Текст книги "Неправильное воспитание Кэмерон Пост"

– Ладно, но все равно нужно что-то купить, – заметила я. – Нельзя просто войти, поглазеть на товар и выйти. К тому же жвачка почти ничего не стоит.

Сама я для отвода глаз обычно покупала жевательный мармелад или банку колы.

– Тогда давай вместе. – Ирен попыталась обойти меня, наши щиколотки зацепились одна за другую, и я застыла, иначе мы обе не устояли бы на ногах.

– Есть же деньги, – возразила я. – Хватит нам обеим.

– Тогда купи бутылку рутбира. – Ей наконец-то удалось меня обогнуть.

– Да хоть десять. – Она совсем сбила меня с толку.

– Вчера нам и одной хватило, – сказала она.

И тут я все поняла. Словно бенгальский огонь вдруг с треском вспыхнул у меня перед самым носом: все дело в нас, в том, что мы сделали. Я не знала, что ответить. Ирен как ни в чем не бывало рассматривала голые пальцы на ногах.

– Тогда надо поторапливаться, – скомандовала я. – Бабуля даже не знает, что нас нет дома.

* * *

После обжигающего жара парковки в магазине было почти что холодно. За прилавком стояла Энджи – густая темная челка, длиннющие ногти – и раскладывала сигареты.

– Мороженого? – спросила она, одну за другой убирая пачки «Пэлл-Мэлл» на полку.

– Нет, – хором ответили мы.

– Двойняшки, что ли? – Она хмыкнула и что-то отметила в учетной книге.

Мы обе были в шортах и шлепанцах, только на Ирен футболка, а на мне – майка. Не много спрячешь под такой одеждой. Пока Ирен делала вид, что ее очень заинтересовала «Айдахская картошка» (шоколадный батончик с начинкой из суфле, обсыпанный кокосовой стружкой), я одним движением схватила две пачки клубничной жвачки и засунула под резинку шорт. Вощеная обертка холодила кожу.

Ирен вернула на место батончик и посмотрела на меня.

– Захвати бутылку рутбира, Кэм. – Голос был громкий и спокойный.

– Хорошо. – Я закатила глаза, а сама одними губами прокричала: «Ну же! Давай!» – а потом пошла к холодильнику у задней стены.

Я видела отражение Энджи в одном из выпуклых зеркал, которые висели в дальних углах магазина. Она продолжала сортировать и раскладывать сигареты, не обращая на нас ни малейшего внимания. Я как раз протянула руку к бутылке рутбира, как дверь с шумом отворилась и внутрь вошел один парень, знакомый моих родителей. Он был в костюме с галстуком, может, уже собрался домой с работы, хотя было еще рановато.

Он поздоровался с Энджи и пошел прямо ко мне, туда, где стояла здоровенная витрина с холодным пивом. Я хотела прошмыгнуть к полке с чипсами.

– Да это же Кэмерон Пост, – сказал он. – Ну что, этим летом ты хорошо себя ведешь?

– Стараюсь, – ответила я. Я чувствовала, как одна пачка жвачки скользнула чуть глубже под резинку. Если так и дальше пойдет, она вывалится у меня из штанов прямо на ботинки этому мужику. Я хотела одного: смыться поскорее, но он все говорил и говорил, теперь уже наполовину скрытый от меня стеклянной дверцей холодильника, так что перед мной высилась только его спина.

– Родители, видно, на озеро Квейк подались? – спросил он, вытаскивая упаковку из шести бутылок, которые позвякивали, ударяясь одна о другую.

Пиджак сзади у него совершенно измялся в тех местах, где соприкасался со спинкой кресла, в котором он целый день сидел.

– Да, вчера уехали, – начала было я, и тут подошла Ирен. На лице у нее сияла широченная улыбка.

– Готово. – Она хоть и сказала это сквозь зубы, но вышло все равно довольно громко. Так громко, что он вполне мог расслышать, если бы только захотел. Я свирепо на нее посмотрела.

– А тебя с собой не взяли? Походы не для таких модниц, а? – Он обернулся, прихватил пакет начос и подмигнул мне.

– Ну да, наверное. – Я выдавила из себя ухмылку, мечтая, чтобы он поскорее замолчал и свалил.

