Текст книги "Лицей 2020. Четвертый выпуск"

От скуки, наверное.

Что-нибудь своё

Я разглядывал трафаретные граффити на дороге.

Двери вестибюля “Маяковской” распахнулись. Душный воздух метро оттолкнул запахи шоколада и кофе из ближней лавки. Женщина в жёлтой кожаной куртке разгадывала кроссворд. Мгновенно вписывала буквы в квадраты, страница за страницей, как будто не читая вопросов. Неподалёку топтался студент с громкоговорителем, раздавал листовки в галерею. Он говорил “арт-пространство”, но мне нравится “галерея”. Каждому прохожему он дарил не одну, а целую пачку. Листовки были яркие и тоненькие. Мне досталась дюжина.

Потом наружу вышла она и сказала:

– Привет! А ты неплохо выглядишь!.. Давай только пойдём не по Невскому?

Я согласился.

– Это черта всех петербуржцев, – продолжила она увлечённо, – мы не любим прогуливаться по главной парадной улице. Невский в такое время забит людьми, и очень шумно. Пойдём по Стремянному… Ты, кстати, заметил: я говорю “петербуржцы”. Меня ещё учительница истории в школе учила, что “Питер” был частью лексикона неграмотных рабочих; они якобы просто не могли выговорить “Петербург”. А потом меня же обвиняют в снобизме… – она хрустально рассмеялась. – Вообще, если говорить о чертах петербуржцев, то, как ты уже понял, есть устоявшийся комплект. Бледная кожа от недостатка витамина D; сложное выражение лица; вазомоторный ринит; общая взвинченность организма или, наоборот, вялость; и конечно, я всегда употребляю “парадную”, каким бы убогим ни был дом. Разговаривать длиннотами – тоже наше. Ну, можешь назвать это всё каталогом клише… А что не клише?.. Сюда. У меня офис на Невском, недалеко от кинотеатра, так что в окна кабинета несёт попкорном, и приходится парковаться здесь. По Стремянному, по Поварскому, по Колокольной наяриваю круги, если до половины восьмого не успела приехать… Вот, кстати, Эльфийский садик… Нет, Толкина не читала… Ничего особенного? Ну, я бы не сказала. Тут что-то есть. Нет, ха-ха, не только табличка и жёлтая стена. Здесь тусовались сайгоновцы, неподалёку было кафе “Сайгон”. Цой, Гребенщиков, Довлатов – значимое место. Про него Веллер писал! Потом “Сайгон” переносили, и сейчас если увидишь – это уже не то место… Свернём здесь.

Мы свернули.

– Поварской не люблю. У этой арки мне на капот строители уронили мешок битого кирпича. Я такой скандал закатила… Вот! Опять! Ты в порядке? Он разворачивается и по сторонам не смотрит! Вот скажи: зачем в центре ездить на таком сарае?! Ладно, мы с тобой шустрые, успели отпрыгнуть. А если бы шёл старичок?! Это ещё у Пелевина было сатирическое высказывание про банкира. Он перемещался в “гелендвагене” с дома на работу и обратно… Рано или поздно здесь, как в Европе, ужесточат въезд в центр. То есть сделают платным.

– Тебе нравится эта церковь? – спросил я.

Я давно не разговаривал, охрип. Пришлось повторить:

– Тебе нравится эта церковь?

– Не знаешь, как называется? Это просто, я научу. В Петербурге топонимика работает так. Надо отталкиваться от торговых центров. Это – “Владимирский пассаж”, а значит, это Владимирский собор. Ну, или собор Владимирской иконы Божией Матери, но так слишком долго. Увидел “Андреевское подворье”? (Там, кстати, отличные блины в одной кафешке пекут…) Пожалуйста, там Андреевская церковь. “Троицкий рынок” – Троицкий собор. Меня так друг учил ориентироваться, когда я была маленькая. А ты тоже плохо ориентируешься в пространстве? Топографический кретинизм, ха-ха. Согласна, звучит ужасно избито, но ведь что банально, то вечно. У меня так папа говорит… Давай перейдём? Обратил внимание: здесь трудно разглядеть вход в метро? Вестибюль встроен в дом, а тот запросто сливается с другими домами. Тут только по потоку людей понятно, что все идут к подземке. Я считаю, это большое петербургское упущение – и вместе с тем специфическая черта. Синяя буква “М” – так себе ориентир, тусклый знак. Особенно на сером фоне, в плохую погоду. У москвичей буква “М” – броская, красная, это отличный ориентир. У них вообще абсолютно другая культура в плане подземки. Вот ты договорился со мной встретиться наверху, и я со своими так же делаю. “Буду в центре платформы, у инфостойки” – так могут сказать и увидеться в Москве, но не здесь. Тут метро лишь бы пережить, потолкаться, скорее выйти. Это пространство неудобного, вынужденного публичного бытия… что-то вроде лимба, быть может…

