Текст книги "Неправильное воспитание Кэмерон Пост"

В тот период 1993 года, о котором пойдет речь, в западной Монтане определенно наступила весна. Слава богу, потому что от этого зависел наш побег. Весна начала просачиваться капля за каплей уже к середине марта, а к концу мая вся наша долина оказалась под водой. Сначала снежный покров превратился в слякоть, таял днем и снова замерзал ночью, повторяя этот цикл снова и снова, пока тропинки не превратились в топкие грязные болотца, что, конечно, не помешало нам с Адамом продолжить наши пробежки, хотя для этого приходилось напяливать толстовки и перчатки, путь домой занимал почти вдвое больше времени, потому что наши кроссовки покрывались густой грязью и весили, что твоя слоновья нога. Окна во всех спальнях были нараспашку, впуская в дом веселые весенние ароматы: запах влажной земли, свежей зелени и тот морозный горный ветер, чей запах невозможно описать словами. Этот ветер спускался к нам с вершин, покрытых белыми шапками, которые никогда полностью не исчезают, и, если приглядеться, до них было рукой подать.

К тому времени, когда появились первые крокусы, которые росли повсюду за одним из летних домиков, а вся остальная, на первый взгляд бесплодная земля покрылась, словно пушистым ковром, крошечными желтыми цветами, выползавшими из всех расщелин, Джейн, Адам и я назначили время побега. Мы собирались улизнуть в начале июня, сразу после экзаменов в христианской школе «Врата жизни» в Бозмене, но до начала работы летнего лагеря. Я занималась с таким усердием, что при условии успешной сдачи экзаменов могла бы сразу попасть в выпускной класс вместе с Адамом. Но Джейн заканчивала школу в этом году, и для нее это была финишная прямая. Так что ей нужно было привести в порядок свой табель.

Мы пока что обсуждали детали, ничего определенного, но с самого начала Джейн настаивала, чтобы мы дождались окончания выпускных экзаменов. Они с Адамом спорили об этом до хрипоты: он хотел смыться при первой возможности, мысль торчать в «Обетовании» до июня ему не нравилась совсем.

Как-то утром во время совместного дежурства мы с Джейн вполголоса переговаривались о нашем плане. Мы отскребали вечно заросшие плесенью душевые кабины, и наши голоса, несмотря на попытки говорить тихо, эхом разносились по всему помещению. Запах «Комета» витал повсюду, вызывая в памяти события той ужасной ночи, когда бабуля сообщила мне страшную новость. Я радовалась, что могу сосредоточиться на другом.

Джейн как раз собиралась привести еще один аргумент в пользу июня, когда я не выдержала:

– Я не против дождаться экзаменов. Все пучком, я понимаю. Но тогда зачем тебе вообще запариваться с побегом?

– Что значит зачем? – Она втиснула свою желтую губку в наше общее ведро. – А тебе зачем?!

– Но ведь ты окончишь школу, – пояснила я. – Сможешь поступить в колледж. Тебе не нужно сбегать.

– Ну нет, – сказала она. – Мне исполнится восемнадцать только в августе, а значит, я еще два месяца буду несовершеннолетней с аттестатом в руках. Формально я все еще нахожусь под опекой матери, а она захочет, чтобы я осталась в летнем лагере, голову на отсечение даю. Чем меньше времени я проведу под ее крылом, тем лучше. – Она опять обмакнула губку и звучно отжала ее. – Кроме того, ты думаешь, я действительно собираюсь продолжить свое образование в университете Боба Джонса? Или, может быть, Уэйленд Баптист в прогрессивном Плейнвью, штат Техас?

– То, что тебя вынудили подать заявления в третьесортные университеты, не значит, что ты должна туда идти, – возразила я.

