Текст книги "Кто стрелял в президента"

– Ага. Медсестра сказала, что он вот-вот подойдет.

– Да ты что? – обрадовался Николай и взял Любу за руку.

– Болит?

– Нет, – беззаботно ответила Люба. – Ничегошеньки не болит.

– Ягодицу освобождаем, – ласково приказала вошедшая в палату процедурная сестра. – На обработочку. Мужчины, покиньте помещение на пару минут.

Каллипигов и Николай послушно вышли в смежную комнату и прикрыли дверь.

– Родственница? – кивнул в сторону палаты Каллипигов.

– Партнер по бизнесу, – пояснил Николай. – Соврал внизу, что муж я ей, вот и пропустили.

– Девчонка – будь здоров! Не гляди, что без ног, да косо повязана. Это ж надо – от президента забеременеть!

– Что? – брови Николая пришли в движение. – Люба… От царя?!

Вообще-то Каллипигов умел хранить государственные тайны и доверял их исключительно проверенному человеку – Зинаиде Петровне, но возбуждение от факта, что через несколько месяцев он, Каллипигов, станет кумом самого объекта, было так велико, что он не сдержался. Одно дело находиться подле президента по долгу службы и совсем другое – быть родней, решать возникающие вопросы по-семейному.

– Но – где? Когда? – не поверил Николай и схватил Каллипигова за рукав пиджака.

– В поездке по стране, – пояснил Каллипигов, высвобождаясь.

Пожалуй, если бы Николаю сообщили, что с первого числа в стране начнут наводить порядок и его, Николая Аджипова, назначат над этим делом старшим, он поразился бы меньше. Внезапно нагнавшие, сбившие с ног мысли раздирали его, словно волки. Так вот откуда Любина загадочная связь с гарантом! Любовница лидера России! Царь, ясное дело, Зефирову как женщину не любил и не любит – зачем ему безногая, когда вокруг него здоровых баб, как местных налогов? Матвиенко, вон, ни на шаг не отходит. Но попробовать уродку захотелось. А может пьяный был, все равно было, кого иметь, хоть этого Каллипигова. Поимел и, как человек порядочный, теперь Любке помогает. Диск, своя фирма, шоу-программа…

– Нет, не может быть, – неуверенно сказал Николай Каллипигову. – Я ж ее сам… Я у нее первый был… Она сама мне призналась, что я первый.

Каллипигов хлопнул Николая по плечу и заржал.

– Ты чего, баб не знаешь? Семерых родила и все девочкой была. Им ведь мужика вокруг пальца обвести – раз плюнуть.

И Каллипигов театрально сплюнул.

Лицо Николая залила обида.

– Но как же после этого людям верить? – с болью произнес он.

– А никак! – посоветовал Каллипигов. – Людям верь. А бабам – ни при каких обстоятельствах!

– Да я так, вообще-то, всегда и делал, – сказал Николай.

– Ну и чего тогда раскис? – по-отечески поддержал Каллипигов Николая. – Плюнь ты, тебе с ней детей не крестить!

– Это верно, – согласился Николай.

– Ты на это дело с другой стороны посмотри, – понизив голос, посоветовал Каллипигов. – Зефирова президенту с тобой изменила! С тобой! За такую девку нужно держаться, такая девка далеко пойдет! Мне, может, тоже неприятно было после всех-то делов, что она мне устроила, на поклон идти. Но – пошел! Обо всем договорился. Перед тобой, между прочим, кум президента стоит.

– В смысле? – уставился Николай на Каллипигова.

– А я с Любовью переговорил, и она согласилась, чтобы мы с моей Зинаидой Петровной ее мальчонке крестными отцом с матерью стали.

– Значит, парень будет? – задумался Николай. – Сын гаранта?

– Вот именно.

– А как определили, что сын?

– Да как-то доктора изловчились, – пожал плечами Каллипигов. – По моче, что ли? Наука-то, сам знаешь, на месте не стоит.

– Сын, значит, – опять пробормотал Николай. – Президента… Слушай, кум, а ведь я того и гляди царевичу-младшему отцом родным стану, папкой!

– Да ты что?! – поразился Каллипигов.

– Любовь-то меня любит.

– Ну, ты даешь! – Каллипигов покрутил пальцами, как бы закручивая невидимый вентиль.

– И даже если чего с гарантом у нее было, замуж она за него все равно не выйдет.

