Текст книги "Политика Меттерниха. Германия в противоборстве с Наполеоном. 1799-1814"

Когда Александр в январе предложил в первый раз обмен Эльзаса на Галицию, он, вероятно, имел в виду ее западную часть – хотя ходили слухи и о восточной части. Во всяком случае, такой торг отвечал формуле Теплице, предусматривавшей возвращение Австрии ее территории до 1805 года. Теперь же, потерпев дипломатическое поражение в вопросе о границах Франции и подвергаясь давлению либеральных кругов, которые требовали сделать для поляков как нации нечто большее, чем жонглирование границами герцогства Варшавского, царь не давал возможности понять, что у него на уме теперь, особенно после того, как он отказался сказать об этом. План передачи Россией польских земель подразумевал попытку воссоздать старую Польшу, и приезд патриота-аристократа Чарторыйского снимал все сомнения по этому поводу. Мюнстер утверждал, что, если австрийцы замешкались с наступлением во Франции, то только потому, что хотели «держать наготове армию для оказания давления на решение польских дел». Меттерних начал переговоры с французами в Шатильоне в обход официальных каналов. (См.: С о р е л ь. Европа. Т. 8. С. 289.) Каслри, хотя и не был особенно встревожен, тем не менее расценил присутствие польского князя в штаб-квартире союзников «как спланированный шаг с целью вызвать распри». Англичанин уговорил поляка покинуть штаб-квартиру.

Замечание Мюнстера было весьма близко к истине, хотя и неадекватно ей. Поскольку Наполеон не принимал мир на условиях союзников, а Александр не торопился развеять опасения относительно Польши, Австрии почти ничего не оставалось, кроме как выйти из войны в одностороннем порядке и перебросить свои войска к границам Галиции, чтобы противостоять новым военным формированиям, которые Александр создавал в Польше. Эти формирования к лету превысили численность русских войск, развернутых во Франции. Если бы в Меттернихе таилась душа счетовода, как однажды утверждал Штейн, австриец, несомненно, выбрал бы вышеупомянутый курс, обрекая Европу на очередной раунд грабежей, бесполезных военных переходов и остальное варварство войны. Это как раз и был бы механический, нетворческий подход к делу. Так поступил бы, возможно, Генц, человек, чей глубокий интеллект не всегда мог проявиться из-за ростовщических наклонностей. Такого рода действий и ждал от Австрии Наполеон. «Ваш кайзер, кажется, не любит свою дочь, – сказал он Вессенбергу через некоторое время, когда ситуация прояснилась. – Если бы я женился на русской княгине, то не был бы в таком положении, как сейчас». Однако Меттерних, хотя и разделял полностью взгляды Ньютона на природу, все же не отождествлял законы человеческой деятельности с законами механики. Он уподоблял европейское государственное устройство Солнечной системе, где происходят бесконечное движение и повторяющиеся процессы. Придуманная им система должна была прийти к покою, к равновесию, когда отпадет необходимость в постоянных мобилизациях армий и бесконечных военных походах. Возможно, ближайшие интересы Австрии диктовали необходимость сепаратного мира, но долговременная стабильность требовала гораздо большего, чем прекращение военной активности: она требовала разумного проекта.

Меттерних знал, что Наполеон высмеивает любые другие замыслы, кроме его собственных, что французский император зарывается в своей политической игре по мере нарастания угрозы распада коалиции. Меттерних видел, что корсиканец снова дает понять, что только сила заставит его принять мир и сохранять его в дальнейшем. С другой стороны, Каслри все больше склонялся к умеренным действиям, росли его симпатии к Австрии и недоверие к России, усиливалась его заинтересованность в европейской стабильности. Только когда Шварценберг предложил Наполеону мир, британский министр действительно обрушился с бранью на Меттерниха и предостерег его от «фатальных потерь морального и политического порядка в том случае, если… величественное здание мира пострадает от нарушения его пропорций». Несмотря на разнос, Меттерних не обиделся. Перед ним возникла необходимость выбора между двумя государственными деятелями и, совершая один из своих редких прыжков из царства голого расчета в сферу личностных свойств, он перенес все оставшиеся у него ставки с Бонапарта на Каслри. Выбор был закреплен соглашением в Шомоне.

