Текст книги "Лицей 2020. Четвертый выпуск"

– Разрешите, я отойду. Мне надо…

– Разрешите, отойду, – возмутился начальник, – ты трезвый? Ты мне что-то не нравишься. Дело твоё проверил. Вот объясни, – хотел загрузить по полной, но Степнов достал из кармана телефон, изобразив, что у него срочный звонок, и покинул кабинет.

– Степнов, ты ваще? – услышал вдогонку, но не остановился. Пролетел на первый этаж, дёрнул в коридор.

Жарков не пускал. “Подожди, я нормально объясню. Такое дело, понимаешь. А как иначе? Мы тут не затем, чтобы вести приятные разговоры”.

– Ты не понимаешь. Ты где работаешь? У нас что, жульё во всём признаётся, что ли? Ты фильмов насмотрелся?

– Да при чём тут… Это Швей! Фраерок уличный, ему цена – две копейки. Я бы понял там… Отойди!

Степнов зашёл в камеру. Швей кивнул первым и вытянул руки – веди на допрос. Синий, лиловый. Глаз заплыл, шея в клетку из царапин.

– Кто?

– Никто. Сам, – ответил Швей.

– Сам?

– Да. Упал. Взял и упал. Допрашивать будешь? Неси, я подпишу. Только не закрывай, а? По-братски. Дай подписку. Дашь?

Будто заведённый, просил и просил, не видя пред собой ничего, кроме пола и потолка. Туда-сюда. Голова как маятник. Уйди Степнов – не заметил бы, продолжил молить: не надо в СИЗО, пусти домой, я всё расскажу.

Принёс воды, заставил пить и умыться. Швей недоверчиво хлебнул из горлышка, ещё раз, вылил остатки на бритую голову. Ручейки стекали по лбу.

Степнов предъявил за обнаруженный при личном досмотре коробок. Швей не стал отрицать, что опять торчит и чувствует себя превосходно.

– Это ещё плюс три как минимум. Незаконное хранение.

– А мне без разницы. Я же ничего не отрицаю. Ты меня, главное, пусти домой, старшой. Два месяца на воле, пока ты делюгу шьёшь. А так я подпишу, давай свои протоколы.

Отдел привычно жил. Толпились обиженные граждане у дежурной части, свистели участковые, галдели опера. Сержантик из роты рассказывал на всю курилку, что ночь провёл со старушкой из сорок пятого дома. Одинокая пенсионерка вошла в тот возраст, когда мир перестал подчиняться любым законам. Почудился неизвестный у порога, после прихода которого из дома исчезли… наволочки и простынь, а ещё… что-то было ещё, но сержантик не мог вспомнить.

– Ночь с бабулей, – смеялись ребята, – долгая бессонная ночь.

Степнов получил в магазине видео и остановил круглосуточную запись в районе десяти вечера. Время совершения преступления, вот он – высокий и худой, точно не местный. Кто угодно, только не Швей. Потом попросил экспертов ускориться с заключением дактилоскопии. Совпадений по базам не обнаружил, а уж пальцы Варгаева точно забиты в систему.

Решил, пока не истекло время задержания, отвлечься на другие дела. Достал одно – тяжкие телесные, второе – телефонное мошенничество, третье или пятое – присвоение и растрата. Полистал, выписал, заложил. Остывший чай с обидой посматривал из чашки.

Постучались как положено. Промолчал как полагается. Дверь открылась – свои. Жарков провёл в кабинет двух человек.

– Вот, принимай, – сказал оперативник, устремив взгляд на горшки с цветами, – они всё подтвердят.

Женщина с широкими бёдрами и бледным лицом сказала, что работает в швейном ателье и видела, как вчера вечером из “Красного-Белого” выбежал мужчина.

– Как бы вам сказать. Очень странно, когда из магазина именно выбегают. Обычно же выходят, я думаю. Да, правильно? – она пыталась найти поддержку своим размытым убеждениям, но Степнов не реагировал. Почему-то именно сейчас думал, что делать с холодным чаем. Раньше выливал в цветы, но сотрудница из криминалистического отдела, заметив однажды, строго-настрого запретила, обозначив коротко и ясно – завянут.

