Текст книги "Политика Меттерниха. Германия в противоборстве с Наполеоном. 1799-1814"

Первый шаг он сделал 4 ноября, вскоре после того, как узнал о зондаже Наполеоном возможности заключения мира. Опасаясь исключения Австрии из переговоров о мире между Францией и Россией, Меттерних поспешил предложить свои посреднические услуги. В его посланиях в Лондон и Санкт-Петербург подчеркивалась объективность и относительная независимость державы, расположенной в Центральной Европе. В послании в Вильно, где в то время располагалась штаб-квартира французской армии, он упирал на выгоду для Наполеона ситуации, когда мирные предложения исходили бы от третьей стороны, а не от Франции. Затем 9 декабря, когда стал проясняться масштаб катастрофы, Меттерних предпринял второй шаг. На этот раз он обратился к одной Франции с просьбой позволить Австрии устанавливать официальные контакты с другими державами. Бальхауз, отмечал министр, не обманули информационные бюллетени Франции. Он понимал и Европа понимала, что случилось в России, и если Наполеон останется глух к доводам разума, то будет невозможно удержать народы Центральной Европы в повиновении. За этим последовало несколько других заявлений подобного рода, а также личное письмо Франца своему зятю от 20 декабря и беседа 31 декабря Наполеона с австрийским послом в Париже графом Бубной. Наконец 7 января 1813 года Наполеон санкционировал ведение Австрией переговоров по ее собственному почину. Договор с Францией оставался в силе, но Австрия де-факто обеспечила себе независимость.

Между тем положение Пруссии было почти диаметрально противоположным. Поскольку боевые действия, не без влияния прежнего маневрирования Меттерниха, происходили на севере, первой пограничной линией, к которой вышли войска царя, была граница Пруссии. После этого, 30 декабря, командующий прусским корпусом генерал Ханс Давид Йорк фон Вартенбург по собственной инициативе подписал соглашение о перемирии, открывавшее путь русским в Восточную Пруссию. Предвкушая победу и славу, Штейн снова вступил на прусскую землю, созвал ландтаг Восточной Пруссии, захватил административный контроль над провинциями этой земли и принялся формировать милицию. Мимо его внимания не прошла и негативная сторона зависимости от русских. Они вели себя в оккупированных районах как завоеватели и открыто говорили об аннексии Восточной Пруссии. И это не были досужие разговоры. Царь уже заручился согласием Швеции. Многие русские, особенно военные, считали приобретение Восточной Пруссии и герцогства Варшавского справедливой компенсацией за тяготы войны, что к тому же положило бы конец боевым действиям в этом регионе.

Прусские власти в Потсдаме были близки к панике. Поступок генерала Йорка болезненно переживался как грубое нарушение дисциплины. Но, по словам Харденберга, «он не доставлял много тревоги. Главное – не идти на риск разрыва с Францией слишком рано, но генерал Йорк выбил почву из-под наших ног». Россия была слишком сильна, чтобы оказывать ей сопротивление, и слишком слаба, чтобы на нее положиться. Если она продолжит вторжение, Пруссии ничего не остается, как вступить с ней в союз на любых условиях. Но, взяв на себя союзные обязательства, Пруссия не будет уверена, что ослабленная войной Россия сможет защитить ее от Наполеона, который все еще контролировал большую часть территории за пределами Силезии. Столкнувшись с этой дилеммой, Харденберг и король снова обратились за советом к Меттерниху, направив генерала Кнезебека с секретной миссией в Вену, куда он прибыл 12 января.

