Текст книги "Неправильное воспитание Кэмерон Пост"

Часть II
Старшая школа
1991–1992

Глава 5

На каникулах перед девятым классом, как-то раз, вернувшись домой с плавания, я застала тетю Рут посреди гостиной. Она стояла спиной ко мне и что-то мурлыкала себе под нос, то ли Лесли Гор, то ли еще какую-то песенку времен своей молодости, а вокруг все было розовым: розовые коробки на полу, на столе, вся комната усыпана розовыми шариками пенопласта.

Я с шумом бросила рюкзак на пол, так как знала, что это ее напугает. До старшей школы оставалось всего-то пятьдесят дней с небольшим, а я еще дурачилась, словно ребенок.

Тетя Рут не подвела: подскочила с видом «ну-нельзя-же-так-пугать», а потом повернулась ко мне. В руке у нее был молоток с розовой рукояткой.

– Кэмерон, ты меня до смерти напугала, – сказала она. Вид у нее был как у героини мыльной оперы, которую только что застукали копающейся в чужом столе.

Я кивком указала на инструмент:

– Это что, розовый молоток?

В ее глазах блеснул огонь – так бывает, когда подожжешь дымовую бомбу. Сначала все заволочет туманом, а потом ка-а-ак полыхнет.

– Это молоток из набора инструментов «Салли-Кью: активная домохозяйка». Познакомься с первым официальным представителем «Инструментов Салли-Кью» в Майлс-сити.

Рут игриво улыбнулась этой своей улыбочкой подиумной красотки, точно она была ведущей «магазина на диване», а я – ее зрительницей. Она подлетела к ближайшей коробке и, роняя розовые шарики пенопласта на пол, извлекла из нее маленькую розовую дрель на батарейках. Тетя Рут нажала на кнопку «Вкл», и дрель зажужжала, как ей и полагалось. Ни дать ни взять механический пересмешник: совсем крошка, а шуму-то…

– По правде говоря, я единственный торговый представитель «Салли-Кью» во всей восточной Монтане. База, так сказать. – Дрель пожужжала еще несколько секунд, и тетя Рут ее выключила.

Я тут же представила себе встречи «Салли-Кью» в нашей гостиной: пирог со шпинатом, лимонад с веточками мяты и рекламный слоган – «Два в одном: практичный и симпатичный. Теперь и у женщин есть свой инструмент».

Она протянула мне дрель, чтобы я могла ею полюбоваться.

– Сделано в Огайо, – сказала она, – все по науке: сначала проводились исследования, потом испытания опытных образцов. Эти инструменты созданы специально для женщин. – Рут, видимо, заметила, что я поморщилась с видом «а-я-и-не-знала-что-другие-инструменты-предназначены-исключительно-для-мужчин», потому что тут же быстро добавила: – У них рукоятки короче и кнопка переключения ближе. Даже у тебя маленькие руки, Кэмми. Пальцы длинные, но руки изящные.

– Скорее костлявые, – заметила я и вернула дрель.

– Точно такие же, как у меня, – сказала Рут. Я даже не успела ухмыльнуться, глядя на ее безупречный маникюр, как она добавила: – И у твоей мамы.

Я вспомнила, что с мамой у нас и впрямь были одинаковые руки. Раньше я прижимала свои ладошки к ее, гадая, когда же мои пальцы вырастут и догонят ее, а она обеими руками втирала мне в кожу вишнево-миндальный лосьон, который казался совсем холодным по сравнению с теплотой ее прикосновений.

– Да, – согласилась я. Было приятно разделить это воспоминание о маме с ее сестрой, однако вокруг нас повсюду валялись розовые коробки и дурацкое конфетти из розового пенопласта, а потому я не позволила себе грустить слишком долго.

Я пошла на кухню за батончиком мюслей. Рут продолжила распаковывать и сверять товар с накладной, напевая себе под нос ту же песню, что и раньше (или очень похожую). Я стояла в дверях, жевала свой батончик и разглядывала инструменты, все это розовое море. Дурацкие? Ну и пусть. Меня радовало, что тетя нашла себе занятие, – по крайней мере, теперь ей будет не до меня, а это мне только на руку. У меня свои планы на каникулы (во всяком случае, так я тогда думала), так что, если Рут будет работать, я только за – мои намерения она определенно не одобрила бы.

