Текст книги "Безгрешное сладострастие речи"

Среди повстанцев есть женщина, которой кентавр по душе. Августа ревнует его к ней или изображает ревнивицу: якобы она хочет обрушить мост, по которому он ходит к другой женщине. Опьяненный этими словами, влюбленный кентавр идет на встречу со своим давним приятелем – Восточным ветром.

Стихии. Кентавр отправляется в лес, но тот ополчается на него, потому что кентавр готов предать народ, а в этом повествовании и народ понимается как одна из стихий. Кусты стегают кентавра, сучки колют, как колдуна в «Страшной мести» у Гоголя. Вырвавшись из леса, герой вскачь пускается через поле, переходит на рысь:

«Тут восточный ветер пыхнул на опушке, и стал рядом со мной, и пошел, руки за спину, и так нес свой подол, полный трещоток; вот это был действительно хороший музыкант. На лице его виднелась одна только длинная пасть, так как глаза были узки и задуты под самую бровь, щеки и шея были, как у хорошего стеклодува. Я любил его крепко и сказал ему: „Хочу сговориться с тобой насчет вечера среды, если ты никуда не отозван“. И он пыхнул и кивнул, я дал ему заказ на завтра, и мы расстались» (с. 41).

Выполнив просьбу Августы, кентавр делает ей предложение. Но она отвечает отказом: ведь он не что иное, как лошадь. В это самое время Восточный,

«подобравши с земли свой подол, помчался к реке, гремя всеми своими полотнищами. Заиграли трещотки. Плотовые канаты напружились; Восточный разрыл в воде большие ямы и погнал воду к заграждению моста с такой силой, что приподнял снизу плоты, и они показали всю свою подшивку, унизанную бочками, и бочки торчали вверх дном, и ливень пробил их днища, и еще раз Восточный взодрал мост кверху, цепь визжит и режет, а молния за молнией садят в цепь, и вот одна, длинная-длинная, дернула из тучи, как огненный ствол, и впаялась в железо, мост стал горой и разошелся, и тут оба его конца бились до последней щепы» (с. 43).

Мост снесен, проход открыт, в дельту врывается баржа с оружием, за ней идет флот с войсками, в порту резня: бунтари разгромлены – и все это по вине героя. Августа говорит:

«– Весь город был, как гнилой орех, никто не защищал свободы <…>.

– Так кто же здесь хотел свободы и когда?

– Никто и никогда, – сказала Августа. – Хотели хлеба и покоя, все обман» (с. 44–45).

Так кентавр оказывается пособником верхов. Вскоре его призывают во дворец, куда возвращается свергнутая было королевская семья Лебенсланг[180]180
  Букв. «пожизненный» (нем.).


[Закрыть].

Реставрация. С особым ядовитым сарказмом автор описывает попытку реставрации власти богатых. Бывшее королевское семейство – злобная истеричка королева, слабоумные дети и сентиментальный государь – вернулись во дворец.

«Во дворце не успели исправить провода, и торжество произошло в небольшой гостиной, так как не хватало ламп. Обед был плохой <…> Семейство государя наелось фаршированной репы <…> Ее величество, бедная Литти, еще не очнулась и помнила одно: под страхом смерти всего семейства нельзя ни разу завизжать. У младшего ее, Кельблейна[181]181
  Теленочек (нем.).


[Закрыть], рожденного в крысином убежище, выпадал язык, и принцесса Кисхен[182]182
  Подушечка (нем.).


[Закрыть] вправляла его ноготком обратно» (с. 47).

Реставрация происходит в виде фарса:

«Трон был восстановлен. С бешеным топотом королевские кошки проносились по коридорам дворца, празднуя восстановление трона. Блюдечки с голубым молоком стояли у всех порогов. <…> Старики приходили поздравить государыню, ленты их орденов были в белых воробьиных следах, и бледные сановники озирались, произнося поздравления. <…> Дворцовые псы, одичавши и сильно повеселев, не признали восстановления трона. Им нужна была плеть. Искали, кто бы осмелился поднять плеть, и не нашли. Тогда еще Рейнеке Гробзак не жил во дворце» (с. 53).

Вскоре принц Рейнеке Гробзак[183]183
  Рейнеке – в честь персонажа немецкого фольклора, плута Рейнеке Лиса, – также героя знаменитой поэмы Гете «Рейнеке Лис»; Гробзак – грубиян, невежа (нем.).


