Текст книги "Политика Меттерниха. Германия в противоборстве с Наполеоном. 1799-1814"

Таким образом, ирония состояла в том, что Меттерних обеспечил поддержку своей мирной программе скорее уступками в вопросе о судьбе Рейнской области, чем в вопросе о Саксонии. И Каслри, и Харденберг теперь проявляли заинтересованность в ведении переговоров с Наполеоном и в еще одной попытке определить цели войны. Каслри – ради обеспечения равновесия сил, Харденберг – из-за того, что, выдвигая свои претензии, он должен был знать, согласуются ли они с амбициями Александра. Каслри облегчил положение добровольной конкретизацией колониальных требований Англии, Меттерних же, со своей стороны, предложил меморандум, который напоминал союзникам об их обязательстве вести переговоры с Коленкуром и делать это на основе признания границ по Рейну, Альпам и Пиренеям.

Последняя ссылка, учитывая все, что происходило прежде, была не более чем блефом. И не произвела на царя особого впечатления. Единственное, что Александр соглашался обсуждать, был вопрос о передаче Австрии Эльзаса. А Меттерних энергично возражал против этого, опасаясь, что согласие Александра предваряло требования русских в отношении Галиции. Царь ограничился подтверждением своей прежней позиции, что конкретизированные требования отдельных членов коалиции неотделимы от условий, предъявленных Франции, а последние, в свою очередь, зависят от военной обстановки. Это было очевидное подтверждение права на территориальные захваты силой. Когда Александр отказался даже от проведения четырехсторонней встречи для обсуждения темы переговоров с Францией, австрийский министр снова пригрозил сепаратным миром. И эта угроза возымела действие, поскольку утрата Австрией своих позиций в политическом торге из-за военных успехов союзников была компенсирована ее сближением с Англией. Александр, оказавшийся в изоляции в штаб-квартире и уверенный в том, что дальнейшие военные успехи сведут на нет все принятые решения, согласился наконец на проведение четырехсторонних встреч. «Я находился на грани разрыва, – сообщал Меттерних не без самодовольства, – и все же победил».

Встречи проходили в конце января в Лангре. Меттерних продолжал блефовать, энергично отстаивая одну за другой позиции, с которыми в душе уже расстался. Он требовал прекращения боевых действий, пока ведутся переговоры и обсуждаются предложения Франкфурта в качестве исходного пункта переговоров, превозносил бонапартистский режим во Франции. Представители России – Нессельроде, Разумовский и Поццо ди Борго – педантично, но без воодушевления отвергали мирные переговоры с французами, не стеснялись отходить от переговорной основы Франкфурта, навязывая Австрии Эльзас, и конечно же выступали за свержение Наполеона. Созрели условия для внесения Каслри «компромиссных» предложений, чего Меттерних, без сомнения, желал. Большая часть этих предложений была принята. Так, стороны согласились вести мирные переговоры с французами, не ослабляя, правда, военных усилий – именно этого добивался Меттерних еще со времени битвы под Лейпцигом. Далее было решено сохранить «старые границы» Франции. Как сообщал в Лондон Каслри, Меттерних «отнесся к этому решению великодушно», хотя австрийский министр настаивал на символических уступках Парижу, чтобы привести новую мирную программу в соответствие с обещаниями декабрьского манифеста, то есть сохранить за Францией территорию большую, чем она имела при королях. Конференция министров одобрила также британскую формулу, предусматривавшую предоставление французам возможности самим решать свои династические проблемы. Взамен Франция не должна была претендовать на участие в политическом урегулировании за пределами своих границ, хотя союзники обязывались ставить ее об этом в известность.