Я заметил, что это интересно сказано.

– Да, так говорил мой друг. Он насквозь столичный сноб и мой город не любит. Конечно, ему есть чем щегольнуть! У них метро не такое глубокое (у нас же грунтовые воды, неудобные почвы, что-то в таком формате, да?), по десять станций в год строят, новые вагоны, вайфай ловит… Но я считаю, что в этом пункте, как и во многих других, здорово, что мы разные. Пусть Москва широка и раздольна, а мы хмуры, надменны и неудобны. Мы дополняем друг друга. Там – исконная Русь, тут – уже Европа… Всё, Остапа несёт, ха-ха! Свернём здесь.

Мы свернули.

– Ты же недавно у нас? Не допекло ещё это трафаретное остроумие грифельных досок? У каждой кофейни! “Береги воду – пей кофе”. “Только у нас: кофе, пончики, олень”. “Чертовски вкусный кофе. А главное – горячий!..” Тебе не кажется, что кофе ещё больше раздражает угнетённые нервишки петербуржца? Если я пью больше трёх чашек, то накатывает тревога. Конечно, что-то в этом есть, какой-то инь-ян. Сонный и хмурый северный город, в котором в тысячах точек варится бодрящий южный напиток… Но культура кофе прививается странным путём. Вот в Италии – классика. Откроешь меню, там под caffe уже подразумевается эспрессо. Его подадут когда угодно. А если капучино попросишь после одиннадцати, на тебя посмотрят как на идиота. Это молочная штука, она только для утра. Американо для них так вообще “грязная вода”. Это очень чёткие границы, я бы устроила их и здесь вместо пёстрого разнообразия… Как думаешь?

Может, и так, подумал я.

Я люблю дома молоть зёрна и варить кофе.

– Здесь удобно выйти на Рубинштейна… Скромный переулок, скромный бюст Мицкевича. У меня первое образование – Литинститут, и знал бы ты, какие баталии разгорались, когда сравнивали гениев Мицкевича и Пушкина!.. Ты не читал Мицкевича? Великий поляк. Из того времени только Гоголя любишь… Ну, это был переломный момент: русская литература разделилась надвое. Традиция Пушкина и традиция Гоголя… Я могу много про это рассказать, я училась на критическом.

– Расскажи что-нибудь своё, – попросил я.

– Ну, на главной барной улице ты уже был. Мы с друзьями зависали на Рубинштейна подолгу; и сейчас, как видишь, набегает, а к десяти будет не протолкнуться. Честно говоря, когда тебя узнаёт бармен, это уже не круто… Мне всегда не хватало осознанности. А надо сверяться с собой: что я делаю сейчас? зачем я здесь сейчас? Потому что в этой суете легко раствориться. Хотя мы веселились… Я серьёзно стала практиковать осознанность по методике одного эксперта; кину тебе ссылку в инстаграм. Отталкиваться от р-реального интереса, понимать р-реальные потребности. Я так скорректировала жизнь, что теперь мои сутки более продуктивны. Есть фаза рутины, рабочая, когда мы реализуем рекламные проекты. Я, вообще-то, менеджер проектов. Как по Марксу: “сфера необходимого” в идеале должна отнимать у индивида пять часов. Индивид отдал дань обществу, производству и далее свободен для творческого досуга. Саморазвития. У меня пока шесть часов, но это абсолютно осознанные шесть часов. Инста-блог по осознанности подтолкнул меня и к более глубокому пониманию себя. А здесь лучшая еврейская шварма в городе…

Мы свернули.