– Ясное дело! У него жена молодая, глаза выцарапает!

– А грех покрыть ей тоже надо.

– Это ты к чему?

– А к тому, что приглашаю тебя, кум, на нашу свадьбу. Женюсь я на Зефировой!

– Так мы чего – родня? – расщеперил глаза Каллипигов.

– Родня!

Они с чувством обнялись.

– Только ты, кум, пока нас оставь ненадолго, наедине хочу побыть, отношения наладить.

– О чем разговор!

Каллипигов и Николай хором спросили: «Можно уже?» и вышли в палату.

– Ну что, землячка дорогая, поправляйся! – бодро произнес Каллипигов. – А надо чего, так не стесняйся, говори, мы теперь с тобой не чужие друг другу. Вот тебе мои координаты, телефончик.

– Мне бы коляску, – вспомнила Люба.

О чем разговор! – ловко сказал Каллипигов. – И коляску для крестника подберем, и кроватку и эти, как их? – памперсы.

– Нет, не детскую коляску, а другую, мою инвалидную, старую, я к ней привыкла, новой не хочу.

– Изладим! Нет вопросов, – заверил Каллипигов.

Затем он изобразил над головой крепкое рукопожатие, должное показать Любе, что он, Каллипигов, – с ней, подмигнул Николаю и шальной походкой вышел прочь.

Николай поплотнее закрыл дверь и, сделав взволнованное лицо, подошел к кровати. Он присел на пол на одно колено и взял Любину руку.

Люба заерзала и смущенно вытянула руку из ладони Николая.

– Ну что ты, Коля? Встань, – бормотала она, опасаясь, что Николай приблизит лицо и увидит прыщик, который она утром нащупала у себя на лбу, а еще от волнения у нее, Любы, иногда громко урчит в животе. – Коля, ты не знаешь, кто это был? Сейчас вышел – кто? – быстро заговорила Люба и взяла с тумбочки пульт, делая вид, что именно для этого ей и понадобилось высвободить руку.

– Так твой же земляк, – проникновенно сказал Николай и, вновь перехватив держащую пульт руку, сжал Любино запястье.

– Я его не узнала, – сделав большие глаза, призналась Люба. – Он приветы от мамы, от папы передает, а я не могу вспомнить – кто такой? А спросить неудобно. Как его фамилия, ты не знаешь?

– Каллипигов, вроде сказал?

– Товарищ Каллипигов?! – поразилась Люба. – Точно, он! Как я могла забыть? Слушай, он же меня ненавидел, в райкоме песочил. Правда, это давно очень было. А теперь – другой человек. Честный, порядочный, помощь предлагает. Хорошо, что он другим человеком стал, правда, Коля?

– Хорошо, – воркующим голосом произнес Николай и поднес Любино запястье к губам. – А это не тот Каллипигов, про которого ты спрашивала в студии звукозаписи, помнишь, у Юры Готовченко?

– Тот, – с придыханием ответила Люба. – Готовченко еще рассказал, что Каллипигов в Москве таксистом устроился, «девяткой» рулит.

– Девяткой? – интимно прошептал в Любину руку Николай. – Так это же девятое управление, служба охраны президента. Ты что, решила, что Каллипигов – водила?

– Господи, какая же я глупая, – бормотала Люба. – Смешное какое недоразумение. Никогда в жизни со мной таких недоразумений не случалось.

«Недоразумений с ней не случалось, ага, развела Колю Джипа как пионера на минет», – подумал Николай и медленно, так что почувствовал волоски на Любиной коже, повел губами по руке, к локтю.

Люба сжалась, деланно засмеялась, сославшись на щекотку, и щелкнула пультом.

Включился телевизор.

Николай аккуратно вынул пульт из Любиной ладони, затем правой рукой вновь ухватил ее пальцы, а левую подсунул под подушку, как бы устраиваясь поудобнее смотреть телевизор. Люба полулежала ни жива, ни мертва.

Николай попереключал каналы.

– Ой, – закричала Люба. – Оставь!

С экрана на Любу растерянно смотрели Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович. Они сидели на диване, держа на коленях альбомы с семейными фотографиями.

– Чего сказать? – лепетала Надежда Клавдиевна. – Я и не знаю. Девочка она хорошая, добрая, уважительная.

