Текст книги "Лицей 2020. Четвертый выпуск"

Стажёр

Степнов ходил в церковь, ставил свечку, просил. Наверное, стоило как-то иначе просить. Он особо не разбирался.

– Всему научишь, обо всём расскажешь, – приказал Калеч и, как всегда, слинял, не оставив права на ответную реплику.

В кабинет вошёл молодой совсем парнишка с выбритым кантиком. Подтянут как струна, в руках кожаная папка, ботинки начищены, галстук.

– Здравия желаю, товарищ капитан, – на одном дыхании произнёс, – это… меня к вам прикрепили. Сказали слушаться, вникать потихоньку. Я после академии. Вот.

– М-да, – протянул Степнов, – нормальный такой понедельник. Ну, садись. Чай-то хоть принёс?

– Принёс, – обрадовался стажёр и достал две коробки. – С лимоном пойдёт? В пакетиках.

– Пойдёт, – одобрил Степнов.

Стажёра предупредили былые выпускники, что к следакам не ходят с пустыми руками. Крепкий чай – залог успешной работы.

Заварили. Стажёр аккуратно подносил ко рту чашку, лишь бы не нарушить уставную тишину. Степнов изучал новый материал, дав понять, что на разговоры не настроен, да и вообще не особо рад появлению молодого.

– Николай Саныч, – попытался тот наладить контакт, – разрешите…

Степнов поднял указательный палец – молчи и не мешай.

По факту никакого материала не было. Новоиспечённый наставник усердно рассматривал страницы личного дела вчерашнего курсанта.

– Значит, каэмэсник. Значит, бегаешь хорошо, – проговаривал Степнов, – ещё и отличник, награждён памятным знаком…

– Так точно, – подтверждал стажёр.

– Зря ты, Лёша, сюда пришёл.

– Никак нет, – возразил было, но Степнов недовольно посмотрел: не перебивай, сиди и слушай.

– С твоими характеристиками не в ментовку надо. Шёл бы вон к прокурорским или в госбезопасность. У нас тут люди простые, самые обычные. А ты, посмотри-ка, участник международной конференции по праву, лауреат всероссийского конкурса… да ну на фиг.

Степнов посмотрел на молодого с известным сочувствием.

– Ничего тут хорошего нет, Лёха. Иди, пока не поздно.

Стажёр никуда идти не собирался и, набравшись смелости, предложил помощь. Может, допросить кого-то или что-нибудь там.

– Допросить, ага.

Следователь бросил массивный том уголовного дела. Нужно составить опись.

Шёл невнятный рабочий день. Стажёр уверенно колотил по клавиатуре. Степнов не мог сосредоточиться.

– Куришь?

– Нет.

– Ну понятно, кто бы сомневался.

– Надо – закурю, – ответил стажёр.

Как всегда, без стука в кабинет нырнул оперативник Жарков.

– Здаров, – сказал с порога и тут же без объяснений вышел. Постучался, подождал, снова зашёл.

– Здравствуйте, – произнёс максимально серьёзно, обратившись к неизвестному, даже не к молодому человеку – больше к его костюму и галстуку. – Проверка, да? Проверка? – шёпотом спросил Степнова, будто проверка бы не расслышала.

– Садись, Гоша, не паникуй. Знакомься с пополнением.

– Алексей. Здравия желаю, – поднялся стажёр и протянул руку.

– А, ну это хорошо. Думал, управа опять приехала. Такой ты, конечно, в пиджаке, все дела, – объяснился Гоша, – очканул немного.

Принялись обсуждать наверняка важную тему. Стажёр не очень понимал, о чём говорят его старшие товарищи.

“Граммеры сдали магазин. Скоростухи больше, чем на Гидре. Там – всё: шихи, клады, таблы, диски с фактурой, камень зачётный. Короче, стаффа на пятую часть”.

К такой лексике полицейская академия не готовила. Лёха растерянно забродил по страницам Уголовного кодекса, хотя знал, наверное, каждую статью и каждый подпункт.

– Информацию надо проверить, – объяснил оперативник, – человек нужен.

Не сговариваясь, посмотрели на стажёра, но Степнов возразил:

– Нет, не думай даже. Я против.

