Текст книги "Неправильное воспитание Кэмерон Пост"

– Ладно, – согласилась я.

Мы переглянулись, а потом, кажется, довольно долго смотрели то ли на стол, то ли на солонку с перечницей. Я сосредоточенно пыталась завязать черенок вишни узлом с помощью языка. Марго, видимо, это заметила.

– Мой брат Дэвид тоже так делал. Он мог завязать целых два узелка на одном черенке. Говорил, это значит, что он отлично целуется.

Я, как обычно, залилась румянцем.

– Сколько ему было, когда… – Я не договорила, но Марго и так поняла.

– За неделю до землетрясения ему исполнилось четырнадцать, – сказала она, потягивая свой джин. – Вряд ли за всю свою жизнь он много целовался с девчонками. Может, и вообще ни с кем, не считая твоей мамы.

– Ваш брат целовался с мамой?

– Разумеется. В кладовке Первой пресвитерианской церкви.

– Ну и ну! – выдохнула я.

Марго засмеялась.

– Все было совершенно невинно. – Она взяла солонку и несколько раз постучала ею о накрытый скатертью стол. – С тех самых пор я не была в Рок-Крике, но собираюсь туда завтра, прямиком из Майлс-сити. Думаю, время пришло.

Я не знала, что на это сказать.

– Я в любом случае хотела вернуться на то место. Уже несколько лет хочу, – продолжала она.

– А я нисколечко, – сказала я.

– Думаю, ничего дурного в этом нет. – Марго протянула руку через стол, как будто хотела коснуться моей ладони, накрыть ее своей, но я быстро отдернула руку.

Она напряженно улыбнулась и заговорила:

– Буду честна с тобой, Кэмерон, ведь ты уже достаточно взрослая, чтобы принять правду. Утешение в горе – не самая моя сильная сторона, но мне и вправду хотелось повидаться и сказать, что стоит тебе только попросить, и я сделаю для тебя все. – Я думала, что за этим уже ничего не последует, но тут она добавила: – Я любила твою маму с того самого дня, когда впервые ее увидела.

Слез в глазах Марго я не заметила, и, судя по лицу, плакать она не собиралась, но я точно знала, что если буду продолжать смотреть на нее, то сама расплачусь и в конце концов расскажу о нас с Ирен. О том, что мы сделали, о своем желании, от которого я так и не смогла избавиться. Не знаю уж почему, но я была уверена, что она сможет снять камень с моей души. Я чувствовала: ей под силу убедить меня в том, что в аварии нет моей вины, и ей одной я готова была поверить. Но сейчас я этого не хотела, а потому отвела взгляд и в несколько глотков допила «Ширли Темпл». Я потягивала свой напиток, пока в бокале не осталось ни капельки сладкой ярко-розовой газировки и лед не начал стучать по зубам.

Потом сказала:

– Спасибо, Марго. Я и в самом деле рада, что вы приехали.

– Я тоже. – Она положила салфетку. – Что ж, теперь я готова попробовать что-нибудь из салат-бара. А ты?

Я согласно кивнула, и Марго спросила, знаю ли я, как по-немецки будет «уборная», я не знала, и тогда она сказала das Bad, и отчего-то нам обеим стало смешно, и наши губы расплылись в улыбке. Тут она встала и заявила, что на минутку заскочит в das Bad, прежде чем мы продолжим есть. Когда она вышла, я вытряхнула снимки из конверта, отыскала тот, на котором она пила шампанское прямо из горлышка на свадьбе, и засунула под футболку, прижав к телу резинкой от трусов. Я чувствовала, как чуть липкая поверхность фотографии холодит мою кожу.