У Бетани имелась толстая папка с рекламными проспектами евангелических колледжей, так что Джейн с несколькими другими выпускниками потратили некоторое время осенью, заполняя и рассылая заявки. По словам Джейн, это была лишь формальность, потому что такие университеты принимают всех, кто может платить, причем не только евангелических христиан, но и тех, кто готов притворяться таковыми. И правда: всю весну из этих колледжей в «Обетование» приходили письма о зачислении, никто не получил отказ.

– Конечно, не должна, – сказала она. – Но мне не позволили подать заявление туда, куда я действительно хотела бы пойти, а теперь уже слишком поздно. Если только не найдется какой-нибудь общественный колледж. – Она присела на корточки, чтобы удобнее было обмакивать губку, а когда встала, я поняла, что ее беспокоит больная нога. Она старалась переложить вес на другую ногу, пока водила губкой вверх-вниз по стенке душа. – Это такой фарс. Я говорила тебе, что Лидия училась в Кембридже? И теперь она отводит глаза, заставляя нас поступать в университет Фолкнера.

– Я слышала, у них отличная хоккейная команда, – сказала я. Джейн швырнула в меня губкой, но промахнулась, и метательный снаряд вылетел из кабинки и с громким хлюпаньем впечатался в стену над умывальником. Я ухмыльнулась и пошла за губкой, но Джейн остановила меня движением руки и сама отправилась за ней.

– Я даже не знаю, хочу ли я в колледж, – сказала она. – Я думаю, не лучше ли мне поучиться уму-разуму у самой жизни, хотя бы некоторое время.

– Понимаю. Но если так, тебе вообще не нужно проходить через все тяготы кочевой жизни. Во всяком случае, если ты не собираешься жить с матерью, пока будешь учиться у жизни.

– Боже мой, нет, – с чувством сказала Джейн, возвращаясь в кабинку. – Для меня нет места в ее идеальной Америке, в этом уютном домике в пригороде с безупречной лужайкой.

– Вот именно. Так что, если ты не собираешься жить с ней или учиться в колледже, который она для тебя выбрала, почему бы просто не сказать ей об этом, и если она взбесится и велит тебе не показываться ей на глаза, то это будет все равно что побег. Нас с Адамом запрут здесь еще на год, если мы не исчезнем, это ясно, но тебя-то нет.

– Ты не хочешь брать меня с собой? – спросила она с обидой в голосе, что было странно слышать, ведь обычно от нее все отскакивало. – Думаешь, хромоножка будет вам в тягость?

– Нет, вовсе нет, – горячо возразила я, и это была правда. – Я не понимаю, зачем выбирать тернистый путь, когда на самом деле тебе он вовсе не нужен.

Она перестала тереть и замерла, сжимая в руке грязную губку, с которой на кафельный пол душевой сбегали тяжелые капли.

– Удивительно, что этот путь кажется тебе тернистым, – сказала она, – потому что я вижу его совсем другим. Я давно, очень давно знала, что однажды мне придется уйти от матери. Гораздо легче сделать это так, с шумом и треском, чтобы она не могла притвориться, что ничего не замечает. То, что я удрала в компании тех, кто ближе мне, чем она, скажет больше любых слов. Я без конца твердила ей, что мне с ней не по пути, но это ничего так и не изменило.

– Думаешь, это поможет? – спросила я.

– Самое замечательное, что, когда придет пора это выяснить, меня не будет поблизости, – сказала она, улыбаясь своей фирменной улыбкой. – К тому же мы пройдем этот путь вместе с тобой и Адамом. По крайней мере, сделаем первые шаги.

Именно здесь наш план начинал рассыпаться, даже после того как мы условились о дате, месте назначения и как долго мы будем оставаться вместе после того, как доберемся туда. Сначала Адам предложил, чтобы мы переехали куда-нибудь втроем, свили гнездышко или что-то в этом роде. Звучало неплохо, но потом Джейн напомнила, что нас будут искать, что мы несовершеннолетние и – что хуже всего – ее могут обвинить в соучастии, когда ей исполнится восемнадцать и она официально станет взрослой. Мы не особо разбирались в законах, но я посмотрела достаточно фильмов, чтобы вытвердить назубок: все плохие парни в бегах разделяются, чтобы, если поймают одного, остальные не угодили бы в западню. И нам нравилось думать, что мы тоже плохие парни, но те, за кого переживаешь и надеешься, что им удастся выпутаться.