– Я поняла, что по многим направлениям не удовлетворена. Появился запрос. Записалась к психоаналитику. У нас был успешный курс терапии: занятие в неделю в центре психологической помощи на Мойке. Мы с Антоном выяснили, что моя шизоидность, то есть глубокая погружённость в себя и порой невозможность проявить чувства, эмпатию, не даёт мне реализоваться. Я с трудом перехожу от одного состояния к другому. Как перебираться из вагона в вагон, если боишься качки и грохота… Но после терапии я легче переключаюсь, чередую рабочее состояние и, например, когда с подругами надо устроить девичник, и когда следует быть внимательной к близким. Всё становится гармоничнее! Я уже не “справляюсь” с повседневностью, а получаю радость от любого жизненного этапа. Личное развитие опять – уроборосом – вернуло радость и к работе. Не понял?.. Уроборос – это вселенский змей, репрезентация цикличности… Коллеги заметили: я стала уравновешенной, и с задачами справляюсь лучше многих. В будущем, уверена, поднимусь до ведущего менеджера по проектам… Да, – хохотнула она, – я тоже терпеть не могу эти англицизмы, но у нас всё на них построено. Дизайнеры, копирайтеры, ивент-менеджеры, а есть ещё евангелисты бренда…

Я сказал, что меня это тоже раздражает.

Против заимствований никуда не денешься. Но всё-таки своей знакомой – менеджеру по продажам – я советую представляться купчихой. Чтобы совсем не окартониться.

– …так началось совершенствование личной сферы. Я осознала, что раньше втягивала себя в деструктивные отношения. Повторяла паттерн вслед за матерью. Впитала с детства, а паттерн следовало преодолеть. После терапии распахнулись глаза!.. Я подбирала партнёров как под копирку! Всегда травмированные, глубоко неудовлетворённые мужчины, которые “поедали” и себя, и меня и на меня проецировали комплексы. Они “вытягивали купон”; у них была выученная беспомощность; там бездна искажений, всё надо исправлять. А я жалела! Я-то думала, что подтолкну, перевоспитаю, что из него вырастет роза… И ты понимаешь в итоге, что если ты несчастлив и не работаешь над собой, то будешь таким же и в отношениях. Полтора года я выравнивала себя. Я даже подумала завести частную практику. Уверена, могу помочь людям, я весьма аналитична… Как только раскрылась гармония изнутри, я взялась и за тело… Видишь: йога-центр. Это мой первый опыт йоги. (Если решишься – а я советую, туда мужчины тоже ходят – там есть акция “приведи друга”, скажи им, что от меня, назови меня…) Никогда не забуду то чувство общности. Когда кучка девчонок принимает одну и ту же позу. Новички, все неуверенные, но идут к одной цели… В Индии я была на випассане. Иногда мы с инструктором посещаем буддийский монастырь на Старой Деревне, это часть медитационной практики… А ты занимался чем-нибудь?

Я сказал, что ходил на борьбу и карате, но меня выгнали из-за драки.

– Многие в свободное время развивают себя так. В Петербурге огромное количество кружков. Ты можешь бесконечно шлифовать грани себя…

Здесь я решился на речь.

Я сказал, что, возможно, сейчас проще, чем когда-либо, научиться петь, танцевать, садиться на шпагат или мастерить китайские фонарики. Что вокруг полно желающих тебя учить. Но по-настоящему что-то создать может только тот, кто горит. Понимаешь? Сделать новое, сделать своё. Остальные просто играют в караоке. Люди повторяются, но это, конечно, свойство природы.

Я сказал ей: здорово, когда у тебя есть что-нибудь своё.

– А в какой кружок ты бы пошёл? Ха, я уже выдала тебе направления и на йогу, и на медитацию… – Она сделала глубокий вдох, губы трубочкой, выдохнула, и меня объял “арбузный тайфун” жевательной резинки. – По субботам ещё мы с Алёной ходим на открытый курс сомелье в клуб на Кавалергардской. Это бесконечно развивает вкус и открывает перед тобой вселенную вин…

Я сказал, что пошёл бы в кружок, где делятся свежестью.

