыт показывает: если первым убивают мужчину, значит, мафия, скорее всего, женщина. Скулить перестали.

– Нет, ни в коем случае, – зачастила девушка в зелёном, – я не виновата.

– Пожалуйста, – взмолилась в красном, – только не меня.

Гоша прикинул, что настоящая мафия, как правило, оправдывается первой. Посмотрел на бывалого шестого, тот спокойно пожал плечами – твоя правда.

– Либо всегда молчит, – добавил, уставившись на двух студентов с физмата.

– Я пытаюсь понять логику, – оправдался первый математик.

– Теория хаоса, – заметил второй, – гласит, что сложные системы зависимы от первоначальных условий, а незначительные изменения в окружающей среде могут привести к самым непредсказуемым последствиям.

– Ты имеешь в виду, что… – обратился первый.

– Именно, – подтвердил второй, и никто не понял, о чём говорят студенты.

Все смотрели на возрастную женщину с аккуратной причёской: виски выбриты, чёлка до самого носа. Женщина часто, по-собачьи дышала и, не выдержав больше, вдруг перестала и опустила голову к груди. Нос её в одно мгновение стал острым, а чёлка, показалось, седой.

– Вот именно, – подытожил один из математиков.

Снова появились мужчины в драповых пальто. Красивые и одинаковые, как два гестаповца, они стащили мёртвую на пол, взяли за руки (один за одну, второй за вторую) и вынесли туда, откуда пришли, откуда все пришли и куда не могли уйти сейчас. Когда открыли дверь, Жарков хотел броситься и спастись, но происходящее всё ещё казалось большой ошибкой, выдумкой, сном. И, как во сне, вырваться, ускориться, пошевелиться не получилось.

Тихо, тихо, тишина. Такой стала понятной, такой ощутимой, что можно было поднять руки (сдаюсь) и взять её, в кулаки сжать и не отпускать, как единственную надежду, пока не просочится, не выльется, не превратится в очередной убийственный звук.

– Надо вызвать полицию, – проронила девушка в зелёном, а девушка в красном шепнула: “Не помогут”.

– Не помогут, – подтвердил ведущий, видящий и слышащий – всё. – Я должен вас огорчить, уважаемые игроки, – мафия до сих пор жива, а нас покинул ещё один мирный житель. Ах, да, – продолжил, – извините, – прокашлял (кажется, выпил воды, донеслось звучное чмоканье), – я не разъяснил право добровольного ухода, которым может воспользоваться мафия.

Жарков следил за всеми и каждым и видел не меньше, чем мог рассмотреть ведущий. Студенты не подавали признаков присутствия и монотонно смотрели в пол, будто там, на ровном плиточном покрытии, они обнаружили спасительную формулу и теперь могли решить это непростое уравнение с одним неизвестным и заявить уверенно, что мафия – он. Девушка в зелёном подняла руку, девушка в красном повторила, а шестой зашмыгал и достал носовой платок.

– Пожалуйста, – просила в зелёном, – а мирный житель может добровольно уйти?

– Да! Может? Мирный житель? – не сдавалась вторая.

– Увы, – отчеканил ведущий, – мафия имеет право вскрыться и тем самым спасти остальных. Но мафия должна понимать цену такого признания.

– В таком случае мафия тоже получит пулю, – объяснил шестой.

Затихли, поняли, что мафия навряд ли решится на такую добродетель. Жарков не решился.

– Примером динамического хаоса может служить любое общество, – ожил задумчивый математик, – например, наш вымышленный город.

– Не такой уж и вымышленный, – заметила красная.

– Для хаоса важна чувствительность, – отметил второй студент, – чувствительность к начальным условиям. Близкие между собой объекты в будущем имеют, как правило, значительно различающиеся траектории движения.

– По-моему, нас пытаются заговорить, – предположил шестой, и Жарков мысленно согласился. Он молчал и думал, что любое слово может быть использовано против него самого.

– Господа, – обратился ведущий, – время принимать решение. Пожалуйста, по порядку. Игрок номер один.

– Я думаю, это… это, я не знаю, я, честное слово, не знаю, – лопотала и, кажется, действительно не могла знать. Следующая поддержала прежнюю мысль и выбрала одного из студентов. Один математик указал на второго, второй – на первого, его поддержал шестой. Жарков молча кивнул на бывалого игрока, и тот, как обычно, равнодушно развёл ладонями.

– Будто бы крылья, – нашёл сравнение математик, – эффект бабочки, – сказал на прощание он.

Карлик выстрелил всего раз, и голова раскололась, как глиняный горшок с живой водой, красной от стыда. Гестаповцы долго копошились, прежде чем смогли собрать остатки, должно быть, гениального мозга. Поднялся запах, неприятный, но терпимый. Шестого спас забитый нос, а девушки почти не дышали.

Жарков притворно выдал “…ять” в ответ на заявление ведущего об очередном уходе мирного жителя.