Соглашение, подписанное 9 марта 1814 года, обязывало каждую из четырех держав выставить на поле боя 150-тысячную армию и не подписывать с Францией никаких мирных договоров, пока она не примет условия мира, выработанные в Труа. В дополнение Великобритания предоставляла субсидии своим трем союзникам в общей сумме 5 миллионов фунтов стерлингов на остаток года. Субсидии должны были выдаваться пропорциональными долями по месяцам текущего года. Их выплата продлевалась на два месяца сверх срока соглашения (в случае с Россией – на четыре месяца). Выдача субсидий возобновлялась в следующем году, «если (боже упаси!) война продлится так долго». Таким образом, первейшее значение соглашения состояло в том, что оно раз и навсегда сплачивало участников коалиции вокруг согласованных условий мира и лишало Наполеона надежд на спасение благодаря выходу из ее состава кого-либо из участников. В то же время, как правитель Франции, Наполеон не лишался возможности принять почетный мир. С помощью этих средств Каслри скрепил наконец коалицию железными обручами. Александр был избавлен от дальнейшего шантажа Меттерниха сепаратным миром. Сам же Меттерних мог надеяться, что укрепление солидарности союзников сделает то, чего не удалось добиться форсированием Рейна – разбудить здравый смысл Бонапарта.

Именно потому, что соглашением предполагалось заключение мира с ненасытным императором, оно содержало статьи, продлевавшие союз на 20 лет. Соглашение гарантировало каждому участнику «защиту соответствующих государств Европы» от французской агрессии и обязывало союзников оказывать помощь государству, подвергнувшемуся нападению, направлением ему воинского контингента численностью в 60 тысяч человек. То есть соглашение представляло собой также пакт о взаимопомощи, направленный в течение ряда лет против Франции, которая сохраняла бы силу в пределах своих традиционных границ, к тому же с перспективой сохранения власти Бонапарта. Наконец, тремя секретными статьями соглашение подтверждало прежние решения относительно Голландии, Италии, Испании, Швейцарии и Германии. В коалицию приглашались Испания, Португалия, Голландия и Швеция. От участников соглашения требовалось сохранять боеготовность своих вооруженных сил в течение года после заключения мира.

Относительно Голландии дебаты приобрели особенно бурный характер. Каслри пытался присоединить к новому государству не только Бельгию, но также территорию между Маасом и Рейном, простирающуюся на юг до Кельна. Харденберг возражал против этого с таким благочестивым видом, будто своими собственными претензиями на эту территорию он оказывал услугу Европе. Если Пруссия не сможет быть сильной на левом берегу Рейна, доказывал он, Берлин вообще откажется от любой территории там. Однако канцлер принял контрпредложение Каслри, представлявшее собой невнятное заявление о том, что Голландия должна иметь «подходящие» границы. Царь тоже выдвинул возражения. В Лангре, а затем в Труа он благодушно, словно речь шла о каком-то рутинном вопросе, согласился на присоединение к Голландии и Бельгии, а также территории между Маасом и Рейном. Александр полагал, что между Англией и Голландией вновь возникнет противоборство на море, как в прежние времена пиратов и разбойников, и разросшаяся Голландия войдет в сферу влияния России. В рамках таких ожиданий он подбрасывал время от времени идею женитьбы молодого герцога Вильгельма Оранского на сестре царя Екатерине, которую он уже однажды прочил Людвигу Баварскому, а теперь, в возрасте 24 лет, она была вдовой герцога Ольденбургского. В конце февраля, однако, англичане объявили о предстоящей свадьбе Вильгельма с британской принцессой Шарлоттой. Так как оба имели право наследования, то в ближайшем будущем стал вполне возможен династический союз и в следующем поколении личная уния. «Голландия напоминает английскую колонию», – писала 18 марта царю раздосадованная Екатерина, еще не зная, что вскоре Шарлотта передумает выходить замуж и оставит жениха Романовым. Александр, не имевший в этот ответственный момент возможности ни открыть свои тайные надежды, ни порвать с коалицией, вымещал свой гнев мелочным способом, потребовав от Англии взять на себя оплату российских долгов в Амстердаме. На этой основе Каслри добился согласия царя принять его предложения и завершил, таким образом, послевоенное устройство в Западной Европе. Затем, настояв на праве Испании, Португалии и Голландии присоединиться к соглашению, британский министр взял с них заверения, что корабли и порты этих морских государств не будут больше использоваться в интересах Франции, даже под угрозой вооруженного нападения.