Люба на мгновение закрыла глаза ладонью. Затем снова уставилась в телевизор, ойкая и всхлипывая.

– Это что, твои родители? – догадался Николай.

– Да, – сказала Люба.

– Их-то мне и надо, – праздничным голосом произнес Николай и покрепче обхватил Любу через подушку.

– Зачем?

– Руку дочери просить, – проникновенно глядя снизу на Любин профиль, сообщил Николай.

Люба забыла про прыщик на лбу и растрепанные волосы и повернула лицо к Николаю.

Брови у нее подергивались. Маленькие, сильно торчащие уши пылали. Она смотрела на Николая: родинка, залысина, шрам, кадык, ключица, золотая цепь шириной с рамку для фотографии, пемза щетины, мочка уха. И запах… Запах, от которого хочется кричать, стонать, запрокинув голову, ерзать на больничной кровати, а потом плакать и петь.

Она хотела спросить. И боялась услышать ответ. Боялась, что она не так Николая поняла. А он, заслышав вопрос, вытащит руку из-под подушки, поднимется с колен и холодно ответит, что она, Люба, его неправильно истолковала. И тогда ей придется быть гордой и разорвать с Николаем всяческие отношения!

Вот поэтому Люба молчала.

– Ты что, против? – тревожно спросил Николай.

– Против чего? – уточнила Люба.

– Выйти за меня замуж? – исподлобья поглядел Николай.

– Нет, я не против, – ответила Люба.

И удивилась, как все просто. Словно он предложил стакан кофе, а она согласилась. Три в одном, если можно… И не очень горячий.

Сердце Любы почему-то не колотилось, как пьяный сосед в двери к сожительнице. И не задохнулась она. И не побежали от счастья ноги по полю. Лишь на попе задергало под повязкой. «Ищешь ты, Любушка, с этим Николаем приключений на свою задницу», – вспомнила она бормотанье коляски и тихо засмеялась.

– Уже нашла, – сказала Люба.

– Кого нашла? – заволновался Николай, держа в голове соперника, президента.

– Тебя, – сказала Люба. – И больше мне никто не нужен. Только…

– Что?

– Я должна сказать. Признаться. Всю правду обо мне, – голос ее дрогнул. – О моем здоровье и состоянии.

– Ничего не говори, – приказал Николай. – Я все знаю. И про тебя, и про гаранта.

– Коля, но ведь это неизлечимо, это – на всю оставшуюся жизнь, – предупредила Люба.

– Да что я, не мужик что ли? И тебя прокормлю, и ребенка твоего! – рубанул Николай воздух свободной рукой.

Люба зарделась.

– Коленька! – любовно сказала она. – Как же мне повезло, что я тебя встретила.

Николай вытащил руку из-под Любиной спины и уселся на стул, положив ногу в туфле на колено.

– Муж пришел? – заглянула старшая медсестра.

– Нет, – заволновалась Люба. – Не было еще.

Медсестра озадаченно поглядела на Николая, который утром рвался к раненой жене, и, тревожно качая головой, вошла в палату.

– Пульс в норме, – пробормотала она. – Надо доктору доложить. Дайте-ка я вам капельницу поставлю.

Устроив в катетер на сгибе Любиного локтя иглу от капельницы, медсестра проследила за падающими по прозрачной системе каплями, потрогала Любин лоб и спросила:

– Легче стало?

Люба закивала.

– Ну, слава тебе! – сказала сестра и указала на Николая. – Это – кто? Давайте вспоминать!

– Это мой будущий муж, – порозовев, призналась Люба.

– Слава богу, вспомнила. Тогда я пошла. Как раствор на исходе будет – вызовете. Вон ту красную кнопочку нажмете.

Николай заверил, что нажмет, и небрежно спросил:

– Гарант когда обещал прийти?

– Теперь не знаю, утром его не пустили, порядки, мол, для всех одни, больничный режим. Он, говорят, скандалил, требовал пропустить. Ужас!

– Где не надо, там они про порядки вспомнили, – рассердился Николай. – Вот люди! Кстати, я тебя не спросил, может, ты хочешь чего? Давай за фруктами съезжу? Икры? Рыбы красной?

– Нет, не уходи, – запротестовала Люба. – Ничего не надо.

– Ты сейчас за двоих есть должна, – приказал Николай.

– Товарищ Каллипигов тоже так говорил, – вспомнила Люба.

