Текст книги "Спорим, будешь моей"

Глава 57

И пока я бегу к ней, бой не проигран.

© Артем Чарушин

– Тём… Тём-ма…

Младшая кобра запрыгивает на кровать. Матрас от этих выкрутасов по всему периметру амортизирует. Спросонья охота убить ее незамедлительно. Только шевелиться лень. Хоть это и гребаный анрил, кажется, что пойло, которым вчера от бессилья накидался, все еще бултыхается внутри.

– Тёма! – не дождавшись реакции, кобра повышает голос до звонкого ора. – Ну, Тёмочка! Братик, родной… – переходит на нытье, которое обычно работает беспроигрышно на всех. – Спасай!

– Чего тебе? – сиплю сердито, не разлепляя век.

– Подвези меня на прослушивание. Очень прошу! – клянчит Рина всегда с особым усердием. Так и вижу, как выкатывает свои глазюки и складывает в умоляющем жесте ладони. – У папы не получается, а мне очень-очень надо. Ну, Тём… Тём-ма…

– Когда? – буркаю не менее раздраженно.

– У-у-е! – за пищалкой по матрасу новая волна следует. В этот раз, очевидно, до потолка Марина подпрыгивает. – В девять надо быть в «Олимпии»!

Приоткрываю один глаз.

– Сейчас-то сколько?

– Без пятнадцати восемь.

– Сука… – выдыхаю убито. Именно так себя ощущаю. – Я в пять только уснул.

– У-у-и… – выдает кобра новый виток мозговыносящих звуков. – Из-за чего тебе не спалось?

Отвечать я, конечно же, не собираюсь. Не доросла сопля.

– Выскакивай, давай, – прогоняя со своей кровати, выставляю на телефоне будильник. – Встречаемся в восемь сорок, – тычу им в направлении Марины. – Когда я выйду, ты вместе со всеми своими манатками должна сидеть в тачке. Не обнаружу там, остаешься, блядь, дома.

– Восемь сорок? Восемь сорок… А мы успеем, Тёмочка?

– Успеем, – выдыхаю и роняю морду обратно в подушку.

– Ясно-понятно… Опять гонять будешь, как бешеный, – фыркает, поддувая свой шикарный «капюшон вредности». Ядовитая зараза. Еще носись с ней… Задолбала. – Ладно, возьму бумажный пакет…

Подрываю репу, только, чтобы приглушенно гаркнуть:

– На выход!

Догоняет мелкая, что предупреждение последнее. Без лишних реверансов, стремительно улепетывает. В отсутствии соображалки ее не обвинить. Знает, когда подгорает.

Досыпаю положенных полчаса. Быстро принимаю душ. Набрасываю первый попавшийся шмот. Без особых надежд проверяю трубу. Без особых, да… И все равно пробивает нутро, когда понимаю, что ни одна из принятых депеш Дикарке не принадлежит.

Когда сам пишу, ни хрена не отвечает на мои сообщения, но хоть читает. А когда не пишу, будто и не замечает моего отсутствия в своей жизни. Пофиг, значит? Вторую неделю дрессирую свою внутреннюю зверюгу, а ей и в кайф, что отвалил.

Поначалу еще Бойка как-то отвел внимание своим пассажем – разложился на объездной, едва собрали. Перекрутило нас всех, конечно. Но меня, блядь, особенно. От одной только мысли, что конченого Маугли вдруг не станет, бросало в ебучую панику. Колотилось сердце так, что грудак трещал.

Спасли. Этот черт в себя быстро пришел. Увидел его наглую счастливую рожу и постепенно улеглись все эти внутренние атаки.

Но, позже вскрылись другие гнойные точки. Стоило пару дней за ним с Варей понаблюдать.

Знаю, что ненормально это, но я, блядь, так невыносимо сильно им завидовал! Сука, как я завидовал… Сука…

Углублялась попутно обида. Разрасталась внутри меня, словно опухоль. Запускала свои убийственные корни во все органы. Очерняла, отравляла и утяжеляла все, что до этого с такой легкостью носил.

Артем *Чара* Чарушин: Привет. Как оно? Порядок?

Сонечка *Солнышко* Богданова: Да, все путем.

Сонечка *Солнышко* Богданова: Относительно.