– Да ладно! Самый вариант. Барыги нас каждого знают. Кто ты, где ты, на какой машине, где ночуешь, где водку пьёшь. А это – свежачок! Лёха! Ты готов?

– Готов, – ответил стажёр, – а что надо?

– В первую очередь надо переодеться. Свитер у тебя есть?

* * *

Нужный свитер Лёха не нашёл. Выбирали между кардиганом на трёх пуговицах и шерстяным пуловером с дугообразным воротником.

– В таком на работу не ходи, – усмехнулся опер, – гардероб, конечно, так себе, не очень ментовской.

Стажёр растерянно пожался, предложил на выбор несколько рубашек, но Гоша обозначил ещё раз: только свитер.

Нашли дома у Степнова. Старый, вытянутый, с затяжками, на груди – прописная буква “Д”.

– Динамо! Не запалится?

– За кого болеешь, Лёха?

– За Краснодар, – гордо произнёс тот.

Пришёлся по размеру. Стажёр намекнул, что свитер неплохо бы простирнуть. Степнов напомнил, что впереди не званый ужин, а полевой выход.

– Причёска ещё. Выбритый весь. А ботинки-то… снимай!

Нашли старые “адидасы”, в которых следак иногда ходил на футбол. Протёртый нос, худая подошва.

– Так, значит. Ещё раз. Ты – кто?

– Я Лёха Старый. Пришёл от Дохлого.

– Что нужно?

– Камень нужен. Камень – это гашиш.

– Пояснять не надо. Узнаешь, что ещё там. Должен быть мефедрон и химия. Особо не нагнетай. Плавно работай, естественно. Понимаешь? Оперативная работа – это искусство, это театр. А ты – актёр, вот и действуй.

– Я так-то на следователя учился, – заметил Лёха.

Не стали выяснять. Дело за малым. Всего-то нужно зайти, передать меченую купюру и получить товар. Проверочная закупка, а дальше видно будет.

Пока ехали на точку предполагаемой наркозаставы, Степнов раза три повторил, что будет рядом, припаркуется у соседнего дома. Бояться не надо, но бдительность не терять, никакого героизма. Получится – хорошо, нет – ушёл спокойно, и ладно.

– Я за тебя отвечаю, если что. С меня Калеч спросит.

– Да забей ты, Коля, – трещал оперативник, – такого пацана вырастим, в розыск его заберу.

– Заберёшь, размечтался.

Стажёр не выдал радости, что всё-таки понравился наставнику. Главное – результат. Потом будет легче. Он, скорее всего, особо не переживал. В академии рассказывали что-то похожее, про такие вот операции, и вроде бы каждый через это проходил. Обычная служебная обязанность.

Гоша сопроводил до места и скрылся. В отделе его ждал агент с какой-то важной информацией.

– Ну, сами понимаете, – оправдался и пообещал, что вечером обязательно проставится за услугу.

Степнов ещё раз провёл инструктаж. Прикинул, стоит ли, нет… но уже приехали, уже обговорили, и ладно. Махнул рукой и на выдохе бросил: “С богом!”

* * *

Минут через двадцать позвонили с городского. Степнов высокомерно обронил: “Слушаю” – и тут же потянулся к замку зажигания.

– Состояние ухудшилось, ухудшается. Приезжайте, если можете.

Он ответил – конечно, может, какой разговор. Уже надавил на педаль сцепления. Сейчас, сейчас. До десяти буквально досчитаю. После считал до пятнадцати, ещё минуту, две, три… Подъезд сыто молчал, проглотив стажёра.

“Туда и обратно, – вслух произнёс, – ничего уж, наверное, не случится”. Рванул по внутреннему двору, минуя предупреждающие знаки дорожного движения, судьбы, предчувствия.

Отец, сколько помнил Степнов, всегда готовился к смерти. Умру молодым, не доживу до сорока. Когда отметил пятьдесят, решил, что будет жить вечно, раз такое дело. В принципе, любил жить, но не видел особой причины. Да, был сын, который вроде всегда крутился на расстоянии вытянутой руки и чуть что, приезжал, разговаривал, помогал. А так – ничего особенного: с первой женой развёлся, вторая ушла первой, с третьей в брак не вступил, но виделся иногда, очень редко. Потом пустота, пенсия, сбежавшие годы, отсутствие внуков, новые болячки и вот, пожалуйста, товарищ инсульт.

