Текст книги "Акционерное общество женщин"

– Смотрите, Ника! И Милана. Кыса, а вон и Настя! – воскликнула Полина. – Девчонки! Это же все наши клиентки!

– Это Белякова всех организовала! – кричала Катька. – Вот баба, конь с яйцами!

– Пока мы тут революцию, как пирамиду, сначала собирали, а потом рассыпали, женщины сами, без нашего участия, на дело организовались. Что значит просвещение! – Полина пыталась всех перекричать. – Глянули в Интернет и смекнули. Защищают себя, свою свободу и наше общество!

Мужчины на экране не могли отвести взгляда от извивающихся в танце перед их глазами сотен женских тел, краники выпадали из их рук. Марина в танце приблизилась к мужику, державшему плакат с требованием памятника Аристотелю. Вырвав плакат, она прижалась к мужчине, потом оттолкнула его от себя, взмахнув волной волос. Милана, Ника, Настя, другие женщины – и молодые, и не очень, но все очаровательные, – разбирали мужчин по парам. На секунду все замерло. Смолк «Караван» Эллингтона, над площадью повисла тишина. Но тут же ее взорвал иной ритм и иная мелодия:

 
Вижу тень наискосок, рыжий берег с полоской ила…
Я хочу целовать песок, по которому ты ходила…
 

Через минуту вся площадь дружно отплясывала ламбаду. Женщины задавали ритм, подталкивали бедрами партнеров, заставляли их вовремя делать нужное па, незаметно для мужчин помогали им менять руки, подставляли им плечо. Еще несколько минут назад дышавшая агрессией масса мужчин сейчас крутила бедрами совсем по-иному, повторяя движения женщин, старясь попасть в такт. Марина, не спуская руки с плеча своего партнера, начала движение вниз по спуску. За ней последовала пара Миланы, Насти, Ники… Пары цепочкой спускались вниз к реке, огибали по набережной храм, держа курс на Кремль, а оставленный посреди брусчатки бумбокс продолжал орать: «Я хочу целовать песок, по которому ты ходила…» Женщины уводили мужчин за собой. На площади валялись брошенные краники и плакаты. Очнувшийся комментатор затараторил вновь:

– Вы согласитесь со мной, дорогие телезрители, – прекрасное зрелище. Женщины и мужчины вышли сегодня на площади Москвы и других городов, чтобы устроить радостный праздник, с шутками, смехом, танцами. На этом мы заканчиваем репортаж и желаем вам и вашим семьям любви и радости. Хорошего вам воскресного вечера, дорогие телезрители!

– Видать, редактор в студии опомнился, мгновенно перестроился и стал наговаривать комментатору новый текст. Враг не прошел. Победа осталась за нами! Нет повода не выпить. – Алена показала Мэтью на опустевшие бокалы.

Мэтью и Шурик бросились на кухню за шампанским. Полетели пробки в потолок, основательницы повскакали с диванов с криками: «Да здравствует ура!»

– Ну вот! А ты говорила, Кыса, что женщина не сможет мужика вести в полонезе. Белякова показала, как они у нас ламбаду отплясывать будут! – отсмеявшись, сказала Ирина. – Ну что? Вернемся к празднику?

– Мы на Итальянском дворике остановились…

– Да, но я настаиваю, Кать, чтобы прямая трансляция праздника вошла в переговорный пакет, – перебила ее Степанова. – Всего полтора месяца осталось. Этот флеш-моб еще будет у всех в памяти. Тут – лубок, народное гулянье, а у нас сдержанное возвышенное действо. В сознание нации это врежется надолго.

– Пока гости будут съезжаться, а наши бандерасы аперитивами всех будут обносить, пусть на лестнице стоит какой-то бас и поет: «Сатана там правит бал, там пра-а-вит бал…» – Полина вспомнила слова Вульфа.