В Шомоне Каслри удалось потеснить Францию и на море, и на суше, однако лелеемое им соглашение не могло защитить союзников друг от друга. В этом отношении оно сильно уступало проекту первоначального союзного договора, представленного в лейпцигской штаб-квартире минувшей осенью. (См. главу 9.) Соглашение в Шомоне не распространялось на всю территорию его участников, но только на «соответствующие государства в Европе». Вместо «взаимной защиты» оно предусматривало только помощь в отпоре «любому посягательству, которое могла предпринять Франция». Оба ограничения первоначального договора в новом соглашении были на руку Александру. Первое из них позволяло царю, если бы ему удалось навязать в Париже прорусское правительство, втягивать Францию в колониальные авантюры против Англии без особого риска. На самом деле это была лазейка, через которую протаскивались проекты России, Франции и Испании с целью пересмотра колониального порядка, – проекты, которые часто по ошибке приписывались Священному союзу.

Второе ограничение устраивало Александра еще больше. Соглашение давало надежные гарантии мирному переустройству в Западной Европе против возможных попыток реванша со стороны Франции, но не обеспечивало аналогичной коллективной системы безопасности против амбиций России. В Центральной и Восточной Европе оно даже не упоминало о подобной системе, не говоря уже о гарантиях. Да, оно подтверждало принципы, принятые прежде для Италии и Германии. Италия должна была состоять из независимых государств, Германия – объединиться на федеральных началах. Но эти констатации лишь прикрывали противоречия. Соглашение совершенно не затрагивало острых территориальных вопросов. Его статьи по Германии были сформулированы, как мы убедились, в такой общей форме, что годились для различных подходов Меттерниха и Харденберга в равной степени. Оставались еще с прошлого года соглашения в Райхенбахе и Теплице, но, как уже было отмечено, ни одно из них не было сформулировано настолько определенно, чтобы стать преградой амбициям России. Во всяком случае, теперь можно утверждать, что оба эти документа заменило соглашение в Шомоне, поскольку в него вошли целые разделы, например статьи о коллективной безопасности, скопированные дословно с пакта в Теплице. Вот почему соглашение в Шомоне напоминало пакт в Локарно, заключенный столетие спустя: оно детально регулировало политическую жизнь в Западной Европе, но оставляло без внимания остальную часть континента, не говоря уже о других континентах. Возникла острая необходимость в «восточном Шомоне», и решение этой проблемы стало главной целью Венского конгресса.

Меттерниха не столько удручали, возможно, пробелы в соглашении, сколько их причины. С этим он столкнулся, когда вместе с Харденбергом предпринимал дальнейшие усилия с целью сделать статьи документа, касающиеся Германии, более содержательными. Статья XV соглашения предусматривала, что «державы, наиболее уязвимые для французского вторжения» должны быть приняты в коалицию. С точки зрения географического положения почти все германские государства отвечали этому требованию. Но оба министра быстро сообразили, что подписанное соглашение является в силу самого факта актом, гарантирующим полный суверенитет. Приглашение в коалицию, следовательно, равнозначно официальному признанию независимости государства, поскольку право заключать соглашения является главной отличительной чертой суверенной власти. Если Меттерних все еще желал для Германии «разветвленной системы альянсов среди равных», такой, какую он предлагал в Лейпциге, то ему теперь представлялась возможность выступить в защиту малых государств. Наоборот, это был сигнал Харденбергу настаивать на том, чтобы ни одно из германских государств не подписывало соглашение. Однако вместо полемики по германскому вопросу оба деятеля пришли к единому мнению, что приглашения в коалицию должны быть ограничены Баварией и Ганновером, государствами, чей суверенитет был более надежно гарантирован союзническими соглашениями 1813 года.