Степнов, пока ехал, представлял, как закрутятся ближайшие три дня, если всё-таки произойдёт сегодня. Уже обдумывал, есть ли знакомые ритуальщики и всё такое. А поминки… надо же организовать.

Он сначала не пропустил пешехода, потом тронулся на уверенный красный. Сигналили. Тяжёлые морды кричали что-то максимально откровенное.

“Мог бы подождать, – думал, – приспичило именно сейчас”.

Мысли эти Степнову не нравились. Стало обидно за отца, себя и стажёра. Крикнул по слогам “су-ка”, но вселенная не услышала и потому, наверное, не обиделась.

Отца срочно перевели в реанимацию, и Степнов опять не успел хоть краем глаза, хоть минуту, хоть сколько-нибудь там. Зачем тогда звонили. Наверное, так положено. Может быть, о случившейся смерти легче говорить в лицо, чем по телефону.

Пытался остановить медсестру, но медсестра не остановилась. Упорхнула, приподняв руки. Улыбнулась как могла, и всё тут. Пробовал заглянуть в палату – дверь закрыли изнутри. Хотел подняться к главврачу, передумал. Постоял, опустился на кушетку, ещё постоял. На первом этаже нашёл автомат с кофе. Выпил, захотел курить.

О чём он думал, зачем вспоминал. Когда Степнов только начинал работать, его забросили на неделю в пригородное село, где всегда было и тихо, и мирно, а потом случился масштабный ужас. Порезали две семьи, зацепок – никаких. Молодого следователя закрепили на точку в местной церквушке, потому как имелось наивное предположение, что убийство произошло почти случайно, а виновник обязательно придёт на исповедь. И вот днями и ночами Степнов крутился внутри, рассматривал иконы, роспись потолка и стен и надеялся, что убийца мудрее великозвёздных руководителей и не будет искать прощения.

– Я боюсь, – признался Степнов, а священник ответил: – Все боятся.

Наверное, стоило сказать, что страх – это грех и бояться ни в коем случае не нужно, лучше довериться Богу. Но священник предпочитал говорить правду.

Что-то ещё происходило в этой церкви, но Степнов не помнил. Точнее, помнил, но не хотел задумываться: отголоски чуда, присутствие того или этого, необъяснимое и ладное. Убийца не появился. Его нашли потом мёртвым, собрали наверняка важные доказательства. Степнов не вникал и забыл почти о той первой неделе и не думал, что придётся вспоминать.

Но вот сейчас пришлось. Совершенно к месту дрогнули колокола, и Степнов тоже дрогнул. Понёсся теплый пряный ветер, распуская аромат ванили, какой встречается в уютных домах только, может, в пасхальную неделю, но почему-то и сегодня случился, проступил, и стало хорошо, хотя ничего хорошего быть не могло, не должно, по крайней мере.

Телефон вибрировал в кармане. Степнов стоял у больничного цоколя, ни о чём не думая. Потом всё-таки осознал, что отключился, пришёл в себя и ответил на звонок.

– Коля, ты охренел? – разрывался оперативник. – Ты хоть понимаешь, что теперь будет?

– Да, да? Что?

– Стажёра нашего, короче, всё, мля… Ты где вообще, мать твою, находишься?

Колокола перестали, и всё опять пошло своим чередом.

* * *

На вечерней планёрке начальник спросил, почему не пришёл стажёр.

– Он, это… – замялся Степнов, – поехал разносить повестки. Я поручил там…

– Завтра пусть зайдёт, – потребовал Калеч.

– Зачем?

– Затем! Я докладывать должен? Тебе?

Вопрос не требовал ответа. Всё равно Степнову нечего было сказать. Он кое-как досидел, дослушал оправдания коллег по поводу нарушенных сроков расследования и отсутствия нужных показателей. Потом первым вылетел в коридор и поднялся к Жаркову.

Гоша работал с информатором – местным алкоголиком с тяжёлой седой бородой. Степнов открыл форточку, но ветер не справился со стойким запахом конченой жизни. Мужик неприятно икал и просил сто рублей.