* * *

В мае на бывшем пастбище построили огромный медицинский центр, а здание старой больницы в центре города так и осталось стоять заброшенным. Почти все дети Майлс-сити там родились и лечились у педиатра доктора Дэвиса (каждому второму доводилось ставить здесь розовый или зеленый гипс на сломанную конечность, лечить простуженное ухо или накладывать швы), но несмотря на это опустевшая больница Святого Розария очень быстро приобрела обычную славу «дома с привидениями».

В здании были девять этажей бесхозных смотровых, операционных, физиотерапевтических кабинетов и приемных, а также кафетерий и кухня, где до сих пор блестела и переливалась безупречная сталь столов и полок. Все это соединялось лабиринтом бесконечных коридоров – что может быть лучше для компании подростков, не лишенных духа авантюризма?

Но конечной целью, настоящей миссией для храбрых духом, была старая часть больницы – постройка 1800-х годов, к которой позже, в 1920-х и в 1950-х, присоединили два крыла. Снаружи здание выглядело довольно жутко: темная кирпичная кладка фасада в испанском стиле осыпалась от времени, окна выбиты, а наверху – видавший виды каменный крест. Ну, знаете, такой черный-пречерный дом на черной-пречерной улице. Однако любой подросток вам скажет, что внутри все наверняка еще хуже, чем снаружи.

В первый раз попасть внутрь оказалось проще простого: Джейми Лори умудрился стащить болторез у школьного уборщика. Кроме того, он захватил с собой большую бутылку мятного шнапса «Доктор Макгилликади» и пальчиковый фонарик, которые закинул в свою спортивную сумку под пропитанные потом шорты и паховую ракушку. Поскольку, как обычно, других девчонок не позвали, я не стала говорить, что мятный шнапс и без того отвратителен и не стоит ему болтаться в чьих-то вонючих штанах.

Мы впятером (все бегуны) смылись с вечеринки по случаю окончания учебного года еще до того, как Хоббс проделал свой коронный трюк: сожрал остатки пиццы до последней крошки, включая недоеденные корочки, – в общем все, что грустило в лужицах оранжевого жира. Он запихивал в себя ломти и корки, заливая это «Маунтин Дью», а потом прыгал вразножку, пока его не затошнило. В любом случае я уже все это видела год назад.

Джейми как-то раз уже забирался в больницу Святого Розария вместе со старшим братом, так что это, плюс болторез, придавало ему некий вес в наших глазах, что ему очень нравилось.

– Далеко мы не заходили, – сказал он по дороге. – Там внутри мрак – хоть глаза выколи, а мы пришли почти затемно, солнце уже село. Но то, что мы успели увидеть, – просто улёт.

– И что там? – спросил его кто-то. Скорее всего, Майкл – он не горел желанием идти, но то и дело соглашался на подобные вылазки, лишь бы его не перестали звать совсем.

– Погоди, чувак, скоро сам все увидишь, – сказал Джейми. – Я не шучу. Это просто капец.

Джейми про все говорил «просто капец», от фильмов про зомби и родительских перепалок до новой энчилады с острой мясной начинкой в «Тако Джонс», так что это ничего не проясняло.

Подобравшись через тенистый двор, заросший виноградом, к зданию старой больницы, мы влили в себя столько шнапса, сколько смогли. Учитывая отвратительный вкус нагревшейся жидкости и количество съеденной за несколько часов до этого пиццы, вышло неплохо.

– Ну что, оторвемся по полной! – воскликнул Джейми, вытаскивая болторез. – Мы с братом разбили окно с другой стороны, но его уже заколотили. – Он подвел нас к люку в метре от земли. – Здесь раньше разгружали товары. Он ведет прямо в подвал.

Замок поддался на удивление легко, стоило лишь Джейми ухватиться за одну рукоятку, а Майклу поднажать на другую. Однако, когда за деревянной крышкой показались узкие ступеньки лестницы, Майкл струхнул и заторопился домой.