Какое-то время мы склонялись к мысли удрать во время общей вылазки в Бозмен, думали уйти сразу после экзаменов из «Врат жизни». Но так мы не смогли бы взять припасы и даже сменную одежду, не говоря уже о том, что после неудавшейся кражи фломастеров Лидия не сводила с нас глаз в общественных местах.

Адам настаивал на том, чтобы угнать машину, но мы с Джейн убедили его, что так нас наверняка выследят куда быстрее. В конце концов мы решили, что лучше всего уходить лесными тропами, несмотря на протез Джейн, тем более что мы трое зарекомендовали себя любителями пеших прогулок. Эта репутация позволит нам отпроситься в поход на часть дня в последние недели весны. Мы думали, что смогли бы исчезнуть с территории школы на шесть-семь часов, а то и больше, если выйти рано утром, притворившись, что мы собрались на пикник. До того нас никто не хватится. Кроме того, Джейн и впрямь была настоящим бойскаутом: умела читать карту, управляться с компасом, разводить костер.

В радиусе пятнадцати-двадцати миль от «Обетования» (а то и ближе – зависело от того, каким образом туда добирались путешественники) были разбиты десятки кемпингов и перевалочных пунктов; там даже было несколько поселков. В любом из этих мест мы с легкостью смогли бы поймать машину до Бозмена, выдав себя за типичных студентов колледжа. Мы решили, что это не составит никакого труда, особенно если мы затеряемся среди настоящих студентов где-нибудь на тропе или в кемпинге.

– У нас не будет проблем с друзьями, – не раз повторял Адам. – Ведь мы принесем им косячок. Лучшей благодарности за то, что позволили сбежать из нашего антигейского лагеря, они бы не получили.

Добравшись до Бозмена, мы разыщем Мону Харрис, бывшую спасательницу и мою напарницу по Сканлану, с которой мы однажды целовались под мостками. Я надеялась, что она позволит нам перекантоваться у нее на полу в общежитии хотя бы ночь или две, пока мы не решим, что делать дальше. Но вот что делать потом? Никакой ясности не было. Я решила, что попытаюсь связаться с Марго Кинан. Что именно я попрошу у нее и буду ли вообще о чем-то просить, я еще сама не понимала, но она была взрослой, я могла ей доверять, и уж она-то точно согласится помочь мне и будет при этом держать язык за зубами. Джейн собиралась позвонить той, кого она называла «любовью всей своей жизни», у которой она купила на Рождество забористую травку. По словам Джейн, та была совершенно непредсказуема и могла с равной долей вероятности проехать всю дорогу до Бозмена, чтобы забрать ее, или просто послать куда подальше. Джейн заверила нас, что та не сдаст нас властям, потому что не в ее интересах подставлять клиентуру. Адам не знал, что будет делать, когда мы доберемся до Моны, но его, похоже, это не сильно волновало. Как бы то ни было, план заключался в том, что из Бозмена каждый пойдет своим путем, по крайней мере до той поры, пока нам всем не исполнится восемнадцать. Мне становилось невыносимо грустно при мысли об этой части плана, несмотря на то что поверить в наступление момента расставания было очень сложно – столько еще предстояло сделать до того.