Принимая это решение, Меттерних из практических соображений поддерживал январское предложение Харденберга о четырехсторонней директории для Германии. Имеющиеся в наличии документы не дают свидетельств того, что он соглашался на это прежде. Весьма вероятно вместе с тем, что вопрос о директории, как и саксонский, постоянно стоял в повестке дня, пока не был отодвинут каким-нибудь внешним обстоятельством. Этим обстоятельством в данном случае было соглашение в Шомоне, и министры двух центральноевропейских держав согласились в том, что было бы предосудительным по отношению к будущему Германскому союзу, если бы какие-нибудь малые германские государства, не Бавария и Ганновер, вошли в коалицию. Четырехсторонний план стал реальным компромиссом между прусским стремлением к австро-прусскому кондоминиуму и предпочтением Меттернихом системы соглашений между равными государствами с суверенными правами. Оба деятеля, вероятно, сделали это исходными пунктами своих политических курсов в отношении Германии.

Они игнорировали, однако, Вюртемберг, расположенный к западу от Баварии, который имел гораздо больше оснований относиться к числу государств, подверженных угрозе французского вторжения. Как королевская семья, династия Вюртембергов была равна по статусу Виттельсбахам и Ганноверцам, а также в данном случае и Гогенцоллернам. Вместе с тем договор, который король Фридрих подписал в ноябре 1813 года в Фульде, хотя в конечном счете и ориентировался на обязательства, вытекавшие из неопределенных «будущих преобразований» в Германии, отличался крайней двусмысленностью и считался многими лишь вариантом соглашения с Баварией в Риде.

Среди тех, кто предпочитал истолковывать договор таким образом, был Александр. В декабре он дал указания своему новому посланнику в Штутгарте, князю Головкину, налаживать хорошие отношения с Вюртембергом на основе строгого соблюдения договора. В январе он направил свою сестру Екатерину – женщину, которую прочил в жены герцогу Оранскому, – со специальной миссией к королю Фридриху предложить покровительство России. Екатерина обнаружила монарха весьма расстроенным действиями Австрии, опасающимся территориальных претензий Вены и Мюнхена, а также обиженным на Меттерниха за то, что он выбрал Баварию вместо Вюртемберга в качестве «бастиона Германии». Поэтому Фридрих откликнулся с энтузиазмом на предложение племянника. «Король заверил меня в своих добрых чувствах, – сообщала великая княгиня. – Он сказал, что беспокоится только о том, что его королевство расположено слишком далеко от России и, следовательно, от Вашей надежной защиты, в то время как в Европе восстанавливается спокойствие». По иронии обстоятельств Екатерина, позднее вышедшая замуж за кронпринца Вюртемберга, тем не менее была далека от восхищения королевским режимом и советовала королю не конфликтовать с австрийским правительством. Между тем царь, был он вдалеке или нет, оставался верным своему слову, и, когда Меттерних и Харденберг в Шомоне добивались того, чтобы ограничить только Баварией и Ганновером число государств, пользующихся полным суверенитетом, он настаивал на предоставлении такого же статуса своим швабским родственникам.

Только из-за решимости продолжать сотрудничество с Харденбергом Меттерних не уступил столь мощному давлению царя, ведь включение Вюртемберга в число привилегированных германских государств затрагивало его планы в гораздо меньшей степени, чем прусские. Ни Меттерних, ни Александр не уступали друг другу, и снова Каслри нашел выход из тупика. Он предложил убрать из документов всякие ссылки на конкретные германские государства и просто заявить, что, кроме Испании, Португалии, Голландии и Швеции, другие государства должны приниматься в коалицию «исходя из обстоятельств». Такова была окончательная формула соглашения. Она подразумевала, что Германия после образования в будущем союза войдет в коалицию целиком и образует санитарный кордон против Франции.