* * *

Рут вернулась в сопровождении грузовика. Нужно было куда-то пристраивать ее вещички. Это значило, что придется разгребать гараж, стенные шкафы и даже сарай на заднем дворе. Однажды под кучей барахла нам попался кукольный домик, который папа смастерил на мой пятый день рождения. Он был прекрасен, как и полагается кукольному дому. Папа сказал, что это уменьшенная копия какого-то знаменитого викторианского дома в Сан-Франциско. Знаменитого дома на знаменитой улице[4]4
  Речь идет об архитектурном ансамбле «Разукрашенные леди», или «Шесть сестер», построенном на площади Аламо в 1892–1896 годах архитектором Мэтью Кавана. Дома, покрашенные в разные цвета, отличаются ярким декором и являются достопримечательностью Сан-Франциско.


[Закрыть].

Мой домик был метр в высоту и метр в ширину, так что нам с Рут не сразу удалось извлечь его на свет божий через узкую дверцу сарая.

– Ну что, отнесем его в машину и отвезем в Сент-Винсент? – спросила меня Рут после того, как мы, порядком взмокнув, все-таки сумели протолкнуть его сквозь затянутый паутиной дверной проем. – Вот будет радости какой-нибудь малышке!

Мы просто грузовиками вывозили разный хлам в этот благотворительный магазин.

– Нет, это мое, – ответила я, хотя до той самой минуты у меня и в мыслях не было оставить домик себе. – Папа сделал его для меня, и я не собираюсь отдавать его другой девчонке. – С этими словами я ухватила дом за остроконечную крышу, подняла вверх по лестнице в спальню и захлопнула за собой дверь.

Папа выкрасил домик голубой краской – «лазоревой», как он ее называл. И мне так понравилось это слово, что первая хозяйка этого жилища, кукла Сара, получила фамилию Лазорева. На обрамленных окнах, сделанных из настоящего стекла, были белые наличники, а под ними располагались цветочные ящики с пластмассовыми растениями.

У домика была и нарядная кованая ограда, выполненная очень искусно. Она окружала крошечный дворик, сделанный из остатков искусственного покрытия крытого футбольного поля в Биллингсе, наклеенных на твердую основу. Понятия не имею, где папа умудрился их найти. Он даже крышу перекрыл настоящей кровельной дранкой. Снаружи домик был просто картинка, все было сделано в лучшем виде, но вот внутри…

Вся конструкция была собрана на петлях, так что можно было закрыть дом и любоваться им со всех сторон или открыть любую его часть, так что получалась своего рода диорама. Комнаты были готовы, папа сделал лестницу и установил камин, но больше ничего, никакой отделки. Ему хотелось успеть все закончить к моему дню рождения, и он обещал, что после мы вместе все украсим, чего мы так никогда и не сделали. Но я не держала обиды. Даже в таком виде это был лучший кукольный домик, который я видела в своей жизни.

Мы с мамой подобрали для него кое-какую мебель в «Бене Франклине». Вместе с Ирен я часами играла с домиком, пока вскоре после десятого дня рождения вдруг не решила, что уже слишком взрослая для кукол, а значит, и для кукольных домов.

Оставив Рут в одиночестве избавляться от хлама, я перетащила домик в угол и без того забитой вещами комнаты и водрузила на стол. Стол был гигантский; его тоже специально для меня соорудил папа, снабдив всевозможными ящичками, полочками, секретными отделениями и широкой столешницей для школьных поделок. Однако кукольный дом был под стать столу – такой же громоздкий, а потому занял собой почти всю поверхность, оставив мне лишь небольшой свободный уголок. Тем не менее мне нравилось видеть его у себя. Так он и простоял там несколько следующих недель, спящий великан, ждавший своего часа.

* * *

Дела Клоусонов шли в гору. Динозавры явно несли золотые яйца. «Динозавров копать – это вам не хвосты коровам крутить», – повторял мистер Клоусон. Несмотря на осень, он купил себе новехонькую синюю машину с откидным верхом. На Ирен было все с иголочки, когда она пришла в школу, а к Хеллоуину стало известно, что ее переводят в Академию Мейбрук в Коннектикуте. В частную школу-пансион. Я видела такое в кино: плиссированные юбки, ровные зеленые лужайки, поездки на побережье по выходным.

– И где же мальчики, Ирен? – спросила Стеффи Шлет, когда мы набились в кабинку в «Бене Франклине» и кое-кто из девчонок начал ахать и охать, разглядывая глянцевые фотографии в брошюре.