В идеале Харденберг рассчитывал на союз с Австрией, полезный во всех отношениях. Если русские успокоятся на сколько-нибудь продолжительное время, государства Центральной Европы объединят свои посреднические усилия, к чему стремился Меттерних. По мнению Харденберга, посредничество следовало подкрепить силой и оно потребовало бы ухода французов из Италии и Германии. Государства Рейнского союза, за исключением Вестфалии, следовало сохранить в неприкосновенности, а роль Наполеона взяли бы на себя Пруссия и Австрия на основе извечного прусского принципа, согласно которому Пруссия преобладала бы на севере, а Австрия – на юге. Если же русские продолжили бы вторжение, тогда Австрия должна была поддержать Пруссию в смене политической ориентации. Таким образом центральные державы могли бы вести торг на равных с Россией и Францией, и в частности добиться возвращения Пруссии владений, утерянных после поражения при Йене, включая Восточную Пруссию и польские провинции. Если бы Австрия отвергла союз, то Кнезебек должен был попытаться по меньшей мере заполучить от нее одобрение прусско-русского пакта. Последнее звучало довольно безобидно, почти как учтивость, но оно составляло существо миссии Кнезебека. С точки зрения пруссаков, одобрение пакта Австрией обязало бы ее взять на себя ответственность за последствия его подписания Пруссией. Австрия была бы обязана не только воздерживаться от посягательств на прусскую территорию, но также прийти на помощь Пруссии, если в ней откажет Россия.

Таким образом миссия Кнезебека поставила Меттерниха перед дилеммой. Фактически ему надо было бы приветствовать предложение Пруссии присоединиться к ее аннексионистским планам, что на данный момент обещало исполнение всех надежд. Ведь предложение исходило от государства, которое со времен Базельского мира становилось на сторону любой страны, кроме Австрии. Сейчас оно добивалось союза с Австрией, отстаивало политику формирования независимого центра в Центральной Европе, предлагало реорганизовать Германию без вмешательства Франции или России и даже согласилось передать свои войска под австрийское командование. Все это было весьма соблазнительно. И все же Меттерних ясно представлял себе, что та самая чрезвычайная ситуация, которая обусловила прусское предложение, требовала от Австрии его отвергнуть. Заявления Харденберга об общих интересах двух центральных держав были не вполне справедливы. Для Пруссии драматические обстоятельства складывались скоротечнее, чем для Австрии. Вот почему Харденберг настаивал, чтобы центральные державы сформулировали условия своего союза и подкрепили их своими вооруженными силами. Между тем Меттерних, получивший только что разрешение Наполеона действовать самостоятельно, готовился к продолжительным и сложным переговорам. Политику аннексий нельзя было предпринимать, пока Австрия не вовлечена в союз с Россией. Поэтому Меттерних с ходу отверг идею австро-прусского альянса. Аналогичную угрозу для Австрии он ощущал и в предложении Пруссии одобрить разрыв с Наполеоном. В связи с этим австрийский министр весьма предусмотрительно отверг просьбу об одобрении предложения в официальном порядке, хотя неофициально дал понять, что, по его личному мнению, у Пруссии не было другого выхода. То же мнение выразил в беседе с Кнезебеком кайзер. Между тем на данный момент угроза состояла также в том, что если бы Фридрих Вильгельм не подчинил своему руководству роптавших офицеров, студентов-волонтеров и других возмущенных подданных, то это сделали бы царь и Штейн. Кнезебек же покинул 30 января Вену и вернулся в Потсдам с пустыми руками.

Теперь у Харденберга не было иного выхода, кроме как обратиться в сторону России и извлечь из торга с ней максимальную выгоду. Меттерних, таким образом, косвенно содействовал появлению на свет печально знаменитого договора в Калише, который со временем становился все более опасным для Австрии, подобно упущенному из виду шулеру в карточной игре. Договор был подписан 28 февраля в итоге переговоров Кнезебека. Он обещал Пруссии восстановление «реальной мощи, которой она обладала до войны 1806 года» в территориальном и финансовом отношении, а также в численности населения. Это не предусматривало, однако, возвращение Пруссии тех же провинций, что у нее были прежде. Ей было гарантировано владение провинциями, находящимися под ее властью, включая Восточную Пруссию, однако в Польше она должна была вернуть себе только «территорию, которая обеспечит связь Восточной Пруссии с Силезией в географическом и военном отношении» – туманная ссылка, которую можно было интерпретировать либо как возвращение больших районов Кульма, Бломберга и Позена, либо как передачу всего лишь окраин этих районов. В качестве компенсации Пруссия должна была получить территории «в северной части Германии, за исключением бывших владений Ганноверского дома», которые отличались бы «компактностью и расположением, необходимыми для формирования независимого политического целого». Саксония не упоминалась в договоре как ресурс компенсации, но в связи с необходимостью восстанавливать Ганновер и удовлетворить родственников царя в Мекленбурге, какая-либо другая территория, кроме саксонской, вряд ли имелась в виду. Александр дал Харденбергу заверения в этом в устном порядке. Статьи договора требовали от сторон воздерживаться от подписания сепаратного мира. Россия должна была выставить армию численностью в 150 тысяч человек, Пруссия – в 80 тысяч, помимо «национальной милиции».