* * *

В начале апреля Джейн поймали за курением на сеновале. Каким-то чудом мы с Адамом не были с ней, когда это случилось. В это время мы дежурили на кухне, занимались уборкой, так что так уж вышло. Джейн только вернулась с индивидуальной консультации, до ужина оставалось несколько минут, поэтому она заглянула в хлев сделать затяжку-другую, потому что денек выдался по-весеннему прекрасным. Очевидно, Дейн Бански, тоже дежуривший на кухне, проследил за ней. После инцидента с Марком он вел себя странно, словно весь его гнев обратился в истовую веру, но не в порочность «Обетования» и его учения, а в истинность предназначения этого заведения. Удивительно было наблюдать это преображение. Дейн кое-что знал о наркотиках и, думаю, подозревал, что мы балуемся травкой уже какое-то время, но в тот день он решил сходить за Лидией и привести ее к Джейн, у которой, как она выразилась, в это время «во рту был славный косячок». Сначала она увидела светлую верхушку Лидии, а затем и ее лицо. Лидия не поленилась подняться по лестнице, чтобы схватить Джейн за руку, чему сама Джейн не переставала поражаться.

Как бы там ни было, но Джейн подверглась самому суровому наказанию на моей памяти: все свободное время заменили на учебу, она все время находилась под наблюдением, все привилегии были отменены – ни писем, ни постеров на стене, причем все это на неопределенный срок – формулировка, которую я ненавидела. О случившемся поставили в известность родителей, но, что хуже всего, ей назначили обязательные ежедневные индивидуальные консультации с Лидией или Риком, а так как Рик находился в рекламном туре, где представлял «Обетование» и программу «Свободен от бремени» в качестве удачной ролевой модели, избавившейся от лишнего веса, встречаться ей предстояло с Лидией.

Теперь мы с Адамом виделись с Джейн только за едой или во время занятий, на которых обязательно присутствовал кто-то из персонала: в классе или в церкви. Но даже тогда Лидия часто подсаживалась за наш стол, устраивалась на той же скамье в церкви, постоянно окидывая нас ледяным взглядом, который можно было почувствовать, даже не глядя на нее. Через записки, сложенные в крошечные квадратики и тайно скользившие из рук в руки, через обрывки фраз мы узнали, что Джейн выдала часть запасов, которую она прятала в хлеву, чтобы утихомирить Лидию и убедить ее, что это вся заначка. О тайнике в протезе Лидия не подозревала. Джейн надеялась, что так будет и дальше. Самой доброй вестью было то, что она не рассказала о нас с Адамом; впрочем, Дейн тоже молчал, хотя и знал про нас, в чем я почти уверена.

– Твое наказание совсем некстати, хуже времени и быть не может, – сказал Адам как-то утром за завтраком, пока Лидия придирчиво выбирала наименее водянистые кусочки омлета.

– Вообще-то я думаю, что это божий промысел, – быстро сказала Джейн. – Самый подходящий момент. – Она огляделась – не подслушивает ли кто, – но в столовой было малолюдно, а те, кто пришел в столь ранний час, засыпа́ли за едой. Она еще больше понизила голос и сказала: – Мы до сих пор не придумали, как забрать наши документы из кабинета. Для этого кому-то из нас должны поручить евангельское дежурство, а ведь мы – последние кандидаты для таких заданий. Я собираюсь использовать свое наказание, чтобы прикинуться Дейном Бански.

– Что? – выпалил Адам раньше меня.

– Весь следующий месяц буду принимать болтовню Лидии за чистую монету, – сказала она; в ее глазах читалось какое-то яростное оживление. – Целиком и полностью. Советую вам последовать моему примеру. Надо сделать так, чтобы мошенничество не было слишком уж явным, нужен повод для такого преображения.

– Я не понимаю, о чем ты, – ответил Адам за нас обоих. – Дейн не притворяется.

– Возможно, он и не планирует побег, но и в Бога тоже не уверовал, – сказала Джейн. – Марк послужил катализатором, превратил его в ревностного неофита, Лидия в восторге. Меня поймали с травкой, поэтому во время наших консультаций я откровенно рассказываю о своем пристрастии к марихуане. Говорю Лидии, что так пытаюсь справиться с виной за мое греховное сексуальное извращение.

– И что, это работает? – удивилась я.

Джейн кивнула.

– Насколько я могу судить. Я никогда не откровенничала с ней раньше, и она это знает, поэтому она хочет верить, что у нас наметился прогресс. И это только начало. Подождите, пока я разревусь.