[Закрыть], хитрый и решительный, отстраняет короля от власти в свою пользу. Он и Рюбе держат граждан «в состоянии сытости и умеренного восторга» (с. 55), как некогда «рекомендовал» Салтыков-Щедрин[184]184
  Ср.: «Да, и восторги нужно соразмерять, то есть ни в каком случае не сосредоточивать их на одной какой-нибудь точке, но распределять на возможно большее количество точек. Нужды нет, что вследствие этого распределения восторг сделается более умеренным…» Салтыков-Щедрин М. Е. Современная идиллия. Ч. 5. Собрание сочинений в 20 томах. Т. 15. Кн. 1. М.: Художественная литература, 1973. https://librebook.me/tom_15__kniga_1__sovremennaia_idilliia. Ч. 5.


[Закрыть]. Сытость принимает грозные размеры:

«Люди были сыты и больше не боялись. Увы, в годы восстания они были голодны, злы и насмешливы, даже их глупость имела жгучий вкус огуречника[185]185
  Огуречник (Borago officinalis) – острая травка с огуречным вкусом, в средиземноморской и немецкой кухне используемая для салатов и соусов.


[Закрыть] и пряность гнилого ореха; это кипящее тупоумие застыло и превратилось в непроглотимую гущу. Это была сытость удавленников» (с. 56).

Во дворце дело совсем плохо: несчастная королева Литти сходит с ума. Во дворце, говорит она, на ее и Виллема половине, «дверцы шкафов визжат наглыми голосами, и масло их не смиряет: детское белье распалось и остались только решеточки крепкой штопки <…> перед окнами детской <…> каждый день падает дождь, тогда как кругом солнце» и т. п. (с. 67).

Природа как бы чует шаткость нового порядка. Автор описывает реставрацию как бабье лето режима:

«Суеверная дворня заманивала крыс обратно в дворцовые мучные склады. Крысы не шли, гнездясь в порту <…> В сентябре началось второе лето, и на крышах высыпала зеленая поросль; мхи и плесень принимали невиданные оттенки, и в парке вырос оранжевый гриб размером равный новорожденному ребенку» (с. 54).

Политические аллюзии. По всей вероятности, в сюжете о ненастоящей революции как-то сплавлены собственные впечатления революционных лет и, возможно, такие исторические события, как разгром Баварской советской республики в 1919 году. Что касается фальшивой реставрации прошлого порядка, это, несомненно, отклик на злобу дня – нэп и его сворачивание. Возможно, отсюда и центральные темы новеллы: неудавшаяся частичная реставрация старого порядка и неминуемое изгнание богачей. Бромлей наносит удары справа и слева. К концу повествования, после реставрации, кентавр (теперь его величают лейтенантом по имени Тейфельпферд) становится любимым советником принца Рейнеке и формирует его внутреннюю политическую повестку:

«Итак, – сказал я, – тебе ясны, принц Рейнеке, категории лиц, достойных казни, не подлежащих амнистии. Это говоруны, наемные лжецы, прихвостни и лакеи прежнего правительства, низложенного вами, дорогие товарищи, и весьма в своем роде мудрого; их бывшие прихвостни, это та многочисленная сволочь, которая из прихлебательства вылезла наполовину из своей шкуры, чтоб угодить власти простого народа и смешать с грязью тебя и твоих; мы их не тронем, ибо с тем же трепетом жадности и страха во имя победивших они влезут обратно в свою шкуру и вылезут с другого ее конца, проклиная простой народ и превознося принца Рейнеке Гробзак, династию Лебенслангов и чертову лошадь, сидящую в твоем совете» (с. 61–62).

Эту тираду, напечатанную в 1930-м, надо читать на фоне недавнего (начало 1929-го) изгнания Троцкого и захвата Сталиным единоличной власти. Фразеология здесь звучит знакомо и злободневно – от «прихвостней и лакеев» до однозначных «дорогих товарищей». Как всегда у Бромлей, смысл ее призыва – в милости.

Лейтенант считает, что суда заслуживают только предатели, наподобие Рюбе: «О предателях замечу: предавший единожды в предательстве не остановится, так как навсегда в нем остается зуд измены; неверность – порок крови, совершенно неизлечимый» (с. 62).