– Шустрый мужик, – одобрительно покачал подбородком Николай. – В кумовья уж набился, ребенка будущего крестить. Мальчик, говорит, ожидается.

– Мальчик? – уши у Любы опять запылали. – А я девочку бы хотела.

– А девочку – после, вторым номером. Родная сестренка пацану будет, – с нескрываемым удовлетворением произнес Николай. – Нет, я за фруктами все же схожу.

И он деловито покинул палату.

Люба откинула голову на подушку, выключила, отыскав на пульте нужную кнопочку, телевизор, и уставилась на мерно капающий в прозрачную жилку раствор.

Как много всего случилось! И как мгновенно все произошло. Нет, времени, как одного из измерений, все же не существует. Любу понесло. Очевидно, сказалось ранение в ту часть тела, которой, по утверждению коляски, она, Люба, чаще всего мыслит. Иначе чем объяснить, что ее жизнь изменилась не за месяц, час или даже минуту, а за мгновение, которое и уловить нельзя. Наверное, время – это граница между событиями, и больше ничего. Быстрее, чем успела бы вздрогнуть струна на ее балалайке, Люба прошибла границу времени насквозь, и по другую ее сторону вдруг оказалась уже совершенно другим человеком: спасительницей России, невестой Николая, героиней репортажей и даже родней товарища Каллипигова.

– Чудеса! – пробормотала Люба и закрыла глаза.

Под веками побежали черные спирали, красные волны, появилось лицо цыганенка Васи, глухонемой Анжелы, смеялся горбун Федя и тряс безрукими плечами Паша. Потом компания исчезла, но вплыла Сталина Ильясовна.

– А-а, – попыталась пропеть Люба. – Не получается…

– Ничего, отдохнешь, и все получится, – ласково сказала Сталина Ильясовна и погладила Любу по голове.

Люба открыла глаза. Посмотрела на золотистое небо за окном. Сталина Ильясовна стояла возле кровати.

– Любочка, там уже почти пусто, – шепотом сказала Сталина Ильясовна, указав на бутыль на стойке капельницы. – Пришлось тебя будить.

– Сталина Ильясовна, это вы, – сонно пробормотала Люба. – А я думала, что вы мне снитесь. Нажмите красную кнопочку на стене. Как я рада вас видеть!

– А уж я как рада! Как же это ты так? Под пули бросилась? Кроме тебя, конечно, некому было?

– Я за Васю испугалась. А президента совершенно случайно загородила.

– Нет, Любочка, не случайно, – уверенно покачала головой Сталина Ильясовна. – Ты не умеешь убегать, вот в чем дело, детка.

Медсестра освободила Любину затекшую руку от иглы. Люба опасливо и с болезненным удовольствием разогнула ее и приподнялась на подушке.

– А еще – бог тебя бережет, – проникновенно произнесла певица.

– Какой бог, Сталина Ильясовна? – махнула рукой Люба. – Вы прямо, как моя мама.

– Ты не веришь в бога? – ужаснулась Сталина Ильясовна. – Напрасно, деточка, напрасно. Впрочем, он охраняет тебя, независимо от твоих духовных заблуждений. В этом его величие. Он прощает тебе твое неверие.

– Если он и есть, мой бог, то наверняка инвалид, – каверзным голосом сказала Люба. – Без рук, как Паша. А скорее всего – слепоглухонемой.

Сталина Ильясовна отпрянула и в ужасе перекрестилась.

– Любочка! – глубоким контральто воскликнула она. – Девочка!

– А что вы против инвалидов имеете? – обиженным голосом спросила Люба. – Чем они хуже?

Сталина Ильясовна смешалась.

– Я не говорю, что инвалиды хуже. Просто… существуют устоявшиеся традиции, проверенные временем убеждения.

– А бог может быть цыганом? – прищурилась Люба.

Сталина Ильясовна перебирала губами.

– Значит, цыганом он быть не может, негром – тоже, индейцем – упаси бог, инвалидом – ни в коем случае, женщиной – ни-ни, дауном – ни в страшном сне! Только мужчиной с белой кожей? Что за фашизм, Сталина Ильясовна? Прямо не бог, а Гитлер какой-то.

Сталина Ильясовна потерянно моргала.

– Я пошутила, – примиряюще сказала Люба. – Не обижайтесь.

Сталина Ильясовна с облегчением вздохнула.