– Мейбрук – женская школа. – Ирен медленно сделала глоток «Перье». В буфете «Бена Франклина» «Перье» не продавали, ее вообще не продавали нигде в Майлс-сити, но миссис Клоусон завела привычку закупать эту воду в Биллингсе, так что Ирен теперь повсюду таскала с собой бутылку.

– Скукота! – Стеффи визгливо захихикала. Она прямо-таки прославилась этим своим хихиканьем.

– Да нет, – ответила ей Ирен, стараясь не встречаться со мной взглядом. – Наша школа-побратим, Ривер-Вейл, находится на другом берегу озера, и мы постоянно устраиваем танцы и другие совместные мероприятия. Почти каждые выходные.

Я наблюдала за тем, как Стеффи, прежде чем отправить ломтик картошки фри в рот, водит им по лужице кетчупа, как потом обмакивает его в миску с деревенским соусом, которого в «Бене Франклине» всегда готовили от души, как тут же тянется за следующей порцией.

– Но почему ты уезжаешь сейчас? – спросила она. Скобки на ее зубах были все в картофельной кашице. – Почему не подождешь до следующей осени или хотя бы до начала второго полугодия?

Я сама думала спросить о том же и обрадовалась, что Стеффи сделала это за меня. Мне не хотелось, чтобы Ирен заметила, как я ей завидую. Со своего места я могла разглядеть кое-что из этой брошюры: румяных девушек, играющих в лакросс или кутающихся в теплые шерстяные кофты у себя в комнатах, уставленных книгами в кожаных переплетах. Разумеется, с чашками какао в руках. Точь-в-точь как в кино.

Ирен сделала еще глоток «Перье», а потом стала медленно и сосредоточенно заворачивать крышку, хмуря лоб, как будто вопрос Стеффи требовал от нее серьезных раздумий. В конце концов она сказала:

– Мои родители считают, что лучше всего для меня будет начать обучение в Мейбруке как можно скорее. Только без обид, девочки, – при этих словах она посмотрела прямо на меня, – но школа в Майлс-сити – не то место, которое может похвалиться академическими достижениями учащихся.

Большинство девочек согласно закивали, как будто это не им самим предстояло еще пять лет провести в заведении для неудачников.

– В Академии посмотрели на мои результаты и решили позволить мне самостоятельно заниматься теми предметами, которые я изучала здесь, чтобы я смогла закончить осенний семестр. – Она подчеркнула слово «семестр», и оно почему-то прозвучало на удивление высокомерно. У нас так никогда не говорили. В Майлс-сити никому и в голову не пришло бы назвать первое полугодие осенним семестром. Во всяком случае, раньше.

* * *

На следующие выходные Ирен пригласила меня на ранчо. В понедельник она уезжала. Для Монтаны погода стояла на редкость теплая. Наступил ноябрь, и, несмотря на холодные ночи, температура днем по-прежнему поднималась чуть ли не до двадцати градусов. Мы вышли без пальто. Я вдыхала привычный запах сосновой хвои и земли, но ранчо стало чужим. Всюду были натыканы белые палатки; куча ученых и какие-то грязные длинноволосые типы копошились в гигантских раскопах, с такой осторожностью перебирая комья земли, словно это была невесть какая драгоценность и будто не мы с Ирен сотни раз ее пинали, оплевывали и мочились на нее, заскочив за сарай.

Ирен теперь и разговаривала словно героиня какого-то фильма.

– В этой местности никогда ранее не находили останков гадрозавра, – сказала она. – Во всяком случае, такой сохранности.

– Ого! – воскликнула я. Я хотела сказать ей, что много всего передумала о том разговоре на колесе обозрения, что, возможно, я тогда была неправа, – но все-таки промолчала.

– Родители строят музейный центр. Там будет экспозиция, отдел для работы с посетителями и сувенирный магазин. – Она вдруг погладила землю рукой. – Только представь! Возможно, моими именем даже назовут какой-нибудь вид.