– На фанфурик.

– Дай уже! – психанул Степнов, и Гоша достал деньги.

– Завтра придёшь – расскажешь. И смотри у меня, – оперативник проводил бродягу.

Не говорили, только спустились в дежурную часть и получили оружие.

– На задержание, что ли? – поинтересовался помощник дежурного и, не дождавшись ни полуслова, махнул рукой – все какие важные стали, послать некого.

Ехали тоже в тишине. Степнов не выдержал и разорался.

– А думать надо! Нашёл кого отправлять! Ты видел? Пацан ещё!

Право на разговор теперь стало официально разрешённым, хотя Жарков еле подбирал слова, всё больше вздыхал. Степнов тоже заткнулся и защёлкал пальцами. Громко, до дрожи и раздражения.

Помялись на лестничной площадке. Закрытая дверь пыталась их сбить с толку. Степнов предложил ломать. Жарков сказал, что бесполезно – в квартире никого.

– Пальнулся пацан, – мычал. – Ну хочешь – сломаем.

– Хочешь – сломаем, хочешь – сломаем, – нервничал следак.

В машине дремал холод и ничего конкретного не происходило. Только убегало время. Куда оно, чёрт возьми, убегало, почему вообще вздумало бежать. Кто ему дал право, этому времени, так стремительно нестись в ничто и ни за что. Схватить бы, сжать в кулак и держать, пока не сдастся, пока не прекратит, не остановится. Да только в одной руке – отец, в другой – стажёр несчастный. Руки заняты, голова кругом.

Он рассказал про отца, оправдался типа. Гоша предложил отвезти в больницу. Всё равно хрен знает, что делать, но Степнов отказался.

– До утра, скорее всего, не проживёт.

– Да ну, – оперативник вцепился в руль.

– Делать что будем? Что-то же надо делать, – взывал следователь, – ну нельзя на месте сидеть.

– Надо шерстить район, – только и мог предложить Жарков, – поехали потрясём контингент. Должен кто-то знать.

Они сначала наведались в панельную пятиэтажку, где в одной из квартир недавно возрос очередной притон. Там их встретил худющий старик. Жарков к нему обратился по имени, потребовал информацию, но старик, который вовсе не был стариком, а просто преждевременно кончился благодаря “фену” и дезоморфину, ничего не сказал, и Гоша пнул его сильно – тот грохнулся и застонал “ай, ай”.

После работали в ночлежке на окраине. Там за полсотни рублей коротали ноябрьские ночи уличные колдыри, любители чего угодно: краски, лака, строительного клея, но, хоть ужрись, отвечали “не знаю”, даже так – “не наю, не наю”, и хотелось каждому разбить жалкое пропитое лицо.

Осень предательски темнела и пускала ночь, как старую подругу. До утра не справятся, значит, всё окончательно пропадёт. Степнов звонил, уже не различая, правильно ли поступает. Телефон отказался давать показания без единого намёка, что потом всё обязательно получится. Всё получится. Обязательно получится. Но только почему-то потом.

* * *

Голова его тяжело клонилась. Малиновое, фиолетовое, чёрное – всеми цветами переливалось лицо, кровоподтёки сияли под глазами, с обидой таращился в сторону сломанный нос. Хорошо, дышал, несмотря на пробитый грудак, и не понимал: ну разве так можно – оставаться живым, когда тебя убивают. Сидел в какой-то другой уже квартире. Дёрнулся. И дёрнуться не получилось. Руки сжимал металлический трос, пришпоренный узлом к батарее.

Лёха “агакнул” или “окнул”. В общем, издал вполне себе громкий звук, особенно сносный в его мучительном состоянии.

Никого и ничего. Никто, кроме Лёхи, не ответил ему самому. На этот раз выпустил “ах” и зашевелился как мог. Ватное отёкшее тело. Зашумел, заколотил подошвами “адидасов”, одной, второй. Понеслась кровь, закололо тут и там, везде. Кое-как потянулся. Уже темно, уже, наверное, самая настоящая ночь, а сколько времени прошло, да кто же знает.