– А у тебя было такое?.. – она пощёлкала пальцами. – Ты случайно не проникся образом Печорина, когда проходил Лермонтова в школе? Ты укладываешься в этот типаж мужчин. Многие надевают эту маску, и она прирастает. Герой романтичный, мятежный, сложный. Всё ещё усугубляется, когда учительницы от него тащатся и прививают школьникам. Безусловный драйвер нонконформизма для впечатлительных – это Лермонтов в школе. Дуэли, вспышки, хладнокровие, печать рока, бла-бла… Впоследствии такие люди становятся одиночками, если не живут предназначенной им жизнью. Давай сюда.

Мы пошли вдоль балюстрады.

Осенняя лодка катила по Грибоедова. Экскурсовод рассказывал о мостах и зданиях редкой кучке людей, обёрнутых в пледы. Они подплыли ближе. Это была группа детей, и один мальчишка там вопил чайкой, а другой пригнулся, будто Конюшенный мост мог его задеть.

Я помахал им.

– Это проблема одиночества человека в большом городе, конечно. Ты готов познавать новое, у тебя есть досуг, ты же человек двадцать первого века! Но при этом ты порой лишён традиционных социальных связей. Ну, ты понимаешь, о чём я! Когда все одной деревней шли к соседу, у которого есть видак, и это сближало… В Петербурге разреженный социум. Ты легко можешь войти в сообщество. И легко жить практически без связей… Это может быть травматический опыт одиночества, иногда полезный для творческих личностей. А может быть нормальное уединение… Ты же смотрел фильм “Марсианин”? Да, он по книге снят. Понравилось? Я сразу пошла на премьеру, Долин так хвалил… Там ведь герой остался один на Марсе. Выживал год или больше! Он проявил характер, мозг, мускулы – пока всё человечество, сосредоточенное в программе спасения и космическом корабле, пыталось его вытащить. Готовность пожертвовать многими ради одного. В любых обстоятельствах оставаться самим собой. Я писала рецензию, даже в финал одного конкурса вошла… Что?

Я попытался объяснить неочевидное.

Попытки “марсианина” выжить – это трогательно и остроумно. Как будто основной сюжет. Картошка в красном грунте… Но мало кто видит, что он выжил один на Марсе ещё и благодаря тому, что жил один на Земле. Все участники спасательной экспедиции связываются с домом, чтобы почувствовать близость – жены, родителей, детей… А у него – никого. Последние сцены фильма: “марсианин” читает лекцию, один за кафедрой, а слушатели – на дистанции, это камера подчёркивает. Он на скамейке со стаканчиком кофе – а молодняк стаей пробегает мимо, в стороне. Он – космический одиночка и до своего приключения, и после.

Неожиданно для себя я выдал страстный пассаж.

Она нетерпеливо кивала.

Мы свернули.

– Он похож на одиночку, говоришь… А на кого похожа я? – вдруг спросила она.

Я подумал. Я привлёк память.

Она заскучала.

Я сказал, что она похожа на гречанку. На тех рыжих бешеных гречанок, которых я знал в Салониках. Сполохи охры в чернявой толпе. Неотразимые холеричные дамы, кто в топике с блёстками, кто в лазоревом платье. Туман на заливе Термаикос тщетно пытался скрыть косматые солнца. Улыбка – их пропуск повсюду, их зонт, сабля и обещание. Помню, они отбрасывали туфли, как скорлупу, и крепкими ногтями шкрябали свои пятки, и зычно хохотали, и зевали, когда хотелось…

Я хотел (про себя), чтобы она обнаружила больше сходства. Ещё не было поздно.

Но всё-таки она была собой.

Она улыбнулась будто издалека и сказала:

– А я со школы думала, что похожа на Клэр Форлани. Особенно линией скул, глянь. Но у неё очень свой, конечно, миндалевидный разрез глаз. Не знаешь? Интересная актриса, снималась, кстати, с Брэдом Питтом…

Позади нас распахивал крылья колоннады Казанский собор. Отступил в сторону сумрачный памятник Гоголю. Слева от меня был дом номер пять. Это здание бывшего Главного немецкого училища Святого Петра. Здесь жил Гребенщиков. Справа от меня – здания бывшего Конюшенного ведомства Императорского двора. Здесь жили Зощенко и Шварц. Всё было бывшее, бывшее.