Каслри предлагал свою формулу из лучших побуждений. Он хотел дать французам представление об идее всеобъемлющего урегулирования, надеялся не только пощадить их чувства, но и побудить Александра умерить наконец свои амбиции. Царь, однако, отказывался уступать. Впоследствии, когда Меттерниху было поручено внести в текст договора что-либо напоминающее о согласованной мирной программе союзников, он смог включить туда лишь формулировки самого общего характера. Швейцария и Голландия, по формулировке Меттерниха, должны быть независимы, территория последней увеличена. В Испании должна быть восстановлена династия Бурбонов – один из немногих примеров безукоризненно законной реставрации. Италия – «между владениями Франции и Австрии» – должна состоять, отмечал Меттерних, из независимых государств. В отношении Германии формулировки австрийского министра становятся еще менее четкими. Территориальные вопросы ему пришлось совершенно проигнорировать, будь то Саксония, Польша или Рейнская область, не говоря уже о взаимных компенсациях и потерях промежуточных германских государств. Эти вопросы предполагалось разрешить позднее на конференции в Вене. Только в вопросе о германской конституции был отмечен некоторый прогресс. «Германию, – формулировал Меттерних, – должны представлять суверенные князья, объединенные федеративными узами, что сохранит и гарантирует независимость страны».

В этой статье договора отсутствует литературный блеск, присущий формулировкам Меттерниха, но она и не нуждалась в изяществе. Термин «федеративные узы», которые впервые встречается здесь в документе, выпущенном союзниками, указывал на уровень германского единства, не зафиксированный в Теплицком пакте, в котором упоминалась только «всеобщая и полная независимость» промежуточных германских государств. В то же время текст соглашения в Лангре избегал всякого упоминания о возможности восстановления рейха, допускавшейся в союзнических соглашениях, подписанных во Франкфурте. А ведь подобную надежду лелеял до сих пор даже такой опытный дипломат, как граф Мюнстер. Статья довольна убога с позиций борьбы за достижение национального единства Германии, но она содержала достаточно информации о текущих целях. В конце концов, она не предназначалась для оглашения, в части обязательств перед германским народом она была частью уступок союзников в отношении Франции: кратким упоминанием о будущих преобразованиях за Рейном. Статья не наносила никакого вреда Пруссии. В ней Меттерних ни единым словом не упоминал о равенстве всех государств, что стало бы помехой для австро-прусского кондоминиума или четырехсторонней директории. Не было в ней упоминания о суверенитете существовавших государств, что сделало бы невозможной дальнейшую аннексию их территорий. Фактически выражение «федеративные узы», не имеющее ничего общего с желанием нанести поражение Харденбергу и движению за единство Германии, что приписывали Меттерниху как враги, так и сторонники, было позаимствовано, как мы убедились, из памятной записки Харденберга от 22 января. Даже у Штейна статья вызвала удовлетворение. Позже, когда она была включена в договор, подписанный в Шомонте, он говорил: «Германия станет политически единой, а не «агрегатом деспотов». В целом это была справедливая и откровенная констатация того, что предусматривали союзнические соглашения: да – суверенитету, но с видоизменениями, отвечающими требованиям безопасности Германии.

Теперь стало очевидней, чем когда-либо раньше, что Меттерних стремился избегать обязательств. Устранением Франции, как фактора в переговорах по германскому вопросу, влияние России, как никогда, усилилось. Отсюда становится понятной политика Меттерниха, направленная на затягивание урегулирования германского вопроса до тех пор, пока не стал бы снова учитываться французский фактор или, еще лучше, пока из процесса урегулирования не были бы исключены как Россия, так и Франция. В наступившем году ему было суждено убедиться, что необходимо прибегнуть к первому, чтобы осуществить второе.

В этой политике Меттерних оставался в одиночестве. Каслри привык смотреть на Александра как на строптивого и неблагодарного союзника, но еще не как на врага, тем более не главного противника. Цепляясь за любую возможность укрепить коалицию, британец стал говорить о четверке великих держав, представляющих не просто самих себя, но некую директорию, ответственную за всю Европу. Эта философия нашла свое выражение месяцем позже в более развитом виде в договоре, подписанном в Шомоне. Для Харденберга это было воистину молодое вино, прекрасное мозельское, насладиться которым он рассчитывал, когда будут удовлетворены все его территориальные претензии на западе. Пруссия, так много лет вынужденная ограничивать себя аннексиями земель в Северной Германии и Польше, теперь получила возможность заменить Францию на верховных европейских форумах. Такой честью и выгодой не могло пренебречь государство, которое видело слишком много перемен в Европе, происходивших без его участия. Можно спорить с утверждением, будто такое признание Пруссии отвечало лишь личным честолюбивым планам Харденберга, но фактом остается то, что после встречи в Лангре канцлер постоянно стремился исключить Францию из процесса политического урегулирования в Европе и увековечить ее изоляцию путем создания послевоенного устройства, которое признало бы Пруссию державой, равной России, Австрии и Великобритании. Без такого признания разве можно было исключить, что другие державы не вернутся к идее нейтрализации Северной Германии, которую они не раз пытались реализовать прежде, точно так же, как сами Гумбольдт и Харденберг замышляли лишить среднегерманские государства договоров, гарантирующих их суверенитет и право решать вопросы войны и мира?