Артем *Чара* Чарушин: Что значит?

Сонечка *Солнышко* Богданова: Ну, в дурдоме без изменений. Ничего критичного.

Сонечка *Солнышко* Богданова: А как Бойка?

Артем *Чара* Чарушин: Нормально. Уже вовсю гоняет персонал. Чувствую, скоро выпишут))

Сонечка *Солнышко* Богданова: Круто! Железный он, что ли?))

Артем *Чара* Чарушин: Варя говорит, терминатор:)

Сонечка *Солнышко* Богданова: Повезло ей))))))

Сонечка *Солнышко* Богданова: Слушай, а помнишь, ты говорил, дашь Варин контакт? Насчет работы для Лизы хочу спросить. А то она так и будет горбатиться над всякой мелочью.

Тело из неосознанного напряжения выходит мощными ударами – сердце разбивается. Слепо. Горячо. Отчаянно.

Рябью перед глазами ползет, так что теряюсь. Компас один – она. Стоило только упоминание поймать, будто снова к ее жизни плотнее плотного приблизился.

Артем *Чара* Чарушин: Нужны деньги? Говори, если че…

Сонечка *Солнышко* Богданова: Да не то, чтобы прям нужны… Так, на будущее… И вообще, она же хочет заниматься этим геймдизайнингом. Пусть втягивается.

Артем *Чара* Чарушин: Угу. Понял.

Скидываю Варин контакт и спешно прощаюсь.

Разболтало, конечно, знатно. Желание настрочить Лизе топит тотально. Но, едва открываю нашу переписку, вижу всю эту кипу неотвеченных, и нутро подрывает. Эта дикая вспышка раскидывает внутренности на короткий и яркий миг, а после – резко скручивает их в тугой и жутко болезненный узел.

Фигачу телефон о стену. Не проверяя, что и как с ним, вылетаю из комнаты.

Уже на выходе из дома перехватывает со странной обеспокоенностью отец:

– Все нормально?

– Да. Ништяк, – давлю по привычке с ухмылкой.

Мама, тем временем, сует в руки горячий бумажный тормозок. Охотно принимаю, желудок моментально отзывается.

– Спасибо, мам, – быстро целую в щеку.

– Беги, давай, – мягко смеется. – А то Марина нервничает. Говорит, опаздываешь.

– Пусть нервничает, ей полезно, – выталкиваю так же налегке.

Запрыгивая в тачку, ржу, пока она ругается.

– Ты еще и есть будешь? – возмущается кобра. – Руль держи! Боже, не так быстро!

– Ты ведь хочешь успеть? – всю дорогу с нее прусь. Скорость, конечно, выдерживаю максимальную. – Я не могу тебя подвести.

– Гад… Тёма… Ну, ты гад… – тарабанит, вцепляясь в свой ремень безопасности до побеления костяшек.

Качая головой, смеюсь. И попутно прихлопываю все до последней зразы из маминого пакована.

– Губы вытри, фу… – жестом показывает и, прежде чем выскочить из тачки, заботливо бросает мне салфетку.

Ловлю, справляюсь и, не переставая потешаться, помогаю ей с сумками.

– Тёмочка, а может, ты посидишь чуток, посмотришь? – ноет уже перед входом. – Я очень нервничаю…

Как ей откажешь?

– Посижу, посмотрю.

– Спасибо! Ты самый лучший брат! Самый-самый! – тараторит, не сбавляя ходу.

– Давай, – киваю на дверь. – Ныряй уже, звезда. Привет мне из ящика передашь…

Прослушивание Маринка заваливает. Приходится ее после еще мороженым откармливать и всячески утешать.

– Лажала я, правда?

Лажала, конечно. Даже я в нескольких местах поймал.

Сказать? Не сказать? Расстраивать неохота. Но, закрывать глаза и вещать, что все идеально – тоже не дело.

– На припев чуть криво зашла, – выговариваю приглушенно.

Рина с готовностью кивает.

– И потом… Там во втором куплете чет не вытянула будто…

– Угу, – снова кивает. – Значит, не показалось.

– Ну, ты же будешь работать? – ухмыляюсь. – Привет мне еще не раз передашь.

– Думаешь? – сомневается, но в глазах помимо слез иной блеск появляется.