Он помнил примерно всё. По крайней мере, так ему казалось. Как прошёл в квартиру, точнее, его завели, взяв за руки. Как представился. И вроде бы первые сколько-то минут достойно развивал сценарий, а потом внезапный сюжетный ход, вопросы, которых не было в списке. Так и пришлось молотить что вздумается, а после – терпеть сколько можется.

Где же прокололся, в какой момент ушёл в отказ. То ли слово какое-то вставил неуместное или слишком правильное, то ли перепутал гашиш с канабинолом, и разлилось молочко конопли, и поскользнулся на ровном месте. А может, Лёху Старого никто не знал, или откинулся тот, или сидел где-нибудь на “семёрке”, и не мог стажёр-отличник справиться с задачей повышенной сложности, где звёздочка над цифрой уже не просто символ, а живая офицерская звезда.

– Ты – мент, – вспомнил Лёха, – кранты тебе.

И он бы мог, конечно, оправдаться, поскольку до настоящего мента ему как минимум ещё предстояло пройти стажировку. Как максимум – выжить. Скорее всего, он пытался возразить или, по крайней мере, хоть как-то убедить, что не имеет отношения к этим “мусорам”, а всего-навсего хочет взять “вес”, и вот, пожалуйста, деньги, пятитысячная купюра, от которой не осталось ничего в какие-то считаные секунды. Разорвали на кусочки.

Ему сейчас было везде одинаково больно, абсолютно весь он представлял цельную боль и потому не мог ни соображать, ни пытаться подумать, как выбраться отсюда, ведь как-то можно, в конце концов.

Заговорил дверной замок. Раз и два, а потом ещё один – верхний: раз и два и три. И, не разуваясь, кто-то зашёл и дальше двинулся.

Раз-два, раз-два. Почти армейской поступью таранил пол тяжёлый шаг. Лёха увидел и вспомнил опять – да, тот самый, кто бил больше остальных. Вот он, совсем рядом, так близко, что ближе не может, не должно быть.

И возразить не смог, и хотя бы корпусом повести, да что угодно – лишь бы этот не позволил, не смог, перестал, оставил, отпустил. Опять ударил – да так сильно. А казалось, сильнее быть не может, а вышло, что предела нет. Лёха снова потерялся и только почувствовал на запястье влагу, а чуть выше – тонкий, писклявый, острый холодок. Злодей нежно давил на шприц, и никто не мог ничего поделать.

Он себя видел на огромном чистом плацу. Трубил самый настоящий и самый живой оркестр: бородатый трубач и добрый барабанщик, а за ними возвышался главный корпус его родной полицейской академии. Там из окон за Лёхой наблюдал всякий и каждый, курсанты и офицеры, сержанты и генералы, и кричали – иди, иди, иди. Он скомандовал сам себе: “Прямо́!”, наклонив корпус, зашагал строевым, разбивая асфальт в горячее крошево. На центровой разметке, когда торжественный марш прекратился и вдруг заиграл российский гимн, Лёха поднял ногу, занёс вторую, и не стало асфальта, и растворился плац. Он понял, что летит, и воздух стал единственной опорой. Так ему было замечательно и свободно, и единственное, о чём думал, – не вылететь бы за пределы колючей проволоки, ограждающей ведомственное учебное заведение от мирной гражданской жизни.

А потом разлилась темнота, и Лёха упал и лежал до самого утра. Только одни колокола вторили – живой, живой, поднимайся.

* * *

Не стоило заходить в церковь пьяным. Они напились. Залили неудачу в надежде, что, может, легче станет. Долго не давало по шарам, потом ударило всё-таки, и понеслось.

– Да всё будет хорошо. Найдём. И отец поправится.

Степнов так налакался, что отвечал размыто и пространно, трезвый бы не понял, а Жарков разобрал.

– Конечно, – отвечал, – какие вопросы. Ты мне брат или кто?

– Рад, – соглашался, не расслышав.

– И я рад! – восклицал оперативник.

Администратор попросила расходиться, потому что время работы истекло. Гоша пытался договориться, но Степнов сказал, что действительно хватит. До утра совсем ничего, и надо было кровь из носа трезветь.

Они шли в обнимку по улице. Приветливо хлюпали лужи. Дождь моросил, смывал усталость, и пахло нежной землёй, пропитанной влагой.