– Ну что ж, когда встречу твою маму, скажу, что ты не пьешь ничего крепче шипучки. – Он потряс в воздухе своими бутылками, заулыбался во весь рот и направился к выходу. Мы последовали за ним, но время от времени замирали у полок, как будто не могли решить, не надо ли нам чего. Конечно же, ничего покупать мы не собирались.

Парень как раз засовывал сдачу в карман, когда мы подошли к кассе.

– Это вам на двоих? – Он указал подбородком на запотевшую бутылку рутбира, которую я сжимала в руке.

Я кивнула.

– Одна на двоих?

– Ну да, – подтвердила я, – каждой по половине.

– Я заплачу, – сказал он Энджи и положил обратно один доллар. – Рутбир в честь летних каникул. Эх, они и сами не знают, какое это счастье.

– Это точно, – буркнула Энджи, хмуро поглядывая на нас. Ирен почти не было видно из-за моей спины.

Он пошел к выходу, насвистывая «Brown Eyed Girl» Вана Моррисона под аккомпанемент побрякивавших бутылок.

– Спасибо! – закричали мы вслед, но, видимо, было уже слишком поздно. Он нас не слышал.

За магазином мы принялись запихивать пластинки жвачки в рот и жевали, жевали, пока эта жесткая, пропитанная сахаром субстанция, от которой болели десны, не стала податливой массой, пригодной для надувания пузырей. Было приятно вновь оказаться на солнце, к тому же у нас до сих пор поджилки тряслись.

– Поверить не могу, что он взял и купил нам шипучку. – Ирен тщательно разминала языком жвачку, надеясь надуть пузырь, но слишком поторопилась, и вышло так себе. – Мы вообще ни за что не заплатили.

– Потому что такое уж наше счастье, – сказала я низким мужским голосом.

Всю дорогу домой мы только и делали, что передразнивали его, хохотали и выдували пузыри. Мы и сами знали, что он прав. Мы и правда были счастливы.

* * *

Мы с Ирен нырнули под одеяла на ее широченной постели. В комнате было темно и прохладно, от простыней веяло теплом – все, как я люблю. Нам давно уже пришло время спать, а сна не было ни в одном глазу, хотя мы легли час назад. Мы перебирали события минувшего дня. Думали о будущем.

Раздалось треньканье телефона. Поздновато для звонков, но Клоусоны не нам чета: когда у тебя ранчо, а лето жаркое, беспокоить могут даже глубокой ночью.

– Наверное, опять пожар, – сказала Ирен. – Помнишь, как прошлым летом полыхало по всей округе? У Хемфнелов сорок акров выгорело. И Эрнст сгорел, их черный лабрадор.

Вообще-то я должна была ночевать дома, но, когда миссис Клоусон заехала за Ирен, та в два счета уговорила ее взять меня к ним. Миссис Клоусон еще не успела полностью открыть окошко машины, как уже согласилась. С ней вообще было просто договориться. Она постоянно улыбалась, запуская маленькую ладонь в темные кудряшки. Да, девочки, все что хотите, девочки. Она даже бабулю Пост сама упросила, а та как раз собирала к ужину. В тот день у нас были тосты с салатом из тунца и фисташковый десерт – мороженое, сливки, половинка коктейльной вишенки и несколько грецких орехов, – прямо как на обложке кулинарной книги Бетти Крокер. Бабуля уже поставила вазочки с мороженым в холодильник.

– Я отвезу Кэм на тренировку. – Миссис Клоусон стояла в дверях, а я уже была на полпути к спальне, мысленно складывая сумку: не забыть взять зубную щетку, пижаму, остатки жвачки. – Она нам не помешает. Мы любим, когда девочки у нас.

Бабулин ответ я не расслышала. Все равно знала, что отпустит.