Хотя договор был не лучшим выбором для Пруссии, он не поставил ее в рабское положение, подобно тому как это сделал год назад пакт с Францией. Этот договор принес Пруссии определенные выгоды. Была устранена угроза отторжения Восточной Пруссии, гарантирована сохранность всех исконных земель Пруссии. Россия обязалась оставаться в состоянии войны до тех пор, пока Пруссии не будут обеспечены возвращение территорий, принадлежавших ей до поражения при Йене, и их полная безопасность. Во время триумфа Наполеона территориальные претензии Пруссии были обращены в сторону Ганновера, теперь они повернулись в сторону Саксонии. Это был действительно благоприятный поворот. Наполеон передавал Пруссии Ганновер лишь на время, между тем как Александр должен был сдержать обещание о возвращении Пруссии ее части Польши. Договор не упоминал о гегемонии Пруссии в Северной Германии, но осуществить эту цель она имела больше шансов при поддержке России, нежели при помощи Австрии. При поддержке России Харденберг мог вести переговоры с Меттернихом на равных. Существовало одно условие, которое учитывал и Меттерних, обхаживая Наполеона: чтобы пользоваться плодами союза, обеспечить себе безопасность, взаимодействуя с сильной державой, слабый партнер должен отбросить колебания и полностью довериться ей. В Берлине никто не осознавал этого четче, чем Фридрих Вильгельм. В последующие два года он неукоснительно соблюдал это условие, временами даже вопреки возражениям своих министров и большинства стран Европы.

Для Александра договор в Калише стал тоже поворотным пунктом. Он ознаменовал непоколебимую решимость царя перенести войну на территорию Германии. Гарантии относительно Восточной Пруссии явились жертвой локальной выгоды ради грандиозных целей, угадывавшихся частично в отказе вернуть Пруссии польские земли. Фактически в то же время царь снова затеял переписку с Чарторыйским, предлагая восстановить Польшу. Договор осложнил также до определенной степени политику Александра, имевшую целью оказывать влияние на европейские дела через движение сопротивления. Это был банальный межгосударственный договор. Он подразумевал кабинетную войну вместо народной. Статья о национальной милиции относилась к одной Пруссии. В отношении других стран в договоре говорилось только о «вступлении в великую эпоху независимости всех государств, желающих освободиться от ярма, в котором Франция их держала много лет». В договоре не упоминалось об освобождении или объединении Германии. В нем не было и намека на «конституционную федерацию», которую предусматривала конвенция Бартенштайна 1807 года. Поскольку прусские войска взаимодействовали с Россией, смысла в дальнейших усилиях, чреватых дестабилизацией прусского режима, не было. Фридрих Вильгельм и так подвергался достаточному давлению снизу, подталкивавшему его обратиться к народу с призывом взяться за оружие. Месяц спустя он делал это не единожды.

Таким образом, в гласных статьях договора Харденберг и царь взяли на себя труд ободрить, насколько это было возможно, другие германские государства и поощрить их следовать примеру Пруссии. Однако среди германских князей был один правитель, от которого участники договора не хотели таких действий. Речь идет о короле Саксонии, в сохранении которого у власти не были заинтересованы ни Россия, ни Пруссия, поскольку территория королевства предназначалась для распределения в рамках взаимных обязательств. Что произойдет, если монарх вдруг объявит себя сторонником союза? Смогут ли тогда Россия и Пруссия реализовать свой план на политических основаниях, не говоря уж о моральных? К счастью для новых союзников, Фридрих Август и его франкофильский министр граф Сенфт тратили драгоценное время в тщетных попытках выторговать Варшаву у поляков. Союзников устраивало и то, что Наполеон отступил в Саксонию, так что король вряд ли мог порвать с императором, даже если хотел этого. Но в случае войны у короля оставался шанс перейти в последнюю минуту на сторону союзников, что вынудило бы партнеров по договору в Калише либо принять его под свое покровительство, либо путем захвата саксонской территории использовать право победителя – вариант нежелательный, поскольку король Саксонии стал бы первой жертвой наступления союзников и по тому, как с ним обошлись, другие суверены Рейнского союза судили бы о своей собственной судьбе. Если же саксонский король сопротивлялся бы до конца, то не возникло бы никаких проблем и ситуация обернулась бы к выгоде союзников. Его горькая участь предстала бы как напоминание о возможности понести суровое наказание каждому суверену, сопротивляющемуся слишком упорно. Трудность состояла в том, как уберечь короля Саксонии от нежелательной капитуляции, не настраивая против России и Пруссии остальных суверенов Рейнского союза.