Хотя компромисс устранил еще одну помеху на пути консолидации великой коалиции, это была не самая лучшая инициатива Каслри. Сам британский министр, не желая дожидаться создания Германского союза, стремился воздвигнуть барьер против Франции как можно быстрее, особенно в связи с тем, что имелись все основания подозревать во франкофильских симпатиях графа Монтгеласа, который продолжал держаться у власти в Мюнхене, несмотря на взрывы против него патриотического негодования в Баварии. В течение месяца британский посланник в Мюнхене Джордж Роуз неофициально приглашал Баварию принять участие в европейском урегулировании. Однако Монтгелас, хотя и понимал выгоды подписания соглашения с союзниками, все же не хотел связывать себя на 20 лет обязательствами, исключающими связи со старыми парижскими друзьями. Их материальная поддержка могла быть, даже во внутригерманских делах, более ценной, чем все то, что давало подписанное соглашение о европейском урегулировании. Поэтому он холодно напомнил Роузу, что уже имеет полномочного представителя в штаб-квартире союзников для этой цели. Бавария так и не подписала соглашение. Напротив, Мюнстер был крайне разочарован решением союзников, жалуясь на утрату возможности, «которая утвердила бы нас в суверенных правах, предназначенных именно нам». Более того, как мрачно заметил Мюнстер в письме князю-регенту, проблему с Вюртембергом союзники не решили, но лишь перенесли необходимость ее решения на более поздний срок.

В своей оценке он был совершенно прав, но не в том смысле, что суверенитет Вюртемберга теперь был более обеспечен или что суверенитет Ганновера и Баварии сильно пострадал, но скорее в том смысле, что Вюртемберг приобрел в лице России своего ходатая среди великих держав, в то время как ходатаем Баварии была Австрия, а Ганновера – Англия. Александр, несколько раз отметавший просьбы Штейна о назначении российского представителя в комитет по выработке конституции Германии, теперь был рад возможности влиять на процесс урегулирования германского вопроса в свою пользу таким косвенным и менее скандальным способом. С предыдущего августа, когда царь через голову Меттерниха заигрывал с Баварией, он не покушался столь явно на сферу влияния Австрии в Южной Германии. Однако проблема состояла в том, что покровительство Вюртембергу означало также конфронтацию с Харденбергом. Меттерних понял, что приближалось время, когда российскому автократу придется убедиться в том, что практически невозможно угождать Пруссии и монархиям бывшего Рейнского союза одновременно.

Но сейчас обстановка радовала царя: столица Франции находилась в пределах видимости союзных войск, Австрия утратила возможность шантажировать сепаратным миром. Александр менее всего был расположен к умеренности и сдержанности. Очевидно, что отныне ни один проект урегулирования в Германии не мог иметь шансы на успех без учета Вюртемберга. Что касается Меттерниха, то он мог утешаться тем, что оправдалась его главная посылка: в отношениях с германскими государствами любое отступление от принципов суверенитета и равенства встретит противодействие одной или обеих фланговых держав. Именно Александр, а не Меттерних установил границу для уступок, которые можно было вытребовать у «тридцати шести ничтожных деспотов».

В сложившихся обстоятельствах удовлетворение Меттерниха итогами конференции в Шомоне едва ли доходило до уровня, которого оно достигало у Каслри, называвшего итоговый документ конференции «своим» соглашением. Вопреки совету Генца, Меттерних уклонился от использования испытанного оружия – угрозы сепаратного мира. И ради чего? Ради достижения мелочных результатов. Для Меттерниха участие Австрии в коалиции было отчаянной попыткой убедить Наполеона в том, что Австрия настроена на мир всерьез, что сам он, Меттерних, не занимается ведением войны нервов, рассчитывая нанести решающий удар в удобное время, но добивается разумного европейского порядка. Помимо этого, соглашение в Шомоне было лишь еще одной вехой на извилистом пути его политической деятельности, направленной на достижение максимально взаимовыгодного соглашения с Францией, при том что французская армия еще сохраняла боеспособность. В смысле отстаивания интересов Франции политика Меттерниха принесла успех. Границы этой страны были признаны такими, какие позволяли ей оставаться достаточно сильной державой. Сохранялась какая-то надежда на то, что Бонапарт мог остаться у власти.