Ночь была восхитительная, ничуть не хуже предыдущей. С кровати нам было видно звездное небо. Мы выдували пузыри больше, чем наши головы. И целовались. Ирен склонилась надо мной, и я понимала каждое ее движение без слов. Она молча подбадривала меня каждый раз, когда у меня перехватывало дыхание. Не хотела, чтобы я останавливалась. И я не хотела этого. В прошлый раз мы касались друг друга одними губами. Теперь мы вспомнили про руки. Правда, ни одна из нас точно не знала, что ими полагается делать. Мы лежали под одним одеялом; от того, что мы целый день провели вместе, от наших секретов мы были как пьяные. Не прошло и десяти минут после звонка, когда мы услышали голоса, доносившиеся из кухни. Миссис Клоусон всхлипывала, мистер Клоусон что-то твердил ей спокойным ровным голосом. О чем они говорили, мне было не слышно.

– Ш-ш-ш, – шикнула на меня Ирен, хотя я не издала ни звука, разве что простынями шуршала. – Не пойму, что там у них.

А потом миссис Клоусон на кухне заговорила, только как-то странно, словно у нее что-то в горле сломалось. Никогда раньше не слышала такого. До меня долетали лишь обрывки слов, из которых мало что можно было понять. Отвезти ее утром. Рассказать ей потом.

В передней загрохотали ботинки мистера Клоусона. На этот раз мы прекрасно расслышали, как он мягко произнес, обращаясь к жене:

– Ее бабушка хочет, чтобы я немедленно привез ее домой. Мы не должны вмешиваться, дорогая.

– Случилось что-то ужасное. – Я едва расслышала слова Ирен.

Я не нашлась, что ответить. Мы затаились в ожидании стука. Шаги замерли перед дверью в комнату Ирен, но между ними и настойчивой дробью ударов затаилась пустота, наступило призрачное время. Мистер Клоусон стоял там и ждал, затаив дыхание, совсем как я. Даже сейчас я все время думаю о том, как он тогда стоял там, по другую сторону двери. О том, что до его стука у меня были родители, а после их не стало. И мистер Клоусон тоже понимал, что сейчас, жаркой июньской ночью за час до двенадцати, он поднесет свою загрубелую руку к филенке и отберет у меня все: летние каникулы, шипучку, неправедно добытую жвачку, краденые поцелуи – все мои счастливые двенадцать лет, когда на любой вопрос можно было легко найти ответ, а чтобы узнать остальное, надо было просто подождать. Ну и пусть, ведь Ирен всегда будет со мной, и она тоже готова ждать.

Глава 2

У мамы была только одна сестра, поэтому, не считая бабули Пост, других близких родственников, кроме тети Рут, у меня не было. Она объявилась на следующий день после того, как родители врезались в ограждение на узкой дороге, которая взбиралась все выше и выше над озером Квейк. Мы с бабулей сидели в зашторенной гостиной и смотрели дневной повтор «Кегни и Лейси». В комнате было очень тихо, не считая выстрелов и оживленной болтовни, доносившейся с экрана. На столе между нами стоял запотевший кувшин холодного чая, в котором было слишком много сахара.

Я забралась в большое кожаное кресло, в котором папа обычно читал газеты, подтянула ноги к груди и обхватила их руками, а голову положила на темные ободранные коленки. В этой позе я провела несколько часов, не отрываясь от экрана, на котором один сериал сменял другой. Мои ногти со всех сил вонзались в кожу, пока на ногах не появлялись четкие белые отпечатки; когда же от них не оставалось ни следа, я бралась за дело с удвоенной энергией.

Услышав, как хлопнула входная дверь, бабуля подскочила на месте. Она торопливо бросилась в прихожую – узнать, кто пришел. Соседи целый день несли нам какую-то еду, но все они звонили в звонок. Бабуля разговаривала с ними на крыльце и ко мне никого не пускала, даже если это были родители одноклассников. Я была ей за это благодарна. Она говорила всем одно и то же: «Да, это ужасно, такой кошмар. Кэмерон дома, со мной. Сейчас ее лучше не тревожить. Скоро приедет Рут, сестра Джоан. Да что тут скажешь. Просто нет слов».

Потом она благодарила их за то, что заглянули, и тащила на кухню новое подношение: рагу, запеканку из брокколи с сыром, пирог с ревенем и клубникой, пластиковую миску фруктового салата, залитого сливками, – еще одну порцию того, что ни одна из нас не попробует, хотя бабуля без устали наполняла тарелки этой снедью, на радость жирным черным мухам, которые все кружили и кружили над кофейным столиком, то приземляясь, то взлетая, и жужжали, жужжали без конца.