Барон Штейн решил, что не надо проводить никаких различий между суверенами и со всеми ними следует обращаться одинаково жестко. Когда союзные армии подошли в марте к границе Саксонии, он предложил ввести на ее территории строгий оккупационный порядок и умолял Александра возглавить германскую революцию. Царь, по его мнению, должен был призвать немцев восстать против своих князей и свергнуть тех из них, которые не торопились присоединиться к движению за единую Германскую империю. То же, что царь согласился в конце концов сделать, отражало его стремление быть свободным в принятии любого выбора: и возглавлять движение сопротивления Европы, и решать по своей воле судьбу правящих режимов в германских государствах.

19 марта царь одобрил жесткий оккупационный порядок, на котором настаивали главным образом Штейн и Харденберг. Был учрежден Центральный административный совет (ЦАС) с «неограниченными полномочиями» в отношении военных и финансовых ресурсов оккупированных областей. Совет наделили правом разделить оккупированную территорию на пять районов, независимо от государственных границ. Когда же один из родственников царя, герцог Мекленбургский, отказался присоединиться к коалиции на таких условиях, когда стал жаловаться даже граф Мюнстер, который должен был занять одно из четырех мест в совете, Александр передумал. 4 апреля полномочия совета были урезаны до наблюдения за переговорами между союзными державами и правителями оккупированных государств. Они касались как участия последних в войне, так и будущего статуса их земель. Поправки к функциям совета принесли Штейну большие разочарования: ведь сначала предполагалось, что он становился постепенно председателем совета почти с диктаторскими полномочиями. В штаб-квартире совета тогда в шутку стали обращаться к нему как к «императору Германии».

Между тем не достигли цели и усилия Штейна совершить при помощи Александра германскую революцию. 25 марта главнокомандующий русской армией генерал-фельдмаршал князь Михаил Кутузов выступил с обращением, но не только к немецкому народу, а «к князьям и народам Германии», призывая их принять покровительство царя и создать новую, объединенную Германию, руководствуясь «сокровенными чаяниями немцев». В обращении не было никаких требований к князьям, но содержалось предупреждение, что если они откажутся от сотрудничества, то их «погубит сила общественного мнения и мощь праведного оружия». Рейнский союз характеризовался в документе как «коварные оковы… которые больше нельзя было терпеть», и роспуск союза провозглашался главной целью партнеров по коалиции.

Это был умело сформулированный документ. Он представлял царя поборником национальных чаяний без подстрекательства к мятежам. Документ давал понять, что легитимность тронов не гарантирует их устойчивости, но в то же время преобразования, которых добиваются союзники, не обрекают эти троны на уничтожение. Содержавшееся в документе требование роспуска Рейнского союза подразумевало, что другие суверены не разделят участь короля Саксонии при условии, что они будут действовать своевременно. Наконец, в обращении Кутузова содержался намек, что ни легитимность, ни революционный национализм не играют существенной роли для России. Судьба суверенов зависела от их индивидуального умения вести дипломатический торг.

К несчастью для Александра, его первый дипломатический шаг был чересчур хитроумным. Да, король Саксонии не порвал с Францией, но этого не сделали и другие суверены, большинство из которых были чрезвычайно встревожены манифестом. Понадобились месяцы, чтобы развеять их опасения, и Александр так и не смог добиться полного доверия к своим планам. Несомненно, обращение подстегнуло формирование добровольных вооруженных отрядов в Северной Германии и недовольство системой правления в Рейнском союзе, но это не могло заменить для партнеров по коалиции дисциплинированные и хорошо обученные правительственные войска. Между тем деятелем, едва ли не более всех выигравшим от создавшегося положения, был Меттерних.