– Я уже плакал на индивидуальных консультациях, – сказал Адам.

– Кто бы сомневался, – сказала Джейн. – Безусловно.

– О, прости мне мою слабость, ты, женщина из камня. – Адам сделал вид, что дуется.

Лидия говорила что-то Эрин. В руках у нее были полная тарелка и чашка чая. Она могла присоединиться к нам в любую секунду.

– Не знаю, смогу ли я сыграть убедительно, – засомневалась я. – Думаю, она сразу поймет, что я притворяюсь.

– Даже если и так, – возразила Джейн, – она все равно не узнает, зачем ты это делаешь. Чем меньше времени мы будем теперь проводить друг с другом, чем больше сил посвятим «Обетованию», тем лучше. Мы должны пожертвовать сегодняшним днем во имя завтрашнего.

– Фу, гадость, – сказал Адам. – Ты уже говоришь как она.

– Хорошо, – сказала Джейн. – В этом и смысл.

Тут Лидия заняла место за нашим столом, и мы принялись обсуждать предложенную ею тему. Я не запомнила ни слова из той беседы.

* * *

Всего через несколько дней почта предоставила мне идеальный предлог, способный объяснить любые изменения в моем поведении. Конечно, прочитав письмо, я не сказала себе: «О! Эта душещипательная история поможет мне манипулировать Лидией». Все вышло как-то само собой.

В письме от бабули (на трех страницах машинописи плюс страничка от руки, написанная Рут) во всех красках рассказывалось о злоключениях, которые пережила Рут из-за своего нейрофиброматоза и сорванной операции по его удалению. Опухоль, по-видимому, росла с пугающей скоростью с самого Рождества, и Рут уже больше не могла скрывать это новообразование на спине, его было не спрятать под одеждой. Кроме того, у нее начались боли. Рут все время уставала. Эта штуковина питалась ее соками, словно клещ или пиявка, поэтому операцию в Миннесоте назначили на несколько недель раньше. Рэй вместе с бабулей отправились в Миннеаполис с Рут, чтобы наконец вырезать эту чертову опухоль. Но все пошло не очень хорошо.

Лидия вручила мне конверт в начале нашей индивидуальной консультации. Содержание было ей уже знакомо, так как вся почта учеников предварительно вскрывалась и просматривалась. Обычно корреспонденцию передавали в конце встречи или разносили по субботам, поэтому с самого начала я поняла: что-то случилось.

– Почему бы тебе не прочесть его сейчас, тогда мы смогли бы поговорить о нем, если нужно.

Я согласилась, потому что и впрямь беспокоилась, что же там внутри.

В письме бабуля подробно рассказывала о поездке в Миннеаполис и о самой больнице, о чрезвычайно приятном крыле для посетителей, где были старые пишущие машинки для детей, чтобы было с чем поиграть. Ей захотелось вспомнить молодость, поэтому она села и напечатала мне это письмо, просто чтобы проверить, не утратила ли еще навык. Я чувствую себя Джессикой Флетчер. Ты помнишь «Она написала убийство»?