– Вы разглядели этого мужчину?

– Ну… да, то есть… я как бы могу, наверное, опознать. Мы будем проводить опознание?

Степнов достал из ящика три фотографии, на одной из которых был отпечатан Варгаев. Гоша хотел возмутиться, что стоит привести живого Швея, но промолчал.

– Узнаёте кого-нибудь?

– Ну, вот этот, – показала на первую фотографию, – похож. Да, и ещё на третьей, мне кажется, я видела. Может, не вчера, а когда-то раньше, но, скорее всего, вчера тоже.

– То есть выбегали двое мужчин?

– Нет, выбегал один. Я просто не уверена, что…

– А тут? – показал на второе изображение.

– Ой, не знаю, – женщина упёрлась в ладонь, выпятив локоть, – а есть другие фотографии? Или другого качества?

Наблюдавший за процессом мужик внутренне решил отказаться от статуса свидетеля и на вопрос, имеет ли какие-нибудь дополнения, помотал головой. Гоша встал рядом и устремил на него свой холодный взгляд.

– Разве что, – опомнился мужчина, – я видел в магазине человека с татуировкой. Черепушка и змея, прямо на запястье, и какие-то слова. Я особо не рассматривал, извините.

– Этого достаточно, – улыбнулся Гоша.

– В самом деле, – подтвердил Степнов и разрешил свидетелям идти.

– То есть тебе мало?

– Внутреннее убеждение.

– Да катись оно, – бросил Жарков.

Холодный чай оказался даже приятным. Пахло замороженной клюквой, сахар оседал на языке.

* * *

– Татуировка ничего не значит. Ну был Швей в магазине, а дальше?

По четвергам они собирались в “Бир-хоме” и как бы отдыхали от работы. На деле же только и говорили о нераскрытых преступлениях и прочей служебной суете. Орала музыка – за соседним столом отмечали. Гоша пытался докричаться до официанта, объяснить, что водку можно сразу, а пиво потом, не наоборот.

– Он же даёт расклад. Свидетели какие-никакие. Ещё подтянем, закрепимся.

– Подтянем. Закрепимся, – кивал Степнов, наполняя рюмки.

Выпили. Не закусили. Нарезку долго несли, и Гоша хотел возмутиться.

– Ты в последнее время на суете.

– Да не, – отмахнулся опер, – в порядке. Дома просто какой-то крутец. Жена пилит.

Селёдка пришлась по вкусу, разбавила горечь, соблазнила на следующий подход.

Степнов опять не успел заехать в больницу, но Калеч дал выходной, и завтра обязательно, прямо кровь из носа. Если ничего не случится: не дёрнут, не позвонят, не, не, не.

– Нет, зря ты его отпустил, – задал опять Жарков.

– Не зря, – уверенно ответил Степнов.

Оперативник не слышал, да и ладно.

* * *

Швей сидел на кортах у подъезда и наблюдал, как нежится молодая парочка. Слившись в одно, вечность бы, наверное, не отпускали друг друга. Варгаев громко прокашлял и щёлкнул сигаретой – окурок высоко поднялся, рухнул где-то у ног влюблённых. Полез за пачкой, нащупал в кармане подписку о невыезде. Ехать-то всё равно некуда. Пламя зажигалки красиво съедало печатный лист. Всё горит и сгорает, остаётся ничего.

Ничего ему больше не хотелось – сгоревшая свободная жизнь.

В тот же вечер зашёл в ближайший продуктовый. Спокойно, как порядочный семьянин или достойный представитель общества, набрал в корзину всё что нужно и не очень: майонез, петрушку, замороженную кефаль. На выходе остановился возле алкоголя, добавил дорогого коньячку, а на кассе достал нож и потребовал деньги.

Даже не рыпнулся никуда.

Впереди ждал дом, полицейские шапки, строгий родной режим.