Пруссакам, не только Харденбергу и Кнезебеку, но и авторам их исторических жизнеописаний, хотелось думать, что Меттерних, даже после провала миссии Кнезебека, мог бы предупредить включение невыгодных для Пруссии формулировок в договор в Калише своевременной поддержкой прусской стороны. Покидая Вену, Кнезебек считал вопросом времени создание австро-прусского союза. В Калише он давал указания сотрудничать с австрийским эмиссаром «возможно теснее». Однако этот эмиссар, барон Людвиг фон Лебцелтерн, прибыл на место лишь через несколько дней после подписания договора. Причем в предписании ему содержалось лишь одно упоминание Пруссии, а именно констатация того, что роль Потсдама в противоборстве, вероятно, уже решена. Это особенно разочаровало Харденберга. Он рассчитывал, что если что-то и подтолкнет Меттерниха к содействию Пруссии в овладении Варшавой, то это будут планы Александра в отношении Польши. «Мы оба ошибались, – признавал он позже, когда Меттерних укорял его за прорусскую политику, – мы оба сильно ошиблись, не выставив России условия по польскому вопросу, перед тем как войти в коалицию с ней». Насколько больше было бы разочарование Харденберга, если бы он знал, что Меттерних за несколько недель до начала переговоров в Калише получил всю информацию о планах Александра из перлюстрированных писем, которыми обменивались царь и Чарторыйский.

Вопрос о мотивах, которыми руководствовался Меттерних, трактовался в Пруссии того времени с типично провинциальной точки зрения. Да, у Австрии и Пруссии были общие интересы в предотвращении воскрешения Польши, а также в других областях. Но общие интересы не обязательно являются интересами одинаковой важности для двух стран. Пруссия в тот период времени не была великой державой, лишь возвращение ей бывшей территории или других земель равной площади могло восстановить такой статус страны. Следовательно, Пруссию в первую очередь беспокоил вопрос территориального приращения. Австрия же, хотя и не достигла былого могущества, все еще располагала ресурсами великой державы. Меттерних, хотя и не был лишен корысти, как и всякий другой человек, обладал политическим чутьем, столь же мало ценимым в Вене, как и в Берлине. Он понимал, что есть вещи поважнее, чем территориальные приобретения, а именно: всеобъемлющее устройство Европы и место в ней Австрии. Меттерних был убежден, что теперь появилась редкая возможность что-то сделать в этом отношении. Война ослабила Францию и Россию, по крайней мере временно. «Австрия, – отмечал он в одном из своих многочисленных писем Флорету в Париж, – ощущает себя в начале 1813 года сильной, благодаря ослаблению двух других империй, и кайзер, без сомнения, несет ответственность перед своим народом и потомками за то, чтобы не ускользнули выгоды, вытекающие из такого положения вещей».

Это предполагало взятие на себя Австрией роли посредничающей державы, а не поспешное заключение союза с Пруссией и Россией, даже если бы условия союза с последней были бы более выгодными для Австрии, чем для Пруссии. Таким образом, когда Лебцелтерн после весьма неспешной поездки прибыл наконец 5 марта в Калиш, он озвучил в присутствии русских представителей готовность Австрии обсуждать перспективы установления мира, а не условия участия в войне. Нельзя сказать, что Меттерних относился легкомысленно к двойной угрозе – со стороны Саксонии и Галиции, которая позднее причинила ему немало неприятностей. Однако он надеялся позже в ходе своих посреднических усилий избавиться от того, что не удалось предотвратить сразу. Пока же он мог извлекать наибольшую выгоду из незаконного перехвата диппочты тем, что передавал содержавшиеся в ней сведения в Париж. Таким способом Меттерних демонстрировал свою лояльность Наполеону, предостерегал императора от надежд, которые тот мог вынашивать в отношении сепаратного мира с Россией, и, что самое важное, давал понять, что если в интересах мира требуются жертвы со стороны Франции, то и восточные державы должны поступиться своими амбициозными планами.