Откуда пришло это знание?..

Она что-то сказала, но я остановился.

Она уходила дальше и дальше. Она оказалась блондинкой. В кашемировом пальто от “Роберто Ковали”, кожаных брюках, ботинках с цепями на высокой подошве – в стиле глэм-рок. Но теперь она почему-то походила на бодрую музейную старушку. Стряхивала пыль с города и не то поддакивала, не то предостерегала посетителей. Она продолжала говорить. Наверно, у неё была гарнитура в ухе.

На мостовой, где каждый камень брусчатки неповторим, были трафаретные граффити. Женское имя, номер телефона. Подростки в спортивной одежде, танцуя брейк-данс, собрали толпу зевак. Мужчина с измождённым лицом приглашал по акции в кафе.

…Она дошла до конца улицы, свернула в Шведский переулок, исчезла.

Схлынула пелена пасмурного утра, и вдруг разлился прозрачный день. Я набрал побольше воздуха в лёгкие – и выдохнул, запрокинув голову. Я снова посмотрел на дом номер пять. Я ничего не помнил.

Воздух был остёр как меч.

Небо ярче кошачьего глаза.

У аппарата

Шила она, загляделась на снег и уколола иглою палец, и упало три капли крови.

А красное на белом снегу выглядело так красиво…

Братья Гримм

Для этой службы он подходил идеально.

Чинуша-экстрасенс. Только он не чертовщину видел, а главную меточку на самом гражданине. Уродился же такой! Законы этой меточки он будто с молоком матери впитал.

Например: в отличие от знаков рынка, орёл гербовой всегда торчит знаменем над гражданином (читай, носителем) либо за головой его – иконографическим ореолом. Если у орла грудь кровоточит, марая всадника, то носитель виновен в убийстве. Если исказились атрибуты власти в когтистых лапах – носитель подрывал устои власти. Золотая фигура птицы коростой покрылась? Чересчур слепит гербовное сияние, смазана окантовка перьев, выцвела синева плаща Победоносца? А может, небрежно воспроизведён профиль поверженной драконьей пасти? Любая погрешность изображения была индикатором для знаковидца госконтроля.

Он знал, как трактовать то или иное отклонение от истины. Каждый гражданин эту меточку носит, а он, знаковидец, её как наяву видит. Это как таможня, только никто документы в окошко не суёт.

Есть внутренние помехи, создаваемые самим носителем: нарушил закон – твой знак нам просигналил.

Есть внешние вмешательства – когда агенты иных аппаратов пытались подделать истину. Выдать себя за нашего. Перекрасить нашего за своего.

Тут ведь в чём суть?

Законотворец – легален; он творит закон; закон – это знаки на бумаге, работающие в силу договора; знаки – легальны.

А знакотворец – он делает липу.

Вот если знак – он же герб – над гражданином масштабировался, то это грубейшая подделка и даже неуважение от злоумышленников. Та ещё умора, случается с азиатами. Последний раз он это засёк на экономическом форуме, рассмотрев гражданина, завербованного агентами корейской разведки. Поддельный герб разросся там орлищем над цыплятками. Аппарат разобрался. У знаковидцев вообще не принято говорить “государство”, они говорят – “аппарат”.

Он находил штатовскую разведку: там орёл распахивал крылья над носителем не в царственном ореоле, а в мёртвом взмахе чучела. Аппарат разбирался.

Криво висел червонный щит на орловой груди – так это гражданин сливал информацию с режимного объекта: влево щит скошен – умышленный слив, а вправо – по халатности. Бывали трудности… коррупция, например. Косила орлов, как ветрянка – малюток, глаз уже намозолил. Тогда составлял протоколы, которые неизменно возвращали с пометкой: запомнить, наблюдать, но до запроса не сигналить. Он пожимал плечами. То же повторялось со злоупотреблениями полномочиями. Он сравнивал факт с номиналом. Аппарат разбирался.

После реформирования отдела ему выделили нишу: следить за иностранными агентами и около.