Тихо, мирно и спокойно

Оперативник Жарков всегда торопился, но дежурный сказал, что труп без криминала – можно собираться потихоньку. Время полтретьего ночи. Ни туда ни сюда. В кабинете холодно, батареи в спячке. Покурил в форточку, распечатал протоколы, проверил кобуру. Служебный ПМ глубоко дремал. Тихо, мирно, спокойно. В последнее время оружие применяли только на учебных стрельбах.

“У меня выезд, – написал в WhatsApp, – люблю целую”. Без запятой.

Тыкнул на стрелку, сообщение улетело. Стрельнуло, будто нажал на спусковой крючок без реальной угрозы. “Ептв…” – зарядил Гоша. Он перепутал чаты и, должно быть, разбудил жену. А нежность была адресована вечно неспящей Аллочке – неродной, но любимой женщине.

– Ну всё, теперь точно кранты, – сказал вслух, и дежурный ответил:

– Не каркай. Всё под контролем. До утра продержимся, а там новая смена заступит.

Пиликнул телефон.

– Вот, Ч.Т.Д., что и требовалось доказать, – вскипел уставший майор, – вызов прилетел.

Замямлил приветственной речью, открыл журнал учёта. Гоша вслушался. Ничего серьёзного, какая-то бдительная гражданка сообщила о подозрительных лицах на лестничной площадке. Решили отправить наряд ППС. Разберутся.

– А мне что? – спросил Гоша, не сводя глаз с яркого экрана смартфона.

– Карета подана. Езжайте, я пока тут…

Прыгнул в “газель” и зарядил коронное “трогай”. Ехали на Батайскую. Известная окраина, раздолье беспредела. Водила рассказывал, что в соседний отдел пронесли взрывчатку, а “нарядный” сержантик просмотрел. Якобы учебные мероприятия, но всё равно теперь накажут. Ещё говорил, что скоро сдавать нормативы по физкультуре и огневой подготовке, – никто не справится, и всех лишат ежемесячной надбавки за напряжённость.

– Как обычно, – поддакивал Гоша и не расставался с телефоном. Жена молчала: либо спала, либо строила цепочку размышлений. Он сам переживал. Никогда ведь не отчитывался, куда поехал и поехал ли. А здесь и “люблю”, и “целую”, ну разве мог такое сказать жене.

– Кулак, ты женатый? – спросил водителя.

– А то ж, – усмехнулся Кулаков, – уж второй раз, детей три штуки.

– Вот и мне, по ходу, придётся… – не договорил оперативник.

– Детей-то? Дети – хорошо, нормально, – сказал тот и плавно отошёл от темы разговора навстречу очередным служебным проблемам.

Гоша кивнул, хотя говорил не про детей, а про второй раз. Наступит утро, вернётся домой, и, конечно, супруга скажет – развод, не обсуждается. Жить в одиночку не сможет, пробовал – не получилось. Придётся Аллочке делать предложение. Аллочка, может, и красивая, и вся такая невозможная, но жениться… это значит видеться каждый день, объясняться, чувствовать, терпеть.

Он понял, что несправедливо попал в известную западню. Рано или поздно любая ложь становится самой обычной правдой, синонимом жизни.

– Какой номер? – спросил водитель, двигаясь по ошибочным указателям навигатора.

Нашли. Самый невзрачный одноэтажный шведский домик. Их уже встречала маленькая женщина в большом шалевом платке. Она приветственно махала рукой и будто бы специально горбилась, прикладывая к пояснице старую морщинистую ладонь. Легче передвигаться. Гоша тоже, спрыгнув, схватился за спину. Так ныла в последнее время поясница, хоть вешайся. В ведомственной поликлинике сказали, можно взять больничный, со спиной лучше не шутить, но Гоша постоянно временил, завтра-послезавтра, на следующей неделе, после Нового года… теперь вот, наверное, самое время, потому что жена обязательно выгонит. К Аллочке нельзя – она с подругой снимает комнату, и вообще…

– Проходите-проходите, – лепетала женщина. – Там он, в комнате. Я как вернулась с рынка, так и осталась. Умер мой Ванечка, столько лет мы с ним… я сразу вам позвонила. А скорая приедет? Хотя зачем теперь скорая, куда его сейчас, дальше-то что?