Физиология и психология кентавров. В ответ Рюбе уличает самого кентавра в том, что тот-де участвовал в нападении толпы в дельте на тюрьму, где содержались представители бывшей народной власти, и их освобождении. Это обвинение в государственной измене. (На самом деле смолильщиков втайне ото всех освободил сам Рюбе.) От этой клеветы дыхание кентавра (а мы помним, что в герое живет стихийный дух огня) от гнева раскаляется, и в комнате начинает пахнуть гарью: вспыхивает замшевая подстилка, воздух наполняется дымом, занимаются занавеси и обои – все в панике и требуют принести воды, чтобы потушить пожар.

Кентавр, которого чуть не обвинили в государственной измене, начинает пить горькую и читать по кабакам нараспев страшным голосом стихотворения Гейне. С приходом зимы он вновь, как было до его прихода в город, впадает в спячку и опять зарастает травами:

«Татарник схватил меня колючей пастью, внутри которой мед и розовая шерсть, трава обдавала меня коротким дыханием, и во всем этом было слово, которого я не помню, во мне прекращалось биение жил. Как только я понял, что это слово „казнь“, на меня упало море и стало меня носить и возить» (с. 69).

Весной, в апреле, герой просыпается. Во время спячки его пытался убить Рюбе, но Рейнеке вылечил. Кентавра призывает Августа, устраивает ему страшную сцену ревности и сообщает, что на дельте у него родился сын. Тейфельпферда отводят к роженице:

«Увидев то, что мне было нужно, я стал смеяться. Сначала длинным ржанием. Потом заливаясь все выше – так я был счастлив. Солома подстила разлетелась, и ребенок, дрогнув спинкой, поднялся на четыре копыта. Я упер ладони в свои бока и гудел смехом: он был рыжим, как червонная пыль. Выше конской грудки детское тело колебалось упруго и неустойчиво, но голова, стойком торчавшая на слабых плечах, светилась проступающей рыжиной» (с. 75).

Герой хохочет от счастья. Повстанцы велят ему исправить то, что он сделал: «Призови четыре ветра, и пусть они выметут дочиста западный Херренейх» (с. 75). Кентавр боится, что ветры его убьют. «Возьми сына и выйди с ним на перекресток, пусть убьют вас обоих» (с. 76). Он берет ребенка в поле на перекресток дорог: «И вдруг незнакомый ветер тихо прошел мимо, а другой коснулся волос на макушке моего ребенка, и третий обнял меня, пропустивши руку в мои лохмотья, но я не верил в прощение» (там же). Ветры начинают дуть. Все животные и птицы оставляют город и уходят в Дельту, а люди по большаку идут в соседний город. На следующий день Тейфельспферд издает приказ всем покинуть город.

«Лишь те, кто не боится голода, упорного труда, потери имущества и не слишком дорожит жизнью, вправе остаться в черте города до выяснения их личности <…> Подписано: правление дельты, смолильщики, котельщики, огородники, швецы и прочие цеховые мастера и бывший королевский драгун Либлинг Тейфельспферд» (с. 77).

Кентавр впервые называет себя Либлингом, Любимчиком – тем именем, которое дала ему Августа: он наконец принимает его, когда любовь к Августе прошла.

Ветра уносят из Херренрейха всех, кто не трудится, королева Либби улетает, а король, давно уже сам перешедший на сторону народа и стихий, берет палку и пускается в странствие. Мастера и те, кто имел дело с огнем, землей и ветром, выносят постановление о трудовом братстве стихий и человека. Мысль о выборочном примирении только трудящегося человека с природными стихиями несколько напоминает шагиняновский лубочный роман «Месс-менд» (1926). Там буржуи – те, кто сам не умеет ничего делать, – биологически деградируют: обрастают шерстью, позвоночник их не держит, и они превращаются в четвероногих.

Итак, к концу повествования Бромлей осуществляет левый поворот. Ветры выдувают из бромлеевского «Чевенгура» всех собственников, остается только трудовой люд. Единственный, кто возражает против такого решения, – это портные и бурнусники, но им дали сильное слабительное и вывесили приказ. Касторка в качестве политического средства переубеждения оппонентов режима применялась, как мы знаем, в фашистской Италии Муссолини.