– Сраный трус, – фыркнул Джейми и отхлебнул шнапса с видом Джона Уэйна, словно выполняя неписаный закон Дикого Запада: после того как ругнешься, обязательно глотни из фляги. Впрочем, сказано это было лишь тогда, когда Майкл уже ушел. Джейми, наверное, чувствовал себя нереально крутым.

Я не стала пить, когда шнапс снова пустили по кругу.

– Ты тоже хочешь уйти, Кэмерон? – спросил меня Джейми.

Я просто взвилась. Он никогда бы не стал так говорить ни с кем из парней – спросил бы с издевочкой, наигранно-детским тоном. Но нет, вопрос прозвучал искренне: Джейми Лори, сама доброта, не удивился бы, реши я сбежать, ведь я всего лишь девчонка – что с меня взять?

– Я просто не хочу больше пить эту гадость. Давайте уже займемся делом.

– Слово дамы – закон, – сказал Джейми и начал спускаться в подвал.

Фонарик едва светил. Проку от него было мало – всего-то тонкий лучик, а минуты через четыре он и вовсе приказал долго жить. Май выдался на редкость дождливым, и оттого помещение еще больше походило на склеп: в дверных проемах повисла паутина, поджидая, кому бы накрыть лицо призрачной вуалью, в спертом воздухе пахло сыростью и гнилью, и все вокруг поглощала тьма, беспроглядная тьма. Нет, конечно, через дальнее окно пробивался тусклый свет с улицы, но этот одинокий светлый квадрат на полу ничуть не помогал нам ориентироваться в пространстве. Чье-то горячее дыхание обжигало мне шею (это был то ли Мёрфи, то ли Пол), и я чувствовала мятную вонь шнапса, но была даже рада. Приятно знать, что следом за мной кто-то идет.

Теперь мы, четыре звезды юношеской команды по легкой атлетике, двигались с черепашьей скоростью. Несмотря на пиццу, которая должна была ослабить действие алкоголя, я постепенно пьянела: руки, ноги и все тело наливались тяжестью, словно на меня навалили мешки с песком, зато чувства обострились до предела. В голове крутились кадры из кровавых ужастиков, которые я когда-то брала в видеопрокате.

Пол тем временем без остановки молол всякую чушь:

– Не люблю я монахинь, никогда не любил. Жесть какие жуткие. Честно – жуть! Невесты Христовы? Что за бред? Психушкой попахивает…

Не знаю, к кому из нас он обращался, но ему никто не отвечал.

Время от времени моя рука тянулась вперед, к Джейми. Можно было подумать, у нее своя жизнь, отдельная от остальной меня. Я цеплялась за его влажную от пота хлопчатобумажную футболку и туго сжимала ее в кулак, точно так же как сжимала свою штанину, когда однажды каталась на карусели в парке развлечений. Джейми не возражал и даже не смеялся, а молча позволял мне держаться за него, пока мы, спотыкаясь и чуть не падая, пробирались через подвал.

Старая лестница, ведшая к выходу из подвала, слегка прогибалась под нашим весом, зато лестничный пролет заливал мутный свет из открытой двери, которая вела на следующий этаж.

– Фигасе! – воскликнул Джейми, оказавшись на площадке, и Пол и Мерфи дружно ему вторили. Мы наконец-то выбрались, и от этого нас охватил головокружительный восторг.

После закрытия больницы прошло не так много времени, и кое-где (по крайней мере на верхних этажах) все еще горел свет, а потому в конце коридора, словно лампочка рождественской гирлянды, мерцала ярко-красная табличка «Выход». И, хотя она казалась слишком современной в окружающей обстановке, было в ней что-то нормальное, отчего мне делалось спокойнее, поскольку больше в этой больнице ничего нормального не было.