– Иренозавр? – предположила я.

Она закатила глаза.

– Как-нибудь посолиднее, ясное дело. Ничего ты в этом не смыслишь.

– Моя мама работала в музее, – возразила я. – Так что смыслю.

– Ну, это разные вещи, – не отступала Ирен. – Краеведческому музею уже сто лет, а этот строят с нуля. Даже не пытайся ставить их на одну доску. – Она развернулась и пошла в сторону сарая.

Я решила, что, возможно, она позовет меня с собой на сеновал. Если бы она стала подниматься по лестнице, я бы отправилась следом. Но она не позвала. Просто остановилась перед входом. Там располагались столы, на которых лежали комья ржавой жирной глины с торчащими из нее там и тут костями. Ирен сделала вид, что поглощена их изучением, но я-то понимала, что это все притворство.

– Уже знаешь, кто будет твоей соседкой по комнате? – спросила я.

– Элисон Колдуэлл, – сказала Ирен, не отрывая глаз от палеонтологических находок. – Из Бостона, – добавила она с этой своей новой интонацией.

– О! Из тех самых бостонских Колдуэллов, полагаю. – Я тянула слова на манер карикатурных британских аристократов. – Великолепно, моя дорогая.

Ирен улыбнулась, и на какую-то долю секунды с нее слетела напускная важность.

– Я рада, что умею ездить верхом. По крайней мере, уж тут я буду не хуже других.

– Возможно, даже лучше. – Я и правда так считала.

– Только, наверное, по-другому. По-западному, а не по-английски. – Она отвлеклась от костей и теперь улыбалась, глядя прямо на меня. – Знаешь, в Мейбруке дают стипендии. Можешь попробовать на следующий год. Уверена, ты ее получишь, потому что… – начала было Ирен и замолчала.

– Потому что я сиротка. – Получилось как-то слишком ядовито.

Ирен шагнула ко мне и, дотронувшись до моей руки, невольно запачкала мою футболку жирной глиной.

– Да, но не только. Еще потому, что ты умная и живешь в настоящей дыре под названием Монтана.

– Настоящая дыра под названием Монтана – это мой дом, Ирен. И твой тоже.

– Нет такого правила, что ты должен до смерти оставаться там, где родился, – возразила она. – Нет ничего плохого в том, чтобы попытать счастья в другом месте.

– Я знаю. – Я попробовала представить себя на одной из тех фотографий в глянцевой брошюре – как я стою на еще недавно зеленой лужайке, покрытой пестрым ковром осенних листьев, как сижу в пижаме в общей комнате с книгой в кожаном переплете на коленях. Одна картинка сменяла другую, но на всех было одно и то же: мы вместе с Ирен в лодочном сарае, в часовне, валяемся на пледе посреди лужайки, в нашей комнате… Мы, она и я, вместе.

Как в старые добрые времена, Ирен поняла, о чем я думаю, без слов. Она пробежала пальцами по моей руке и крепко сжала мою ладонь в своей.

– Вот будет здорово, Кэм. Я поеду первой и все разведаю. А ты присоединишься на следующий год. – Ее голос звенел, как бывало, когда мы подначивали друг друга – в последний раз уже так давно, что и не вспомнить.

– Возможно, – сказала я. Лучи почти уже зимнего солнца припекали нам головы, из раскопа доносились звуки лопаты, рука Ирен была в моей, и на секунду я поверила, что все может быть так просто.

– Почему «возможно»? Так и будет. Пойдем скажем маме, чтобы запросила для тебя анкету.

Ирен потащила меня к дому. Наш план вызвал у миссис Клоусон улыбку – все было просто, как обычно. Она обещала проследить, чтобы кто-нибудь в Мейбруке выслал мне бумаги, и вскоре после этого повезла нас обратно в город. Верх машины, разумеется, был опущен, и, пока нас обдувало ветром со всех сторон, мы ловили потоки воздуха, то поднимая, то опуская руки в такт.