– Вы снова ошиблись и убили не того.

– Так не должно быть, давайте прекратим, – по-настоящему плакали девушки.

Шестой смотрел в глаза Жаркову. Гоша считал взгляд, полный подозрения, и, решив обороняться наступлением, кинул дерзкое:

– Чего ты вылупился?

Единственный теперь математик ещё не мог смириться с уходом товарища. Он растерянно смотрел куда-то сквозь, пока по команде ведущего не наступила ночь, и пришлось опять изображать вынужденный сон в ожидании возможной смерти.

– Город засыпает. Просыпается мафия.

Жарков по правилам был должен указать номер игрока, загнув пальцы, но сейчас он спрятал руки в узких карманах. И только начал понимать, что за какой-то мимолётный час убил двоих, и даже больше. Может быть, не сам лично убил, но чем отличается заказчик преступления от исполнителя.

Вспомнил, как убивал прежде. Приходилось же убивать. Впервые при задержании, когда отстреливался и попал. Потом был Кавказ и выход, где закрывали “боевые”. Тогда все стреляли и он стрелял. И, наверное, убивал, потому что все друг друга убивали. И просто смерть, очень близкую, видел: умирали на глазах потерпевшие от телесников, передозные наркоманы умирали, случайные (почти как сейчас) без вины, не к месту, кем-то определённые жители его не самого спокойного района.

А сейчас вот определял – он, будто наделил его кто-то особыми полномочиями. Словно стал тем, кто вправе решать, кому жить, кому не стоит, – хватит, пожил, дай теперь другим нажиться.

– Мафия должна сделать выбор, – требовал голос.

“Я не мафия”, – хотел произнести Гоша, но тогда бы игра закончилась его моментальной смертью. А ему в принципе не только хотелось, но и нравилось жить. С женой окончательно помирился и, кажется, был готов к предстоящему отцовству. Работать любил, потому что труд, как известно, облагораживает. Он раньше людей защищал, а теперь убивал их и сам не понял, как так получилось. Не в боевых условиях, не на службе, а в мирное время, в дурацкой игре, в мразотном подвале. Он прямо вот-вот мог убить очередного, очередную, очередных.

Очередь требовала смерти. Выгодно убрать шестого, который начал догадываться, но убить его – значит подтвердить собственный статус для остальных. Порешить студента – нет: молодой совсем и умный, разве можно. А девушки, женщины – да зачем вообще пришли сюда, ненормальные.

– Необходимо помнить, – настаивал ведущий, – если мафия умышленно молчит, выбор всё равно состоится. В таком случае город ждёт двойное убийство.

– Да выбери ты уже кого-нибудь, – бросил сквозь сон шестой участник.

– Только не меня, умоляю, – шептала сама себе женщина в красном. Она поняла: проси не проси, а смерть всё равно придёт.

Жарков осторожно вытащил из кармана руку. Подумал, как вытаскивает руку и как это неправильно и страшно звучит. Решил, если выбирать, то всё-таки шестого. Приподнял локоть, выставил ладонь, но ведущий его опередил и обозначил:

– Мафия отказалась делать выбор. Наступает утро, и решение принимает голос.

Красивые гестаповцы и некрасивый карлик шли строевым шагом, едино ударяя подошвами и каблуками о прочный звучный пол. Они заняли центр, карлик нарушил ряд и сделал шаг вперёд. Жарков видел его красные бычьи глаза, белую сахарную кожу, толстые африканские губы. Карлик улыбался и, казалось, испытывал настоящее человеческое счастье, когда заряжал пистолет. Он занёс высоко руку, остановил движение и, прищурив левый глаз, устремил ПМ в Жаркова.

– Я не мафия, – сказал Гоша, но карлик всё равно выстрелил.

Жарков успел рассмотреть, как два гестаповца поочередно расстреляли женщину в красном и женщину в зелёном. Шестой бросился на карлика, но гестаповцы опередили, и того не стало. Математик даже не боролся – его убили последним. Завыл прочный шум. Ни крика, ни свиста, ничего не услышал. Упал и перестал.

* * *

Стучали в дверь. Тук-тук – билось сердце. Бац-бац – колотилось оно. Задёргали ручкой, ударили ногой.

На цыпочках подошёл к двери. Так, наверное, поступали жулики, когда он сам приходил на обыск или задержание, когда брал и забирал, и не разбирался, за что и почему. Неслышно, не дыша, одним глазком – в глазок рассмотрел. Они. Трое. Гестаповцы-красавцы с цветами и уродливый карлик с вечной улыбкой. Красные розы с длинными зелёными стеблями, по четыре у каждого, и ещё один плотный мясистый бутон, прицепленный к белому пиджачному лацкану.

– Я не мафия, – сказал Жарков и сам испугался. Неужели вслух сказал, неужели не шёпотом даже. Карлик опять потянулся к дверной ручке, а гестаповцы стояли не двигались, как две нерушимые колонны древнего храма истины.