Я ждала, что и на этот раз она понесет на кухню какую-то стряпню, но бабуля, похоже, не торопилась выпроваживать нового гостя за дверь. Слова, долетавшие до меня из прихожей, смешивались с фразами, которыми обменивались герои на экране: «Несчастный случай», – сказала бабуля, «Двойное убийство», – отозвалась в телевизоре Кегни. «Где она?» – спросил бабулин собеседник. Я не пыталась разобраться в этих звуках, пусть себе льются единым потоком. Проще думать, что все это лишь реплики героев сериала. Тетя Рут вошла в комнату в тот самый момент, когда Кегни сообщила другому детективу, что Лейси – просто чемпионка по поцелуям взасос.

– Ох, милая, – сказала тетя, – бедняжка ты моя.

Рут была стюардессой на линиях «Уиннерз Эйрлайнс». Она работала на «Боингах-757», обслуживала регулярные рейсы из Орландо в Лас-Вегас для всякого старичья, которому захотелось гульнуть. Я никогда не видела ее в униформе, только в обычной одежде, но и эта одежда всегда выглядела так, словно только из химчистки, – ни пятнышка, ни морщинки. В этом была вся тетя Рут. Женщина, рыдавшая на пороге и называвшая меня бедняжкой, выглядела ее карикатурой. На ней были зеленая форменная юбка и блузка точь-в-точь такого оттенка, как у сукна, которым покрывают игорные столы в казино. За время путешествия одежда на ней измялась. Брошь на лацкане, напоминавшая арку, сложенную из покерных фишек, сквозь которую летел самолет компании весь в сиянии золота, была приколота криво; прическа – в беспорядке; волосы с одной стороны примяты; веки покраснели и опухли, превратившись в подобие заляпанных тушью подушечек.

В отличие от бабули Пост, я не очень хорошо знала тетю Рут. Обычно мы виделись не чаще раза в год, и встречи всегда проходили гладко: она дарила мне одежду, которую я вряд ли бы решилась надеть, и рассказывала смешные истории про пассажиров, у которых винтиков в мозгу не хватало. Для меня она была лишь маминой сестрой из Флориды, которая не так давно родилась заново – что это значило, я не очень хорошо понимала, это как-то было связано с ее религией. Родители вечно закатывали глаза, стоило им об этом заговорить, но, конечно же, когда тети Рут не было поблизости. Даже миссис Клоусон я знала лучше, однако с тетей Рут мы были связаны родством, и вот она приехала, а я… Кажется, я даже обрадовалась. Во всяком случае, когда она вошла в комнату, я решила, что так и надо, все правильно.

Она заключила меня в объятия вместе с креслом, в котором я сидела, и я почувствовала, как мои легкие заполняются ароматом «Шанель номер 5». Сколько себя помню, тетя Рут всегда – всегда пользовалась этими духами. По правде сказать, я знала о существовании «Шанель» только благодаря ей.

– Кэмми, это такой ужас, – шепнула она, и я почувствовала, как ее слезы заливают мне лицо.

Я терпеть не могла, когда она называла меня Кэмми, но подавила раздражение. Момент был неподходящий.

– Бедная, бедная малышка! Но мы должны ввериться Господу. Должны положиться на Него, Кэмми, просить Его помочь нам узреть истину. Больше мы ничего не можем. Сейчас мы больше ничего не можем сделать. – Она все твердила это, а я попыталась обнять ее и тоже заплакать, но у меня не получилось. И еще я ей не верила. Ни единому слову. Если бы она только знала, что все из-за меня…

* * *

После того как своим стуком в дверь он положил конец моим ночевкам у Ирен, мистер Клоусон подхватил мои сумку и подушку и, приговаривая, что мне надо домой, взял меня за руку и потащил на улицу мимо миссис Клоусон, которая рыдала, стоя у коричневой плиты на кухне, и прочь от немого крика своей дочери: «Почему она уходит? Почему, пап?» Я уже знала: случилось что-то ужасное.