Ночные заморозки сделали свое дело: многие растения вдоль шоссе доживали последние дни. Сморщенные и сухие, в свой предсмертный час они сияли золотом. Другие же были по-прежнему зелеными и продолжали расти, изо всех сил цепляясь за жизнь. Если прищуриться, можно было увидеть, как среди них, словно змея, крадется ветер. Мы следили за ним, пока не въехали в город. А потом миссис Клоусон высадила меня перед домом. А потом Ирен уехала.

Глава 4

Мои родители были из тех пресвитериан, кто ходит на службу только на Пасху и Рождество, ну и еще отдает детей в воскресную школу на год-другой, просто потому что так делают все. Бабуля Пост же любила повторять, что она слишком стара для молитв и спокойно попадет в рай и без них. Однако с тетей Рут все оказалось иначе. После похорон мы каждое воскресенье посещали службы в Первой пресвитерианской, потому что это «наша церковь», но каждый раз на пути домой Рут ясно давала понять, что ни паства (по большей части престарелая), ни суховатые проповеди ей не по вкусу. Меня же, напротив, все устраивало. По крайней мере, хорошо было уже то, что все люди на скамьях вокруг были мне знакомы и я знала, когда вставать и садиться и какие гимны петь. Я любила рассматривать витражи, хотя красные и пурпурные стеклышки с распятым Иисусом, пропускавшие сквозь себя солнечные лучи, казались мне уж слишком кровавыми. В церкви я не чувствовала себя ближе к Богу, но иногда служба пробуждала воспоминания о других похожих воскресеньях, проведенных здесь с родителями. И мне это нравилось.

Рут продержалась все рождественские каникулы, но, когда мы разбирали елку, сообщила мне, что Первая пресвитерианская нам больше не подходит. Она обронила это вскользь, посреди совершенно другого разговора. Речь шла о том, что мое намерение отказаться от встреч с занудой Нэнси, моим психологом, вовсе не отменяет необходимости беседовать по душам с кем-то еще.

– Знаешь, семья Грега Комстока посещает «Ворота славы». И Мартенсоны. И еще эти, Хоффстедерсы, – сказала Рут. – И все они вроде бы очень довольны. В Первой пресвитерианской нет того, что нам сейчас нужно. Сплоченности. Там даже молодежной группы нет.

– Что еще за молодежная группа? – вклинилась бабуля, оторвавшись от своего журнала «Скандальный детектив», который она читала, сидя на диване. – Мне казалось, как только дети обучаются хорошо вести себя во время церковной службы, их забирают из воскресной школы. Кэмерон, ты что, разучилась?

Рут осторожно хихикнула. Она всегда так смеялась, если не могла сразу понять, шутит бабуля Пост или говорит всерьез.

– В «Воротах славы» есть специальный клуб для подростков, Элеонора, – пояснила она. – Грег Комсток говорит, они принимают участие во всех делах общины. Было бы здорово, если бы и Кэмми подружилась с кем-нибудь из христианской молодежи.

Насколько мне было известно, всех, с кем я дружила, можно было отнести к «христианской молодежи». И, даже если они не были такими уж верующими, никто из них не выражал своих сомнений вслух. Чего хотела Рут на самом деле, было и так понятно: она мечтала, чтобы я начала водиться с теми, кто таскает свои Библии в школу, носить футболки с названиями христианских рок-групп, ездить в летние христианские лагеря, ходить на христианские собрания – в общем, подкрепляла слово делом.

Тетя Рут стояла на коленях на полу в гостиной, подбирая хвою, иголку за иголкой, со старинной кружевной дорожки, которую так любила мама. Руки Рут двигались так, словно она собирала чернику: каждая иголка, подхваченная правой рукой, аккуратно перекладывалась в сложенную лодочкой левую. Ее светлые кудри, в которые она каждое утро подолгу втирала специальное средство, прежде чем уложить их феном, закрывали ей лицо, и от этого она выглядела совсем юной, похожей на златовласого ангелочка.