– Не очень оригинально, но, думаю, в заимствовании нас упрекнуть будет трудно, – в свойственной ей манере заявила Кыса. – Когда все соберутся, первым делом – речи. Не будем сначала за стол сажать, как это принято у других. Сначала пусть отдадут должное празднику, расскажут, как здо́рово, что «все мы здесь сегодня собрались». Тем более раз прямая трансляция. Катька в ответном слове должна по сути сформулировать наш манифест. И тут же полонез. В первой паре – Вульф-Бобоевич с Полиной. Потом Катька, ну… я не знаю с кем, наверное, с самым главным лицом, который к нам «оттуда» пожалует. Потом Алена с Опанасом, конечно. Потом я, а я с кем? Да хоть бы с Костей. Все-таки не последний человек, пусть видит, что я ему все прощаю и поддерживаю, как и всегда. Потом Мэтью с самой главной, наиглавнейшей ВИП-клиенткой.

– Ты кого имеешь в виду?

– Не ту, Алена, о ком ты подумала. Мы ж теперь в телевизоре! На всю страну гремим. Это, считай, вопрос решенный, как ты говоришь. Мэтью пойдет в паре, например, с Надеждой Константиновной. Она вполне ничего теперь стала, сочная такая, давно не вобла. Пойдешь, Мэтью?

– Пойду, пойду.

– А еще фейерверк нужен! Это всенепременно! – вспомнила Полина. Ракеты, звезды и эти, как их, шутихи… Шурик, а что такое шутихи? Но это обязательно нужно! Шутихи… Как же без шутих…

– В садике перед музеем, что ли? – спросил Александр.

– Какой ты прозаичный. Если нужен фейерверк, найдется где устроить. Как все из-за стола выйдут, так, чтобы в дурацкие разговоры мужские не пускались, сразу на воздух, фейерверк смотреть…

– Стилиста я приведу одного на всех, но самого лучшего, – перебила ее Алена. – Ему надо поставить задачу украсить бал, а не только нас самих. Нами украсить бал, в каждой показав лучшее.

– Умоляю, поменьше черного, – простонала Катька. – Не могу я на эту униформу черных платьев на бабах смотреть.

– Черное только на мне, – безапелляционно произнесла Алена. – Себе я изменить не могу. Черный – это мой почерк, signature style Васнецовой. Но чтобы больше черного ни на ком. Думаю так. Полина – это точно голубой, и обязательно от Christian Dior, что-то нежное, с белыми кружевами. Это первая пара. Опять-таки чтобы напоминало барокко, стиль полонеза. Дальше Катька в красном.

– Не хочу в красном, что вы из меня революционера делаете, красного комдива с шашкой.

– Глупая, красный – это про власть. И тебе очень будет хорошо, к карим глазам. Это должно быть Valentino, у него самый чистый красный цвет. Совершенно гладкое платье с чуть расширяющейся книзу юбкой. Черные туфли, на шее либо черный жемчуг… нет – это будет выглядеть пафосно и старомодно. Лучше узкая черная бархотка с золотым медальоном. Чтобы такая властная сила исходила, но чуть-чуть со штришком то ли цыганки, то ли испанки. Контраст с первой парой, с нежной Полиной. Потом мы с Опанасом, это я уже сказала, только черное. Дальше Кыса… Либо в бледно-золотом, но тогда непременно от Chanel, с ее характерными лепестками мохнатенькими, либо в зеленом… Но тогда только Gucci, у него зеленый всегда насыщенный, богато-изумрудный, но не темный.

– Лучше в Chanel, золотое после черного будет лучше смотреться.

– Не уверена. В зеленом больше драматургии, золотой как раз после черного может смотреться обыденно. С зеленым хорошо много золота на шее или золотую цепь в качестве пояса… Нет! Лучше, если золота будет совсем не много, только чтобы чуть оживляло блеском. Точно! Тебе надо зеленое платье, а на шею зеленое колье из изумрудов в золоте.

– Сама надевай изумруды. Мне вообще зеленый не идет. Я в нем как лягушка выгляжу. Нет, лучше золотое.

– В золотом буду я, раз уж Васнецова черное захапала, и на этом спор предлагаю прекратить, – подвела итог Степанова.

– А меню? – вскинулась Полина. – Меню когда мы будем обсуждать?

– Еще не хватало меню обсуждать, – вмешался Шурик. – В рабочем порядке в понедельник решите. Правда, Мэтью?

– Альександр, пусть делают как хотят, оставь их в покое. Этот флеш-моб… Ты же понимаешь, какой это для них стресс. Даже для меня, это было quite stressful. А сейчас просто радость смотреть, как они обсуждают наряды.

