Текст книги "Безгрешное сладострастие речи"

Когда он вернулся, то новый, неожиданный человек, который на мгновение мелькнул Приску, уже исчез: теперь это был прежний, беспощадно улыбающийся Басс. „Не правда ли – это было смешно?“ – сказал он».

Еще в 1922 году, публикуя «Четыре евангелия», Волынский был полон надежд, в том числе и религиозных. Однако два года спустя в предисловии к неизданному сборнику своих эссе «Гиперборейский гимн» (1923–1924) он уже утверждал, что вера в Бога в пореволюционной России исчезла полностью, с какой буквы его ни пиши. В 1923-м на него обрушились и личные, и профессиональные невзгоды. Его гражданская жена с 1916 или 1917 года, балерина Ольга Спесивцева, ушла от него к молодому, но важному советскому чиновнику, племяннику Урицкого и одному из руководителей Петрокоммуны Б. Г. Каплуну. В том же году против Волынского повели кампанию в советской прессе. К концу 1924-го его фактически вытеснили из журнала «Жизнь искусства» и вообще перестали печатать в периодике. Оставалось лишь отобрать у него балетный техникум и выгнать из дома, что и было сделано в следующем, 1925-м, году. В 1926-м он умер от болезни сердца.

Посмертно облик Волынского стал восприниматься иначе – он укрупнился. Теперь в его противостоянии современности можно было увидеть ту же героическую составляющую, что и в дерзком вызове, брошенном в 1890-е, когда он в одиночку дерзнул идти против течения. Теперь выяснилось, что он оказался пророком.

Но почему на сей раз Волынский изображается именно древнеримским философом, который противостоит варварам? Вообще-то эта привязка его к античности наметилась очень давно. Когда-то, в начале века, он занялся античными истоками театра, ища их в древних богослужебных ритуалах. А еще до того, в середине 1890-х, на страницах «Северного вестника» он отдавал решительное предпочтение Аполлону перед Дионисом в ницшевской дихотомии: как уже говорилось выше, Дионис соотносился с хаосом, дисгармонией, разрушительным началом, Аполлон же – с ладом, строем, созиданием. В 1909-м, с легкой руки Волынского, одной из важнейших установок для журнала «Аполлон» явилась как раз эта иерархия.

Отчасти сказался тут и полукомический импульс. В петербургских литературных кругах, с подачи Василия Розанова, своего рода «мемом» стал «римский нос» Волынского. Э. Голлербах писал:

«Общность некоторых устремлений связывала Розанова с А. Л. Волынским. Но по складу ума, по манере мышления они всегда были чужды друг другу. „Очень уж вы последовательны, – говорил Розанов Волынскому, – очень уж обтачиваете мысль. Вдобавок у вас римский нос, а мы, русские, любим нос «картофелькой» – вот – римский-то нос и мешает нашей близости“»[368]368
  Голлербах Э. В. В. Розанов. Жизнь и творчество. Пб., 1922. С. 83–84. О теме «римского носа» Волынского в разговорах Розанова см. также: Голлербах Э. Жизнь А. Л. Волынского / Памяти А. Л. Волынского. С. 24.


[Закрыть].

Это широко известное – несомненно, от самого Волынского – высказывание Розанова во вполне юдофобском ключе уравнивает обладателя такого носа с рассудочным чужаком, которому не понять бесформенного, но душевного русского человека. Тем не менее Розанов, вошедший в 1890-е в круг Мережковских, поначалу, особенно в ранний период «Северного вестника», Волынскому действительно был во многом близок и приветствовал его «Русских критиков» (1896). Но позднее, укореняясь в своем антисемитизме, он отверг его «Достоевского» (1906) – да, собственно, и читать-то книгу не стал. «Римский нос» в процитированном высказывании ассоциируется уже с римским правом, рациональным мышлением, четкой аргументацией, вниманием к форме – то есть к тем основам западной цивилизации, которые у исторической России отсутствовали и все никак не могут укорениться в России современной, будучи якобы чужды отечественному характеру. По мнению патриотических консерваторов, она и не нуждается в подобных ценностях.