– А свитер-то, – проронил Степнов, – свитер динамовский, это моего отца свитер. А теперь мне какая разница. Никакой.

Они шатались по району. Попрощались, разошлись.

Степнов стоял у самого входа и не знал, можно ли пройти внутрь. А кто бы ему запретил. Кто сейчас мог возразить. Он шагнул и опять остановился. Свечи мирно стояли, как солдатики в сомкнутом строю, и огонь ласкал их одинаковые головы.

С кем он говорил сейчас, пьяный-пьяный Степнов. Может, с тем пацаном, который не смог найти себя в гражданской жизни. Или с тем принципиальным лейтенантом, который верил когда-то в справедливость. Или с собой – настоящим, с кем говорить не имело смысла, потому как ни одно слово не может ничего в принципе.

– Господи, господи, господи, – сказал.

Он стоял перед какой-то наверняка чудотворной иконой, с которой строго смотрел наверняка всемогущий и всезнающий, всеобъемлющий и какой-нибудь ещё, но Степнов не знал ровным счётом ни одной молитвы и потому сказал как умел, как его никто никогда не учил, но как разговаривал каждый день, в таком вот невозмутимом и многозначном тоне.

– Да сделай что-нибудь, хоть что!

Разлетелось “что” на микро “о”, загудел шум, и всё равно никто его не остановил. Он вдруг подошёл к свечкам и, набрав воздуха, дунул сильно-сильно, как пытаются затушить свечи на праздничном торте в надежде, что желание исполнится.

Потом плакал вроде бы и до утра сидел в рабочем кабинете. Никто не отвлекал. Только утром Калеч собрал планёрку и пришлось опять изображать, что всё в порядке.

Начальник особо не трогал и даже похвалил личный состав за хорошую работу в ноябре. На самом деле никаких особых достижений следователи не имели, разве что направили в суд запланированное количество дел и вроде как заслуживали хоть сиюминутных добрых, ну, или нейтральных слов.

“Молодцы, так держать. Закроем год, в следующем станет лучше”.

И каждый поверил в своё собственное лучшее, о котором лучше не думать, чтобы не спугнуть, не сглазить, не заговорить. То ли мимоходом, то ли невзначай, между слов и как бы второпях, Калеч обмолвился, что в январе планируется командировка на Северный Кавказ. Неприятно зазвучала смущённая вынужденная тишина.

– Степнов, – вспомнил начальник, – а где твой стажёр? Пусть зайдёт после планёрки.

Кивнул, принял – зайдёт обязательно.

Он вернулся в кабинет и слов подобрать не смог. Никто бы не смог.

Стажёр не поднял головы, не поздоровался, не подорвался, не подскочил. Не спеша листал дело и что-то выписывал осторожно и внимательно в свой толстый новенький блокнот.

Степнов сел напротив, достал две чашки и заварил чай. Монотонно оседал сахар, тянулся ко дну.

– Тебя Калеч вызывает, – сказал Степнов и разглядел наконец его синее, с проблесками жёлтого лицо. – Не ходи, я придумаю.

Они молчали пока что, но знали, сейчас обязательно зайдёт в кабинет оперативник Жарков и, скорее всего, разговор завяжется, разовьётся и станет полегче. А сейчас – ничего. Тихо, тихо, тихо.

Степнов теперь ждал, когда ему позвонят из больницы и скажут: “Николай Александрович? Плохие новости. Ваш отец…” Он не стал вспоминать и тем более рассказывать – себе даже, что там, в церкви, когда задувал совсем не праздничные свечи, то между отцом и стажёром выбрал несчастного Лёху, которому не пойми за что пришлось… а что пришлось, да хрен знает, честное слово, думал – какая уже разница. И зачем выбирал, словно кто-то предоставил необходимость выбора, словно обязательно было нужно выбирать, а не просить сразу за двоих.

Не вспоминал, не думал, не говорил.

Стажёр тоже не распинался. Рукава его свежей рубашки скрывали синяки и крохотный неприметный островок укола.

– Лёх, – позвал его Степнов, – будешь курить?

Долго дышали в окно. И надышаться не могли.