Действительно, ни от смятения и сомнений предыдущего вечера, ни от негодования из-за флеш-моба на лицах подруг не осталось и следа. Они дышали только предвкушением праздника. Казалось, еще немного, и они снимутся всей стайкой и понесутся куда-то, в неведомую даль, то ли в ЦУМ, то ли в Третьяковский проезд, примерять наряды, шляпки, выбирать какие-то невиданные, особенные духи, шелковые чулки, туфельки… И непременно шляпки…

– Да, Мэтью, что тут скажешь? «Ты женщина, и этим ты права…» Этим все и сказано.

– Шурик прав, меню сейчас не первостепенно. – Катька, похоже, не слышала, что на галерке говорят мужчины, по ней было видно, что у нее в голове опять крутится что-то, по ее мнению, важное и содержательное.

– Так еще только пять. Есть рано. Ты хочешь нас опять императивами Канта мучить?

– Мне было бы спокойнее, если бы мы сегодня набросали наш манифест. Это основа сценария праздника.

– Так Мурлов его с Владом сочиняют.

– Так они по-вчерашнему сочиняют, а сегодня у нас все по-новому.

– Действительно, как это мы их бросили? – опомнилась Полина. – Они там пишут в корзину, а мы тут наряды обсуждаем.

– Да ничего они уже не пишут, – подал голос Мэтью. – Я им позвонил, они уже сюда едут. Сразу по окончании флеш-моба Колю захватили и выехали. Правда, злые. Разочарованы оба вашим отречением от власти.

– Кто сказал, что мы от нее отреклись? Не надо грязи, – парировала Алена. – Власть – это… как… религия. Ее нельзя объять словом, у нее много смыслов. Власть может быть формализована во властных атрибутах, а может и не быть. Как вера не обязательно должна существовать в форме церкви. Наша власть всепроникающа и всесильна и в то же время неуязвима. Флеш-моб это всем сегодня доказал.

– Конечно, – Полина вспомнила рассуждения Вульфа о Гретхен, – слова это лишь слова. Мы же с юности с Катькой мечтали создать тайное общество. Вот мы его и создали. Могу только привести аналогию с масонской ложей. Всесильная и неуязвимая власть.

– Полина, ты точно Муза! Даже мой императив Канта переплюнула. В таком случае стилистика праздника требует… Ужин заканчивается, все доедают десерты, уже подвыпив, веселые разговоры с прибаутками. И тут из-под свода Итальянского дворика ка-а-к грянет «Ода к радости». И возглас: «Господа, а теперь фейерверк!»

– «Ода к радости»? Гимн Евросоюза? При чем он тут?

– Алена, извини, но тебе все-таки придется вернуться к истокам. «Радость двигает колеса вечных мировых часов…» Шиллер написал это стихотворение для дрезденской масонской ложи. Как ты говоришь: «Ха!» Для тех, кто понимает, конечно.

* * *

Все было как виделось Полине и Кате в праздных грезах юности. Вопрос «Что делать?» был решен. Более того, власть подписалась под всеми пунктами переговорного пакета. К Музею изобразительных искусств имени Пушкина подъезжали темные лимузины, милиционеры охраняли улицу Волхонку.

Гости входили и поочередно приветствовали выстроившихся в шеренгу основательниц начиная с Полины. Сверху с балкона белой мраморной лестницы доносилась ария: «Сатана там правит ба-а-ал, там пра-а-вит ба-а-ал…» Гости все прибывали, бандерасы с непроницаемыми лицами неслышно передвигались с подносами с шампанским, с канапе с икрой, креветками, кусочками лангустинов. Вдоль лестниц стояли столы с напитками и блюдами закусок. В Итальянском дворике уже ждали накрытые круглые столы по двенадцать приборов на каждом. Полина не могла не вспомнить четвертый сон Веры Павловны:

– Wohl perlet im Glase der purpurne Wein,

Wohl glanzen die Augen der Gaste…

Действительно, пурпурное вино в тот вечер было на удивление пурпурно, а глаза всех гостей и правда блестели как-то по-особенному. Поток прибывающих гостей начал редеть, основательницы стали перемещаться по залу, разговаривая с гостями. Полина подошла к Вульфу.