Гоша вспомнил эту семью: старый алкаш одно время дебоширил на всю улицу, бил жену, гнобил соседей. Потом вроде успокоился – заболел.

Прошёл в спальню, задел ткань паутины. Пахло сырой кислятиной, горькой старостью. Ветер купался в пустоте. Голый пол, на стене календарь, дрожащая стрелка часов, уверенное безвременье.

Мужик лежал отвернувшись, и темнота скрывала его острый нос и подбородок, впалые глаза, ещё наполненные прежним. Гоша попросил хозяйку покинуть комнату, потому как проводится следственное действие и всё такое. Женщина виновато подняла руки – сдаюсь, дорогой мой, – и убежала в кухню. Хотела вскипятить чайник, но поняла, что сейчас не время для гостеприимства, лучше действительно поскорбеть, сделать вид хотя бы. Она мужа любила только первые два года после свадьбы, потом привыкала к нелюбви, притворялась, что любит, дальше просила уйти, а потом смирилась и просто жила, будто нет ни его, ни её и ничего вообще не существует.

– Вот так, – сказал Гоша, – живёшь себе, живёшь, а потом – бац, и всё.

Он описывал в протоколе комнату, расположение предметов, указывал, что на теле умершего отсутствуют какие-либо следы насильственного воздействия. Так-то можно пригласить судебного эксперта, но ведь ничего серьёзного. Обычная смерть, все там будем.

На всякий случай тронул тело – холодная каменевшая глина, огромный бесформенный кусок.

Гоша сделал несколько фотографий, общий вид и кое-какие детали: наклон головы, направление рук и ног. Камера смартфона неохотно искала фокус, слабый свет заставил включить вспышку. Ослепило, щёлкнуло, застыла ретушь картинки.

– Сойдёт, – сказал оперативник.

Труп согласился, промолчав.

Прохрустело в люстре, вздохнула напоследок лампочка, и стало совсем темно. Гоша, в принципе, закончил, тронул дверь, толкнул, навалился, но выйти из комнаты не получилось. Он задёргал ручкой – хоть бы хны, постучал, пнул ногой.

– Эй, женщина. Я тут… дверь закрылась. Алё!

Простоял без движения минуту или две, прежде чем хозяйка отозвалась.

– А, да? Что-что? – проскрипела противно и высоко.

– Я говорю, дверь. Кажется, замок пошёл. Вы посмотрите там, попробуйте.

– Да, сыночек, сейчас, подожди.

Посмотрел в телефон: связь отрубило, дышала одна палочка, интернет показывал букву “Е”.

“Епрст”, не иначе.

Он сел на край дивана, подложив рабочую папку, и зачем-то поправил одеяло, укрыв голые ступни умершего мужика.

– Такие дела, – произнёс вслух Гоша. Крикнул, долго ли, что там и как движется, и женщина повторила вновь:

– Обожди, сыночек.

Кажется, стояла она прямо за дверью и не собиралась ничего делать, искать ключ или какую-нибудь проволоку – что угодно, просунь в щель, а дальше-то сам. В какой-то момент расслышал – дышит, стоит и ждёт чего-то. Приблизился, дыхание застыло.

– Гражданочка, вы долго тут будете?

Стоило отойти, и вновь живой скрежет, ощущение присутствия. Чего там делает. Ждёт, ждёт, не дождётся.

Всё-таки зацепил колышки связи и набрал водителю:

– Дребедень какая-то. Зайди-ка, меня, кажись, замуровали.

Кулаков неразборчиво прохрипел сквозь слабый сигнал. Вот уже постучался, громыхнул металл забора. Не захочешь – услышишь.

Гоша оценил прочность двери. Дощатая ставенка на двух петлях. Была не была. Разбежался, насколько позволяло пространство, выставил плечо, направил ногу, ударил, и прямо в коридор.