Никто не приводит никаких возражений в том духе, что все эти смолильщики, огородники и т. д. наверняка сами сильны именно собственным разумом, ответственностью, умением свободно и самостоятельно планировать, хозяйственной сметкой, и их собственность, пусть небогатая, принадлежит им по праву, и было бы дико их всего лишить. Однако именно такие аргументы были криминалом в конце 1920-х – начале 1930-х, и здесь именно частная собственность была главным врагом новой власти, именно она и являлась в глазах ее идеологов враждебной и косной «стихией».

Конец – возвращение власти тем же самым Шауфусам – напоминает об уже описанном бюрократическом идиотизме народной власти после первоначального восстания. Где гарантия, что на этот раз будет иначе? Но что следует за воцарившейся, наконец, свободой трудящихся, читатель не узнает. Герой с ребенком покидает Херренрейх, бывший город господ, и уходит в Кавказские горы.

Итог повествования, изложенного героем от первого лица, дан в предисловии: «…Я несколько стесняюсь странностей моего рассказа, но весь смысл его как раз коснется того, как были нарушены монотонность, упорство и одиночество стихий и как с течением времени они вместе со мной приняли участие в делах людей, приблизившихся к истине» (с. 6).

Сила людей. Кентавр – этот иероглиф мыслящей природы – ищет для природы спасения и убеждается, что оно в людях. Мощь их необычайна, но еще не осознана. Философический герой восхищается силой жизни и остротой страстей в человеке. И грязная продажная распутница Августа, и ее любовник, двуличный Рюбе, глава повстанцев и антинародного заговора, сотрясаемы такими страстями, что они едва ли не оправдывают любое злодейство: «Рюбе и Августа были оба в неугасимом огне» (с. 32). Рюбе говорит:

«„Должно быть, я смертельно болен“. А я сказал: „Хорошо бы тебе умереть“, а он помолчал и говорит в ответ своим мыслям: „Я хочу Августу, Августу. Ах, это жжение в сердце и теле!“ – и поднялся, и ушел, задыхаясь <…> Меня поразила мысль о том, что минуты в жизни Рюбе вмещают больше, чем долголетие иных людей» (с. 30).

Человеческие чувства и мысли обладают страшной силой:

«Я весь изнутри зарос паутиной и этого не видел. Я считал, что короткохвостая человеческая мысль потеряла надо мной свою силу, но я оступился в поток ужасных человеческих страстей и попал в самое глубокое место. Рюбе и Августа были оба в неугасимом огне, и меня кружил и путал огонь, а я считал, что стою твердо. Кроме того, людская нечистота Западного Херренрейха покрыла меня мутью изнутри, а на дельту я не шел, и, как я узнал позднее, „на правом берегу на привязи меня держали чужие мысли“» (там же).

Кентавр бессилен бороться против желаний людей: «сила людей так велика, что движет и мертвит не только стихийные существа, но даже и небесные светила» (с. 32).

Натурфилософия. Восстание политическое описано у Бромлей как восстание биологическое, в сущности, как бунт самой жизни, производный от ее коренных стихий. Действительно, мятеж народных низов пришелся стихиям по нраву, и именно потому от кентавра, ставшего на сторону берущих реванш верхов, ветры отворачивались, лес от него замкнулся и зло хлестал его по бокам, а собаки и лошади в городе на него злились. Забавно, что и звери в городе против реставрации, королевские голуби не признают королевы Литти, от которой пахнет старым платьем, коровы и собаки огрызаются на вернувшихся к власти господ, а когда Рейнеке приводит в город собственную свору, то городские псы устраивают им побоище, и только Тейфельпферд спасает положение, свистнув каким-то извечным свистом, испокон веку понятным всем зверям. Рейнеке даже «должен был отказаться от любимой упряжки, потому что кони дрались и лягались и выражение их глаз было невыносимо» (с. 71).

Но стихии в конце концов оказываются милостивы и прощают героя, в лице которого природа обновила союз с людьми. Перед нами некое восстановление утраченной было связи человека с природной и животной жизнью, воскрешение хлебниковской утопии наподобие «Ладомира». Идея альтернативной эволюции, не подразумевающей разрыва с природой, наводит на мысль о романе «Мы» Замятина, где «за стеной», в лесу, живет альтернативная цивилизация, не подавляющая и не регулирующая в людях биологическое начало, об уже упоминавшемся Заболоцком и, разумеется, о Платонове, герои которого природность объявляют вне закона, но терпят поражение.