Поначалу я решила, что бабуля упала или кто-то прознал про мое воровство в магазине. Но потом, когда мы тряслись сорок миль до города, а он только повторял, что бабушке нужно мне сказать что-то очень важное, что в такое время я должна быть с ней рядом, я поняла: нас с Ирен застукали. В этом не оставалось ни малейшего сомнения. Мне ведь даже пижаму не дали снять, так я в ней и ехала.

Время тянулось бесконечно, а мистер Клоусон все молчал и вздыхал, то и дело на меня поглядывая. Еще он как-то по-особому кивал, словно в подтверждение своих мыслей. И эта его манера, и тишина, которую прореза́л лишь глуховатый шорох шин по неровному асфальту, убедили меня в том, что я права. Я была ему противна. Ему было противно то, что мы с Ирен сделали, то, о чем он каким-то чудом узнал. И он хотел, чтобы я ни секунды более не оставалась в его доме. Я просидела всю дорогу, прижавшись к дверце, стараясь держаться от него как можно дальше. Интересно, что скажет бабуля? А родители? Что они скажут, когда вернутся? Может, они уже дома. Какой-нибудь егерь отыскал их, чтобы сообщить, какая у них ненормальная доченька. Я прокручивала в голове всевозможные сцены, но выходило плоховато. Всего-то поцеловались несколько раз – так я это представлю. Пробовали, как это делается. Просто валяли дурака.

Поэтому, когда бабуля встретила нас на пороге в лиловом халате, когда обняла замершего мистера Клоусона в свете фонаря, вспугнув этим неловким объятием камышовок, закруживших над ними, когда усадила меня на диван, вручив чашку горяченного, очень сладкого чая, теперь уже остывшего, когда взяла мои руки в свои и принялась рассказывать, как она смотрела телевизор, и вдруг позвонили в дверь, и это оказался патрульный, и что случилось несчастье и мама с папой погибли, что моих мамы с папой больше нет, первое, о чем я подумала, было: она не знает. Никто не знает. И даже когда она замолчала и я поняла, что родители умерли, по крайней мере услышала ее слова, я все равно думала о другом. Мне бы понять тогда, что это значило, как это известие перевернет всю мою жизнь, но я лишь твердила себе: уф, родители ничего о нас не знают. Им ничего неизвестно, так что можно не бояться – хотя их уже не было на свете. Некому было узнать.

Пока мы ехали, я готовилась к тому, что бабуля примется стыдить меня, но вместо этого застала ее всю в слезах. Я никогда не видела, чтобы она так плакала. Да и вообще впервые видела, чтобы кто-то так рыдал.

Она все говорила и говорила о какой-то автомобильной аварии, о сообщении в новостях, о погибших родителях, все называла меня храброй девочкой, гладила по голове и прижимала к бесформенной груди, и я чувствовала запах детской присыпки и химический аромат ее лака для волос. В мое тело словно впивались раскаленные иглы, а потом к горлу подкатил ком. Приступ был очень сильный, словно с каждым глотком воздуха в меня проникала какая-то отрава и мое тело отторгало ее, в то время как мозг отказывался реагировать правильно. Как могла я теперь, зная, что родители погибли, испытывать облегчение от того, что меня не поймали?

Бабуля, всхлипывая, еще крепче прижала меня к себе, и я вывернулась, бросилась прочь от душившего меня запаха, которым был пропитан ее халат. Я прикрыла рот рукой, но, добежав до ванной, так и не успела поднять крышку унитаза. Меня вырвало прямо в раковину, я сползла на пол и прижалась лицом к синему с белым кафелю, остужая пылающие щеки. Тогда я еще не понимала, но тошнота, раскаленные иглы, чувство, что я плыву сквозь какой-то невообразимый мрак, все, что я делала с тех пор, как в последний раз видела родителей, – поцелуи, кража в магазине, Ирен, Ирен, Ирен, все эти вспышки, прорезавшие темноту, – было не чем иным, как чувством вины. Настоящей, всепоглощающей вины. И, лежа на полу, я погружалась все глубже и глубже, пока мои легкие не обожгло, как бывало, когда я уходила под воду, спрыгнув с трамплина.

Бабуля захотела отвести меня в кровать, но я не пошевелилась.