В отношении германского вопроса пруссаки проявляли тот же местнический подход, что и в отношении Польши. Они опять же полагали, что сходство интересов (которое в данном вопросе было гораздо менее очевидным, чем в случае с Польшей) подразумевало равенство в статусе. Такой вывод следовал из того факта, что Кнезебек привез с собой в 1813 году в Вену тот же план, с которым Пруссия выступила летом 1809 года, когда она располагала всеми преимуществами в политическом торге. В обоих случаях Кнезебек предлагал распространить сферу прусского влияния на север от реки Майн, а австрийского – на юг. И оба раза Австрия уклонилась от обсуждения этой идеи. Пруссаки из этого сделали вывод, что Австрия стремится восстановить свое господство в Германии, которое она имела во время существования Священной Римской империи.

Вывод вполне естественный в свете роли Меттерниха в организации в 1809 году крестового похода с целью восстановления империи. Но такой вывод не учитывал политической гибкости Меттерниха, его способности извлекать уроки из печального опыта, отсутствие в нем сентиментального отношения к рейху, которым он даже в 1809 году отличался от Штадиона. Каковыми бы ни были прежние взгляды Меттерниха, теперь он больше не считал Австрию достаточно сильной, чтобы навязать сколько-нибудь значимую верховную власть государствам, привыкшим при Наполеоне к суверенному существованию и упразднившим много старых учреждений, которые питали устойчивость рейха и его основательность. Он считал преждевременным даже создание федеративного государства под руководством Австрии по образцу, предлагавшемуся Генцем в 1808 году. Пока еще отсутствовало слишком много предпосылок для этого – например, согласие Пруссии или такая расстановка сил в Европе, когда малые германские государства не искали бы опоры в лице Франции или России.

Последнее соображение было самым важным. Ведь в отличие от прусского кабинета, усматривавшего в Германии главным образом арену соперничества между Австрией и Пруссией, Меттерних воспринимал ее как сферу противоборства между Австрией и Францией, а также косвенно – Россией. При таком подходе Пруссия не считалась более важной, чем Рейнский союз. Фактически Меттерних находил даже определенную выгоду в союзе Пруссии с Россией, поскольку он исключал возможность ухода России из Европы, чего министр опасался еще 8 февраля 1813 года, когда готовил предписание Лебцелтерну, и создавал достойный противовес Франции с Рейнским союзом. В любом случае пока было слишком рано брать на себя обязательство кардинального решения германской проблемы, которая должна была рассматриваться в контексте других интересов Австрии.

Весной 1813 года политика Меттерниха в Германии состояла в посредничестве между Францией и Россией. Он дал совершенно ясно это понять Кнезебеку, который передал дословно формулировку позиции австрийского министра. «Для достижения этой цели австрийский кабинет хотел бы, чтобы все государства воспользовались периодом слабости Франции и перешли от зависимого от нее состояния к независимости. Кабинет надеется, что они добровольно присоединятся к Австрии и что таким образом в центре Европы появится великий добровольный союз, включая нас и Австрию, который будет опираться на независимость государств и гарантии безопасности собственности. Будет создана юридическая система, которая заменит систему принуждения к союзу… и будет сопротивляться всем устремлениям к территориальным захватам и экспансии, от кого бы они ни исходили». Следовало бы взглянуть на заявление в более изящном стиле, отредактированное Меттернихом, чтобы быть уверенным, что Кнезебек процитировал его близко к тексту, но главные идеи заявления прозвучали: добровольный союз, независимость государств, безопасность собственности и, наконец, ссылка на территориальную целостность государств Рейнского союза.

Программа Меттерниха по всем параметрам расходилась с целями Пруссии, особенно после того, как договор в Калише открыл Гогенцоллернам путь к экспансии. Тем не менее альтернативой прусской гегемонии была не гегемония Австрии, а нейтральная Германия. Самое большее, на что рассчитывал Меттерних, состояло в превращении Австрии в ядро притяжения всех государств, опасавшихся посягательств Пруссии и стремившихся к поддержанию социально-политического статус-кво. Политика Меттерниха не была ни консервативной, ни нацеленной на реставрацию старого. Она основывалась на невмешательстве во внутренние дела устоявшихся политических режимов. Он надеялся, что такая политика получит широчайшую поддержку: в государствах Рейнского союза, включая созданные Наполеоном Берг и Вестфалию, в Неаполитанском королевстве под властью Мюрата, у самого Наполеона, если он откажется господствовать за Рейном.