Все пошло кувырком. Хирурги только сняли верхнюю часть опухоли (почти полтора фунта!), а потом решили, что не рискнут подбираться так близко к позвоночнику твоей тети Рут (хотя изначально именно это они и собирались сделать). К тому же она потеряла довольно много крови во время операции. Можешь представить, как это нас встревожило. Там было столько этих докторов – прямо целая футбольная команда, все в зеленом (я спрашивала, они называют эту одежду хирургическими костюмами), и все сошлись, что резать так близко от позвоночника опасно. Самая большая часть опухоли исчезла, но все врачи убеждены, что это лишь временные меры и опухоль будет расти и дальше, потому что паренхима (так они называют корень) все еще там. Они даже сделали биопсию, и она показала, что опухоль доброкачественная (это хорошо, значит, не рак). Но они еще взяли с ее бедра маленький кусочек другой опухоли (у нее там тоже были, помнишь?), и она оказалась злокачественной (это уже что-то серьезное), поэтому они теперь будут облучать ее, чтобы убить раковые клетки. Кроме того, у Рут есть новое образование на животе. Не такое огромное, как на спине, но тоже довольно большое. Врачи говорят, что для новой опухоли она крупная. Вот видишь, мы приехали сюда, в Миннесоту, чтобы удалить только одну, а теперь у нас их целая охапка. Как тебе это нравится? Вот как нарочно. Рут останется в Миннесоте еще на две недели из-за лучевой терапии и всего остального, а потом еще какое-то время будет отлеживаться дома, ей предписан постельный режим, хотя не думаю, что она будет его соблюдать (а должна бы!). Рэй едет домой в Майлс-сити, потому что ему пора на работу, но я еще побуду с Рут, составлю ей компанию. Нам бы очень хотелось, чтобы ты была здесь с нами, котенок.

Рут добавила вот что:

Думаю, что бабушка уже все тебе рассказала. Кто бы мог подумать, что она у нас такая машинистка?! Добавлю несколько строк. У меня все хорошо. Я устала, но чувствую себя лучше. По-моему, операция прошла успешно, хотя не совсем так, как я ожидала. Я знаю, врачи говорят о возможном дальнейшем росте опухоли, но они же не всеведущи, правда? Буду надеяться, что еще на десять, а то и на все двадцать лет она приостановится, кто знает, может и навсегда… Столько лет она не давала о себе знать, поэтому я не думаю, что это глупый оптимизм. Что касается той, злокачественной, на ноге, лучевая терапия должна уничтожить все раковые клетки.

Какое счастье, что твоя бабушка здесь со мной. Мы говорим о тебе каждый день. Нам тебя не хватает. Я надеюсь, что ты добавишь просьбу о моем выздоровлении к своей ежедневной молитве. Я все еще молюсь за тебя, Кэмерон. Люблю тебя, очень-очень люблю.

Когда я закончила с письмами и убрала их обратно в конверт, Лидия сказала:

– Мне было жаль узнать о болезни твоей тети. Давно это у нее?

Мне показалось забавным, что Лидия сказала «узнать о болезни твоей тети», правильно было бы «я вскрыла твое письмо и прочла все о болезни твоей тети». Однако я ответила:

– Да, но обычно все по-другому. Каждые несколько лет ей удаляют эти маленькие штуки, и все в порядке. Так серьезно у нее впервые.

– Это ведь разновидность рака? – Лидии понизила голос, как иногда делают, упоминая в разговоре рак.

– Нейрофиброматоз? Нет. Это генетическое заболевание, которое вызывает опухоли. Я не очень хорошо в этом разбираюсь, но на самом деле это не рак. Хотя у тех, кто страдает этой болезнью, гораздо больше шансов на развитие раковой опухоли, что, полагаю, и произошло с тем образованием у нее на бедре.

– Ты, наверное, так переживаешь, – прошептала Лидия.

– Да, – выпалила я, потому что это был ответ, которого от меня ожидали, который, несмотря на все, что произошло между мной и Рут, мне следовало дать, хотя это и было сплошное вранье. Я не переживала за Рут. Конечно, я не желала ей болезней, не хотела, чтобы все ее опухоли оказались раковыми, но больше меня заботила бабуля. Я представляла, как она блуждает по той большой больнице в Миннеаполисе, бредет по длинным стерильным больничным коридорам, которые всегда светятся чем-то зеленым. Видела, как она выбирает блюда в кафетерии – для себя и для Рут. Там кругом столько всяких лакомств, при виде которых она не может устоять: пироги со сливками, огромный выбор салатов. А потом я мысленно переносилась в палату Рут. Бабуля перед телевизором, смотрит свои детективные сериалы, но почти ничего не слышит, потому что звук слишком тихий – Рут надо отдыхать. Потом я слышала клацанье пишущей машинки в душном, битком набитом холле, где все выглядят усталыми. Бабуля стучит по клавишам, чтобы отправить мне это письмо. Когда мое воображение рисовало мне бабулю, которая держит поднос с двумя тарелками супа, поднимаясь в лифте на этаж Рут, меня охватывала печаль куда более сильная, чем та, что вызывал у меня образ Рут на больничной койке, хотя на самом деле ее-то и следовало пожалеть.