К 1920-м, однако, фигура Волынского стала по-настоящему и весьма прочно соотноситься с общеантичными темами. В августе 1919-го «Вестник литературы» опубликовал беседу анонимного интервьюера с Волынским о его текущих литературных занятиях: наряду со своей работой для издательства «Всемирная литература», где он отвечал за итальянскую литературу, тот рассказал о деле всей своей жизни, своем opus magnum. Это первое сообщение о нем в печати:

«В течение вот уже целого ряда лет я пишу большой труд, под названием „Греческий театр“ – объемистое исследование, опирающееся на материалы античной литературы. Оно будет заключать в себе историю греческой пластики в сопоставлении с европейским классическим балетом. Труд этот мной теперь уже закончен. И его надо только отдать в печать. Замечу еще, что в моем исследовании впервые разработана история дифирамба, из которого родилась греческая трагедия. До сих пор в мировой литературе полного освещения этой темы не существовало, и мой труд ставит себе целью заполнить этот большой пробел.

Материалы для исследования о греческом театре я собирал в Афинах и в некоторых других городах Греции. Когда вслед за тем я приехал в Берлин и сообщил о добытых мною результатах известному специалисту по греческой филологии, профессору Виламовиц-Мёллендорфу[369]369
  Ульрих фон Виламовиц-Мëллендорф (1848–1931) – великий немецкий филолог-классик, обновитель классической филологии. Понятен его интерес к идеям Волынского: Виламовиц считал, что трагедия развилась не прямо из культа Диониса, а из дифирамба – диалогизированной или драматизированной народной хоровой лирики. Морфология дифирамба и его театральный аспект рассматриваются в одной из глав трактата «Гиперборейский гимн» Волынского.


[Закрыть], то он поощрил меня закончить работу и опубликовать ее как можно скорее. И вот, к сожалению, до сих пор мне не удалось это осуществить. Наши условия ставят прямо-таки непреодолимые препоны. Но все-таки я не теряю надежды»[370]370
  [Anon.] А. Л. Волынский // Вестник литературы. 1919. № 8. С. 4–5.


[Закрыть].

Действительно, в описях архивного фонда Волынского упоминаются никем не читаные машинописные «Материалы по греческому театру», а исследование о дифирамбе стало частью трактата «Гиперборейский гимн» (1923)[371]371
  РГАЛИ. Ф. 95. Оп. 1. Ед. хр. 107.


[Закрыть], открывающего одноименный неопубликованный сборник статей 1924 года.

В 1918–1921 годах Волынский прочел в разных местах в Петрограде, в том числе в Доме искусств, несколько лекций об Аполлоне (текст одной из них, датированной 1921 годом, сохранился в его архиве), о генезисе театрального искусства, о дифирамбах и о Евангелиях. Быть может, Константина Вагинова, в те годы – студента-античника, поэта «Звучащей раковины», привлекли обширные интересы старого ученого? Мы не знаем, соприкасался ли он с ним в период Дома искусств, но вполне допустимо, что сама концепция «Монастыря господа нашего Аполлона» в ранней прозе – не что иное, как отпечаток общего влияния Волынского на молодежь. Ведь одна из анонимных критических статей о балетной школе Волынского, напечатанная в 1922 году в «Жизни искусства», так и называлась «Монастырь танца». Вагинов ухватил основное в учении Волынского – монотеистическое тождество христианского Логоса и греческого Аполлона, идею о жертвенной, теургической, развоплощающей, одухотворяющей природе искусства и о строгости божества, ведущего человека ввысь, к новым эволюционным формам.

Вместе с Яковом Львовичем Мовшезоном из романа «Перемена» Мариэтты Шагинян (1923) и Бахом из «Братьев» Федина (1927), вместе с Аковичем из романа «Сумасшедший корабль» Ольги Форш замятинский Басс стал в ряд персонажей десятилетия, за которыми отчетливо вырисовывался их удивительный прототип.