В тот день мы успели осмотреть только старое крыло больницы, но и этого нам хватило с головой. Высокие арки, стены, обклеенные золотистыми металлизированными обоями, старинные зеленые кушетки и даже кабинетный рояль – вся эта неподходящая для больницы декадентская роскошь, сильно отличавшаяся от того, что запомнилось нам по ежегодным медосмотрам в детстве. Едва завидев рояль, Мерфи сразу же плюхнулся на банкетку перед ним и неуклюже, с постоянными остановками, отбарабанил песню «Сердце и душа». Джейми и Пол тем временем подняли возню, как это принято у мальчишек, когда они оказываются в местах, где от них ждут приличного поведения (во всяком случае, раньше точно ждали), а они слишком взбудоражены, чтобы держать себя в руках. Сверху, с огромной картины в позолоченной раме, за нашим вторжением наблюдали суровые монахини в накрахмаленных белоснежных чепцах.

Когда Джейми произнес тост за «божьих подружек», я следом за парнями подняла бутылку и, глядя на картину, сделала глоток шнапса. В этот раз он обжег мне нёбо и горло, отчего я неловко закашлялась.

После ребята продолжили мутузить друг друга, и на этот раз к ним присоединился Мерфи, а я присела на подлокотник одного из диванчиков и наблюдала за ними, задаваясь вопросом, что мне следует чувствовать. Не то чтобы это представление предназначалось специально для меня, никаких вам брачных игр самцов перед самкой, как у тигров, которые красуются и демонстрируют свою силу перед тигрицей, – хоть и раньше я такое видела: парни специально выделывались перед Андреа Харрис и Сью Нокс. Нет, это другое, сейчас они вели себя как обычно. В мужской компании парни позволяли себе полную свободу, и я им жутко завидовала. Вели они себя гораздо грубее и громче, чем девчонки, и в такие минуты я всегда оставалась в стороне. Казалось, все у них было просто и легко, однако я только и могла что наблюдать.

– Эй, Кэмстер! – проорал Джейми из этой кучи-малы. – Спаси меня!

– Отвали! – крикнула я в ответ.

– Говоришь, что хочешь мне навалять?

– Да-да, ты не ослышался.

Мама Джейми была прихожанкой «Ворот славы», и, хотя отец его не ходил в церковь, самому Джейми редко удавалось отвертеться. Тусоваться мы с ним стали еще в прошлом году: все началось с болтовни во время разминки до и после забегов. Как выяснилось, я видела еще больше фильмов, чем Джейми, и он меня зауважал. А остальные просто последовали его примеру.

– Эй, Кэмерон, – снова позвал меня Джейми и, отделавшись от Пола и Мерфи, подбежал к роялю, – давай разыграем сцену из «Красотки».

Мерфи и Пол заржали.

– Конечно, – сказала я. – Кто будет за Джулию? Пол? Или, может, Мерф? У него рыжие волосы.

Свет, пробивавшийся снаружи через кое-как заколоченные окна, ложился на пол странными полосками и преломлялся под причудливыми углами. Густая пыль, которую мальчишки подняли своей возней, медленно оседала на свое законное место, подсвеченная лучами, словно золотой дождь, словно снежинки, отчего все вокруг казалось каким-то волшебным и сказочным.

Думаю, шнапс сыграл в этом не последнюю роль. Мы точно нашли дверь в другой мир – дверь, которую никто не должен был отыскать. И мне это нравилось.

* * *

Тем летом мы с Линдси Ллойд попеременно брали призовые места в соревнованиях по плаванью среди юниорок среднего дивизиона восточной Монтаны. То она в последний момент обгонит меня в стометровке свободным стилем, то я вырву у нее победу в индивидуальном комплексном; в конечном счете судьям приходилось по нескольку раз перепроверять показания секундомеров после каждой нашей стометровки баттерфляем. Обычно Линдси проводила каникулы с отцом, работавшим на стройке неподалеку от Раундапа, а учебный год с матерью и отчимом в Сиэтле. Наше соперничество началось еще до смерти моих родителей, но у Линдси всегда было преимущество: в ее школе в Сиэтле был крытый бассейн, у меня же – только озеро Сканлан и три летних месяца.

Мы всегда хорошо друг к другу относились – болтали о пустяках, сидя на скамейках, и иногда вместе ходили в палатку за «стогом» – любимым блюдом всех монтанских пловчих (говяжья котлета, сыр, сметана, помидоры, оливки и высыпанная сверху пачка кукурузных чипсов «Фритос» – все это с непременной вилкой, торчащей из кулька). Линдси его обожала. Она могла съесть все это минут за двадцать до начала заплыва и все равно выигрывала, положив на дурацкое правило, предписывавшее подождать два часа после еды, прежде чем лезть в воду.