– Знаю! Ты же Чарушина, епт…

– Дочь колдуна? – хихикает, будто ей пять.

– Дочь колдуна, – смеюсь за ней.

Закидываю ее домой вполне живой. Сам не захожу, тащусь сразу в больничку. Там, хвала Богу, тоже на позитиве все. Немного трещим с Киром и Варей. Они делятся, что после выписки будут жить вместе.

– Круто, – все, что выдаю.

Вроде и понятно: чего тянуть? Но все же как-то странно, что кто-то моего возраста уже может создавать какую-то семью, что ли… Едва об этом думаю, вбивается тупой болью напоминание: Дикарка тоже замуж собирается. Но, она-то точно из ненормальных… И как бы я не злился, а стремительно утекающее время толкает к каким-то действиям.

Надо отдышаться, собраться с силами… Ну соберусь, и что? Что дальше? Украсть ее, что ли? Куда? Да пофигу! А если не поедет? Да как не поедет? Моя же. Моя!

– Лады, – выдыхаю и поднимаюсь. – Погнал я… Если что, звоните, – пячусь к двери, маячу иллюзорной трубой. – Завтра заскочу. Все, что надо привезу.

– Давай, – выталкивает Бойка.

И сразу же залипает на своей Любомировой. Лижет ей щеку, пока она со смехов выворачивается, чтобы попрощаться со мной.

– Пока, Артем… Спасибо тебе!

Ржу, конечно. И все же отсмеявшись, за дверью выдыхаю с каким-то облегчением. Добраться до выхода не успеваю. Сталкиваюсь с Шатохиным.

– Ты это… Здоров, – бубнит он, натягивая кулаками карманы дырявых джинс. – Отойдем? Перетрем?

– Че тереть? – выталкиваю сходу агрессивно. Все еще бесит меня его рожа, хоть и покаянная. – Че тереть теперь, а?

Но в сторону с ним все же отхожу.

– Спросить хотел… – мнется Тоха нехарактерно. Непривычно, конечно. У него же вся жизнь на горючем вайбе. А тут стоит, слова подбирает. – Как… В общем, как у тебя с Богдановой?

– Херово.

– До сих пор дуется?

– Не в этом дело… То есть, не только в этом.

– Ну, хочешь, я ей позвоню, объясню…

– Не поможет, – отрезаю, морщась.

Стоит только представить, что кто-то другой за меня перед Лизой мазу тащит, тошно становится. Мне дно может уже и по колено, но еще не по плечо.

– И че? Может, это пройдет? – рассуждает Тоха мрачно.

Догоняю, что «это» в его запаренном тексте – та самая любовь, о которой он типа что-то там знает.

– Мне, блядь, откуда знать? Других я не любил, – выкатываю типа навеселе.

На самом деле, прекрасно понимаю, что ни хрена «это» не пройдет. Просто не готов сейчас выворачивать душу и доказывать, что в моем случае все серьезно.

– Засада, – выдыхает Шатохин.

По правде, на него и злиться долго не получается. Зная, в какой атмосфере он вырос… У матери один за другим разные ебари, у отца в не меньшем количестве свои шмары. И все это в открытую. В их доме, в том числе.

Странно бы было, если бы Тоха не вырос тронутым на сексе мудаком. Странно бы было, если бы он что-то понимал в нормальных отношениях. Странно бы было, ждать от него какой-то стоящий совет.

Я даже догадываюсь, почему его так кошмарит, когда кто-то в кого-то влюбляется. Он ведь именно нашу пятерку своей семьей считает, а тут Бойка отстегнулся, за ним и я… Естественно, Шатохину нереально это спокойно переварить.

– Все путем, – выдыхаю тяжело.

Похлопывая по плечу, даю знать, что бесит он меня уже значительно меньше. Обхожу и, не прощаясь, двигаю к выходу.

– Можно, я у тебя сегодня заночую? – орет мне в спину.

– Можно, – не оборачиваясь, дополнительно ладонью отбиваю.

Некоторое время катаюсь по городу. Пролетаю вдоль и поперек несколько раз, пока не сгущается темнота. После уже вяло тащусь домой.

Предупреждаю маму, что за ужином будет на одного человека больше. Перекидываюсь парой фраз с отцом. Препираюсь с кобрами. Как не подраконить? Лишь, когда их трескотня сливается в один неразборчивый писк, сваливаю.