Предположение, что в душе Харденберга возникали сомнения относительно статуса Пруссии как великой державы, возможно, шокировало бы публику, которая с воодушевлением внимала эскападам фанатичного Гнейзенау и решительного Блюхера, названного любовно маршалом Наступление. Еще более это предположение не согласуется с мнением историков, которые постоянно оценивали события «войны за освобождение» с чисто внешней стороны, усматривая в блестящем командовании Силезской армией и вялом руководстве Шварценберга меру превосходства прусской военной системы над австрийской. Однако в штаб-квартире союзников, где понимали значение политики и где военный потенциал все еще оценивался исходя из размеров территории и численности населения провинций, тщательная осторожность и сложные маневры австрийцев отнюдь не принимались за бездарность, а прусская доблесть за свидетельство несокрушимой мощи. Поляки в то время тоже сражались отважно, но в конце концов остались ни с чем.

Во всяком случае, в этом не заблуждались ни Харденберг, ни Фридрих Вильгельм, который оценивал боеспособность Пруссии еще скромнее. Но в то время как малоизобретательный король не мог предложить более эффективного решения, чем покорное смирение с необходимостью опереться на Россию ради обеспечения безопасности вотчины Гогенцоллернов, канцлер видел в статусе Пруссии как великой державы возможность выйти из-под опеки восточного колосса, который все еще отказывался заявить определенно, гарантирует ли он надежные границы Пруссии в Польше. Участвуя в реорганизации Европы, прусский канцлер мог отстаивать и национальные интересы. В противном случае эти интересы были бы отданы на откуп царю. Но дело было более важным, чем защита престижа. Новый статус давал Пруссии возможность использовать Россию в политической игре против Австрии, как показывали переговоры с Меттернихом в январе. А это, в свою очередь, было возможно лишь в том случае, если Австрия не могла опереться на Францию. В противном случае Австрия становилась посредником между Востоком и Западом, а Пруссия обременительным сателлитом для России, как показали достаточно убедительно события весны 1813 года.

В самом деле, вышесказанное можно проиллюстрировать математическими расчетами, к которым, вероятно, прибегали Меттерних и Харденберг. Оценим влияние Франции и России по 4 балла, Австрии – 3 балла, а Пруссии – 2 балла. Сразу становится очевидным, что в соперничестве между Францией и Россией именно Австрия, а не Пруссия определяет баланс сил в Центральной Европе, поскольку ее политический вес плюс вес Франции дают 7 баллов против 6 баллов русско-прусского альянса. В этом случае выбор Пруссии сводится к блокированию с силой, которая в ней нуждается или которой прусская поддержка недостаточна. В том же случае, если Франция выведена из этой системы исчисления, именно Пруссия начинает играть ведущую роль. Русско-прусская комбинация сил дает 6 баллов, а Австрия остается со своими 3 баллами, австро-прусский альянс дает 5 баллов против 4 баллов, которые приходятся на Россию. Любопытно, что Англия не настолько влияла на австро-прусские отношения, как казалось некоторым. На континенте британская мощь была представлена лишь частично, и эту часть английской мощи Каслри, стремившийся примирить две центральноевропейские державы, использовал для поддержки каждой из них в равной степени. Таким образом, британский фактор действовал в направлении нейтрализации, но не полного устранения невыгод Австрии и выгод Пруссии от конфронтации с Францией.