– Это просто так рисуют – белым бородатым старцем, – пустилась она в объяснения. – А на самом деле у бога нет никакого образа. Он – свет.

– Разве? – делая невинное лицо, упрямо спросила Люба. – А почему не нарисовать с черной кожей? Или с веснушками? Не все ли равно?

Сталина Ильясовна пошевелила нарисованными бровями.

– Я понимаю, Любочка, ты пережила эпоху безбожия. Судьба обошлась с тобой жестоко. Но твой ангел-хранитель…

– Если увидите ангела-хранителя в инвалидной коляске, это точно мой, – не дав даме договорить, со смехом заключила Люба. – Ой, Сталина Ильясовна, ну не сердитесь. У вас такое лицо… Давайте лучше петь!

Сталина Ильясовна покопалась в сумке, нашла бумажную иконку, завернутую в целлофан, и молча поставила на тумбочку, прислонив к чашке.

В палату вошел Николай с пакетами фруктов и огромной металлической банкой, разрисованной ананасами.

– Здрасьте, – сказал он Сталине Ильясовне.

– Коля, это мой педагог по вокалу, Сталина Ильясовна Черниченко, очень известная певица. А это – Николай Аджипов, мой будущий муж.

– А-а, – сказал Николай. – Рад познакомиться. Слушай, Люба, там внизу такая толпа набежала! Еле прорвался. Телевидение, журналюги.

– И что? – заволновалась Люба.

– Охрана никого не пускает. Сказали – обед и тихий час в госпитале, режимный момент, а тебе покой нужен. А! Вот и обед.

В палату действительно внесли поднос с тарелками и стаканом морса.

– Не хочу я есть, – отказалась Люба. – Я должна заниматься. Иначе совсем петь разучусь. Сталина Ильясовна, начинайте!

– Сталина Ильясовна растерянно поглядела на Николая. Тот развел руками.

– Находим дыхательную опору, – вздохнув, заговорила Сталина Ильясовна. – Вдох! Спина твердая, но затылок и шея совершенно свободны, не напряжены. Нет, Любочка, я боюсь тебе это сейчас навредит.

– Не навредит, – уперлась Люба.

Гостья сызнова сокрушенно вздохнула.

– Зева-а-ешь!.. Вспомнила? А теперь поем долгое «а» в удобной для тебя тессуре.

– А-а, – пискляво затянула Люба.

– Хорошо, – похвалила Сталина Ильясовна. – Теперь поешь э-и-о-у-е так, словно звуки находятся на одной ленте, связаны этой лентой. Сначала все гласные будут занимать у тебя разные позиции в гортани, но ты постараешься со временем выровнять их, разместить в одном месте резонансной полости в таком положении, чтобы звук легко распространялся в пространстве.

– Э-и… – тянула Люба.

– А теперь поешь в удобной для тебя тессуре слоги, их называют легато, га-гэ-ги-го-гу… Но мысленно представляй себе звук «а». Научись петь сразу и навсегда! В студии звукозаписи ты еще перепоешь ошибку, но звук, неверно пропетый на сцене, ты уже никогда не сможешь исправить.

– Га-гэ-ги…

– Давай разучим с тобой прекрасное произведение, как нельзя больше подходящее к твоему голосу: «Христос младенец в сад пришел».

– Христос младенец в сад пришел и много роз нашел он в нем, – с чувством выводила Люба и смотрела на лимонные облака за окном.

– Да она уже поет! – с удовольствием сказал в дверях знакомый голос.

Люба умолкла и поглядела на дверь. В палате стоял президент.

Глава 15
Рифма к колбасе

– ДЕВУШКА, милая, где палата номер 66, в которой лежит Любовь Зефирова? – Надежда Клавдиевна водрузила на стол дежурной банку с солеными грибами. – Это вам, к чаю!

– Да вы что, женщина? – возмутилась дежурная, придвигая банку поближе. – Здесь вам «Поле чудес» что ли?

– Возьмите, пожалуйста, не обижайте нас. Мы их в такую даль перли. Это ж рыжики! Экологически чистые. В Москве такие грибочки отродясь не растут. Геннадий Павлович сам собирал. – Надежда Клавдиевна отчаянно толкнула в бок Геннадий Павловича. – Гена, скажи.

– Отродясь, – подтвердил Геннадий Павлович.