В любом случае у петроградских романистов, связанных с Домом искусств, возникает интуитивное представление о, возможно, ключевой роли духовной позиции Акима Волынского в общей картине переживания и осмысления «перемены». Их интригует разительно-драматическая несовместимость тщедушия и незначительности физического облика героя, его душевных слабостей – нетерпимости, эгоцентризма, приступов малодушия (подмеченных и Форш, и Фединым, и Чуковским, и Замятиным, и даже молодым Бабелем[372]372
  Впервые ранний очерк Бабеля в этой связи отметил М. Вайскопф в своей монографии 2017 года «Между огненных стен. Книга об Исааке Бабеле». С. 227, см.: «Много еще бывает в Публичке всяческого народу. Всех не опишешь. Вот столь измызганный субъект, что ему под стать только писать роскошную монографию о балете. Физиономия – трагическое издание лица Гауптмана, корпус – незначителен». Бабель И. Публичная библиотека / Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1991. С. 58.


[Закрыть]) – и нездешней, древней духовной мощи, обитающей в этом человеке. Этот главный контраст расшифровывается как первохристианское мученичество (Шагинян), апостольство (Форш), (мнимое) пророчество/юродство (Федин). Чуковский в своих описаниях не устает дивиться то ничтожеству Волынского, то величию его духа.

Римский аватар мыслителя – учитель Басс – подсказан был и антисемитской шуточкой Розанова, и легендами о занятиях Волынского античными ритуалами, танцем и театром, а главное – значимостью духовной позиции этого мыслителя, верного себе и погибшего в противостоянии неумолимой современности.

«Египтяне перевоплощаются!» – Алексей Толстой и Андрей Белый – персонажи Волошина

История одной легенды

Юный Алексей Толстой, литературный дебютант в Петербурге, приятель и ученик Волошина и Гумилева по Парижу, в самом начале 1909-го был представлен Вячеславу Иванову. Этот, первый (или один из первых) его визит на «башню» ознаменован был грандиозным конфузом: речь зашла об антропософах, и Толстой что-то на эту тему «ляпнул», как он сам отчитался в письме Волошину от 8 января 1909 года:

«P. S. Алексей Михайлович ругает меня каждый день за оккультизм. И Вячеславу Ив. я такую штуку ляпнул, что тот рукой закрыл (sic! – Е. Т.), и чуть не упал под стол, и попало же мне от Алекс. Михайловича. Вещи мои Вячеславу Ив. очень понравились»[373]373
  Переписка А. Н. Толстого. В 2 т. Т. 1. М.: Художественная литература, 1989. С. 150.


[Закрыть].

Алексей Михайлович – это Ремизов (1877–1957), первый литературный наставник юного Толстого, с которым тот подружился в 1907 году в Петербурге. Скандальный визит Алексея Николаевича описан в воспоминаниях И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь»: автор приводит рассказ о нем Максимилиана Волошина, который звучит как классический литературный анекдот:

«Волошин рассказал мне смешную историю, относящуюся к тому времени, когда Толстой пытался усвоить идеи и словарь символистов. В Берлине он встретил Андрея Белого, который что-то ему наговорил об антропософии. Белого вообще было трудно понять, а тем паче, когда он объяснял свою путаную веру. Вскоре после этого на „башне“ зашел разговор о Блаватской, о Штейнере[374]374
  Рудольф Штейнер (1861–1925) – австрийский философ и педагог; эзотерик, мистик и оккультист, автор многих сочинений. Основатель антропософии – новейшего извода теософии. Его проекты привлекали многих русских деятелей культуры: Михаила Чехова, Максимилиана Волошина, Андрея Белого.