– Ах, дорогой мой, милый, – залепетала старуха, – да ты зачем? Да я же сейчас.

Она вдруг завыла и застонала. Гоша поднялся, весь в пылевой стружке, с уверенной дыркой на рукаве бушлата. Хозяйка отошла, измерила безопасную дистанцию.

– Я вас прошу, товарищ полицейский, не наказывайте. Я не смогу молчать, тяжко. Он сам виноват. Житья с ним никакого. Вот что теперь делать, – махнула и разрыдалась. На этот раз плакала глухо, старчески тяжело. – Ненавижу, – булькнула сопливо и слезливо.

Нет сомнений. Гоша спросил, каким именно образом.

– Таблетки размешала и водкой разбавила. А ему нельзя вообще. Вот и улетел. Да и пусть летит. Что мне теперь будет? – спросила.

Оперативник замолчал и отвернулся. Он слышал, как настойчиво стучит в дверь водитель.

– Мы ведь раньше хорошо жили… тогда ещё, давно. Я не помню когда. И дети у нас, и внуки. Ой, божечки. А дети узнают? Вы им расскажете? Меня же посадят, да? Узнают, конечно. Позор-то какой, господи прости. Да зачем я – ну нашло. Я же не хотела, да ладно… хотела, конечно. А уж он, как выпил, я поняла – зря. И так бы скоро умер – больной же, осталось-то два понедельника. А мне что, ну не могу, не могла больше. Ну честное слово.

Гоша неуверенно держал меж пальцев шариковую ручку. Он сходил за папкой в комнату, где лежал несвоевременно ушедший, достал бланки и вроде бы принялся что-то протоколировать – то, после чего обязательно необходимо указать “с моих слов записано верно и мною прочитано”, но так настойчиво бился в дом Кулак, что хозяйка не выдержала и открыла.

– Поехали давай, – раскричался водитель, – у нас там бытовуха, тяжкие телесные. Дежурка до тебя дозвониться не может. По громкой передали, опоздаем – нам хана, в любом случае хана. Поехали, поехали.

Сказал, что вернётся позже, а пока… сидите и ничего не трогайте. Женщина кивнула и вновь укуталась в свою тяжёлую кольчужную шаль.

Гоша почти не слушал напарника и только следил, как убегает из-под колёс “газели” худая осенняя дорога. Кидалась щебёнка, ветки старых деревьев царапали по крыше, и так же скрипело где-то внутри, под форменной курткой и свитером с вышитым двуглавым орлом.

Пролистал список пропущенных: “дежурка”, “дежурка-2”, “дежурная часть”, “работа”. Жена молчала. Гоша не любил молчание. Он был готов слушать крик и ругань, череду претензий и, может быть, не очень обидных оскорблений. Если же молчит, значит, всё по-настоящему плохо. Нет никаких причин выяснять отношения, всё умерло, родилась невозможно долгая, издевательская тишина.

– Ну и что? Вон дом, иди. Мне машину покидать нельзя, я уже нарушил инструкцию.

Оперативник вздохнул и направился на очередное место происшествия.

Во дворе толпились постовые сержанты. Гоша терпеливо поздоровался, протянув каждому руку. Прежде чем узнал детали произошедшего, разглядел у порога нож, мирно лежащий в свежей лужице красно-бурого цвета, и многозначительно произнёс: “Дела, дела…”

Дверь была открыта, первый этаж сегодня не спал.

– А мы завтра пойдём в школу? – спросил мальчик, когда Гоша прошёл в квартиру.

Молодая совсем девушка ответила, что уроки никто не отменял, и едва кивнула – так она обозначила приветствие. Видимо, столько сотрудников приходило за последний час, что он – руководитель оперативной группы – не вызвал никакого особенного интереса. Только мальчик восторженно пристроился рядом и поинтересовался, настоящий ли пистолет.

– Мама-мама, у дяди пистолет.

– Хорошо, – согласилась девушка, – не мешай. Иди умывайся, спать пора.

Мальчик протянул “ну-у-у”. Гоша, в принципе, не возражал против присутствия ребёнка, разве что стоило оградить его от участия в следственных действиях.