– Так как в шестьдесят шестую пройти? – заискивающе переспросила Надежда Клавдиевна. – Увидеть бы хоть одним глазком. Люба, Зефирова. Зе-фи-ро…

– Да знаю я! – сказала дежурная. – Видеть Зефирову нельзя. Нет, нет, нет. Строго-настрого! Охрана вон выставлена по всем закуткам. Там, подальше немного, металлоискатель соорудили. Телохранители в каждой каптерке заведены.

– Ой, господи, – тихо заголосила Надежда Клавдиевна и горемычно поглядела на Геннадий Павловича. – Слышал? Охраны невпроворот. Везде распиханы. Не пропустят нас. Хоть бы нашу Любушку не уморили!

Геннадий Павлович крякнул.

– Эта… – речь Геннадий Павловича, обычно говорившего довольно складно, здесь, в Москве, стала корявой и неубедительной. – Почему – нельзя?

– Никакой информации давать не велено! – важно осадила дежурная. – Тут уж с утра насчет Зефировой толпятся. И журналисты, и муж.

– Какой муж? – Надежда Клавдиевна прекратила шмыгать носом и недоуменно поглядела на Геннадий Павловича, как бы надеясь, что он сейчас разъяснит это недоразумение. – Никакого мужа у нее нет. Да вы про кого говорите-то?

– Не знаю, кто он там ей был, а только сейчас у молодежи с этим делом быстро, – с удовольствием сообщила дежурная.

– Гена, я отсюда никуда не уйду, – заверила Надежда Клавдиевна.

Геннадий Павлович повел Надежду Клавдиевну в сторону, держать совет, когда в фойе с улицы вошел Каллипигов, солидный и недосягаемый, как машина с затемненными стеклами и специальными номерами. Каллипигов катил Любину коляску. Ее сиденье было заменено на новое, натуральной кожи, но Геннадий Павлович узнал бы Любину коляску из тысячи – он самолично починял ее: вставлял нестандартный штырь, аккуратно заматывал проволокой подлокотник.

– Надя… – сказал Геннадий Павловича с одышкой. – Гляди-ка, это ж Любина коляска. А почему Любушки нет?

– Ой! – заголосила Надежда Клавдиевна. – Ой! Любушка! Да на кого же ты нас покинула?

Надежда Клавдиевна вперевалку – ноги чего-то вдруг отказали, подошла к коляске, рухнула на колени, уронила голову на сиденье и принялась гладить его, в голос рыдая.

– Позвольте! – брезгливо сказал Каллипигов. – Кто-нибудь, заберите ее… Черт знает что! Почему впустили? Кто разрешил?

– Отдайте нам коляску, – вцепилась в сиденье Надежда Клавдиевна. – На память о Любушке!..

– На какую память? – возмутился Каллипигов. – Дайте дорогу!

Надежда Клавдиевна подняла зареванное лицо и хотела было вновь слезно молить вернуть ей память о Любушке, но вдруг замолчала, припоминая.

– Ой! – сказала Надежда Клавдиевна (она очень любила ойкать). – Товарищ Каллипигов? Миленький, вы откуда здесь? С Любушкой нашей попрощаться пришли?

– Что значит, попрощаться? – раздраженно бросил Каллипигов, – Любовь Геннадьевна попросила привезти ей старую коляску.

– Люба жива? – с запинкой спросил Геннадий Павлович, ухватившись за рукав Каллипигова. – Я ее отец, Геннадий Павлович Зефиров.

– Жива-здорова, в настоящий момент принимает в своей палате визит первого лица государства, – казенно сообщил Каллипигов, размышляя, стоит ли иметь интерес в родителях Зефировой или знакомством и расположением этих провинциалов можно пренебречь.

– У Любушки сейчас сам президент? – оторопела Надежда Клавдиевна.

– Естественно, сам, – высокомерно бросил Каллипигов, решив манкировать дружбой с Зефировыми. – Или у нас уже другой глава? Вы извините, мне нужно идти. Любовь Геннадьевна ждет коляску.

– Так мы с вами, – простодушно сообщила Надежда Клавдиевна и поднялась с пола. – Хорошо как, что земляка встретили, да, Гена?

– Со мной, к сожалению нельзя, – подхватил коляску Каллипигов. – Режим! Глава Российской Федерации, сами понимаете. Вход сотрудникам Кремля и строго аккредитованным лицам.