Посмеиваясь, взбегаю наверх. Включаю свет. Нахожу перебитый, но все еще живой смартфон. Врубается с первого запроса. Но, мать вашу, когда он подключается к сети, я обмираю.

Смахиваю бесконечную ленту сообщений. С разбивающимся о ребра сердцем, читаю крайние.

Сонечка *Солнышко* Богданова: Боже, Артем, где же ты? Мама узнала, что Лиза беременна и увезла ее в больницу. Я боюсь! Набери меня! Срочно!

Сонечка *Солнышко* Богданова: Я приехала за ними. Мы в Областной Клинической. Отделение гинекологии.

Сонечка *Солнышко* Богданова: Черт возьми, Чарушин… Где ты?!

Сонечка *Солнышко* Богданова: Приезжай скорее… Мне страшно. Кажется, что они готовят ее к прерыванию… Скорее, Чарушин!

Продолжаю смотреть в треснувший экран и ничего не вижу. Либо ослеп, либо труба все же приказала долго жить – не могу понять, с какой стороны вырубило. Ураганом проносятся мысли. Не разбираю, как исчезают. Потому что одна стучит громче остальных.

Беременна… Лиза беременна… Беременна…

Яростно, непрерывно и лихорадочно долбит. Все заглушает. И все тело стремительно себе подчиняет. Слабо соображаю, когда, словно одержимый, несусь вновь вниз по лестнице. Под град неразборчивых беспокойных реплик со стороны семьи, выскакиваю на улицу. Запрыгиваю в тачку, завожу мотор и резко выруливаю на дорогу.

Втопив педаль газа до упора, отстраненно отмечаю, как меня заливает под одеждой потом. Жарко. Кожа горит. И при этом трясет нещадно. Шманает настолько, что в руль приходится вцепляться, чтобы не создать каких-то нечаянных резких движений.

Затяжные гудки разрывают рассеянное пространство салона. Добираюсь до отчаяния и обратно, пока Сонька принимает вызов.

– Боже, Чарушин… – слышу, что плачет, и еще мощнее меня припечатывает. – Где ты был?

– Вне зоны, – выдаю глухо и абсолютно бесполезно.

– Угу… Полдня!

– Сонечка, что там? Не томи, блядь? – срываюсь, переставая соображать, в какой точке вселенной нахожусь. Дорогу на автомате пролетаю. – Лиза беременна, да? Твою мать, это правда? Серьезно? Серьезно?! – лишь озвучив, осознаю масштабы происходящего.

Это же… Это… Мать вашу… Мать… Ребенок?

– Серьезно. Правда, – шепчет Сонька сквозь слезы.

И меня, блядь, разрывает. Раскидывает на горящие атомы. По всему, блядь, миру. Освещаю, собраться не в силах.

Пока Соня не тарабанит дальше:

– Пожалуйста, приезжай скорее… Они ее куда-то увезли… Долго нет… Я боюсь, что… Боюсь, что это аборт.

Едва запаренный мозг принимает информацию, меня накрывает новой, одуряюще-мощной и разрушительной волной жара.

– Какой аборт, нахуй? – хриплю, словно заржавевшая система. – Какой аборт?!

– Я не знаю… – скулит Сонька. – Мне ничего не говорят.

Нет… Нет… Нет, она не пойдет на это… Моя Лиза никогда так не поступит! Это же ребенок… Наш… Наш!

– Я в пути. Скоро буду, – бросаю быстро и шумно прежде, чем отключиться.

Но скоро не получается. На въезде в город собирается пробка. Пока тащимся друг за другом гуськом, стучу по рулю, как припадочный. В какой-то момент, не сдержавшись, расплющиваю сигнал. Матерюсь и, как полный неадекват, режу соседнюю полосу, буквально силой впихиваясь в их ряд. На ор клаксонов и заслуженный вал матов, смачно луплю ладонью по локтевому сгибу и выворачиваю в небо кулак.

Думать над своим поведением не хватает ни внутреннего ресурса, ни внешнего.

К черту воспитание!

Однако, как бы безбожно я не нарушал, за одну улицу до ОКБ пробка встает намертво.