Логические конструкции, касающиеся человеческих отношений, не принуждают к действию, а определяют возможность или невозможность его. Они грубо очерчивают поле действия, которому сопутствуют определенные человеческие свойства – мужество или трусость, мудрость или глупость, страсть или расчет, удачливость или ее отсутствие, воображение или тупость. Наша модель, очевидно, грубо очерчена, но она уместна, пока интеллект играет в истории какую-то роль. (То, что Меттерних на самом деле пользовался цифрами для политического анализа, недавно было продемонстрировано Гильомом де Бертье де Совиньи в его книге «Священный союз, или Союз по замыслу Меттерниха».) Главное состояло в том, что Пруссия была слабее Австрии. Отсюда непомерные территориальные требования Харденберга, его домогательство паритета с Австрией в конституционном устройстве Германии и даже терпимость к воинственным генералам. Пока Франция не была повержена, канцлер нуждался в военном престиже больше, чем в политической гибкости. Отсюда и парадокс: в то время как Меттерних добивался избавления от России путем сотрудничества с Францией, Харденберг стремился к тому же самому посредством изоляции Франции.

Наша модель уместна также для того, чтобы разъяснить общность интересов Пруссии и Австрии. Обе они боялись одного: союза Франции и России – главной причины неурядиц 1809 года. Их совместная мощь едва ли могла противостоять такому союзу, даже если прибавить к ней поддержку малых государств в рамках единой оборонительной лиги. В таком случае более вероятно было предположить, что именно фланговые державы, а не центральные установили бы контроль над третьей Германией. «Сегодня, – отмечал Генц, убежденный в том, что Франция Бурбонов превратится в русского сателлита, – независимость немецких великих держав обеспечивается или ставится под угрозу в точной пропорции к тому, насколько велика или мала возможность тесного союза между Россией и Францией. Для меня этот… принцип является основным и кардинальным во всем диапазоне европейской политики».

Призрак такого союза замаячил, когда Александр предложил посадить на французский престол Бернадота. Реакцией Меттерниха на это, как мы помним, было согласие на аннексию Пруссией Саксонии. Харденберг быстро выдвинул территориальные претензии, чтобы добиться своего, пока франко-русский альянс не стал реальностью. Дальше этого он не пошел, чтобы не сжигать за собой все мосты. Настаивая на дипломатической изоляции Франции, он, однако, не требовал ни ее военного разгрома, ни приведения к власти французского правительства, дружественного России. Короче говоря, чем больше усиливалась изоляция Франции, тем больше канцлер склонялся к мягким условиям мира. Невзирая на яростные протесты Гнейзенау, Блюхера, Штейна и других, которые считали передачу Эльзаса препятствием для мира, он принял почти без возражений предложение Каслри, касавшееся решения династического вопроса и вопроса о границах Франции. Далее, не прошло и двух недель после завершения министерских встреч в Лангре, как он подписал с Меттернихом (14 февраля 1814 года) секретную конвенцию, зафиксировавшую его согласие поддерживать до конца программу, выработанную в Лангре, даже в случае полного разгрома Франции. «Относительно позиции прусского министра следует сказать, – заметил снова Генц, когда узнал о конвенции, – что для такого четкого и энергичного выпада против России требуется немало мужества».

На встречах в Лангре сближение между двумя центральноевропейскими державами происходило, следовательно, по инициативе как Харденберга, так и Меттерниха. Основой этого сближения отнюдь не было согласие Австрии на передачу Саксонии Пруссии. Это было бы весьма удобным аргументом, если бы не споры между Харденбергом и Штадионом. Основой было общее убеждение канцлера и министра, которые оба были привержены дипломатии Средней Европы, в том, что планы Александра относительно Франции представляли угрозу для Австрии и Пруссии, хотя и по-разному. Сближение пока только нащупывалось – временами казалось, что под ним нет ничего прочного, кроме обоюдного увлечения двух деятелей шампанским и актрисами. Саксония, вопросы компенсаций Баварии и проблемы германской конституции являлись сильными раздражителями. Более того, Меттерних и Харденберг не верили в способности друг друга привлечь достаточно сторонников в правительствах для реализации своих идей. Оба политика следовали осторожному, умеренному курсу, весьма непопулярному в их странах. Меттерниха осаждали с двух сторон сторонники возрождения империи и австрийской самобытности, Харденберга – патриоты-экспансионисты и король, который подходил к своим отношениям с царем скорее с позиций феодальной солидарности, чем политического прагматизма. Австрийский министр мог лишиться своего поста в любое время, выступи он снова с предложением о передаче Саксонии Пруссии, которое уже всполошило приверженцев империи и изоляционизма. Харденберг рисковал отставкой в том случае, если бы он затребовал слишком много в Польше и слишком мало за Рейном. Этим силам внутренней оппозиции в конце концов удалось сорвать сотрудничество двух государственных мужей. Однако в тот момент и несколько месяцев спустя оба политика действовали согласованно, несмотря на возникавшие между ними трения, которые время от времени улаживал Каслри – с той только разницей, что, в то время как Меттерних стремился отсрочить урегулирование в Центральной Европе до восстановления французского влияния или устранения русского, Харденбергу приходилось действовать в условиях, когда его услуги еще пользовались спросом у других союзных держав.