– Вы только мамку не забирайте, – попросил мальчик и, взяв зубную щётку, выбежал в пространство коридорного холода.

– Люда, – представилась девушка.

Жарков не представился.

Вся общага шепталась. Пока оперативник осматривал кухню и санузел в поисках возможных предметов, которые имели бы процессуальное значение, то получил целый перечень версий: от покушения на убийство до причинения телесных повреждений по неосторожности.

– Это пусть следователь разбирается, – улыбнулся Гоша.

– Она сама его, сама. Та ещё девчуля, – шептала толстая неприятная женщина с явными признаками стойкого перегара.

– Не парься, командир, – твёрдо настаивал пьянющий сосед, – баба хорошая, так уж получилось.

Каждый хотел что-то сказать, намекнуть, добавить. Выходили из комнат, шли прямиком и докладывали. Гоша внимательно слушал. По крайней мере, делал вид. Повторял за собеседником, издавал невнятные восклицания вроде “да ладно”, “не может быть” и “как же так”. Тощие перекрытия, прогнивший пол – сколько раз за годы службы он видел подобные коммуналки, сколько здесь крови разливалось.

– Начальник, – раскинул руки известный бедолага по кличке Жук, – здаров, ты как вообще? Ты к Людке, что ли? А-а-а… – понимающе кивнул тот, – ну, занимайся, я тут ни при чём.

Людка слышала каждую реплику. Комнаты располагались так тесно, что захочешь поймать тишину – не получится. Он вернулся на протокольный разговор, отказавшись от чая и кофе.

– Брезгуете, наверное, – догадалась Люда.

– Да… – растерялся оперативник, – нет, конечно, о чём вы говорите.

– Ладно уж, я понимаю.

Люда и впрямь понимала чуть больше, чем требовалось. Не стоило объяснять, что придётся нести ответственность, преступление – тяжкое, не выкрутишься. Она только сказала:

– Довёл, понимаете. Не могу больше. Ребёнка жалко, а его – нет.

– Ребёнок – смягчающее обстоятельство, – произнёс Гоша.

Мальчик прервал разговор. Вбежал, радостный, в комнату, прыгнул в кровать и укрылся одеялом.

– Спать так спать, – пропищал, – спокойной ночи.

Люда выключила свет, они переместились в кухню, где ещё доживали прежний день соседи – курили, пили, говорили о чём-то безусловно важном.

– Освободите, – строго сказал Гоша, и мужики без разговоров покинули помещение.

Говорила без оправданий. Руки распускал, пил, сыном не занимался. Сегодня вернулся готовый, назвал как-то. Надо было терпеть, столько лет терпела. Психанула, нож взяла, и всё тут.

– Есть у вас сигарета? – спросила Люда, и Жарков незамедлительно достал пачку. Замолчали. Оперативник заметил, что иногда тишина вполне уместна. Выкурил две, прежде чем достал бумагу и попросил изложить обстоятельства произошедшего. Девушка аккуратно исписала целый лист. По совету полицейского добавила, что признаётся “чистосердечно, в целях оказания содействия следствию”.

– Понимаете, – оправдывался зачем-то Гоша, – дело всё равно возбудят. Закон такой.

– Я понимаю, понимаю. Много дадут?

– Главное, чтобы выжил.

– Он-то? Выживет. Такие не дохнут, – сказала Люда и вновь посмотрела на пачку. Гоша кивнул, подышал недолго табачным дымом и попрощался.

По дороге в больницу даже не заглянул в телефон, даже не включил экран, даже не подумал ни о чём личном.

Жизнь действительно любила потерпевшего. Врачи сказали на своём волшебном языке: “Пневмоторакс, гематомы”.

– Ага, – согласился Гоша, – тяжкий вред.

Пустили на десять минут под единственным предлогом, что расследование требует незамедлительных мероприятий. Медсестра не понимала, о чём таком важном говорит оперативник. Просто он вызывал интерес у женщин любого возраста и мог, наверное, вообще ничего не объяснять.