Когда выслуга зачлась и план был выполнен, его повысили. Но он остался недоволен, потому что в новой должности просто видеть стало недостаточно. Появилось новое требование: думать.

До того служба была простая, хоть и рутинная.

Он любил службу.

Служба ведь жизнь по местам расставляла.

А когда жена недовольна не пойми чем, или младшая сучит ногами, или сердце схватывает какая-то тревога – это непорядок. Почему темно на душе, когда окна заполняли тучи, когда тихо скулили собаки? Заунывно ли шумел водопровод? А если люди вокруг улыбались, но он не посвящён в причину радости? Почему сын посмотрит в телевизор, скажет, мол, фильм – пронзительный, и нахмурится? Это что значит? На каком уровне зрения пронзает? Как отличать одно кино от другого, если они – просто мельтешение символов? Раз их в договоре нет – то и силы они не имели.

Опять же эти странные слова: “человечность”, “гармония”, “творчество”, “идентичность”. Сын не пожелал идти за ним на госслужбу, пошёл в социологи, – а его эти слова путали.

Что они? Что обозначают? Таких знаков он не видел.

Порой он не понимал семью или происходящего вокруг, бывал собой недоволен. Он знал, что делать, когда жена, например, обвиняла в “холодности”. Надо как бы растаять. Мать научила: цветы купи, поднеси новья из одежды, отправь на процедуры, ну, не забывай улыбаться. Он улавливал суть. Гораздо обиднее, когда жена в ссорах называла его “толстым чинушей”. Тут уже не справиться, не ответить. И так бывало всё чаще. Да, он страдал от ожирения. Да, он видел и строчил, видел и строчил, но это его созерцательная деятельность. Тут надо гордиться тем, что в инструментальном смысле он годен и функционирует режимно.

Младшая в школе не могла точно объяснить, чем занимается отец. Носит костюм и галстук. Ходит в администрацию. Папа старомодный, гаджетов не носит, интернетом не пользуется. У него есть помазок, усы. Коленями он вот так вытворяет под песни “Самоцветов”. Ещё у него над креслом висит флаг, по утрам играет гимн, а на столе есть старый телефон с диском. Папа немножко винтаж.

В жизни людей ему неудобно.

Куда легче с носителями.

Когда прищуривался на город, улицу, толпу, уходя в рабочий спектр, – сразу успокаивался. Мир терял вещность, становясь условностью. Здесь нет суши и воды, нет воздуха и электричества, нет перспективы, стен, запахов, звуков… Простирается бесконечная белизна, бесконечная ясность, бесконечная правота. Лист бумаги, макет – поле закона, короче. А по нему двигались знаки. В его случае – увы, предел способностей! – госсимволика. Но и её достаточно, чтоб работать.

После госакадемии учили, что в мире есть только аппарат и носители. Просто же? И понятно! С такой диспозицией не запутаешься.

Аппарат ставит печать.

Носитель носит печать.

Начальник отдела частенько оговаривался, если был не в духе или выпивши, что аппаратов этих тьма, они беснуются диким зверьём по мать-земле и жрут друг друга. Отъедают бока границ. Взаимно преуменьшают число носителей. Ещё они рытвины войны в мать-земле оставляют. Устраивают на поле права чёрт-те что, ведь что у одного аппарата – право, то у другого – лево.

Но это слишком путано. Уж лучше, когда ты внутри одного аппарата, чем сразу – надо всеми во время хитрых рассуждений. Есть, короче, помимо Человечности, Корпоративности и Государственности и такая сила.

Но он ничего не понимал в мать-земле. Раз знаков её не видно – и никто из коллег не видал, не регистрировал, – то её как бы и нет.

Верно?

Сложно стало, когда он с семьёй отправился на Чёрное море. Чаще детей с женой отправлял, реже – вместе, но на дачу. Даже знаковидцы должны отдыхать, пусть работа и непыльная.

От тупого лежания семья быстро утомилась. Надо было куда-то выбраться, а не потеть на пляже, дети изнывали от скуки, галька и море шлифовали эту скуку, жена воротила от него нос. Выпивал больше меры, а местное вино было поганое. Тогда поехали на экскурсию, “спелеотур”, там у него заиграло давление, убраться в гостиницу пришлось сильно раньше прочих. Через пару дней он воспрял, расходился; унылые дети насмотрелись на эксплуатацию дельфинов и морских котиков, жена чуть смягчилась на спа-процедурах.