В Лангре Меттерних добился успеха, установив тесные рабочие отношения с Каслри и Харденбергом. Однако достигнутые там соглашения отличались непрочностью и конъюнктурностью, поскольку их осуществление зависело от решений о мире, принимавшихся в Шатильоне. Как и предвидел Александр, в отсутствие мира союзные армии продолжали наступать, приближаясь к Парижу. Бонапарту грозило неминуемое свержение с трона, и даже самые общие принципы всеобъемлющего мирного урегулирования устаревали. С открытием 5 февраля в Шатильоне конференции возник немой вопрос: кто больше препятствовал миру – Наполеон, рекомендовавший Коленкуру принять условия Франкфурта относительно естественных границ Франции, или Александр, велевший своему посланнику Разумовскому тормозить работу конференции и, в случае надобности, вообще сорвать ее. Ответ на этот вопрос был вскоре получен. 9 февраля, в день, когда Коленкур принял неофициальное предложение о старых границах Франции при условии немедленного подписания соглашения о перемирии, Разумовский получил приказ явиться к царю за новыми инструкциями. В тот же день в Труа, месте новой штаб-квартиры союзников, Александр с мрачным видом уведомил Меттерниха о своем намерении продолжать наступление на Париж и сместить Наполеона. Он также раскрыл план, разработанный Лагарпом, который предусматривал согласие с формулой Лангре о французской династии и позволял тем не менее царю влиять на формирование будущего правительства Франции. Да, французы могли выбрать династию по своему усмотрению, но посредством ассамблей знатных лиц под присмотром русского губернатора. Лагарп склонялся к либеральной республике во главе с первым консулом Бернадотом. Александр тоже отдавал предпочтение Бернадоту в качестве монарха или кого-либо еще, но если бы Каслри и Меттерних пожелали Бурбонов, то пусть они выберут, советовал царь, герцогов Орлеанского или Беррийского. Александр допускал, что оба они могли занять трон тем или иным способом, последнего же он прочил в мужья великой княгине Анне из династии Романовых.

Амбиции Александра подкреплялись крупными военными успехами. Еще в Лангре он принял меры с целью застраховать себя от повторных австрийских угроз сепаратного мира, взяв с Фридриха Вильгельма обязательство держаться с ним вместе при самых чрезвычайных обстоятельствах. (Об этом сообщал Мюнстер князю-регенту в письме от 30 января 1814 года.) Вскоре после этого союзники одержали победы при Ла-Ротье и Бриенне, которые потрясли Коленкура и даже Бонапарта. Теперь царь всерьез задумал вывести 61 тысячу русских солдат из Богемской армии под командованием Шварценберга и придать их Силезской армии Блюхера, состоявшей уже на две трети из русских, а австрийцев оставить на их собственное усмотрение. Если бы Александр попытался это сделать и преуспел в этом, его господство на континенте стало бы свершившимся фактом. Со времени Ваграма Австрия не сталкивалась с более мрачной перспективой.