Бам-бам-бам – стучал крохотный сильный кулак. Жарков вернулся в комнату и спрятался за стройной денежной горой.

Мирные жители его называли по-всякому. Родственники злодеев, которых он кольцевал, кричали (литературно): “Сука!” – и добавляли (жизненно): “Сдохни!” Обиженные заявители, кому Жарков по разным причинам не мог помочь, с удовольствием (словно другого не ожидали) говорили: “Оборотень!”, зачем-то растягивая первую “о”. Потерпевшие, которым помочь удалось, незаслуженно бросали: “Ещё бы не помог! Мы платим налоги”, будто сам Жарков никаких налогов не платил. Случайные прохожие могли проронить сквозь зубы “Мусор!”, сквозь дворы – убежать, сквозь время – вернуться в отдел и выдать: “Спасите!” Не выдать – потребовать, потому что избили, ограбили, обманули, развели, а полиция должна приходить на помощь – незамедлительно и каждому.

– Мы законы знаем! Мы жаловаться будем!

Без повода и с причиной, и так по кругу: что только не слышал про себя Жарков.

Может, одни только жулики называли его по имени-отчеству и не желали ничего такого. “Георгий Фёдорович! Начальник! Сукой буду – не вру!”

Иногда он думал, почему так. Будто действительно творит произвол или, как выразилась активная девушка из штаба оппозиционной верхушки, “взрывает Россию изнутри”. Она тыкала в его доброе лицо камерой телефона, сторонники кружили рядом и тоже снимали, как обычный полицейский пытается успокоить нарушающих порядок граждан.

– Ватник! – кричали одни.

– Полицай! – орали вторые.

Третьи, четвёртые, пятые бросались чем попадётся: мусором в мусора.

– Ватная отрыжка! Мусорный бак!

А он и ватником-то не был, и на выборы не ходил, потому что всегда работал, и совсем, быть может, не поддерживал никакие правительственные интересы и только считал, что власть меняется, а полиция существует всегда.

Или, может, зря так загонялся. Может, действительно – форменный бандит, а не хранитель права и порядка. Ведь зачем-то допустил смерть одного и второго, а потом сразу двоих, и в себя тоже позволил выстрелить. Только вспомнил, как снова таранили дверь. Должно быть, гестаповцы взяли карлика под руки и монотонно колотили его большой и страшной головой о плотное металлическое покрытие.

Деньги сыпались с потолка, не выдерживая ни высоты, ни массы. Откуда-то с пола Жарков хватил сигаретную пачку и выскочил, раздетый, на лоджию. Закурил, вдохнул, пропустил первую тягу. Он высунул сигарету в окно, чтобы щелчком по фильтру стряхнуть пепел, но там, внизу, на голом асфальте обнаружил – их.

Мирные жители.

Они смотрели на него снизу вверх, а казалось, наоборот, свысока. Смотрели осуждающе, с ухмылкой, вроде “вот и попался, что теперь ты будешь делать”. В толпе увидел женщину в красном и женщину в зелёном. Вертелись рядом друзья-математики: один рисовал на асфальте мелом цепочку цифр, второй топтался, проверял, высчитывал. Разминался физкультурник, молчал шестой – бывалый, и все молчали, а потом заговорили. Первый, третий, какой-то там…

– Я не мафия, – в который раз повторил Жарков, но его не слышали.

Мирные жители требовали расплаты.

– Иди сюда, если не трус! Разберёмся по-мужски!

– Испугался, испугался!

– Конец режиму!

Жарков докурил и пульнул сигарету. Она пролетела над вольной толпой и приземлилась у чьих-то ног. Крохотный горбатый старик поднял окурок и затянулся. Тогда мирные жители один за другим бросились на старика, сорвали дырявую ушанку, разбили тяжёлый морщинистый нос, оторвали пуговицы с куртки.

– Стойте! – заорал Жарков. – Отставить!

Он рванул в комнату, схватил пачку, стянул резинку.

– Отставить, – повторил и бросил в улицу деньги. Плотная пачка разлетелась по ветру. Закружились купюры, и глухая мелодия пролилась. Он схватил ещё одну, потом ещё и ещё. Только и успевал.

Так много было денег, что за какой-то час-получас весь двор покрылся ими, как снегом, а потом и город впустил настоящую зиму, и стало светло. И в дверь перестали стучать.

* * *

Ударило в груди, он очнулся. Ба-бах! Задышал жадно-жадно, пока хватило воздуха. Плотный седой дым стоял твёрдым полотном. Не лилась, а сыпалась кровь твёрдой крупой. Он полз по игровому залу мимо мёртвых женщин и мужчин. Они стеклянно смотрели и не смели ничего сказать.

– Я согласна выпить чаю, – испуганно обронила девушка с высоким тонким голоском, когда Жарков наконец выбрался.

Пропущенные звонки от начальника, дежурной части, ребят. Ему надо было работать. Он отказался.