[Закрыть]. Толстому захотелось показать, что он тоже не профан, и вдруг он выпалил: „Мне в Берлине говорили, будто теперь египтяне перевоплощаются…“ Все засмеялись, а Толстой похолодел от ужаса. Много лет спустя я спросил Алексея Николаевича, не выдумал ли Макс историю с египтянами. Толстой рассмеялся: „Я, понимаешь, сел в лужу…“»[375]375
  Эренбург И. Люди, годы, жизнь. Воспоминания в трех томах. Т. 1. М.: Советский писатель, 1990. С. 150. https://imwerden.de/pdf/erenburg_lyudi_gody_zhizn_tom1_1990_text.pdf.


[Закрыть]

Это упоминание «лужи» удостоилось повышенного внимания несметного числа литераторов, творчески сополагавших ее с лужей, в которую сел Карабас Барабас. Никому, однако, не пришло в голову в этой истории усомниться, как усомнился когда-то недоверчивый Эренбург, что-то в ней заподозривший.

Когда Эренбург мог услышать этот волошинский рассказ? Скорее всего, в Париже – возможно, в 1913 году (когда Толстой там появился и он сам с ним познакомился) или в феврале 1916 года (когда Волошин много общался с Эренбургом и уговорил мецената и поэта М. О. Цетлина дать денег на эфемерное издательство «Зерна», напечатавшее первую книжку стихов Эренбурга «Стихи о канунах»).

Почему Эренбург заподозрил, что в волошинском рассказе что-то не так? Эренбург, лично знавший обоих и прекрасно информированный, в версию Волошина не поверил: Волошин в его мемуарах – это великолепный, но прежде всего ненадежный рассказчик. Эренбург перепроверил волошинский анекдот, спросив самого Толстого. Должно быть, это было в революционной Москве зимой 1917/18 года, когда они сдружились и часами дежурили вместе по ночам. Тогда Толстой рассмеялся, подтвердил рассказ в общем, но предпочел не углубляться. Поскольку в этой истории действительно кое-что неясно, мне захотелось вглядеться в нее попристальнее[376]376
  Я должна поблагодарить Андрея Шишкина: он меня всячески поддержал, когда я призналась, что считаю знаменитый волошинский анекдот про Толстого и египтян подозрительным.


[Закрыть].

Первое, что бросается в глаза в волошинском рассказе, – это вопиющая фактическая недостоверность: Белый в 1908 году еще слыхом не слыхивал о Штейнере! Ознакомился он с идеями Штейнера через А. Р. Минцлову в 1909 году, а с самим Доктором – только в мае 1912 года. Но самое главное: осенью 1908-го Белый безвыездно жил в Москве! Толстого он увидел впервые на вечере того в «Обществе свободной эстетики» в ноябре 1908-го, ср.:

«Здесь Москва знакомилась с Алексеем Толстым, которого подчеркивал Брюсов как начинающего <…> поэта; Толстой читал больше стихи; он предстал романтически; продолговатое, худое еще, бледное, гипсовой маской лицо и – длинные, спадающие, старомодные кудри; застегнутый сюртук и – шарф, вместо галстука: Ленский! Держался со скромным надменством»[377]377
  Белый А. Между двух революций. М.: Художественная литература, 1990. С. 198.


[Закрыть].

Это написано через месяц после той берлинской якобы их встречи, которой, конечно, не было. Кто же тогда наговорил Толстому про антропософов?

Толстой с женой возвращался в Петербург из Парижа, где они провели бо́льшую часть 1908 года, где зимой – весной в компании Гумилева он делал первые литературные шаги, а с мая попал под руководство Волошина. По дороге домой в конце сентября или начале октября 1908-го они остановились в Берлине. По просьбе Волошина Толстой должен был найти в Берлине его жену – вернее, бывшую жену – Маргариту Сабашникову и что-то ей передать.