Сука… Только сейчас допираю, что я всю эту половину дня, пока Соня пыталась дозвониться, тут таскался. И на территории больницы – в хирургическом, у Бойки. И по окрестностям…

Если бы взял телефон с собой… Если бы взял… Время бы не было потеряно.

«Они ее куда-то увезли… Боюсь, что это аборт…»

Распахиваю дверь и словно на свободу выбираюсь. Стремительно врываюсь в темноту. Не озадачиваюсь необходимостью закрыть машину и тем, что после того, как движение возобновится, она заблокирует весь ряд. Просто… Я просто начинаю бежать. На старте выжимаю максимум. Финишную точку не вижу, но я ведь точно знаю, где она находится. Дорогу осилит идущий, так?

Забываю о том, что должен контролировать дыхание. Сходу заглатываю ртом морозный воздух. Чем больше, тем сильнее он выжигает внутренности. Только меня этим не остановить. Спасибо долбаному тренеру Кирилюку за выносливость. На пике собственной потребности выдаю, словно реактивная ракета. При этом чувствую только свое сердце. И разрывает его не от физической нагрузки.

«Лиза беременна…»

«Они ее куда-то увезли… Боюсь, что это аборт…»

Беременна… Моя… Наш…

Дай успеть… Дай успеть… Господи… Дай…

Я бегу. И пока я бегу к ней, бой не проигран.

Глава 58

Я не сомневалась…

© Лиза Богданова

– Бабушка?

Удивляюсь, потому как точно помню: она мертва.

– Бабушка… Как ты? Как твоя спина? Как дела? – смеюсь, ощущая искрящуюся в груди радость. – Я скучала… Я так скучала, бабушка…

Не отвечает. И не улыбается в ответ. Молча что-то протягивает. Принимаю машинально. Прижимаю теплый пушистый комок к груди и лишь тогда осознаю, что очень замерзла. Меня всю трясет.

– Что это, бабушка?

– Котенок.

Едва она это выговаривает, звереныш шевелится и мяукает. Смеюсь, когда удается разглядеть крохотные глазки.

– Красивый, – выдыхаю, покачивая малыша. – А это мальчик или девочка?

– Неважно, – отрезает как-то непривычно сердито. – Убей его.

– Что? – в шоке замираю. Не моргаю, пока из глаз не выкатываются слезы. – Как я могу его убить?

– Ну, ребенка своего ты же собираешься убить! – припечатывает с сердитым упреком. – Его не жалко?

– Нет… Что ты?.. Я не собираюсь… Нет… Нет! Нет! Нет!

Кричу и кричу, но бабушка разворачивается и просто уходит. А я почему-то побежать за ней не могу. Ног не чувствую. Ниже талии, словно и нет меня. Грудь распирает до боли. А руки, будто двадцатикилограммовые плети – тянет вниз. Сражаясь с собой, пытаюсь удержать котенка, но он вдруг растворяется и исчезает.

– Нет!

Просыпаюсь в поту. Рубашка, что на мне надета, липнет к телу. Сон странный, но дрожь является частью реальности. Меня действительно колотит. Настолько, что даже зубы стучат. И я не могу это остановить.

Холодно мне? Или просто плохо? Просто… Ужас и страх все еще клубятся внутри. Едва удается опереться о края кушетки ладонями, отрываю приклеившуюся к простыне спину и резко сажусь. Вцепляюсь еще крепче, когда голову, словно шар, по кругу ведет, и перед глазами все плывет.

– Тише, дочка… Тише, – оказываясь рядом, мама ловит меня за плечи и, тем самым, мешает свалиться на пол.

– Живот болит… – сиплю сдавленно. Горло, будто наждаком продирает. Сглатываю, но мерзкое жжение не проходит. – Что они капают? – с трудом приподнимаю руку с воткнутым в вену катетером. Она кажется столь же неподъемной, как и в моем сне. Разглядеть ничего не получается, перед глазами снова рябь идет. – Тошнит… – цежу сквозь зубы, когда рвотные позывы перекрывают все остальные ощущения.

Мама подносит небольшой лоток. Заботливо придерживает его, пока меня рвет. Помогает лечь обратно, когда все заканчивается.

– Я так ужасно себя чувствую… – шепчу, не скрывая растерянности. – Гораздо хуже, чем было утром… Гораздо хуже, чем когда-либо… Мне так плохо, будто я умираю…

– Не умираешь, – отвечает мама быстро и коротко, скупясь на слова.