Линдси Ллойд всегда была рядом, всегда была частью летних соревнований. Помнится, на первом заплыве после похорон она единственная среди соперниц не приставала ко мне с нелепыми объятиями. Вместо этого она одними губами прошептала «мне очень жаль», когда мы встретились взглядом во время исполнения государственного гимна (он всегда гремел из динамиков перед началом соревнований). Мы все, еще мокрые после разминки, стояли у бортика, прижав руку к сердцу, хотя даже не знали, где в этом бассейне флаг. И мне тогда показалось, что «мне очень жаль» – лучшее, что можно сказать человеку в моем положении.

Тем летом Линдси изменилась: сильно подросла, обрезала хвостик, который обычно заправляла под шапочку для плавания, и перекрасила волосы в пепельный блонд. Перед каждым заплывом она наносила на них кондиционер, чтобы они не позеленели от хлорки. Еще она проколола бровь и носила в ней маленькое серебряное колечко, которое судьи заставляли ее снимать перед соревнованиями. Тренер Тед говорил, что плечи у нее просто созданы для баттерфляя, а мне с моими небаттерфляйными плечами уже ничего не сделать – остается только тренироваться еще усерднее.

Между предварительными заплывами мы с Линдси сидели на пляжных полотенцах, играли в «Уно» и закусывали холодным виноградом, выуженным со дна розового холодильника «Салли-Кью», который тетя Рут уже успела получить за преданность компании. Линдси рассказывала всякие истории о Сиэтле, где все, по ее словам, было нереально крутое, о концертах и вечеринках, на которых побывала, обо всех своих сумасшедших друзьях. А я рассказывала ей о больнице и о тайном мире, который мы обнаружили, взломав дверь в старое крыло. Мы сидели на полотенцах, подставив спины солнцу восточной Монтаны, слушали песни групп, о которых я до того и знать не знала, и, почти соприкасаясь головами, с двух сторон прижимались к ее черным наушникам.

Через несколько недель после начала соревнований мы приехали на заплыв в бассейн Раундапа – «домашнюю воду» Линдси, где она занималась летом. Я втирала лосьон для загара в ее созданные для баттерфляя плечи и чувствовала ее нежную разгоряченную кожу под своей ладонью. Она пользовалась тем же жирным кремом с экстрактом кокоса, что и тренер Тед, хотя средство для загара ей не было нужно. Как и у всех нас, кожа у нее была шоколадной. За это бабуля нежно называла нас маленькими индианками. Каждый день мы часами тренировались под палящим летним солнцем, и мазать друг друга лосьоном было для нас делом обычным, однако с Линдси все было не так. Стоило мне дотронуться до нее, и я чувствовала легкую дрожь, какую-то тревогу, и все равно всегда с нетерпением ждала, когда Линдси попросит ее намазать.

Пока я жирными от крема руками пыталась добраться до кожи у нее под лямками, она неожиданно сказала:

– Будь я сейчас в Сиэтле, на выходных пошла бы на прайд. Там будет охрененно. Хотя сама я там еще не бывала… – Она говорила с деланым безразличием, но было видно, что это всего лишь притворство.

Линдси вечно болтала о всяких мероприятиях в Сиэтле, о которых я раньше и слыхом не слыхивала, так что этот неизвестный мне прайд ничуть меня не заинтересовал.

Я опустилась ниже, туда, где, согласно правилам, заканчивался глубокий вырез купальника, и продолжила втирать лосьон в нежную кожу ее поясницы.

– А почему не бывала? – спросила я.

– Потому что месяц прайда – это июнь, а в июне я всегда в Монтане, – ответила она, отодвигая бретельки, чтобы мне было удобнее. – И хрен тебе, а не прайд, в занюханном Раундапе, штат Монтана.

– Да, куда уж нам, – пробормотала я, продолжая растирать ей спину.

Она повернулась ко мне, безуспешно пытаясь стереть ухмылку с лица.

– Ты вообще не въезжаешь, о чем речь, да?