Тогда уже на переполненном автобусе отправились в заповедник близ курорта.

Ведь из каждого киоска туроператоров о нём распевались.

Экскурсовод бубнила по громкой связи об уникальной природе, динамик над ухом барахлил, от помех подташнивало; дочь уснула на руках жены, и он внезапно поразился неопрятности этой беловолосой пары, обе расплывчатой породы с плоскими чертами. “Я же мазала тебя, опять ты краснопёрый!” – проворчала жена, поймав его взгляд. Какое-то отвращение встало горлом, и он решил, что сегодня, должно быть, находится в самом скверном состоянии духа. Никогда ещё не придавал значения внешности людей.

А вокруг непрестанно маячили белые ляжки, красные икры, облезлые плечи, и всё – обрывочно, в хаосе летней одежды.

Его мутило.

Зря выбрался за пределы родины.

Сын переел слив, гоняло в туалет; каким-то пенсионерам подурнело в духоте, и от его профессионального взгляда не ускользнуло, как замерцал на том уровне зрения орёл над этим дедом (случается ещё у младенцев, умалишённых, управляемых мёртвых или особых сотрудников аппарата – везде, где правовое поле с трудом цепляется за носителя, ибо он уже не годится в носители, вот-вот грозит фатально уронить свой стяг…), а значит, смерть и вправду дышала на деда, и знаковидец порылся в аптечке, чтоб не дать тому подохнуть, иначе отпуск будет вконец испорчен, а тут ещё гид прилип, обнимал за плечи, наставлял: “Не сходим с экологической тропы! Заботливо шагаем! Не мусорим, тута двести видов из Красной книги!..”

А потом они вышли из автобуса, миновали ворота и кассы, ещё щурясь, волочась, переругиваясь.

И вдруг воцарилась тишина.

– Пап, как тебе?

– Красиво.

– Не то слово, пап…

Залюбовались прибрежными скалами.

Лазоревый простор раскинулся до краёв видимого мира, и только вдоль побережья его пробивали частые, изрезанные ветром шипы. В крохотную бухту заплывали катера с туристами, сфотографироваться, прикоснуться к этим каменным статуям. Им рассказывали о местном чудовище, которое с одного клаца может афалину пополам перекусить, – и дети, даже старший, напряжённо всматривались в каждую тень, наводимую облаками на воды. И что у каждой здешней глыбы, как детища давным-давно пышущего вулкана, есть название. Чёртова яма. Райские врата. Золотой обруч. Король, королева, их свита. (Сказочно! – шептала дочь. Какая пошлость, – вздыхал сын.) Если отступить от берега вглубь, то камень сменится лугами и лесами. Драгоценные рощи редких деревьев и кустарников здесь оберегали от человека. В самых диких уголках обитали кабаны, косули, куницы, но туда заходить нельзя.

Затишье длилось пару часов.

Улыбка ещё не угасла на лице жены, когда он поинтересовался у гида.

– Там что? – указывая на края горного хребта.

– А ничего тама, дальше себе заповедник…

– Тогда я пойду.

– Ну… вы не загуливайтесь, дальше мы по тропе не идём. А в ту сторону будет ущелье, его не обойдёте, если только…

– Пап?

– Догоню.

– Ты чего зенки-то вылупил? Давай-ка со всеми…

Он не ответил жене.

– Эй! Ваш папа вконец сдурел на жаре…

Всякий сор, то и дело пылью забивающий восприятие, исчез, как только показалось неведомое.

Он недалеко смог уйти. До боли напряг свою оптику. В отделе шутили, что в знаковидцы берут отмороженных, зрячих оттого, что им в детстве кусочек аппарата в глаз попал. Даже если так…

Курортный край выбелило.

Нет моря, неба и скал, нет границ вещей, мягких троп и бабочек, стрекота, трелей, запахов цветов, которых он не знал, и даже ковыль не щекотал. В пустоте позади него витали золотые трезубцы и орлиное племя. Впереди, где в видимом спектре обрывалась цепочка кустарников у подгорья, километрах в трёх, трава редела, а из почвы торчала щербатая скала.