Лидия, должно быть, что-то говорила, но я не слышала, потому что, когда она спросила, не хочу ли я это сделать, я не поняла и переспросила:

– Сделать что?

Она поджала губы, но повторила:

– Позвонить тете в больницу. У меня есть номер.

– Хорошо, – согласилась я, а сама надеялась всю дорогу до главного офиса, что мне удастся поговорить с бабулей, которая, если повезет, не отправится прошвырнуться по сувенирному магазинчику или подышать свежим воздухом.

После того как дежурная медсестра по имени Джуди соединила меня с палатой, в трубке раздался бабулин голос:

– Алло?

Не могу припомнить, когда я в последний раз разговаривала с ней по телефону. Еще до того как родители умерли, наверное. Мы иногда звонили ей в Биллингс по выходным, хотя и не очень часто, потому что обычно она просто приезжала к нам или мы к ней. Я раньше слышала выражение «слезы брызнули из глаз», встречала в книгах, но не думала, что подобное возможно со мной, словно у меня врожденный иммунитет, пока бабуля не сказала: «Алло». Я стояла в офисе, пропитанном запахами слежавшейся бумаги, маркеров, клея на оборотах почтовых марок, зная, что у меня за спиной находится Лидия, ведь это она набрала номер и теперь собиралась контролировать мой разговор, а на том конце провода, в больничной палате в Миннеаполисе, звучал голос, голос моего прошлого, который обращался к той девочке, которой мне больше никогда не быть. И знаете что, чертовы слезы брызнули у меня из глаз. Ничто не предвещало, и вот уже они покатились градом, так что мне пришлось набрать побольше воздуха, перед тем как сказать:

– Это я, бабуля. Это Кэмерон.

После такого начала сам телефонный разговор уже не представлял большого интереса. Бабуля заметно разволновалась от моего звонка и рассказала мне все о вкусной еде в кафетерии (я не сомневалась, что без этого не обойдется), о красивых деревьях во дворе больницы, названия которых она не знала. От их розовых цветов она постоянно чихала. Потом она передала трубку Рут. Голос у нее был утомленный, но она нарочно бодрилась, и от этого казалось, что она совсем больна. Лучше бы она этого не делала. Мы с ней разговаривали не очень долго, но я пожелала ей поскорее поправиться и добавила, что я думаю о ней. И это было правдой.

После того как я повесила трубку, Лидия жестом пригласила меня сесть на крутящееся кресло. Сама она выбрала обычный стул поодаль, но помещение было такое маленькое, что на самом деле между нами почти не оставалось свободного места. Она подождала, пока я соберусь с мыслями, а потом спросила:

– Хорошо поговорили?

– Странно.

– Ты же знаешь, как я отношусь к этому слову, – ощетинилась Лидия. – Это увертка. Бессмыслица. Уточни, что ты имеешь в виду.

И на сей раз я была так точна и конкретна, насколько это возможно. Я честно поделилась с ней своими мыслями.

– Не знаю почему, – сказала я, – но когда я разговаривала с ними, то все время представляла их в палате, что неудивительно, но не в Миннеаполисе, где они находятся на самом деле, потому что я никогда там не была, откуда мне знать, как там что устроено, а в заброшенной больнице в Майлс-сити. Она называется больница Святого Розария, и даже сейчас, когда я пытаюсь представить бабушку в палате Рут, я вижу ее в заброшенном темном здании. Полагаю, я могла бы постараться, добавить работающие мониторы, разные приборы, но если я не контролирую свое воображение, то мой разум переносит меня туда, в Святой Розарий.