Долго всматривался в лицо пострадавшего. Обычный пьющий мужик, работяга с босяцкой щетиной. Спросил, как случилось. Подтвердил показания супруги. Говорил с трудом, каждое слово тяжело пронзало грудь.

– Может, сам напоролся на остриё? Случайно. Бывает же всякое.

– Случайно? Сам? – мужчина попытался выдать смешок и хватился за бок.

– Да, – повторил оперативник, – не заметил и наткнулся.

– Ты что тут гонишь?

Гоша нагнулся, чтобы терпила расслышал и запомнил наверняка.

– Бухать заканчивай, вот что. Налакаешься, потом виноватых ищешь.

– Я понял, – прохрипел мужик, – она и тебя охмурила. Шлюха! Много взяла? Или ментам бесплатно?

Ничего живого не осталось в живом теле. Затянется порез, только и всего.

– Я эту мразь, шалаву эту, засажу. И тебе хана, мусор. Напишу куда надо. У меня знакомые везде! – кричал на всю палату. Духота разливалась бездушием.

– А ребёнок? – спросил Гоша, но мужик не ответил. Может, и не спросил на самом деле: ответа испугался.

Дежурная “газель” медленно плыла по пустым дорогам. Ночь сдавалась, утро не хотело просыпаться. Горело небо бессмертным солнцем, сквозь тяжёлую смоляную гуашь проступало красным и золотым.

– Теперь куда? Всё? На базу?

Проезжали по Батайской, мимо дома с ночным трупом. Волнительно горел свет сразу во всех окнах. Гоша думал остановиться, зайти и доработать материал, доложить, по крайней мере, в управление о совершённом убийстве. Так ведь это называется? Убийство же? Или что?

Водитель без подозрений свернул, умчал по прямой.

– Вон там, в посадках, останови, – попросил оперативник.

– Невтерпёж? В отделе, может, сходишь? – предложил Кулаков.

– Останови.

Машина заняла обочину, заморгала нервно аварийка.

“Приспичило ему”, – недовольно подумал Кулаков.

Гоша скрылся в голых тупиковых кустах.

Кулак в принципе умел ждать, пока следственная группа часами работает на местах преступлений. Он обычно залипал в киношку на планшете или играл в телефон. Но сегодня получилась слишком длинная ночь. Завтра же, то есть сегодня, надо тренироваться. Турник, пробежка. Если не сдаст итоговую аттестацию, то лишат на полгода процентной надбавки, а семь тысяч на дороге не валяются. Тогда опять придётся таксовать по ночам, и не приведи бог, если вызов поступит от начальника или штабного управленца, – донесут, заложат, уволят на хрен. А ведь ещё огневая. На стрельбах Кулаков почти всегда выбивал три из четырёх, но не укладывался в норматив по сборке-разборке автомата. Советовали развивать мелкую моторику и не особо нервничать.

Он представил, как выйдет на огневой рубеж и по команде достанет оружие. Всё легко и просто, главное, не торопиться. Раз-два-три, и…

Подорвались невидимые птицы, словно извергла их старая земля. В тревожном карканье, гуле, свиристели Кулаков распознал звук выстрела. Один понятный и объяснимый звук.

– Гошан! Ты чего?! – он рванул с единственной мыслью – не может быть, не бывает, не должно.

Оперативник лежал на земле, вывернув неприятно голову. Пистолет ещё крепко сжимала рука. Опять стояла тишина, и должно было что-то обязательно произойти.

– Ты чего?! Гошик! Ты?

Оперативник смотрел и улыбался.

– Нормально всё, – сказал Гоша, – извини. Устал я что-то. Честное слово.

* * *

Утром жена прочитала сообщение. Может быть, она и удивилась внезапной нежности. Может, женское чутьё накрутило что-то там. Ничего не сказала, мирно копошилась в кухне. Гоша отдыхал после дежурства. Мягкий диван трогал его больную спину, бормотал приятно телевизор. Дали отопление, тепло заполняло квартиру. Было по-настоящему хорошо.