– Дорогая Полина Альфовна, вы поистине царица бала. Хотя вспоминаете сейчас, как ни прискорбно, не Гретхен, не других героинь великих произведений немецкой словесности, а этого… Как его зовут-то? Не тот, который в колокол звонил, а второй… Много в вашей стране плебеев, всех не упомнить…

– Полноте, Герман Генрихович. Согласна, что плебей, разночинец-революционер голодный, всю жизнь думал, что делать, а придумал только швейные машинки женщинам раздать и на зонтиках сэкономить. Мелко, но вы же сами сказали о царице. Вспомните его слова: «Что во мне новое, что дает высшую прелесть тому, что было в прежних царицах, оно само по себе составляет во мне прелесть, которая выше всего. Господин стеснен при слуге, слуга стеснен перед господином; только с равным себе вполне свободен человек. С низшим скучно, только с равным полное веселье. Вот почему до меня и мужчина не знал полного счастья любви; того, что он чувствовал до меня, не стоило называть счастьем, это было только минутное опьянение. А женщина – как жалка была до меня женщина!.. Она была в боязни, она до меня слишком мало знала, что такое любовь: где боязнь, там нет любви».

– Да, Полина Альфовна, соглашусь с вами. Дальше он, помнится, говорил о равноправии: «Без него наслаждение телом, восхищение красотою скучны, мрачны, гадки; без него нет чистоты сердца, есть только обман чистотою тела». Оставим равноправие, это не наш с вами лексикон, а все остальные образы я бы, пожалуй, назвал весьма приличествующими сегодняшнему торжеству. Но слог все равно, на мой взгляд, ужасный.

– Герман Генрихович, кстати, скажите на милость, вы в нас не разочарованы? Что мы от власти отказались?

– Хоть мне это и не по душе, простите за каламбур, но это ваше естественное право на нравственный выбор, Полина Альфовна. Кант бы вами гордился. Если снова встречу, непременно спрошу, какие он испытывает чувства от того, что именно в России горстка мудрых, светлых женщин реализовала его категорический императив.

– Да что Кант, это он Катьке судья. Мне важно, не обманули ли мы ваши ожидания?

– Я давно уже ничего не жду, Полина Альфовна. А что искушал вас властью, так это роль моя. Сомнения сеять, заставлять лучшие умы думать, бороться с собственными противоречиями, с соблазнами. Что люди без этого? Так, рабы господни, не больше. А вы в ответ на мое искушение сделали свой нравственный выбор. Бросили мне просто-таки вызов. Это приятно, когда вызов тебе бросают достойные противники. Мы еще продолжим как-нибудь этот диспут.

– Катя сейчас будет речь произносить. Лишь бы только ее опять куда-нибудь не понесло.

Катька с забранными кверху волосами, в огненно-красном платье подошла к микрофону.

– Мы празднуем сегодня больше, чем пятилетие компании «За Гранью», и я как президент хочу прежде всего поблагодарить вас за то, что вы помогли нам встать на ноги и лучше понять цели нашего общества…

…Мы создали его для будущего, и только недавно мы окончательно поняли, что будущее требует любви друг к другу, как бы банально это ни звучало. Она разрушает стену, которая столько лет отделяла мужчин от женщин, жен от любовниц, слуг от господ, она превращает будущее в настоящее. Мужчины строят будущее вместе с нами. «Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести: настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы умеете перенести в нее из будущего»[25]25
  Н.Г. Чернышевский. «Что делать?» Глава «Четвертый сон Веры Павловны».


[Закрыть]. Любовь – это единственный категорический императив. Спасибо, что разрешили напомнить вам об этом. Передаю слово представителю нашего младшего акционера, государства, Опанасу Дубовицкому.

Опанас взял у Катьки из рук микрофон.