– Ох, деточка моя, – сказала она, заметив грязную раковину. – Тебе надо скорее лечь – станет лучше. Принесу тебе стакан воды.

Я не двигалась и ничего не отвечала, мечтая, чтобы она поскорее оставила меня в покое. Она вернулась и поставила стакан рядом со мной на пол, потому что я отказалась его брать. Вернувшись в следующий раз, она принесла банку «Комета» и тряпку. После всего случившегося она собиралась помыть раковину, убрать за мной. И тут я не выдержала. Я смотрела, как она входит в ванную с этой зеленой банкой, видела покрасневшие от слез глаза и подол ее ночной рубашки, выбившийся из-под халата, сгорбившуюся над раковиной спину, а потом наблюдала, как она, только что потерявшая сына и невестку, бабушка воровки, целующейся с другими девчонками, о чем она даже не подозревала, – убирала за мной грязь желтой тряпкой и пахучей жидкостью, тотчас окутавшей нас обеих химическим ароматом мяты. И я зарыдала.

Услышав, что я плачу наконец-то без всякого притворства, она опустилась на пол, что было не так-то легко, учитывая больные суставы, положила мою голову себе на колени и тоже заплакала, поглаживая мои волосы, а я совсем лишилась сил и не могла сказать ей, что ничего этого не заслуживаю.

* * *

До похорон, сначала с матерью, а потом и сама, Ирен несколько раз подходила к нашему крыльцу и просила позвать меня, но я не хотела, и тетя Рут говорила, что я только задремала. Соседи нас по-прежнему не забывали, и я понимала, что, как бы я ни избегала Ирен, это лишь вопрос времени – рано или поздно она тоже обязательно что-то мне пришлет. Так оно и вышло. В тот день я получила большой букет подсолнухов, печенье и открытку, подписанную всеми пловцами из моей команды. Тед, наверное, пустил открытку по рукам сразу после тренировки, потому что она была вся в кляксах там, где ребята хватали ее мокрыми пальцами. Кто-то написал «Соболезную», но остальные просто вывели свои имена. Интересно, что бы я написала, стой я там после тренировки, вся мокрая, с полотенцем на бедрах, жуя батончик гранолы и дожидаясь своей очереди подписать открытку девчонке, которая потеряла обоих родителей? Наверное, тоже только имя.

Все, что нам передавали, тетя Рут складывала на обеденный стол в столовой, но даже после того, как он был полностью разложен, места не хватало. Тогда она начала ставить подношения куда придется. Внизу пахло как в цветочном магазине. И от жары – ставни на окнах были закрыты – аромат всех этих бесконечных роз, ирисов и гвоздик становился таким тяжелым, словно кто-то открыл газ. Я старалась не дышать.

Букет розовых, чуть раскрывших бутоны роз вместе с конвертом, на котором значилось «Для Кэм», лежал на деревянном буфете. Лак на нем был свежий, отец только недавно его заново отделал. То, что конверт от Ирен, я могла сказать, не глядя на подпись. Я это чувствовала. Поэтому отцепила его от букета и поднялась к себе. Двери были закрыты, и в комнате сделалось невыносимо жарко; невесомая открытка тяжелым камнем лежала у меня на коленях, и я чувствовала, что мое прегрешение ничуть не меньше, чем если бы рядом со мной на кровати сидела Ирен.

На открытке было изображено ночное небо с россыпью звезд, а внутри говорилось, что наши воспоминания – это звезды, которые рассеивают мрак горя. Сразу стало понятно, что выбирала ее мама. Но внизу я увидела приписку и узнала почерк Ирен:

Кэм, жаль, что ты не вышла ко мне и не ответила, когда я звонила. Жаль, что я не могу зайти поговорить с тобой, вместо того чтобы писать эти строчки. И больше всего мне жаль, что приходится отправлять тебе открытку по такому поводу. Мне очень грустно, и я тебя люблю.

Она не подписалась, но мне это даже понравилось.