По лицу Линдси, по ноткам в ее голосе я поняла, что опять попала впросак, не уловила в ее словах что-то важное и выставила себя полной деревенщиной, коей частенько себя рядом с ней ощущала. Я сделала вид, что мне наплевать.

– Я же не идиотка, я поняла, что ты говоришь о каком-то фестивале, который пропускаешь каждый год.

– Да, но что это за фестиваль? – Она подалась вперед, и ее лицо почти коснулось моего.

– Не знаю, – фыркнула я, но едва произнесла эти слова, как вдруг на меня снизошло озарение; возможно, где-то в глубине души я всегда знала, о чем она говорит. Мои щеки залились глупым румянцем – именно так мое тело подсказывало мне, что я угадала. Но я не собиралась говорить ничего вслух.

Вместо этого я сказала:

– Какой-нибудь музыкальный фестиваль?

– Кэм, ты прелесть! – сказала она, и лицо ее было все еще так близко, что я чувствовала запах ее фруктового «Геторейда».

То, что подразумевалось под «прелестью», мне не сильно понравилось.

– Не нужно так выделываться, чтобы убедить меня в своей крутости, – сказала я и, встав, схватила очки и шапочку. – Я поняла: ты нереально крута. Самая клевая девчонка, которую я когда-либо встречала.

Две девчонки из моей команды подошли к нам сообщить, что только что объявили стометровку свободным стилем. Я пошла за ними, не дожидаясь Линдси, хотя это была и ее дистанция.

Она догнала меня у стойки с напитками, на которой выстроились рядком пятнадцать огромных кувшинов холодного чая, теперь уже разных оттенков коричневого. Едва мы миновали их, как Линдси схватила меня за руку чуть выше локтя, притянула к себе и прошептала прямо в ухо:

– Не сердись на меня. – Ее голос звучал не так как обычно. – Прайд – это гей-парад.

Видимо, ее слова должны были стать для меня откровением, но не стали. Не совсем.

– Я вроде как уже поняла, – сказала я. – Догадалась.

Мы пробирались сквозь толпы родителей и пловцов, и на битком забитых лужайках стоял шум и гам. Здесь нас никто не слышал, и все же я беспокоилась, размышляя, к чему она ведет, что скажет дальше и что скажу я, если не буду осторожна.

– Живи мы в идеальном мире и будь у меня частный самолет, на котором мы с тобой могли бы полететь в Сиэтл, я бы сводила тебя на прайд. Ты бы пошла со мной? – спросила Линдси, продолжая крепко сжимать мою руку.

– А сахарная вата будет? – неловко увильнула я от ответа, потому что мы были в Раундапе и до старта оставалось несколько минут – не самое подходящее время для подобных разговоров.

Но Линдси хотелось услышать совсем другое.

– Ладно, – фыркнула она и взяла свою стартовую карточку. В Раундапе, сколько себя помню, за них всегда отвечала девушка с рыжими волосами, собранными в хвостики, и белой панамой, которую она носила до самого вечера. – Проехали.

Возле скамеек сгрудились пловцы, и обстановка была, как обычно, нервная. Кто-то делал растяжку, кто-то натягивал тугую силиконовую шапочку, под которой немедленно образовывался забавный лиловый или серебристый бугор, у кого – на макушке, у кого – на затылке. Стайка девчонок помахала нам рукой. Мы соревновались с ними на протяжении многих лет, почти что целую вечность. Линдси шла передо мной, но наша очередь была еще не скоро, заплывов через пять.

Мы нашли местечко на задней скамейке и уселись. Пришлось потесниться, но там иначе никак. Когда наши голые коленки поневоле соприкоснулись (места и правда было мало), я сразу вспомнила об Ирен в кабинке на колесе обозрения, и меня словно крапивой обожгло: я резко отпрянула от Линдси и стукнулась о коленку соседки слева. Линдси не могла этого не заметить.

– Боже мой, я не хотела травмировать твою нежную психику, – сказала она нарочито громко.

– Ничего не нежную. Я просто не хочу об этом разговаривать за две минуты до заплыва. – Я понизила голос и огляделась по сторонам, хотя в этом не было никакой необходимости – все болтали каждый о своем или готовились к старту.