Но теперь уже Наполеон, в прошлом нередко выступавший в качестве карающей десницы Меттерниха, пришел к нему на помощь. Ударив во фланг Силезской армии, обнажившийся в результате спешки Блюхера и медлительности Шварценберга, он нанес поражение пруссакам в четырех последовательных сражениях с 10-го по 14 февраля. Эти поражения, хотя и не катастрофичные, значили больше, чем «легкие неудачи», как определил их Каслри. Вкупе с именем Бонапарта они вызвали переполох в штабе союзников. В политическом отношении эти поражения делали более значительной роль французского фактора в позиции Меттерниха, особенно потому, что проигравшей стороной были русские и пруссаки, а не австрийцы, которые составляли в основном медлительную Богемскую армию Шварценберга. Генерал Вреде, командующий далеко не малочисленным баварским корпусом, имел дерзость намекнуть Меттерниху, что если бы Австрия вышла из войны, то большинство германских князей последовали бы ее примеру. Даже Александр мгновенно согласился бы на перемирие, в то время как Фридрих Вильгельм, порицавший Харденберга за его антирусский крен, не препятствовал бы активизации сотрудничества канцлера с Меттернихом. «Военные потери, – комментировал с долей оптимизма Генц, – выгодны по крайней мере в том отношении, что к спокойным и рассудительным людям прислушиваются с большим вниманием».

Меттерних воспользовался удачным стечением обстоятельств решительно и последовательно. Он угрожал сепаратным миром, козырял полной поддержкой со стороны Баварии и Вюртемберга, призывал Каслри и Харденберга выйти вместе с ним из войны, создавал для их действий благоприятную обстановку. Такими методами австрийский министр загнал Александра в изоляцию в то самое время, когда выяснилось, что Россия недостаточно сильна, чтобы продолжать войну в одиночку. Что изменится, если Наполеон даст ей еще два года на подготовку к войне! Теперь Меттерних подготовил компромисс в двойственной форме – в виде предварительного мирного договора и в виде союзной конвенции. 15 февраля царь согласился на это. Согласно документам, должны были продолжаться и военные действия, и переговоры, но независимо от успеха первых или провала вторых условия союзников должны были оставаться такими, какими их определила конференция в Шатильоне. Если Наполеон примет эти требования, то сохранит трон, но если его самого отвергнут французы без вмешательства союзников, то монархом должен стать только представитель Бурбонов, а именно Людовик XVIII при условии, что он сам добровольно не откажется от этого. Если союзники занимают Париж, Россия может назначить военного губернатора города, учитывая ее уникальный вклад в победу, но фактическая административная власть переходит к комиссии в составе представителей России, Пруссии и Австрии. Был установлен принцип, что вся занятая территория попадает под «совместную оккупационную власть союзников». Ту же самую формулу Меттерних использовал в Лейпциге для определения оккупационного режима в Германии. В другие соглашения, призванные устранить одну из трудностей, возникших в Шатильоне, и дать Коленкуру более четкие контуры европейского урегулирования, Каслри ввел пункт, касающийся его все еще не выполненного обещания конкретно определить колонии, которые будут возвращены Франции. Меттерних официально заявил об отказе Австрии от своих притязаний на Бельгию. Харденберг согласился на участие Англии в территориальном устройстве между Рейном и Маасом «в такой форме, которая позволила бы обеспечить безопасность и защиту Голландии и Северной Германии». В остальном условия были те же, что провозглашались в Лангре, с одной лишь разницей: раньше срок их применения был ограничен, теперь же это были постоянные обязательства, взятые на себя союзниками. Наконец было официально заявлено: Германия будет состоять из суверенных государств, объединенных федеральными связями.

Польша не была упомянута в соглашениях. В этом отношении, так же, как и в признании того, что война должна продолжаться до занятия, если понадобится, Парижа, Меттерних потерпел неудачу. Однако он выиграл кое-что более существенное: гарантию того, что Франция останется великой державой. Никто лучше его не понимал, что, вопреки любым ограничениям, великая держава постепенно приобретет «влияние, которое любое крупное государство неизбежно оказывает на государство меньшего размера». Именно так Меттерних высказывался во время известных переговоров с Сент-Эгнаном во Франкфурте. Австрийский министр не смог помешать триумфальному маршу войск Александра на Париж, но лишил царя плодов от этого шествия. «Все мои труды, тревоги и беспокойства… щедро вознаграждены, – сообщал он с ликованием в Вену Худелисту, – этим итогом бессонных ночей и сверхнапряженных дней. Вот чего мы достигли: царь Александр оставляет ведение военной кампании на нашу ответственность, политических же вопросов – на меня лично…»