От этих ее слов кровь бросилась мне в лицо; я перечитывала их снова и снова, пока голова не начала кружиться. Я водила пальцем по буквам, складывавшимся в «я тебя люблю», и мне было стыдно. Со мной точно что-то не так, раз я не могу успокоиться даже сейчас, потеряв родителей. Я похоронила открытку на самом дне мусорного бака за домом, под кучей уже гниющих запеканок, принесенных нам в утешение соседями. Крышка бака так раскалилась, что я обожгла большой палец – внутри была словно духовка, и воняло оттуда страшно. Мне сразу полегчало, но я и без открытки помнила каждое слово, написанное Ирен.

Бабули с тетей Рут не было дома. Они метались между похоронным бюро и церковью, столько всего еще надо было успеть. Хоть я и отказалась пойти с ними, так уж вышло, что этот вечер я тоже посвятила подготовке к похоронам, только на свой лад. Перво-наперво я перетащила телик с видеомагнитофоном из родительской спальни, где теперь обитала тетя Рут, к себе. Понятно, разрешения я ни у кого не спрашивала. Да и кто бы стал мне запрещать? Лестница у нас крутая, поэтому работка оказалась нелегкая: пожалуй, за все последние дни я так не напрягалась ни разу. Начнем с того, что чертов видик, покрытый ровным слоем пыли, чуть не выскользнул у меня из рук. К тому же, пока я с трудом волокла телевизор вверх, останавливаясь на каждой ступеньке, чтобы немножко перевести дух, его острые углы впивались мне то в живот, то в пах.

Когда наконец я взгромоздила телевизор с магнитофоном на комод и все было готово – провода соединены, вилка засунута в розетку, – я вернулась в родительскую спальню и нырнула в нижний ящик комода, где аккуратными стопками были сложены папины белые трусы и черные носки с золотым мыском. В глубине ящика лежали свернутые в тугую трубочку купюры – десятки и двадцатки, – и, хотя в доме никого не было, я все равно тут же сунула добычу за пазуху, подальше от любопытных глаз. А потом взяла кое-что еще. Одну очень дорогую вещь. Фотографию в оловянной рамке, которая всегда стояла у них на крышке комода, заставленной в основном моими снимками.

С фотографии мне широко улыбалась девочка лет двенадцати в коротких шортах. У нее была стрижка «паж» и острые коленки. Солнце словно бы выхватило ее фигурку из гущи деревьев, которые ее окружали. Это была мама. Я знала историю этой фотографии, сколько себя помнила. Дедушка Уинтон сделал снимок семнадцатого августа 1959 года на том самом месте, которое меньше чем через сутки будет уничтожено сильнейшим землетрясением за всю историю Монтаны, а потом затоплено водой, прорвавшейся из реки, там, где находится теперь озеро Квейк.

Фотографию я поставила на телевизор, чтобы не потерять, а деньги запихнула в полое основание кубка, полученного на соревнованиях дивизионного этапа прошлым летом. Оставила только одну десятку, которую припрятала за лентой с внутренней стороны бейсболки «Майлс-сити Мэверикс». Бейсболка была такая древняя, что ее всю покрывали пятна пота. Мы с отцом любили ходить на стадион и, закусывая подкопченными колбасками, смеяться, глядя, как парни переругиваются с судьями. Я едва не передумала, когда увидела затвердевшую соленую корку на темно-синей ткани, но тут же взяла себя в руки, напялила ее на грязные волосы и вышла.

За исключением похода к мусорному баку я ни разу не была на улице с тех пор, как мистер Клоусон привез меня домой. Солнце жарило вовсю, и сначала было даже неплохо, но потом стало слишком припекать. Я чувствовала, что заслужила это. Велосипед стоял на своем месте, прислоненный к гаражу на самом пекле, и, когда ноги коснулись его металлического бока, по ним словно огнем полыхнуло. Я так разогналась, что едкий пот залил мне глаза, на несколько секунд едва меня не ослепив. Я свернула на боковую улочку и сосредоточилась на шуршании шин по гравию, на шорохе цепной передачи. Вывернув на Хейнс-стрит, я оставила велосипед перед видеопрокатом.

В тот день, второго июля, на парковке перед «Золотым драконом», где торговали фейерверками, было не протолкнуться. Магазинчиком заведовали «лоси»[2]2
  Речь идет об «Ордене Лосей» – американском братстве, членами которого долгое время были только белые совершеннолетние мужчины-христиане.