Само по себе это не было достижением. Но австрийский министр указывал своему послу в Лондоне, графу Мервельдту, что соглашение в Шомоне «возможно, самое далеко идущее из всех, когда-либо заключенных». И все же единственное замечание, которым Меттерних счел нужным сопроводить копию соглашения, направляемую Худелисту в Вену, состояло в том, что соглашение было умеренным и что оно произведет благоприятное впечатление на общественное мнение. Речь шла об общественном мнении в государствах бывшего Рейнского союза и Франции, потому что в других странах оно было далеко от умеренности. К удивлению Штадиона, все еще участвовавшего в переговорах в Шатильоне, Меттерних упомянул соглашение в Шомоне лишь мимоходом. Трудно избежать впечатления, что основной интерес австрийского министра состоял в том, чтобы через соглашение теснее привязать Каслри к Европе. Фактические условия соглашения были менее важны, чем британская решимость играть активную роль на континенте. Если на данный момент сфера участия Англии ограничивалась Западной Европой, то договор обеспечивал переговорный механизм, прецеденты, принципы и позиции для вовлечения Лондона со временем также в дела Восточной Европы. Это был, как мы уже отмечали, политический авантюризм, одно из редких отступлений Меттерниха от дипломатического расчета.

В войне против Франции имел значение вопрос: кто примет умеренные условия мира – Наполеон или Бурбоны? Теперь Меттерних с еще большим усердием стремился спасти зятя своего кайзера. Он больше не пытался создавать видимость, что его усилия имели целью лишь оказать психологическое воздействие на общественное мнение. Когда наступило 10 марта – дата ответа Наполеона на условия союзников, выработанные в Труа, – и Коленкур ничего не представил, кроме осуждения союзников за отказ от условий Франкфурта, Меттерних не только просил союзников дать Франции дополнительное время, но и открыто порицал царя за то, что мирное соглашение не было подписано месяцем раньше, когда представитель Александра сорвал конференцию. Как измену расценил Фридрих Вильгельм угрозу Меттерниха отдать приказ Шварценбергу прекратить боевые действия, когда царь призвал к решительным действиям против австрийца. «Они все спятили и должны быть помещены в приют лунатиков, – писал Меттерних Штадиону. – Нас третируют всегда как сторонников распродажи монархии, как будто Австрия жаждет подчиниться иностранцам, и, наконец, как болванов. Думаю, однако, что именно мы не утратили еще разум».

Возможно, Меттерних был безумцем или глупцом, но он еще раз попытал судьбу. 13 марта Коленкуру было предложено подготовить ответ в течение 48 часов, иначе конференция в Шатильоне будет закончена. Только когда через два дня пришел ответ, который оказался более высокомерным, чем прежде, австрийский министр решился на прекращение заседаний в Шатильоне – этой «жалкой комедии», по выражению Штадиона. Последнее заседание состоялось 18 марта. Штадион зачитал союзную декларацию, в которой возложил ответственность за срыв конференции на Наполеона. Даже после этого Меттерних не расстался с надеждой. Он допустил прекращение конференции, потому что верил: «мир ближе без переговоров, чем с ними». Он также смог извлечь выгоду: получил обещание Харденберга удвоить усилия для того, чтобы вырвать уступки у царя по польскому вопросу».

В конечном счете, однако, усилия Меттерниха ничего не дали. В таком безнадежном предприятии он рисковал остаться клоуном в дешевой комедии. Когда над Бордо поднялся стяг Бурбонов, австриец примирился с неизбежным. К тому времени, когда Бонапарт выступил с новым мирным предложением через барона Вессенберга, который был перехвачен по пути из Лондона, было уже поздно. Австрия связала себя обязательствами в отношении Бурбонов. Меттерних ободрил Худелиста, который давно опасался такого исхода. «Верь, – писал он, – что мы не тащимся впустую, что я сохраняю верность своему постоянному принципу, состоящему в том, что события, которые нельзя предотвратить, необходимо направлять. Только слабые колеблются». Только теперь в известном смысле Австрия закончила свое посредничество в войне. К лучшему или худшему, но курс Меттерниха с этих пор координировался с Каслри и Харденбергом.