– Зачем ты мучаешься? – спросила я. – Мы всегда просто выносим коврик во двор и там его и вытряхиваем…

Рут не ответила мне, продолжая собирать иголки. Потом спросила:

– В твоей школе, Кэмми, должно быть, много кто ходит в эту церковь?

Теперь промолчала я. Настоящая, живая елка, которую мы купили в магазинчике у «Ветеранов зарубежных войн»[5]5
  Организация, которая занимается оказанием всевозможной помощи американским ветеранам.


[Закрыть], стала уступкой со стороны Рут. Мама предпочитала живые елки. Каждый год она наряжала несколько для своего музея (украшения, разумеется, всегда были тематическими) и непременно ставила одну дома. Обычно мы с ней ездили за ними вдвоем, выбирали, грузили их в отцовский пикап и иногда заезжали в магазинчик «У Кипа» поесть мороженого на обратном пути. Мама была также любительницей поесть зимой мороженого.

– Ну, зато можно не волноваться, что оно растает, – говаривала она, держа рожок в руке, элегантно затянутой в кожаную перчатку; когда она кусала мороженое, теплое дыхание белым облачком вырывалось у нее изо рта.

Вопрос о елке возник на День благодарения. Рут упомянула, что на глаза ей попались рекламные проспекты, предлагающие очень милые искусственные ели, а я закатила истерику прямо за столом. Бабуля Пост приняла мою сторону. «Это ее первое Рождество без них, Рут. Пусть соблюдает свои традиции». И Рут позволила мне их соблюсти. Надо сказать, она старалась изо всех сил, спрашивала, как и что приготовить к рождественскому ужину и какие украшения куда повесить. А еще мы вместе пошли в центр города, когда там открылся рождественский базар. Рут без конца пекла печенье с сахарной пудрой и шоколадными каплями и подготовилась к празднику так хорошо, как моим родителям никогда бы, пожалуй, и не удалось. Но от этой безупречной имитации Рождества в семействе Пост мне становилось только хуже.

Недели напролет я вела себя, по словам бабули Пост, словно мне шлея под хвост попала, и теперь я едва не заскрежетала зубами при виде Рут, так старательно собиравшей опавшую хвою.

– Елка все равно вся облетит, когда мы начнем выносить ее из комнаты, Рут, – сказала я. Кажется, в декабре я стала все чаще называть ее просто Рут, не добавляя «тетя», главным образом потому, что знала, как это ее бесит. – Глупо собирать иголки руками. Потому люди и изобрели пылесос.

При этих словах она остановилась, выпрямилась и откинула волосы с лица свободной рукой.

– Да и искусственные ели тоже, – заговорила она своим привычным приторно-медовым голоском, – поэтому на следующий год у нас тоже будет искусственная.

Заставить ее сменить нарочитую сладость на открытое раздражение было практически невозможно, но я все равно пыталась.

– Как скажешь. – Я плюхнулась на диван рядом с бабушкой, намеренно смахнув ногой коробку с мишурой и гирляндами с журнального столика. – Зачем нам вообще елка? Почему бы просто не перестать праздновать Рождество?

Бабуля заложила пальцем журнал, чтобы не потерять страницу, на которой остановилась, и шлепнула меня им по руке – сильно, словно пыталась прихлопнуть здоровенного паука.

– Кэмерон, подбери с пола то, что уронила, – велела она мне. И тут же, повернувшись к Рут, добавила: – Не уверена, что она доросла до этих твоих молодежных групп. Пусть сначала научится вести себя не как двухлетка.

Она была, конечно, права, но меня все равно передернуло от того, что они с Рут вдруг оказались заодно.

– Простите, – извинилась я, расправляя мишуру и не поднимая взгляда.

– В общем, думаю, в следующее воскресенье мы поедем в «Ворота славы», – сказала Рут. – Попробуем что-то новенькое. Уверена, нам там понравится.

* * *

«Ворота славы» («ВС») была одной из тех монументальных церквей, которые напоминают скорее гигантский амбар, чем молитвенный дом. Это одноэтажное здание, сооруженное из металла, возвышалось на холме сразу за городом. С трех сторон его окружала парковка, а с четвертой находилась крошечная квадратная лужайка.