«Потомок Гаргантюа» стилизован в старинном грубовато-ученом духе, упор делается на странные столкновения слов, которые, не нарушая миметических рамок повествования, тем не менее создают внушительный глубинный уровень понимания. Этот уровень кажется мне соотносимым с метафизической озабоченностью обэриутов и с их подрывными языковыми стратегиями.

Барокко. В новеллу о кентавре Бромлей встраивает натурфилософские построения и магические мотивы. Сложный символический сюжет: «природа слабеет, и кентавр идет за помощью к людям» – автор сочетает с социальной проблематикой, поданной в декорациях раннего Нового времени, несмотря на поезда и телефоны. Оба эти тематических направления – натурфилософия и магия – так или иначе связаны с барокко. В нарративе соответственно используются средневековые и/или барочные изобразительные средства. Во-первых, это говорящие фамилии. Двойные предатели, которые вначале руководили восстанием против собственности, а затем стали заговорщиками, приведшими к реставрации, носят имена овощей: Рюбе – репа и Реттих – редька. Ганс-смолильщик – глава повстанцев – носит фамилию Рюбецаль[186]186
  Букв. «считающий репы» – в немецком фольклоре мощный и капризный горный дух непогоды, помогающий тем, кто чист сердцем.


[Закрыть], как бы обещающую ему победу над Рюбе. Такими же говорящими фамилиями, как мы помним, наделены народные правители: Шауфус – Смотринога и Хартнекигер – Твердошей. Распутная Августа, в которую влюблены и герой, и его антагонист Рюбе, носит фамилию Лидерлих – беспорядочная, распутная.

Но и сам физический облик персонажей эмблематичен. У изменника Рюбе-Косоглавого вывернута голова: она левым ухом лежит на плече так, что он никому не может смотреть в глаза, как бы олицетворяя собой криводушие. Восточный ветер состоит весь из губы: «На лице его виднелась одна только длинная пасть, так как глаза были узки и задуты под самую бровь, щеки и шея были, как у хорошего стеклодува» (с. 41) – похоже изображался ветер на старинных географических картах. У наемного крикуна Реттиха дыхание пахнет горелым молоком, а это запах лжи.

Литературная традиция. Мудрость веков позволяет герою выявлять лжецов и негодяев, понимать причины человеческих действий – правда, никакая мудрость не спасает его от любовной страсти к негодной женщине. Кентавр забыл родной греческий, но сам-то он насквозь литературен – так, в момент своего вступления в город герой по старинке сочиняет «прекрасный гекзаметр в честь свободы», предвкушая «дружбу свободомыслящих героев» (кивок в сторону Рабле) и «любовь человеческой женщины» (с. 11). Он вспоминает о прежних связях с людьми – о знакомстве с великим Гете, который, правда, показался ему «пресен и не в меру учен» (с. 4).

Кентавр гордо рассказывает свою родословную: та самая Туте —

«знаменитая праматерь подарила наш род пышным потомством, которым мы обязаны встрече ее в Арденнских лесах с великим Гаргантюа, да прославится в веках имя его! Это лучшее украшение моей родословной, и я, отдаленный потомок героя, чту в себе правдивость и безгрешное сладострастие речи – обогатившие мою кровь дары великого предка» (с. 4).

Язык кентавра, одновременно грубоватый и изощренный, создает образ мудрого и просвещенного персонажа Возрождения, действительно, в духе героев Рабле. Это отнюдь не примитив: у Бромлей здесь налицо экспрессионистская работа над словом, возможно, несколько в духе Казимира Эдшмида – его «Вийона». Поэтому повествование может звучать предельно авангардно и современно: «Августа – было слово невероятного объема, и я мысленно ел его толщину, ел белый крендель этого слова» (с. 30).

Трагическое переживание отпадения разума от природы, в особенности тема мыслящего животного, натурфилософские мотивы и, самое важное, обостренное «чувство жизни» языка – все это объединяет поиски Бромлей в «Потомке Гаргантюа» с генеральным направлением русской литературы 1920-х – с поиском альтернативного развития человечества, развития, не противостоящего природе. Все это происходило на фоне войны с природой, которую в то время всячески форсирует официальный большевизм: «Течет вода Кубань-реки» и т. п. «Стихийные силы» были объявлены главным врагом и в социальном плане: имелось в виду русское крестьянство.