– То есть попозже ты не прочь это обсудить? – спросила она, снова наклонившись совсем близко и дохнув на меня «Геторейдом» и чем-то коричным. Видимо, жевательной резинкой.

– Ты должна выплюнуть жвачку перед заплывом, – сказала я, снова вспомнив об Ирен.

– Мисс Ллойд, я не ослышалась? У вас жвачка во рту? – Недремлющая Белая Панама сделала несколько шагов в нашу сторону и протянула сложенную лодочкой ладонь.

– Мне сплюнуть вам в руку? – проворчала Линдси, хотя было очевидно, что именно этого от нее и ждали.

– Иначе я обнаружу ее под скамейкой, когда мы начнем уборку. Ну давай же. – Панама щелкнула пальцами и снова протянула ладонь. – Чем бы ты ни болела, твоя зараза вряд ли меня убьет.

– Я бы не была в этом так уверена, – сказала я, когда Линдси сплюнула жвачку.

– Пожалуй, я рискну. – Панама внимательно осмотрела маленький комочек красного цвета, а затем отправилась на поиски мусорного бака.

– И что, по-твоему, она может от меня подцепить?! – Линдси попыталась принять оскорбленный вид, но я подмигнула ей, и она рассмеялась.

– Ну… если подумать… – протянула я.

Линдси немного помолчала, а потом, вдруг посерьезнев, повторила свой вопрос:

– Но ты ведь пошла бы со мной на парад, да? Ты бы хотела туда попасть? Просто скажи «да».

Я знала, что мой ответ значит нечто большее, но все равно кивнула:

– Да, пошла бы. С тобой я бы пошла.

Она широко улыбнулась и больше ни о чем не спрашивала. Вскоре после этого объявили ее имя, и я осталась сидеть на скамейке, ожидая, когда объявят и мое.

* * *

У нас в распоряжении было всего два дня на то, чтобы заново узнать друг друга: на полуфинальных заплывах, которые назначили на субботу, и финальных – в воскресенье, где мы снова друг с другом соревновались. Пришлось мне схватывать на лету. Линдси уже целовалась с пятью девушками и с тремя из них занималась кое-чем посерьезнее (правда, я слабо представляла чем). Мама Линдси знавала одного дрэг-квина по имени Чак, который выступал под сценическим псевдонимом Честити Сент-Клер, и Линдси однажды даже видела его номер на благотворительном вечере. Линдси собиралась присоединиться к группе ЛГБН в своей школе. «Н» означало «неопределившихся», о существовании которых я раньше даже не подозревала.

– «Личный рекорд» – конечно, классный фильм, но ты обязана посмотреть «Неприкаянные сердца», – сказала мне Линдси.

– Я почти уверена, что в нашем видеопрокате его нет, – скептически заметила я, после того как она пересказала мне сюжет.

Когда тренер Тед раздавал регистрационные формы желающим поселить у себя пловцов во время домашних для нас соревнований, я так разволновалась, что даже не стала убирать листок в сумку. Вместо этого я прижимала его к рулю велосипеда всю дорогу домой. Тетя Рут утверждала, что, если разложить диван, у нас можно спокойно разместить четырех человек, но я все равно поставила галочку напротив числа один. Это значило, что «мы готовы предоставить стол и кров одному пловцу». Во время выездных соревнований Линдси либо оставалась у кого-то с ночевкой, либо жила в отцовском трейлере. Шансы у меня были пятьдесят на пятьдесят. Я попыталась как бы невзначай разведать что к чему на выходных, когда мы сидели на скамейке перед очередными предварительными заплывами, но страшно трусила.

– Ты ведь приедешь к нам? – Я теребила лямку очков. Я уже дважды плюнула на стекла и протерла их указательным пальцем, но не удержалась и сделала это в третий раз.

– Ага, а как еще? – спросила она. От нее не укрылись ни моя скованность, ни очевидное желание оказаться где угодно, лишь бы не смотреть на нее, не вести этот разговор.

– Ну, не знаю, – выдавила я из себя. – Озеро у нас такое мерзкое, что к нам почти никто никогда не ездит.