И он энергично укатил к лифту.

– Гена, – шепотом спросила Надежда Клавдиевна. – Чего он сказал? Где – аккредитоваться?

– Откуда я знаю? – так же шепотом ответил Геннадий Павлович.

– Ну, спроси у кого-нибудь, – сердито приказала Надежда Клавдиевна. – Отец ты или не отец?

Геннадий Павлович насупил брови, подошел к дежурной и, покосившись на двоих высоких мужчин в черных костюмах с рациями в руках и крошечными наушниками, спросил:

– Я извиняюсь… Как бы нам кредитоваться?

Дежурная поглядела на охрану и, нахмурившись, сказала:

– Подведете вы меня под монастырь.

– Уж очень вас просим! – прижал Геннадий Павлович руки к груди.

– Христом-богом! – встряла Надежда Клавдиевна. – В такую даль ехали, чтоб Любушку увидеть.

– Чего с вами делать, а? – вздохнула дежурная. – Триста рублей давайте…

Геннадий Павлович представлял аккредитацию несколько иначе и оттого слегка замешкался. Но Надежда Клавдиевна торкнула его в бок, и Зефиров вытащил из внутреннего кармана пиджака сотенные бумажки.

– Погодите вон там, на стульях в гардеробе. Президент сейчас уедет, так вас проведу. Дайте-ка, я вас замкну временно. Уж вы там тихо!

– Да, да, мы тихо, – снова перейдя на шепот, заверила Надежда Клавдиевна и на цыпочках вошла в пустой по причине установившейся теплой погоды гардероб.

– Гена, как ты думаешь, чего президент там сейчас делает? – спросила Надежда Клавдиевна и, не дожидаясь ответа, предположила. – А вдруг, кровь Любе отдает?

Геннадий Павлович страдальчески поморщился.

– Опять ты об этом? Слушать даже смешно.

– А что я такого сказала? Ничего я такого не сказала.

– Как же, отдал он Любе кровь, разбежалась. Не по государственному ты, Надежда, мыслишь. Кровь должен народ отдавать, народа – много. А президент – один. Слышала такое выражение: регионы-доноры? Регионы! А не Кремль-донор. К тому же народу это в радость – два отгула, чай с булочкой. А президенту чаи казенные распивать да в отгулы ходить некогда. Он весь в делах, присесть вон некогда. Да и вообще, Кремль обескровить – дело нехитрое, а вот влить после в него свежей крови – проблема. Может, еще придумаешь – президент ноги свои Любе пожертвует?

– Ноги – нет, – вздохнула Надежда Клавдиевна. – Ноги раздавать, так никаких ног не напасешься.

– То-то и оно, что не напасешься.

– Хоть бы одним глазком глянуть, чего там делается?

Чует мое сердце, наша артистка президенту песни исполняет, – горделиво сообщил Геннадий Павлович.

И прислушался.

– Христос младенец в сад пришел, – выводила Люба и глядела на лимонные облака за окном.

– Да она уже песни поет, – весело сказал знакомый голос.

Люба поглядела на дверь. В дверях стоял президент в накинутом на плечи халате. Люба замолчала. И в тот же миг комната заполнилась людьми. Все, как один, мужчины – сопровождающие лица – были одинаково респектабельны, как нумерованные ручки «Паркер» с золотым пером и ручной гравировкой. На их фоне телевизионщики и фотокорреспонденты выглядели шариковыми авторучками.

Люба успела с удивлением отметить, что известная ведущая, в студии на экране высокая и фигуристая, в жизни оказалась крошечной и худенькой, как модно одетая синичка.

Вторым эшелоном вошли руководители госпиталя в бирюзовой экипировке и выражением хлеба-соли на лице. Последней втиснулась старшая медсестра с огромной керамической вазой, украшенной надписью «С 60-летием!».

– Здравствуйте, Любовь Геннадьевна, – сказал президент и, слегка склонив голову и приподняв одно плечо, с улыбкой подошел к Любе.

Люба второпях засунула руку под одеяло и одернула больничную рубашку, короткую, как летняя ночь.

– Здравствуйте, … отчество из головы вылетело… – смешавшись, произнесла она.

– Ничего страшного, – подсказал президент. – Я ваше тоже, пока шел, забыл. Так что будем просто по именам. Можете даже по фамилии. Фамилию мою знаете?