Текст напоминает и о разумных животных Заболоцкого, и о Замятине, с его миром за Стеной. Увязка социального и стихийного, поиск разума в природе сближает Бромлей с Андреем Платоновым.

В раннесоветской литературе продолжалась линия оккультной фантастики, идущая от романтиков через символизм и постсимволизм (Ф. Сологуб, А. Белый, В. Брюсов, А. Ремизов, Н. Гумилев, М. Кузмин, С. Ауслендер, А. Скалдин, А. Толстой, О. Форш), к авангарду в лице обэриутов. Увлечение интеллигенции середины – конца 1920-х – 1930-х оккультной теософской и антропософской проблематикой стало мировоззренческим субстратом большей части художественных поисков того периода. Именно сюда вписывается Бромлей. С другой стороны, необходимо опять-таки учитывать мощнейшее влияние немецкого экспрессионизма, окрасившее всю русскую литературу 1920-х: прежде всего Густава Майринка, любимца русских читателей, и – не в последнюю очередь – Казимира Эдшмида, с их сосредоточенностью на жизни духа, часто с той же погруженностью в «философию жизни», которая характерна была и для лучших советских писателей 1920-х – прежде всего Замятина и Бабеля.

Проповедники и канатоходцы. В том же сборнике есть еще одна стилизованная, как бы «историческая», повесть о Флоренции времен Ренессанса – «Приключения благочестивой Нанетты Румпельфельд». В ней острый сюжет и фантастика также сочетаются с показом социальных конфликтов и с философскими спорами. Рассказчицей автор сделал немецкую девочку, выросшую у тетки – экономки в доме великого скульптора, прозрачно названного Бокаротта. Малый рост и скромный социальный статус делают героиню неприметной. Однако пятнадцатилетняя Нанетта наблюдательна, образованна, красноречива и склонна к рассуждениям, поэтому может воспринимать услышанные ею сложные разговоры.

Суть новеллы – в противостоянии двух полюсов. Высокодуховное и идейное начало отождествляется с аскетической, гневно-карательной позицией Джироламо Савонаролы[187]187
  Джироламо Савонарола (1453–1498) – настоятель доминиканского монастыря, священник, бывший монах, диктатор Флоренции с 1494-го по 1498-й.


[Закрыть]: беда только, что, как показано в рассказе, сам этот пламенный проповедник не верит в Бога, его терзают страсти и пожирает властолюбие. Гневные его диатрибы в адрес погрязших в грехе жителей Флоренции, проникнутые пафосом патриотизма, уравновешиваются у Бромлей филиппиками против самого Савонаролы, которые в той же свирепо-обличительной стилистике произносит присланный из Рима прелат – официально уполномоченный церковью проповедник. Прелат с посиневшим лицом без умолку целые сутки подряд изрыгает проклятия – и к утру следующего дня умирает. Средневековому фанатизму и с той и с этой стороны в повести противостоит ренессансное мироощущение – жизнеутверждающее и терпимое. Его олицетворяет синьор Пьетро – кондотьер, в которого влюблена маленькая героиня.

У этой фигуры отчасти есть исторический прототип – Пьеро Медичи, старший сын Лоренцо Великолепного (1449–1492), покровителя Микеланджело, по прозвищу Пьеро Глупый (или Невезучий). Он считался слабоумным, но после смерти Лоренцо стал правителем Флоренции (1492–1494), а затем за свои военные неудачи был изгнан из города.

Напомним, что в 1494 году фактическая власть во Флорентийской республике перешла к Джироламо Савонароле – знаменитому проповеднику, призывавшему к покаянию и аскетизму. Властелином Флоренции он объявил Иисуса Христа, а ее граждан – «избранным народом» и фактически стал диктатором города. Группы вооруженной молодежи «блюли добрые нравы». С 1497 года начались «костры тщеславия», на которых в знак покаяния сжигали предметы роскоши и искусства, в том числе картины знаменитых мастеров. Противником Савонаролы была аристократия во главе с бывшими правителями республики Медичи и в союзе с папой Александром VI, которого Савонарола считал Антихристом, истово осуждая продажу индульгенций. Конфликт разрастался до тех пор, пока Савонарола не был арестован. Судьи старались выбить у него признание, что его проповеди не были внушены Богом. После жестоких пыток Савонарола был повешен и сожжен (1498).