[Закрыть], отец всегда работал там смену-другую. И как только они теперь без него справятся? – думала я, прокладывая себе путь. Я надеялась, что бейсболка станет моей шапкой-невидимкой, хотя и так уже чувствовала себя призраком.

Я точно знала, что мне нужно: фильм «На пляже». Он должен стоять на полке с новинками. В прошлом году мы посмотрели его в кино вместе с мамой и прорыдали до самых титров. А на следующий день пошли и купили кассету с саундтреком. Потом я еще раз его посмотрела, но уже вместе с Ирен. Мы спорили, кто из нас будет Бетт Мидлер, а кто – Барбарой Херши (обеим хотелось быть Бетт).

Почти в самом конце героиня Барбары Херши умирает. Ее дочь Виктория остается одна, совсем как я. На похороны она надевает черное бархатное платье и белые колготки и во время церемонии держит Бетт Мидлер за руку. Ей вроде как было года на четыре поменьше, чем мне, и на самом деле она потеряла только мать (отец хоть и бросил ее, но был вполне жив и здоров), к тому же это вообще происходило понарошку – она ведь только играла роль, – и все же. Мне явно нужно было какое-то руководство, чтобы понять, как себя чувствовать, как вести и что говорить. Пусть это всего лишь тупой фильм и никаких настоящих правил на этот счет нет.

За прилавком стояла миссис Карвелл, в прошлом мисс Хаузер. Она учила четвероклашек, а летом подрабатывала в видеопрокате (это был семейный бизнес ее родителей). Я оказалась среди первых ее учеников, когда она только пришла в школу, но никогда не входила в число ее любимиц. Возможно, потому что не посещала дополнительные занятия по чечетке, которые она проводила в нашем спортзале, а может, потому что не хихикала и не задавала дурацких вопросов про свадьбы и свидания, как некоторые, когда однажды она притащила своего тогдашнего жениха, мистера Карвелла, в класс и заставила показывать нам тупые физические эксперименты. В конце года она написала в моей характеристике: «Кэмерон очень умна. Уверена, она добьется успехов». Родители нашли это забавным.

Пока миссис Карвелл искала нужную кассету, она не очень-то меня рассматривала, но, когда я назвала свою фамилию, она тут же оторвала глаза от книги, в которую записывала все взятые напрокат фильмы, и окинула меня недоверчивым взглядом. Потом, приглядевшись к лицу, полускрытому за козырьком, миссис Карвелл вздрогнула.

– Господи, милая, – начала было она, сжав кассету в руке. – Что ты здесь делаешь? Я так…

«…Сочувствую тебе, потому что твои родители съехали с горной дороги и утонули в озере, которого и на свете-то быть не должно, – в то время как ты целовалась с другой девчонкой и воровала в магазине», – мысленно закончила я за нее.

– Я так тебе сочувствую, милая, знаешь… Из-за всего, – договорила она.

Нас разделял высокий прилавок, и я обрадовалась, что она не сможет перегнуться через него и обнять меня.

– Все нормально, – промямлила я. – Мне очень нужна эта кассета. Пора домой.

Она вчиталась в название на коробке и озадаченно наморщила широкий лоб, как будто пыталась разгадать, что все это значит, хотя куда уж ей было понять.

– Что ж, возьми, пожалуйста. – Она протянула кассету, но записывать меня не стала. – Знаешь, можешь держать ее у себя сколько захочешь, а потом, знаешь, позвони мне, и я сама к вам за ней заеду.

– Правда? – спросила я, еще не понимая, что это первый из многих последовавших затем случаев особого отношения к сироте. Мне все это не нравилось. Заботы миссис Карвелл мне были ни к чему.

– Конечно, Кэмерон. Не о чем и говорить. – Она впервые одарила меня той широкой улыбкой, которая раньше предназначалась только всему классу целиком, как тогда, когда мы выиграли школьное соревнование по сбору металлолома.

– У меня есть деньги. – Я чувствовала, что могу зарыдать в любую секунду, и старательно отводила взгляд. – К тому же мне наверняка скоро захочется посмотреть что-нибудь другое.