Сопровождающие засмеялись добрым смехом, давая понять прессе, каким великолепным чувством юмора обладает лидер страны наряду с множеством других уникальных качеств, а самому лидеру – что они, подчиненные, несомненно оценивают его дар к хорошей шутке.

– Фамилию я помню, – сказала Люба.

И все еще раз засмеялись. Смеялись в продолжении встречи много, но не заливисто, колыхаясь и утирая слезы, а корректно регулируя тембр и аккуратно – продолжительность улыбок. Высокие гости знали, где уместен короткий смешок, а где и хохоток колокольчиком. И избегали жизнерадостного ржания, которое могло неправильно внушить главе, что жизнь у его помощников привольная и веселая. Самый полезный для карьеры смех вблизи президента – слегка усталый, мол, плодотворно потрудились, теперь можно на минутку присесть и улыбнуться. И снова за работу на благо страны, чтоб весело ей жилось.

«Продолжительность встречи пятнадцать минут», – вежливо, но строго предупредили из-под правого рукава часы Путина.

«Конечно, конечно, – согласилась Люба. – Я понимаю».

«В рамках строго отведенного времени», – уточнили часы.

Быть гарантом времени России – задача, налагающая большую ответственность. Общаясь с россиянами в многочисленных поездках по стране и во время встреч в Кремле, часы видели, какие надежды возлагают на них пожилые будильники, женские наручные часы, дешевая китайская электроника и роскошные ролексы. И у каждых внутри была туго сжатая пружина, готовая к выстрелу. И эту пружину нужно было умело смягчить. Старые часы, которые уже не могли ходить, были наименее требовательными, лишь изредка просили помочь с углем и дровами да прибавить пенсии, а в основном кланялись и норовили расцеловать. Рабочий ширпотреб, сидевший без зарплаты, хоть и был опасен непредсказуемыми выходками, тоже без устали благодарил гаранта за заботу. Атомные часы интеллигентно сетовали на недостаточное финансирование науки. И только ролексы, разграбившие страну, перекачавшие часы цветного металла за рубеж, норовили урвать еще и еще. Эх, сколько было встреч! Разве забудут когда-нибудь часы президента простую русскую женщину, поведавшую свое горе? Врачи, отметившие день медицинского работника, удалили гражданке детородного возраста обе маточные трубы, решили, что ей и семерых детишек хватит. «Остался у меня один циферблат», – плакала россиянка, хлопая натруженной ладонью по животу. Часы хмурились, они хоть и на семнадцати камнях, а не каменные! Саднило где-то внутри одной из двухсот одиннадцати составляющих часы деталей. Часы переживали о судьбах страны и ходе реформы ЖКХ. Много думали. Совсем перестали спать по ночам. И все ходили, ходили по резиденции. Иногда они советовались со своей супругой – простыми, но надежными, золотыми часами «Чайка». Супруга советовала не спешить. А сами часы президента считали, что часам надо чаще бить, причем, где ни попадя. Правда «Чайка», как ей и полагается, любила море и почти все время проводила в Сочи, так что часам часто приходилось полагаться на мнение правительственных ходиков и думских друзей на час. А те полагали, что время – деньги, и гребли его под себя, не останавливаясь ни на секунду.

«Постарайтесь уложиться», – вспомнив все это, устало сказали часы Любе.

«Постараюсь», – пообещала Люба и поровнее улеглась на кровати, во все глаза уставившись на президента.

Президент сжал одной рукой Любину правую ладонь, а второй хотел крепко пожать другую Любину руку, но увидел катетер в сгибе локтя и, нахмурившись, лишь дотронулся до кончиков пальцев.

– Спасибо вам, – растроганно произнесла Люба.

– Да за что же мне-то? – с улыбкой сказал президент и, примерившись, с чувством обнял Любу за плечи и поцеловал в обе щеки. – Это я вас должен благодарить.

Халат с плеч президента свалился за спину. Он подхватил его сзади одной рукой и опять улыбнулся. И все ласково засмеялись тому, в какой неформальной и теплой обстановке проходит встреча.

В руках президента оказался великолепный букет, похожий на корзину с фруктами – апельсинами, бананами, киви.

– «Спасибо» – слишком невыразительное слово для того чувства благодарности, которое я испытываю к вам, Любовь Геннадьевна, – без запинки сказал президент и вручил цветы Любе.