В повести Бромлей Пьеро, который здесь назван Пьетро, якобы тайно возвращается из изгнания – при поддержке аристократии, ранее близкой к правительству Медичи, и папы, – чтобы возбудить народ против Савонаролы. Он не брезгует ничем: тут и подметные письма, и клеветнические листовки. Пьетро даже умело принимает образ Савонаролы и, чтобы скомпрометировать «святого» проповедника, ведет себя под этой личиной неподобающим и нечестивым образом: ходит по канату, показывает фокусы и т. п. Чудеса Пьетро описаны увлекательно и с большой изобразительной силой: то он перебирает четки и крестится ногами, то танцует на канате, взлетая в воздух, то ходит босиком по горящим угольям. Можно усмотреть здесь еще большее сходство с Эдшмидом. Пьетро циничен, абсолютно аморален и презирает людей, он способен на любое преступление. Но именно ему отдана «ренессансная» позиция. Правда, на деле автор использует здесь прозрения конца XIX – начала XX века, в частности учение Ницше. Зло парадоксально уравнивается у Бромлей с творчеством, а добро – с разрушением; избыточная же тяга к добродетели – это признак ущербной натуры:

«Зло есть личина добра, – сказал Пьетро спокойно, – оно творит, а добро разрушает, когда не прикрыто личиной. „О добродетель!“ – взывает фра Джироламо. Но он требует добра, как требуют казни <…> Он призывает добродетель, как бык неутоленный, ибо непосильно ему целомудрие и воет он о помощи, пожираемый адскими страстями» (с. 145).

Наконец Пьетро обманом заманивает проповедника к себе во дворец и там устраивает для него встречу с папой Александром – при том что Савонарола не желал такой встречи и отвергал папские приглашения. Александра здесь изображает тоже сам Пьетро, искусно загримированный. В беседе с «папой» Савонарола страстно и искренно пытается объяснить свою позицию желанием сделать людей лучше и гневом на них за то, что они этого не хотят. В конце концов он признается, что не верит в Бога. Писец за ширмами записывает его слова, затем Пьетро пытается уговорить его подписаться под этой «стенограммой», но Савонарола разоблачает обманщика, обман стирает грим с его лица. Пьетро опровергает основы христианской морали в узнаваемом ницшеанском духе, причем подкрепляет эту связь мотив хождения по канату, важный для книги «Так говорил Заратустра». Подобно Ницше, Пьетро призывает к радостному восприятию мира:

«И так же я говорю: не будьте милосердны, ибо все равно милосердия надолго не хватит и само оно перейдет в озлобление и тягость; упорство в милосердии приводит к разорению души, и тот, кто был к тебе милосерд чрезмерно, не вынесет этого и станет врагом твоим. Радуйтесь и рассчитывайте все в жизни так, чтобы радоваться долго и много, но не чрезмерно. Ныне я привлекаю к себе весь город и учу людей шутливой мудрости…» (с. 146).

Эта «шутливая мудрость» не что иное, как перифраз ницшевской «веселой науки». Пьетро призывает и брата Джироламо «презреть несчастливый гнев свой и обрести радость вместе с нами».

Между двумя этими крайностями мечется гениальный скульптор, мастер Бокаротта: своего заказчика и приятеля Пьетро он считает воплощением сатаны, хотя о многом думает так же, как он. Отчасти Бокаротта сочувствует гонимому Савонароле и в тайне даже помогает этому фанатику равенства и врагу искусства. Однако, жалея Савонаролу, Бокаротта не полностью согласен с его проповедью по существу.

«Но Джироламо нам не спасти. В нем нет ясности, поэтому гибель его неизбежна. Я люблю его, но, говоря между нами, мне больше нравится папа, который рожает и растит детей своих, и кормит крысиным ядом прелатов, и продает на вес Святого Духа. В этом есть огромная ясность» (с. 131).

Папа Александр VI Борджиа – великий меценат, заказчик Рафаэля, Браманте, Пинтуриккио, для которого Микеланджело расписал потолок Сикстинской капеллы, – действительно имел детей и заботился о них, делая их кардиналами. По легенде, он использовал яды в целях обогащения (после смерти богатых священнослужителей их имущество отходило церкви) и торговал индульгенциями. Бокаротта чувствует двойственность Савонаролы, предпочитая откровенное неверие папы. Скульптор с яростью реагирует на шарлатанские проделки Савонаролы, вроде призывания на себя молнии: пусть в него ударит, если он, Джироламо, еретик.