– Почему, как ты так думаешь?

– Не знаю.

– У тебя должно быть объяснение, – настаивала Лидия.

– Наверное, я провела там слишком много времени, куда больше, чем в настоящей больнице. К тому же такое место нелегко забыть.

– Но ведь тебе никто не разрешал там находиться? – спросила Лидия, перелистывая страницу блокнота, чего почти никогда не случалось во время наших бесед, потому что я давала ей мало материала.

– Нет, – ответила я. – Мы обычно убегали туда без спроса.

Святой Розарий уже всплывал во время консультаций. Конечно же, мы не могли пройти мимо моей нездоровой дружбы с Джейми и другими мальчишками, которая, по словам Лидии, была вызвана неуместной потребностью подражать безрассудному поведению некоторых подростков мужского пола, что было частью моей неверной гендерной самоидентификации. Мы также обсудили в общих чертах мое пристрастие к алкоголю (которое подпадало под ту же категорию безрассудного поведения) и даже добрались до случая с Линдси. Об этом Лидия еще не слышала. Больше всего Лидию поразило (она сама мне в этом призналась в тот же день и еще не раз повторяла), что я связываю место, где грешила всеми возможными способами, с виной и печалью, вызванными болезнью тети Рут. Как выражалась Лидия, нам «нужно было еще хорошенько поработать, чтобы осознать эту связь, нащупать ее и извлечь на поверхность, чтобы посмотреть в глаза своему страху».

Тогда я не так уж хорошо разбиралась в психологии. Покинув «Обетование», я узнала кое-что полезное, но в то время я не могла точно сказать, где на наших консультациях заканчивалась религия и начиналась психология. По крайней мере, не с Лидией. Преподобный Рик держался попроще, хотя иногда мог ввернуть психологический термин вроде гендерной идентичности или первопричины, но в основном он придерживался Писания и пользовался привычными словами: грех, покаяние, послушание, да и то лишь тогда, когда он напускал на себя начальственный вид, что случалось с ним нечасто. Он любил слушать. Лидия же пичкала нас микстурой, в которой отрывки из Библии перемежались знаниями, полученными ею в НАИТГ – Национальной ассоциации по исследованию и терапии гомосексуальности. Лидия могла сказать, что грех есть грех, а затем долго распространяться о псевдосамоутверждающем поведении, через которое этот наш грех проявлялся. Если цель состояла в том, чтобы не дать нам подвергнуть сомнению лечение, которое мы получали, запутать нас, чтобы мы не понимали, опровергать ли нам Библию или методы психологического воздействия, которые она применяла, то своего она добилась. Но вряд ли план манипуляции был столь коварен и тонко продуман. Просто это было дикое поле, где не существовало правил. Да и кто мог их остановить? Теперь мне известно, как это все называется – псевдонаучно. Отличное слово, мне оно нравится. Но в тот день я не подозревала о его существовании, да если бы и знала, вряд ли употребила. Я радовалась, когда она выразила надежду, что мы стоим на грани важного открытия, проливающего свет на мой гребаный цикл развития, на то, что сделало меня сосудом греха, обеспечив мне год в «Обетовании». Я позволила ей поверить в это, и не только из-за Джейн и наших приготовлений к побегу, для чего требовалось наладить отношения с персоналом, но и потому, что решила: Если я действительно хочу оставить это место навсегда, никогда не оглядываться назад, возможно, мне следует дать им шанс. Нет, я не собиралась прогибаться, не рассчитывала обрести веру по мановению волшебной палочки. Вторым Марком Тернером мне не стать. Не было у меня ни нужных склонностей, ни воспитания – ничего. Но я подумала, что если буду честной с Лидией, по-настоящему честной, стану откровенно отвечать на все ее вопросы, тогда мне, быть может, удастся кое-что выяснить о себе. Что со мной не так? Вот о чем я тогда думала. Что?