В то время Волошины расходились на фоне отношений Маргариты с Ивановым. Волошин и Сабашникова, сблизившиеся в Париже в 1905 году на почве общего увлечения антропософией под влиянием А. Р. Минцловой, поженились в 1906 году и поселились по приглашению Вячеслава Иванова на Башне. Но зимой 1907 года между Маргаритой и Ивановыми возник роман – своего рода тройственный союз; Волошин вернулся к себе в Крым, а отношения Сабашниковой с Ивановыми оборвались только летом 1907 года со внезапной смертью Лидии Зиновьевой-Аннибал от скарлатины. Минцлова воцарилась на Башне в качестве друга, советника и няньки овдовевшего Иванова и Маргариту к нему на место утешительницы не подпустила, надеясь занять его сама[378]378
  Волошина М. Зеленая змея. История одной жизни. Энигма. М., 1993. С. 166.


[Закрыть]. (Спустя несколько лет Сабашникова встретилась наконец с Ивановым, но их роман не имел продолжения – вскоре Иванов женился на своей падчерице Вере Шварсалон.) В 1907 же году Сабашникова вернулась ненадолго в Коктебель, но вновь покинула мужа, уехав с сестрой на зиму в Италию. На обратном пути в Петербург она опять попала к антропософам, еще глубже погрузилась в их штудии и осталась в Германии. На этот раз она попала под гипноз личности самого Штейнера и стала его ближайшей и преданной ученицей[379]379
  Там же. С. 167–176, 180–183.


[Закрыть]. Осенью 1908 года целью Сабашниковой было привлечь и Волошина поближе к антропософии и «Доктору». Волошин, возможно, надеялся ее вернуть, но от антропософии он в то время отошел и к приглашениям Маргариты отнесся прохладно: может быть, его не устраивало появление в своей жизни еще одного харизматического учителя. Лишь летом 1914 года, когда их отношения останутся в прошлом, Волошин приедет по приглашению Сабашниковой в Дорнах, но ненадолго – к концу года он вернется в Париж.

Что же Толстой делал в Берлине и с кем там виделся? Алексей Николаевич с женой остановились в гостинице, откуда Соня на следующий день должна была ехать к своим родителям в имение на балтийском побережье под Кенигсбергом, а он – последовать за ней два дня спустя. Эти лишние дни понадобились ему, чтобы выполнить поручение Макса: встретиться с Сабашниковой. Других дел в Берлине у него не было: он ни с кем там не знаком, да и с Сабашниковой тоже.

Ее не оказывается дома, Толстого посылают в Антропософское общество, где она должна быть допоздна. Как его впустили туда, непонятно, но ему приходится выслушать двухчасовую лекцию – при том что он ничего не понимает (ситуация, достаточно обычная с русскими антропософами[380]380
  Фон Майдель Р. «Спешу спокойно»: К истории оккультных увлечений Эллиса // Новое литературное обозрение. 2001. № 51. С. 224–235.


[Закрыть]: по-немецки все они говорили и понимали не очень хорошо, потому что главным иностранным языком в России был французский). Толстому же вообще не давались языки, немецкий он знал совсем плохо, хотя в 1906-м полгода провел в Дрездене.

Вот как он описал «Доктора» и его лекцию Максу в недатированном письме, написанном в третий и последний день пребывания в Берлине:

«…Я туда, конечно, разлетелся. Тишина, народу очень много, дышат, и слышен металлический спокойный голос. Мне велели протискаться и сесть за печкой. Сел. Синие стены, спокойные лица углубленные и голос, ничего не понимаю. И было так два часа. Один раз я увидел лицо его: черные глаза горящие, стиснутый рот и две морщины на смуглых щеках, худой, в черном, около алые розы, на стене распятие… Когда все расходились, подвели меня к Маргарите Васильевне, она была маленькая, невыразимо спокойная и необыкновенная, во всем отличная, точно воскресшая из мертвых… Хотела познакомить со Штейнером, но мне и без того страшно было, оказывается, на заседания ложи никак нельзя приходить посторонним»[381]381
  Переписка А. Н. Толстого. В 2 т. Т. 1. М.: Художественная литература, 1989. С. 135.