Автор сделал своего великого мастера неоплатоником. Героиня спрашивает, где он видел то, что рисует, и Бокаротта рассказывает ей об острове прообразов:

«Это пловучий остров. Он висит высоко над землей, но его притягивают тучи и вечерние испарения; он проплывал над срединной Италией позапрошлогодней осенью, и сильные августовские бури задержали его надолго; мы четверо: я, Сан-Донато[188]188
  Донато ди Никколо ди Бетто Барди, более известный как Донателло, великий итальянский скульптор, жил раньше описываемых событий (ок. 1386–1466).


[Закрыть], Бенвенуто[189]189
  Бенвенуто Челлини (1500–1571, Флоренция) – итальянский скульптор и ювелир. Жил позднее описываемых событий.


[Закрыть] и Караччи[190]190
  Карраччи – династия итальянских художников, отца Антонио и трех братьев (наиболее известный – Аннибале, основатель так называемой болонской школы академической живописи), а также их родственников. Все они, однако, жили и работали во второй половине XVII века.


[Закрыть], многим оттуда попользовались. Монахи Чертозы[191]191
  Чертоза – картезианский монастырь Чертоза ди Павия недалеко от Милана, где похоронены Сфорца и другие правители Флоренции.


[Закрыть] добыли там рецепт ликера, и новый покрой плаща взят с острова прообразов портным Эссорчьери…» (с. 122).

Но впоследствии скульптор признается героине, что на самом деле островом прообразов для него послужила глухая стена нежилого строения:

«И, представьте себе, он показал мне на эту когда-то беленую и теперь позеленевшую стену, она была изрыта плесенью, подтеками и трещинами, и в этих контурах и пятнах он видел мир прообразов, фигуры и лица нечеловеческого значения.

– И еще смотри на свернутое жгутами мокрое белье, и в нем увидишь многое – так же, как иногда в сгустке туч, – но едва ли все это тебе пригодится…» (с. 178).

Точка зрения художника, очевидно, является для Бромлей главным мерилом нравственности. Ей равно отвратительны и надрывающиеся от взаимной ненависти монахи и попы – как сторонники Савонаролы, так и его враги, приверженцы Рима. В то же время само поведение Пьетро, этого сверхчеловека, не знающего ни физических, ни моральных ограничений, столь же пугает героиню, как и его холодная мудрость. Настоящим арбитром происходящего автор делает Бокаротту: тот не разделяет взглядов Савонаролы, но, по старой памяти, помогает гонимому. Ведь скульптор, в отличие и от Савонаролы, и от Пьетро, человечен. Может быть, поэтому ему так нравится папа Александр, со всем его цинизмом, чадолюбием и тягой к искусству. Бокаротта – создатель настоящих вечных ценностей, и он восхищается человеческой сложностью.

Как и должно быть в советской литературе, Бромлей увязывает своего Савонаролу с властью народа и с ненавистью к знати. Но нам бросаются в глаза чувства, для ее времени более злободневные, чем запоздалая вражда к аристократии, которую тогда добивали в России. Я думаю, это было горькое разочарование в народе – разочарование революционера, стремящегося улучшить человеческую натуру вопреки желанию этого самого народа. Именно оно сделано главным мотивом в ощущениях гибнущего Савонаролы.

В рассказе Бромлей затрагивается такой известный исторический факт, как попытка Савонаролы с помощью так называемого «суда Божия» доказать, что его откровения исходят из божественных источников. Много часов ждал проповедник, пока над Флоренцией не собрались дождевые тучи и не залили водой разложенный костер, через который должны были пройти сподвижник и противник Савонаролы. Надо думать, что кое-какие подробности и этого эпизода, и характеристика Савонаролы как демагога, снедаемого похотью и одержимого властолюбием, появились у Бромлей не без посредства знаменитого романа «Леонардо да Винчи» (1901) Д. С. Мережковского (кстати говоря, первого в России литературного ницшеанца), с беспрецедентной выпуклостью и детально воссоздавшего «фактуру» ренессансной Флоренции конца кватроченто.