– Ты сердишься на меня?

В это мгновение нуждаюсь хоть в какой-то поддержке. Не знаю, откуда она такая всепоглощающая и неотвязная берется, но меня буквально наизнанку выворачивает от этой потребности. Хочется кричать: «Обними меня!» И кричать очень громко, не осознавая толком, кому на самом деле адресован этот посыл.

Хоть кому-нибудь… Хоть кто-нибудь… Боже, обними меня…

– Не сержусь, – выталкивает мама и отворачивается к окну.

– Ну, как же, мам? Я понимаю, что подвела всю нашу семью… Мне жаль, что так получилось… Ма?.. Мы же справимся? – шепчу, хотя даже дышать с трудом удается. – Я скажу Артему… Он… Он… Он меня любит… Все будет хорошо…

Голос срывается и глохнет, когда мама резко оборачивается. Впивается в меня таким презрительным взглядом, что и пережить его трудно. Из моих глаз неожиданно выкатывается новая порция слез.

– Что ты ему скажешь?

– О ребенке…

– Не вздумай, – высекает непоколебимо. – Ребенка нет. Забудь об этой проблеме.

– Что? – все, что получается выдохнуть. А после затягивается удушающая, будто вакуумная тишина. Мама молчит и молчит, не собирается мне помогать. В ее глазах читаются все ответы. Но они настолько страшные, что я отказываюсь их принимать. Морщась, мотаю головой. – Ты говорила, что мне помогут… Что?.. Что с моим ребенком?

– Скоро тебе полегчает.

– Полегчает?

Мне очень не нравится этот ответ.

– Да.

– Что это значит? Что с моим ребенком? – в тон просачиваются истерические нотки. Меня разбивает паника, хотя я все еще не понимаю… Не хочу понимать. – Что с моим ребенком?!

– Его нет! Нет! Ребенка больше нет! Нет проблемы!

Этими криками не просто все звуки заглушает… Мама… Моя мама, мой самый родной человек, собственноручно кислород мне перекрывает. Чувствую, как лицо дробит дрожью. Оно морщится, словно за мгновение состарившись. Рот кривится и распахивается в немом крике. Потому что кричать я не могу. Воздух в меня не поступает. Спазмами выбивает из нутра остатки отработанного кислорода. Когда и там все скукоживается, мучительно медленно улетает моя душа. Это очень больно. Адово! Все содержимое наружу. Безвозвратно. Ничего не остается. И вот тогда я падаю. Стремительно лечу в бездонную пропасть. Бесконечный этот путь. Горю по дороге. Заживо сгораю.

Слышу, наконец, свой вопль. Пронзительный, дребезжащий и болезненный. В нем столько истерии и безумия, что, имей я возможность хоть к какому-то анализу, сама бы устрашилась. Но сейчас… Сейчас мне плевать.

Я выжжена до оболочки. Я вся – одна сплошная рана. Я уничтожена.

– Ты… – сиплю сдавленно. Моргаю усиленно, чтобы выжать мешающие глазам слезы и увидеть закрывающую ладонями уши маму. Выглядит она ошарашенной и крайне напуганной. – Ты говорила, что мне помогут!

– Ну, вот и помогли… – пытается вернуть голосу твердость.

Но в действительности роли меняются – это я ее размазываю.

– Мама… – самое мягкое, что произношу. Качая головой, все еще не верю… В происходящее и в то, что в следующую секунду озвучу. – Ты – ужасный человек. Ужасный! Я тебя ненавижу!

Срываюсь. Кричу страшные вещи. Ей нет оправдания. Мне нет оправдания. Случившееся – крайняя точка. После такого не то, что жить… Даже помнить о такой жизни не хочется!

– Сотрите мне память! Удалите это! Уберите! Уберите все! – в истерике зарываю пальцы в волосы и продираю ногтями кожу.

Не знаю, сколько бы Вселенная трещала в этом пике, и насколько резко бы он оборвался… Прибегают врачи и, скрутив меня, чем-то обкалывают. Я чувствую острые вспышки боли, а в следующие секунды будто пьянею. Тело стремительно ослабевает, наливается жаром и прекращает сопротивляться.