[Закрыть].

Одного взгляда на антропософского гуру оказалось достаточно для выразительной зарисовки; заметил Толстой и сочетание роз и креста – даром что ничего не смыслил в нюансах оккультизма. Впрочем, Волошин в Париже развивал своих подопечных – молодых художников и писателей – членов русской колонии, давал им читать среди прочего оккультную литературу[382]382
  Толстая Е. Ключи счастья. Алексей Толстой в литературном Петербурге. 1908–1912. М.: Новое литературное обозрение, 2013. С. 60.


[Закрыть].

Сабашникову в том же письме Волошину Толстой бурно хвалил. Но, вероятно, все же первое впечатление было странное: «она была маленькая, невыразимо спокойная и необыкновенная, во всем отличная, точно воскресшая из мертвых…».

Сабашникова отвезла Толстого в гостиницу «на автомобиле», то есть на такси, поднялась в номер и проявила при встрече с Соней коммуникативные навыки, достойные втируши Минцловой: «Сонька вытаращила глаза, Маргарита Васильевна сделала что-то с собой, и мы очутились давно знакомыми в Париже»[383]383
  Переписка. Там же.


[Закрыть]. Напомним, Толстые были в Париже только что, в январе – сентябре 1908-го, Сабашникова же зиму и весну 1908 года провела в Риме, а остаток года сопровождала Штейнера по Германии и Норвегии. В Париже она не была и видеть там Толстых никак не могла.

Весь следующий день Толстой просидел у Сабашниковой дома. Он полностью подпал под влияние ее личности, ср.: «Просидел я там целый день и под конец почувствовал, что если бы мне сейчас велели встать в угол, то встал бы и не удивился»[384]384
  Там же. С. 136.


[Закрыть].

Судя по тому же письму, Сабашникова «говорила о Штейнере, и щеки вспыхивали ее, и действительно, нечеловека видит она в нем и в силе его»[385]385
  Там же.


[Закрыть].

На следующий день Толстой уехал из Берлина к Соне в Кенигсберг, а затем с нею – в Москву. Понятно, что никто другой, кроме Сабашниковой, не мог рассказать ему о злополучных «египтянах». Поскольку описываемые события имели место в конце сентября или начале октября, то она недавно вернулась из Лейпцига, где Штейнер со 2 по 14 сентября читал цикл из двенадцати лекций «Египетские мифы и мистерии». Полная впечатлений, Маргарита попыталась изложить Толстому в двух словах всю концепцию Штейнера, но, очевидно, сделала это в чересчур краткой форме.

Понять суть этой концепции можно из первой лекции цикла, прочитанной Доктором в Лейпциге 2 сентября 1908 года, которая начинается так:

«Быть может, странным покажется указание, что должна быть найдена связь между древним Египтом – временем пирамид и сфинкса – и нашей эпохой. Вначале может показаться невероятным то, что наше время лучше поймется, если мы оглянемся далеко назад.

И именно поэтому должны мы поверить о многообъемлющих временах, хотя в то же время это даст вам возможность, которую мы ищем – возможность выйти за пределы самих себя. Поэтому теософу, который основательно занимается элементарными понятиями теософии, не может показаться странным искание связи между отдаленными эпохами. Ибо для нас основным убеждением является то, что человеческая душа всегда возвращается, что переживание между рождением и смертью для людей повторяется. Для нас всегда было самым близким учение о перевоплощении. Подумав над этим, мы можем спросить: да, души, которые живут в нас теперь, уже раньше жили, – разве невозможно, чтобы они некогда жили в древнем Египте, что в нас – души, которые некогда видели гигантские пирамиды и загадочного сфинкса? На этот вопрос нужно ответить утвердительно. Часто обновлялась картина, и наши души уже видели древние памятники культуры, которые они вновь видят теперь. В сущности, это те же самые души, которые жили раньше; они прошли сквозь позднейшие эпохи и вновь явились в наше время. Но мы знаем, что нет жизни, которая оставалась бы бесплодной; мы знаем, что пережившее душою остается в ней в виде сил, темперамента и выявляется вновь в позднейших воплощениях. И то, каким образом мы смотрим теперь на природу; то, каким образом воспринимаем мы все приносимое нашим временем; то, каким образом воспринимаем мы теперь мир, – все это было заложено в древней стране пирамид»[386]386
  Штайнер Р. Египетские мифы и мистерии. Лекция 1 …philologist.livejournal.com. Первым на связь анекдота о египтянах с курсом лекций Штейнера указал А. Ф. Строев: Рассказ Максимилиана Волошина в кафе «Ротонда». Литература и искусство. Век двадцатый. М., 2020. С. 234–235.