Инструктор велел нам готовиться, и мы пересели поближе к старту. Я сильно ударилась пальцем о цементный край бассейна, и под ногтем немедленно набряк кровавый пузырь.

Линдси заметила, как я поморщилась, и, дотронувшись до моего колена, задержала руку дольше, чем требовалось, чтобы удостовериться, не сильно ли я пострадала.

– Мне нравится ваше озеро, – сказала она. – Неплохо для разнообразия.

– Ага, – пробормотала я, не зная, что еще сказать, и плохо понимая, почему слова застревают в горле. А потом Линдси сама начала возиться с очками. Так мы молча и сидели на скамейке, которую какой-то идиот выкрасил глянцевой синей краской. Краска эта мгновенно раскалялась на солнце, как капот машины, и, стоило только опустить на нее свой зад в купальнике, тут же его поджаривала.

Я подождала до тех пор, пока не пришло время идти к стартовым тумбам (тренер Тед говорит, что в это время мы должны представлять себе дистанцию, сосредотачиваться на длине гребка, на движениях ног, представлять все погружения и перевороты, прокручивать все это в голове), и только тогда спросила ее:

– Твой отец ведь не приедет?

Линдси уже надела свою плотную силиконовую шапочку, поэтому ей пришлось слегка приподнять ее с одной стороны. Она посмотрела на меня так, словно была рада, что я хоть что-то сказала, пускай она и не поняла, что именно.

– Я про Майлс-сити. Он приедет? Тебе есть где остановиться?

– Я остановлюсь у тебя, идет? – Она сказала это так просто, что я вдруг задумалась, не угодила ли в ловушку, из которой потом не сумею выкарабкаться. Секунд через пятнадцать прозвучало: «Всем занять исходную позицию». Хуже результата в том сезоне я еще не показывала…

* * *

Дейв Хэммонд вернулся из Техаса, где жила его мама. Он был еще более чокнутым, чем Джейми, и вечно искал приключений на свою голову. Летом он жил в трейлере возле фруктового ларька своего отца, а две недели в году – незадолго до и на время празднования четвертого июля – подрабатывал в будке «Фейерверки от Дейва», раскрашенной в цвета национального флага. В начале июля вряд ли найдется кто-то популярнее четырнадцатилетнего подростка, в чьей власти оказалась куча дешевой ерунды, созданной для того, чтобы ее взрывать. И самое классное было то, что даже после Дня независимости, когда продажа пиротехники запрещена, Хаммонды продолжали держать свои запасы в сарае рядом с «Дейри Квин». Так что мы убивали двух зайцев разом: заезжали за мороженым с печеньем и карамелью, а потом заглядывали в сарай за ракетами, римскими свечами, хлопушками и петардами, отчего в эту пору от меня все время пахло серой и солнцезащитным кремом.

Я хотела разделить этот летний мир с Линдси, когда она приедет, показать все лучшее, что есть в Майлс-сити в июле, поднести ей все на блюдечке с голубой каемочкой. Для меня эти соревнования были чистой формальностью – причем впервые. Раньше я действительно выкладывалась на все сто. Но в полуфинале в субботу я обыграла Линдси во всех заплывах, даже свободным стилем. Другие команды не привыкли к плотности озерной воды, к водорослям, щекочущим ноги, к тому, что пальцы соскальзывают с самодельных поворотных стенок, которые покрывал слизкий зеленый налет, и это стоило им драгоценных секунд. Хуже всего были наши стартовые тумбы, но именно их, пожалуй, мы должны благодарить за полученное преимущество. С сентября по май они хранились в сыром сарае рядом с парковкой у озера Сканлан, составленные одна на другую, где любили гнездиться пауки и куда частенько заглядывали крысы или любопытные садовые ужики. Наши самодельные тумбы представляли собой тяжелые фанерные конструкции с отполированными поручнями по бокам (для стартов на спине), противоскользящим покрытием в виде кусков ковра тошнотно-зеленого цвета, который явно знавал лучшие дни в чьем-то подвале, и номерами дорожек, выведенными на подставках с помощью баллончика оранжевой краски. Их смастерили наши отцы, мой папа в том числе.