Отпадение Пруссии было, конечно, серьезной проблемой. Без нее не мог осуществиться Центральноевропейский союз. Но изменить ситуацию было невозможно, если не попытаться в ходе посреднических усилий расколоть русско-прусский союз или по возможности с самого начала привлечь союзные державы к реализации программы Меттерниха в отношении Германии. Вот почему Лебцелтерну было велено попытаться повлиять на содержание манифеста, который готовили союзники. Меттерних предлагал союзникам заявить, «что второстепенные и третьестепенные государства не только ничего не потеряют из того, что имеют. Наоборот, будет приветствоваться их право на суверенитет с максимально большей независимостью. Это подействует на монархические дворы на юге гораздо сильнее, чем любые мыслимые переговоры». Подобное заявление выхолостило бы суть договора в Калише, что хорошо понимал Меттерних. Вместо него было выпущено обращение Кутузова. С этого момента Меттерних больше не опасался преждевременного выхода России из войны. Он больше беспокоился, как бы она через посредство Пруссии не навязала свое господство государствам Рейнского союза.

Впрочем, согласно оценке Меттернихом ситуации, Россия располагала в Германии могущественными союзниками помимо Пруссии. Одним из них было патриотическое движение, направлявшееся из русского центра, другим – обширный заговор, возглавляемый эрцгерцогом Йоханом, который стремился взбудоражить Тироль, Иллирию и Каринтию. Если бы заговор удался, это затмило бы негативные последствия подписания генералом Йорком соглашения об амнистии в Таурогене. Наконец, оставалась партия войны 1809 года. Это были прежние соратники Меттерниха, которые полагали, что настало время нанести новый удар и что в предложении Харденберга о разделе Германии содержалось немало достоинств. Штейн, разумеется, был досягаем лишь дипломатическими средствами, а что касается еще одной политической группировки, то на нее Меттерних не имел возможности повлиять. Ведь в эту группировку входили такие выдающиеся деятели, как Штадион и Балдаччи. То же можно сказать и в отношении заговорщиков, но в силу того, что ущерб от них мог быть гораздо значительнее, Меттерних решился действовать. В ночь с 25-го на 26 февраля его агенты устроили засаду в доме английского курьера заговорщиков, направлявшегося в Санкт-Петербург. Они захватили документы, послужившие через несколько недель разоблачению заговора, в который не верил кайзер. В провинции были арестованы герои 1809 года – бароны Хормайер и Рошман, а эрцгерцог Йохан был посажен под домашний арест в Вене. Со стороны Меттерниха это был смелый шаг. Он никогда бы не пошел на него, если бы не был убежден, что эйфория вокруг национально-освободительной войны подрывала позиции Австрии в политическом торге и ставила австрийскую монархию в положение Пруссии, вовлеченной в борьбу против Бонапарта до решающего исхода.

Столь решительные меры нельзя было применять против союзников. В данном случае Меттерних полагался на свои посреднические усилия, стараясь не производить впечатления лакея Бонапарта. Он стал загружать диппочту пространными и утомительными для чтения посланиями, в которых заверял союзников, что его либеральные мирные предложения и бесконечные на первый взгляд переговоры с Бонапартом предпринимались в основном в целях маскировки. Переговоры необходимо было вести, по словам Меттерниха, чтобы выиграть время для завершения военных приготовлений Австрии, а также для того, чтобы убедить Франца, французский народ и остальную Европу в неуступчивости Наполеона. В то же время, доказывал министр, такая линия поведения не могла нанести ущерб союзникам, поскольку Наполеон не принимает условия мира, вполне приемлемые для других. В целом он давал понять, что намерен вывести Австрию из союза с Францией, но тактично и легитимно. Поскольку этот курс совпадал с ходом событий, прогнозы Меттерниха часто принимали за его намерения.