[Закрыть].

Короче говоря, египтяне перевоплощаются! Идея была схвачена верно!

Почему Сабашникова так торопилась? Очевидно, она старалась поскорей перейти к тому, что ее лично волновало, – к разговору о Волошине. Сабашникова пыталась навязать свою волю Толстому, чтобы тот транслировал ее Волошину: «А самое большое желание ее, чтобы ты приехал в Берлин, выучил немецкий язык, занимался оккультизмом и стал бы тем, для чего предназначен»[387]387
  Переписка. С. 136.


[Закрыть], – писал Толстой Волошину, исправно передавая эту беседу.

Однако на следующий день, освободившись от «чар» Сабашниковой, он засомневался в антропософской премудрости:

«А сейчас раздумье – так ли нужно искать жизни всей и будущей, не есть ли так же (sic) истина и в полном и прекрасном восприятии ее. Ведь люди усовершенствуются, сами не зная, как и для чего, ведь дети, самые красивые и мудрые существа, больше всего счастливы»[388]388
  Там же.


[Закрыть].

Идею о детях как главном мериле человеческой правильности Толстой разовьет в своем первом романе «Две жизни» (1910), героем которого он сделает взрослого ребенка, списав его очень похоже с Волошина – и даже назовет его «Максом». Этот герой также упоминает метемпсихоз – и именно в связи с Египтом: «В теперешнем бытии я только поэт, но помню иные личины: например, кто из нас не был собакой или фараоном»[389]389
  Толстой А. Н. Полное собрание сочинений: В пятнадцати томах. М.; Л.: ГИХЛ, 1946–1953. Т. 2. С. 559.


[Закрыть].

Конечно, Иванову и его гостям смешон был наивный энтузиазм Толстого. Но их смех означал не «Что за чушь!», а «Он нам будет рассказывать!». Это был пик интереса петербуржцев к Блаватской и Штейнеру. Видимо, этот сюжет был еще смешнее для тех из присутствующих, кто понял, кто именно информировал Толстого в Берлине. Вполне объяснима была сдержанность Толстого, не упомянувшего имя этого своего информанта. И без того ясна была роль, которую сыграла в этом сюжете Сабашникова (вспомним, и сама – недавняя обитательница Башни). И более чем понятен мотив Волошина, в своем анекдоте выгородившего бывшую жену, на всякий случай заменив ее Андреем Белым.

Толстой сохранял эту сдержанность – он так и не рассказал подоплеку волошинского анекдота Эренбургу: наверное, потому, что против Волошина он интриговать не собирался – Макс все еще оставался ему другом, а Коктебель – вторым домом.

Но почему в анекдоте появляется именно Белый? Волошин и Белый не дружили. Появление молодого Волошина в Москве в 1903 году описано в книге Белого «Между двух революций». Он изобразил Волошина в виде литературного коммивояжера, представил его поэтом-поваром, аппетитно сервирующим свои монотонные стихи, мастером скруглять острые углы. Кроме того, о Волошине есть еще одна строчка в книге «Между двух революций»: о том, как Волошин в последний момент приехал в Дорнах[390]390
  «Я, как запоздавший зверь, последним вошел в двери Ковчега», – писал Волошин Петровой в августе 1914 года. Волошин приехал из Крыма в Дорнах (через Румынию, Австро-Венгрию и Германию) 18 (31) июля – за день до объявления Германией войны России. Письма М. А. Волошина к А. М. Петровой 1911–1921 гг. / Публикация, подготовка текста и примечания В. П. Купченко / Максимилиан Волошин. Из литературного наследия. СПб.: Алетейя, 1999. Письмо 115.