– После такой трогательной речи я даже немного смущаюсь, – сказал он и впрямь залился румянцем, который так шел к его лицу, к ясным глазам и совсем не вязался с его репутацией изощренного царедворца. – Я поздравляю наших главных акционеров, наших женщин с юбилеем. Женщины не любят юбилеев, но наших женщин он состарить не может. Они неподвластны времени, они сами им управляют. Женщина – это шея, которая крутит головой, а голова – это мы. И мы всегда испытывали досаду: действительно, чего это нам всю жизнь что-то крутят? Но в этом зале женщины особенные. Они не только доказали, что они сами счастливы, они сделали счастливыми многих мужчин. Здесь собрались акционеры и клиенты общества «За Гранью». Их мужья рассказывают мне удивительные истории о том, как изменилась их жизнь. Они отдыхают дома сердцем и душой от нашей низменной мужской работы. Многое изменилось в нашем обществе за прошедшие пять лет. Женщины выводят мужчин на площади страны танцевать. Акционерное общество женщин освободило их от неврозов и страхов, от агрессии и злобы, которыми, если положить руку на сердце, мы, мужики, сами заразили наших женщин. Но у наших акционеров хватило мудрости понять, что пока они не возьмутся за нас, мужчин, мы будем пребывать в грязи. Мы всегда бунтовали против мытья рук, мы отстаиваем свое право на грязные носки, на ковыряние в носу, на пьянство. Отучить нас от вредных привычек можно только терпением и любовью. Наши акционеры наконец взялись за нас, мужчин. Не знаю, кому как, а мне это нравится. Нравится быть в их власти. Это же, мужики, приятная власть, черт возьми! Она не только гуманна, она эстетична, ей невозможно сопротивляться. Ни один мужчина не в состоянии сопротивляться власти женских чар. Любите нас, женщины, крутите нашими головами. Без вашей любви мужская власть не даст мужчине радости. Власть ваша столь неоспорима, что ей не нужен царский трон! Я кончил, простите за каламбур, это не для прессы, – завершил Опанас, и последние слова его потонули в общем хохоте.

А сверху снова раздался мощный бас: «Сатана там пра-а-вит ба-а-ал…» Гости бросились согласно полученным карточкам становиться в пары для полонеза, тот грянул громко и величественно с балконов, обрамлявших лестницу. Первой на мраморный пол ступили Полина с Вульфом-Бобоевичем, за ней Катя в красном платье, которую вел за руку вице-премьер, известный своим римским профилем, в которого Катька была «почти влюблена» уже много лет, потом Алена с Опанасом, оба в черном… Музыка гремела… Бал начался.

Через три часа, утомленные речами, беседами, вином, но полные счастья и странного чувства фантасмагорической легкости и полета, гости повскакали из-за столов на призыв Шурика:

– А теперь, господа, фейерверк! Маэстро, музыку! За мной!

Лихорадочное, почти буйное веселье овладело всеми, в воздухе как будто витала магия Вульфа-Бобоевича, и ничего уже не соображающие гости во главе с предводителем с римским профилем понеслись по Ленивке, самой короткой улице Москвы, вниз, к реке.

Откуда-то, с той стороны реки, из-за мрачного Дома на набережной, из-за Театра эстрады, в темное сентябрьское небо взмыли вверх первые россыпи фейерверка. Круги, искры, лиловые звезды превращались в синие, потом в желтые, их созвездия и соцветия меняли свои контуры, рассыпались и падали, освещая небо длинными хвостами, но тут же взмывали новые… Пушки ухали, женщины визжали и затыкали уши, прижимались к мужчинам, которые стали срывать с себя смокинги и прикрывать тела спутниц от сентябрьской сырости, поднимавшейся с воды.

Фейерверк бушевал, гости изнемогали от хохота и вина, от любви ко всем собравшимся на этот праздник. От любви к себе, к жизни, к ее сказкам и обманам, к ее веселой и жуткой дьявольской карусели. От любви к вечной юности, за которую можно продать душу, и от любви к этому чувству, такому человечному и естественному. От любви к ребенку, который живет в каждом из людей, но люди редко помнят об этом. От счастья, что сегодня они про это вспомнили и отдалили тем самым еще на несколько мгновений свой неизбежный уход в небытие. От забытого запаха карамели, запаха детства, который, как всем казалось в тот вечер, все еще – как в детстве – доносится с противоположного берега реки…

Фейерверк все еще продолжался, когда изнемогшие от праздника люди начали рассаживаться в подъезжавшие один за другим, теперь одинаково черные в ночи, лимузины.

И вот набережная опустела, все стихло, праздник кончился. А в черном небе, продолжая смущать сон людей окрестных домов, яркими всполохами почти до утра время от времени проносились хвосты шутих.