После витражей и вытертых от времени скамей из красного дерева Первой пресвитерианской церкви «Ворота славы» можно было принять за офисное здание или даже фабрику. В своем роде так оно и было. Особенно это чувствовалось в главном приделе, таком вместительном, что туда с легкостью поместилось бы четыреста человек, а то и больше. Тут и там висели громоздкие колонки, разносившие эхо по залу, из-под потолка свисали флуоресцентные лампы, а пол покрывал необъятный синий офисный ковролин.

Службы всегда длились минимум два часа, с десяти до двенадцати. Мы с тетей Рут начали ездить туда каждое воскресенье. Сначала она присоединилась к хору, а чуть позже и к женскому кружку по изучению Библии. Меня же она, как и обещала, заставила вступить в молодежную группу «Сила духа». Из занятий в воскресной школе в Первой пресвитерианской я помню не так уж много; помню, как добрая миссис Несс, всегда убиравшая свои седые волосы в пучок, учила нас петь «Иисус любит меня», аккомпанируя нам на гитаре; помню детскую Библию с яркими картинками, на которых животные парами всходили на борт ковчега, Моисей разделял красные волны, а длинноволосый Иисус, чем-то напоминавший мне Шэгги из «Скуби-Ду», шагал по воде, широко раскинув руки. Еще я помню стариков, повторяющих псалмы, органную музыку, от которой болели уши, и такие длинные службы, что мне трудно было сосредоточиться. В «Воротах славы» с самого начала все было совершенно иначе.

Тут было недостаточно просто принять, что Иисус умер за мои грехи, стараться не нарушать десять заповедей и быть доброй к людям. В «ВС» от тебя требовалось куда больше. Как я вскоре узнала, зло окружало меня повсюду, и с ним нужно было неустанно бороться. Истинно верующий должен был помочь другим обрести такую же веру, как его собственная. И чем большему числу, тем лучше. Ему нужно было стать апостолом, несущим благую весть миру. Но вместо того чтобы принять эту веру, удостовериться в ее истинности, я все больше в ней сомневалась. Я знала, что взгляды моих родителей на устройство мира, на Бога были иными. Нет, специально мы эти вопросы никогда не обсуждали, но я точно знала, что на сей счет они имели другое мнение.

Во время первой встречи молодежной группы наша руководительница, Морин Бикон, которая сильно смахивала на Кэти Бейтс[6]6
  Американская актриса и режиссер.


[Закрыть], вручила мне мой личный экземпляр «Библии для подростков». Мы сидели в большой комнате для собраний в задней части церкви, где мои ровесники и ребята постарше разливали апельсиновый сок по пластиковым стаканчикам, суетились вокруг столов с угощениями и, общипывая виноградные гроздья, перекидывались ягодами. У каждого здесь была собственная «Библия для подростков» с черной обложкой, ярко-синим заголовком и вся в неоновых молниях, похожих на лазерные лучи и непонятно что символизирующих. Не помню, чему была посвящена та первая встреча – то ли отношению подростков-христиан к анорексии, то ли к телевидению, – но, какой бы ни была тема, в «Библии для подростков» находился ответ на любой вопрос: от прыщей до свиданий.

Я никогда раньше не знала, что говорится в Библии о чувствах, которые я испытывала к Ирен и которые, судя по всему, вполне могли возникнуть у меня и к другим девочкам. Я догадывалась, что все это, наверное, не очень хорошо, но никогда не искала подтверждения своим домыслам. Вернувшись домой вечером после первого собрания «Силы духа», я поднялась к себе, включила для фона «Роковое влечение» и, найдя в тематическом указателе, удобно расположенном в самом начале книги, раздел про гомосексуальность, принялась читать. Я подчеркнула отрывки из Послания к Римлянам и Послания к Коринфянам, прочла все о Содоме и Гоморре и задумалась о том, как Господу удалось полить эти города серой. Строки из Левита (глава 18, стих 22) произвели на меня самое удручающее впечатление, и, хотя говорилось там только о мужеложестве («не ложись с мужчиною, как с женщиною: это мерзость»), лучше мне не стало: на полях Библии было написано, что речь здесь идет о любой форме однополой любви. Я перечитала эти строчки раз десять, не меньше. Теперь все было предельно ясно.