Последней волной ловлю состояние невесомости, бесполезности и абсолютного равнодушия. Боль не уходит, она становится глухой и расконцентрированной. Мне все еще плохо, но я не понимаю – почему. Благо, анализировать и искать источник желания не возникает.

Я засыпаю. Не могу и примерно определить, сколько нахожусь в отключке. Выдергивает меня из душных оков беспамятства голос.

– Что с ней? Что не так? Она ведь беременна? Беременна?

«Чарушин… Чарушин… Чарушин…», – кричит моя душа.

И я с робкой надеждой на спасение открываю глаза.

– Больше нет, – слышу маму, и внутри вновь вскрываются раны. – Беременности нет. Лиза приняла правильное решение. Четыре часа назад ей сделали прерывание… Все чисто.

– Чисто? – этот судорожный выдох отзывается столь сильной болью, что меня, несмотря на застывший в полнейшей апатии организм, перетряхивает.

А потом… Чарушин поворачивается, и мы встречаемся взглядами. Это и близко не похоже на наше привычное столкновение, провоцирующее разрыв энергетических масс и искрящийся грохот молний. Сейчас это слабое, едва ощутимое соприкосновение вялых застывших сгустков.

Меня потрошили физически. Ему же душу вырвали без вмешательств.

Вырвали? Я?

«Нет…», – пытаюсь вытолкнуть.

Изо всех сил стараюсь. Но что-то блокирует. Какая-то часть тела не срабатывает. Смотрю на Артема и просто плачу. Горячие слезы щиплют кожу лица, щекочут шею, забираются под сорочку… Не могу их остановить. Это все, что у меня осталось.

«Как ты могла?» – вижу в его глазах это потрясение.

Своего же выказать не получается. Он не узнает, что я тоже в ужасе от того, что кто-то может так поступить. Я ведь… Я бы скорее умерла, чем сделала с нами подобное!

«Почему?» – в этом уже горит самое настоящее разочарование.

Хорошо, что я медикаментозно пришиблена, и всю суть того, как низко рухнула в его глазах, познать попросту не способна.

Я дышу… Дышу… Дышу…

И плачу. Но даже мои слезы в этот миг кажутся преступно скупыми.

Хотя, не будь я даже обдолбанной, разве есть способ выразить весь тот кошмар, что я ощущаю? Нет, его нет! И не будет никогда! Таких слов не придумали. Нужно похоронить. Вместе с собой.

– Выйдите, – сипит Чарушин моей матери. – Дайте нам пять минут, – голос дрожит и ломается. У моего Чарушина ломается голос! Что дальше? Может ли случиться что-то разрушительнее этого? – Пять минут! – настаивает яростно, но и в этом гневе грохочет не что иное, как боль. – Пять минут и я уйду!

Уйдет? Конечно, уйдет. Все правильно. Понимаю.

Зажмуриваюсь, чтобы скопить хоть какие-то силы. Вздрагиваю и лихорадочно подбираюсь, когда хлопает дверь. Машинально скольжу по матрасу вверх, чтобы принять полусидящее положение. Тело все еще хлипкое и непослушное, но мне все же удается замереть в более-менее устойчивом положении.

Прежде, чем поднять взгляд обратно на Чарушина, уверяю себя, что убить он меня не сможет. Я ведь уже мертва.

Вот и получается, что когда смотрю, очевидно, ничего не выражаю. И слез больше не ощущаю. Те, что стекали до этого, подсыхают, стягивая кожу. Самое агрессивное, что происходит в моем теле сейчас – это пульсация крови. Она бьется так, словно ищет выход.

И я не против.

Но как ей помочь? Может, выдернуть этот катетер?

– Теперь я понимаю, почему ты никогда не говорила, что любишь, – Артем с хрипом разрезает сгустившееся вокруг нас пространство, заставляя меня оторвать взгляд от синюшной вены и воткнутой в нее иглы. Смотрю на него и снова вздрагиваю. – Не потому что стеснялась… Не потому что боялась… Ты просто никогда не любила… А-а-а, я дурак… – тянет с каким-то задушенным отчаянием. – Я – дурак, да… – его рот кривится, но это не улыбка. А сиплые сдавленные звуки – не смех. – Просто дебил, – задирая подбородок, горестно качает головой.