На месте её, если размазать камень в поле права, был знак.

Порхал алым пламенем.

Пляска рубиновых бликов. Из света проливаясь жидкостью, но ни одна частичка не стекала по бесконечной белизне кругозора, нет – капли вскипали и взрывались, перебрасывая вещество знака вверх, чтобы тот снова пролился… Оно было сразу и обозначающим, и обозначаемым. Оно не имело чётких линий. Оно бы не уместилось в геральдический реестр – прожгло. Оно было чуждо аппаратам.

Кровяное пламя здесь жило.

Отсюда вспыхнул и протянулся новый его путь – из капли крови на бумаге мироздания. Пусть он этого ещё не осознал.

…Его вышвырнуло в привычный свет. Он оказался на полянке, недалеко свернул с тропы, не смея и шагу сделать к заветной скале. Заповедная земля излучала беззаботность; отбойным молотком стучало сердце. В грабовых лесах резвились косули – рыжий вихрь в чаще хризолита; рука смяла мобильник, как пластилин. Из-под утёса показался чёрный баклан: шея его изгибалась вопросительным знаком, а полёт был угрюм и одинок.

…Ему пришлось звонить с местного телефона из фойе административного комплекса, наорав на окружающих, чтоб убрались и не подслушивали. Охранник администрации заповедника поправил фуражку, с опаской отошёл от этого борова. Дети впервые видели отца таким.

Знаковидец узрел, значит, узрел аппарат.

Возвращались туристы тише травы.

Как ни сопротивлялась родня, отпуск пришлось прервать. Вылетали из Севастополя в полночь, без объяснений. В аэропорту жена накрутила себя до истерики: “Ты чего нам устроил?! Куда сорвались?! Чего зенки-то вылупил?!” Если смотреть сквозь неё, на юго-запад, можно ещё, подкрепляя больше памятью, чем зрением, найти те самые отблески.

Что же это за знак над скалой такой? На кого указывает? Кто его придумал?..

Дети молчали всю дорогу.

А что, если не надо было докладывать? – осёкся знаковидец; впрочем, не из-за беспокойства о семье.

Подготовка к операции стартовала на следующий день после прибытия.

Он составил протокол об увиденном, подал начальнику, тот провёл опрос, потом пришло начальство свыше, опросило обоих. Он прошёл освидетельствование, тесты на детекторе лжи. Его изучили тайные и явные знаковидцы службы внутреннего контроля. Аппарат рекурсивно работал по самому себе. В конце цепочки принятия решений его окружала уже масса должностных лиц. Он повторял со старательностью идиота. Его слова пытались проверить. Он повторял.

Наконец, запечатлеть знак вылетела специальная комиссия.

Пусто.

В качестве проверки от обратного его позлили, обвинили в даче ложных показаний, саботаже, утрате квалификации.

“Ты – робот, который автоматически «социализировался». Мимикрант. Ты повторяешь движения за людьми вокруг… Но это не делает тебя человеком”, – вынес приговор сын, когда жена подала на развод.

Что изменилось? – спрашивал он себя. Теперь по утрам он пил воду, а ужинал в кафе. Бельё постельное не менялось. Дети перестали шуметь; он сам крутил ползунок громкости у телика. Когда они развелись с женой? В начале ноября, через месяц после отпуска – так? Или уже в декабре? Он не следил за календарём.

Разлинованный на клетки лист бумаги с датами растворялся в той испорченной кровью белизне, которую он однажды и навсегда запомнил.

Что это было?

Что вторглось в бесконечные рамки закона?

Мать той осенью прихворала, не стала возмещать человечность между ним и женой. Не помогла объясниться с детьми. Зато погружение в новую работу дало ускользнуть от разборок.

“Бесчувственный урод”, – припечатала жена; младшая осталась за ней.

Как бы компенсируя утрату семьи, служба назначила его на ведущую роль в операции. План разработали за два месяца. Позывной дали – “Принц”, – и причастные решили: в штабе издеваются. Сам Принц не понял, с чего они ржут.