Я распласталась на животе, положив ноги на подушку; экран телевизора был так близко от моего лица, что заряд статического электричества тянул мои волосы к себе. Закрыв Библию, я дала ей сползти с матраса и шмякнуться на пол. Моя двенадцатилетняя мама, как обычно, смотрела на меня с фотографии, сделанной на озере Квейк.

«Я не позволю себя игнорировать», – говорила Гленн Клоуз Майклу Дугласу, и спутанная грива ее волос намекала на то, каким диким зверем она обернется. Я подобрала руки под себя и засунула их в карманы джинсов. И вдруг мои пальцы нащупали в правом кармане то, о чем я совсем забыла: кусок пурпурного флюорита, который я стянула в кабинете геологии во время лабораторной. Я вынула его и принялась перекатывать между пальцами. В кармане камень нагрелся; кое-где он был гладкий и блестящий, кое-где – шершавый, словно наждак. Я сунула его за щеку, хотела ощутить его вес на языке, послушать, как он стучит о мои зубы. На вкус он был точь-в-точь то, чем пахло в кабинете геологии: землистый и металлический. Я так и держала камешек во рту, прижимая к нёбу, и поглядывала на экран телевизора, как вдруг на глаза мне попался кукольный домик, который стоял, словно затаившись и поджидая своего часа. Я решила, что флюорит будет неплохо смотреться над камином в комнатке, которую я считала библиотекой. Если подумать, ему там самое место. А потому я не стала ждать и ничего обдумывать или планировать, а решительно встала, обшарила ящики стола, нашла маленький тюбик суперклея и закрепила камень, где и хотела, над камином, пока Гленн Клоуз на экране варила кролика.

У меня была привычка таскать отовсюду разные вещицы, и со временем их набралось на небольшую коллекцию, которую я держала в одном из ящиков стола. Высыпав их все на покрывало, я уселась рядом на коленях, изучая свою добычу. Ничего особенного здесь не было, всего лишь сувениры: настоящий агитационный значок, призывавший голосовать за Никсона (его я стянула с пробковой доски в классе мистера Хаттона); магнитик с термометром, изображавший молящегося Иисуса (раньше он украшал дверцу холодильника в «Воротах славы»); крошечная стеклянная лягушка (когда-то она стояла на столе в кабинете Нэнси Хантли, моего психолога); дешевая одноразовая алюминиевая пепельница из боулинг-клуба с красной надписью «Мир боулинга»; миниатюрный швейцарский армейский нож-брелок, висевший на рюкзаке одного мальчишки с уроков всеобщей истории; очень красивый разноцветный цветок из оригами, сложенный японцем, учившимся у нас по обмену; коллаж-портрет из газетных вырезок, сделанный ребенком, с которым я нянчилась раз или два, пока его родителей не было дома; та фотография Марго с шампанским, украденная у нее, пока она ходила освежиться в das Bad; крошечная бутылка водки (из тех, что дают в самолетах); и, наконец, пачка клубничной жвачки, позаимствованная из магазинчика «У Кипа» просто потому, что она напоминала мне об Ирен.

Я принялась украшать кукольный дом своими маленькими сокровищами: сделала коврик на кухню из обертки для жвачки, прикрепила значок с Никсоном на стену той комнаты, которая, по моей задумке, предназначалась старшему мальчику в семье. Лягушку я посадила в саду; из водочной бутылки и абажура, снятого с игрушечной лампы, получился отличный торшер для гостиной. Кино закончилось, на экране замелькали титры, потом все почернело, раздался щелчок, включилась перемотка, а после фильм начался сначала. Я сосредоточенно клеила. Было приятно занять себя чем-то совершенно бессмысленным.