Мне нужно терпеть. Когда он уйдет, боль перестанет нарастать. Она обязательно пойдет на спад. Иначе быть не может. Ведь больше не за что сражаться.

Вновь смотрю на свою вену. Теперь она кажется фиолетовой и в ней заметна пульсация.

– Скажи мне что-то! – выкрикивает Чарушин, заставляя меня вздрогнуть.

– Что?

– Что-нибудь, что, блядь, позволит мне жить дальше!

Закусывая губы, слабо качаю головой. В ней незамедлительно что-то взрывается, и сознание становится совсем рассеянным. Замираю и стараюсь сохранять естественный процесс дыхания.

Хотя, зачем он мне? Не могу понять.

– Скажи, ты хоть на минуту задумалась?! Колебалась ли ты? Лиз? Блядь… Стоял ли выбор – за и против этого… этого… – слова с таким трудом ему даются. Я каждый надорванный вздох слышу и рассыпаюсь. – Скажи… Блядь, просто скажи! Шанса не было вообще?

– Нет… – сорванный после истерики голос опаляет горло. Резко прижимаю к шее ладонь. Оказывается, там все это время болело. Слышит ли меня Чарушин? Я сама не слышу, но все же низким сипом продолжаю: – Раздумий не было… Я не сомневалась…

Правду говорю. Узнав о своей беременности, не колебалась. Между чем я должна была шататься – жизнью и убийством? Никогда. Никогда бы я такого не сотворила.

Только теперь неважно… Все уже разрушено.

Я уничтожена… Я уничтожена… Я уничтожена…

Если бы мое сознание работало в полноценном режиме, я бы заметила, как мой ответ бьет Чарушина. Как этот сильный жизнерадостный парень, словно от удара отшатывается. Как опускаются его мощные плечи и безвольно повисают мускулистые руки. Как приходит в движение крепкая грудь, к которой я так любила прижиматься – резко, часто и дергано раздувается.

– Прости меня… Прости… Если сможешь… – шепчу, как получается, понимая, что после этого голос пропадет совсем.

– Простить? – вырывается у Чарушина так отрывисто, будто… Слышится, словно он плачет. Быстро зажмуриваюсь, чтобы не увидеть. Но даже, когда он замолкает и пропадает из зоны моей видимости, его громкое и дрожащее дыхание сводит меня с ума. Едва удерживаюсь от того, чтобы не затиснуть уши ладонями. – Простить? А-а-а… – снова этот тихий, тягучий и надломленный стон. – И все? Это все, блядь? Ль-лиза? – задыхается так явно, так оглушающее и так убийственно.

Пускаю все же руки в ход – заслоняю ими лицо. Не могу выдержать его взгляда даже с закрытыми глазами.

Я всегда была слабой. Стержень? Без него еще можно существовать. Но сейчас… Из меня ведь вынули все!

Внутри пустота… Что же болит тогда? Что так сильно болит?

– Пожалуйста, оставь меня… Пожалуйста… Пожалуйста… Уйди… Не добивай меня… Я и так… – хриплю буквально в отчаянии от подкрадывающейся вновь истерики. Не думаю, как выгляжу. Не думаю, что он чувствует. Не думаю, что будет потом. Я лишь хочу, чтобы все это прекратилось. – Уходи!

Едва я умолкаю, становится так тихо, что я на мгновение даже думаю, что Чарушин вышел, пока я надрывала горло. Но потом тишину дробит его громкий судорожный вдох и не менее шумный выдох.

Меня трясет от него. Меня колотит. Вытряхивает, как не пытаюсь тормозить.

– Посмотри на меня… Посмотри, и я уйду…

Собираю остатки сил, чтобы выполнить это требование. И, казалось бы, ничего живого во мне не осталось, но, когда я смотрю в стеклянные глаза Артема, это вырывает из меня что-то еще… Какую-то последнюю, самую важную деталь.

– Я ненавижу тебя… – припечатывает с той же одержимостью, с которой раньше признавался в любви. – Лиза… – всю свою боль с этим выдохом обрушивает. – Я, блядь, тебя ненавижу…

Закусываю губы. Не выдав ни единого звука, пью из них кровь. А после… Когда Чарушин, наконец, покидает палату, захожусь в истерике.