[Закрыть]. Действительно, Волошин под воздействием Сабашниковой все-таки вступил в 1913 году а Антропософское общество и 31 июля 1914 года, за день до объявления войны, явился в Дорнах строить Johannesgebau. Несколько месяцев подряд Волошин и Белый с Асей Тургеневой были соседями и коллегами, но уже в январе 1915 года Волошин уехал обратно в Париж. Белый Волошину тогда понравился. В сентябре 1914 года Волошин писал:

«Часто вижусь с Андреем Белым. Он совсем преображенный и пламенеющий. Он читает мне часто свои записи неопубликованных циклов и много рассказывает. В его речах все преображается и одевается в подобающую и верную одежду слов»[391]391
  Там же. Письмо 116 от 22 августа (4 сентября) 1914 г. Дорнах.


[Закрыть].

Однако отношение Белого к Волошину, очевидно, оставалось плохим. Возможно, дело в том, что Волошин еще в 1907 году в рецензии на Блока в газете «Русь» назвал Белого безумцем: «Вячеслава Иванова можно принять за добропорядочного профессора, Андрея Белого – за бесноватого». В Белом Волошин находил «звериность», «подернутую тусклым блеском безумия». Может быть, здесь причина смертельной обиды Белого. Даже несмотря на то что Белый в советское время много раз отдыхал в Коктебеле и, по видимости, дружески общался с его хозяином, в третьей мемуарной книге «Между двух революций», созданной в 1932–1933 годах, уже после смерти Волошина, он его унизил и высмеял.

Что касается волошинского отношения к Белому: после позитивного их общения в Дорнахе у Белого произошла известная личная драма – в 1915 году его оставила жена, и в 1916-м он уехал в Россию один в ужасном психическом состоянии, которое наблюдали десятки людей. До того Белого четыре года никто не видел ни в Москве, ни в Париже (он жил под Луцком, в имении жены, путешествовал, осел в Дорнахе), так что в русской среде он стал провербиальным безумцем, персонажем легендарным, а на живую легенду можно было вешать что угодно. Скорее всего, анекдот Волошина возник именно тогда.

Что касается волошинского отношения к Толстому: Волошин раннего Толстого, своего выкормыша, хвалил: написал на его книги две отличных рецензии, в 1910 и 1911 годах, и не обиделся на него даже за Макса в романе «Две жизни». Но в 1915 году он с сожалением отозвался в переписке о новом браке Толстого и о его пугающей продуктивности. Мне кажется, что наш анекдот был запущен как раз в тот момент, когда Толстой уж чересчур круто пошел в гору: в 1915-м он с шумным успехом поставил патриотическую комедию «Нечистая сила», а в начале 1916-го поехал в составе делегации ведущих русских журналистов в Англию.

Толстой же живописал Волошина еще раз в 1915 году в романе «Егор Абозов», на этот раз весьма иронически. Облик Андрея Белого он отдал инженеру Лосю – герою романа «Аэлита» (1923). Много лет спустя, в 1930-м, в своей комедии «Махатма» Толстой изобразил и самого Штейнера – в виде Сатаны, проваливающегося сквозь землю. По России шли аресты теософов и антропософов, и комедия прозвучала до отвращения сервильно – ни один театр ее не взял. Кстати, в ней были обильно представлены уреи[392]392
  Налобное золотое изображение богини в виде поднявшейся кобры – символ фараоновой власти, мудрости и т. д.


[Закрыть], жезлы, тиары и прочая египетская бутафория теософов.