Эту красноречивую самооценку, без сомнения, с удовольствием читали в венских салонах, но она едва ли является примером знаменитой осторожности Меттерниха. «Я не начну победную песнь преждевременно, – предупреждал впоследствии Меттерниха Генц, которого Худелист ознакомил с депешей австрийского министра, – не стал я порицать и Худелиста за то, что он выглядел еще сумрачнее, чем я». И Генц, и Худелист были правы в своем нежелании ликовать. Если бы австрийцам было действительно передано командование военными операциями, то они начали бы всеобщее отступление, возможно, вплоть до Рейна. Им пришлось бы столкнуться, во-первых, с отказом Наполеона принять предложение союзников о перемирии и, во-вторых, с выполнением Александром угрозы вывести свой контингент из состава Богемской армии. Боясь остаться в изоляции в условиях продолжения чувствительного военного давления Бонапарта, австрийцы были вынуждены уступить, ограничившись отходом к Лангре и предоставив Силезской армии свободу действий. Последнее решение было особенно удручающим, поскольку позволяло импульсивному Блюхеру постоянно ввязываться в бои, что заставляло австрийцев изыскивать возможности для спасения прусского генерала от поражения и навлекало на их головы резкие обвинения Фридриха Вильгельма в измене, когда они не торопились с военной помощью. Шварценбергу и Меттерниху удалось сорвать план царя по слиянию двух армий, но во всех других аспектах их влекло по волнам событий.

В политической сфере оставалось еще меньше оснований для самоуверенных заявлений Меттерниха. Переговоры в Шатильоне дали более чем скромные результаты. Первый этап переговоров Коленкур завершил призывом к заключению перемирия и признанию «традиционных границ». Теперь, 17 февраля, послы союзников предложили и то и другое, да проект предварительного мирного соглашения в придачу. Однако те самые французские победы, которые сделали Александра сговорчивым, усилили строптивость Наполеона. Теперь Коленкур, лишенный карт-бланша, выданного прежде Бонапартом, мог лишь просить союзных дипломатов подождать. Наконец Штадион согласился на то, чтобы 10 марта стало предельным сроком для окончательного ответа французов, но ни он, ни Меттерних, ни благонамеренный Коленкур не верили в то, что ответ будет получен в срок.

В штаб-квартире союзников, снова переведенной в Шомон, события развивались не лучшим образом. Это остро почувствовал Меттерних, когда увидел, не без содрогания, Чарторыйского, шествовавшего рядом с царем. Ничто не способствовало бы очищению политической атмосферы больше, чем решение польской проблемы, но не тот вариант решения, который ассоциировался с Чарторыйским. Сама его персона служила напоминанием великого проекта 1804 года и надежд поляков на реставрацию их «старого режима», конец которому пришел в 1772 году. Видения прошлого так сильно воодушевляли Чарторыйского, что он направил в Англию своего эмиссара, Феликса Бернацкого, искать поддержку Польше у вигов в том случае, если Александр разочарует поляков, либо дав им слишком мало, либо вовсе проигнорировав их чаяния. Последняя возможность послужила темой статьи, написанной в январе для «Эдинбург ревю» одним из новых приверженцев польского дела лордом Генри Бругхэмом. Он резко обвинял царя в том, что тот предпочитает дележ награбленного вместо ликвидации «рабства и угнетения». Александр болезненно переносил подобную рекламу в обстановке, когда Польша, по его замыслам, должна была стать витриной его хваленого либерализма и национализма. Теперь он заверял Чарторыйского в том, что Россия подаст хороший пример, передав свои польские провинции польской короне.

Неясно, чем это было чревато для Австрии. Конвенция Труа исключала обмен Эльзаса на Галицию, но сохранялась возможность потери Галиции без компенсации, и неизвестно было, какая из территорий, предназначенных для передачи, фигурировала в русско-польском плане – Западная Галиция, переданная Австрией герцогству Варшавскому, или Восточная Галиция, которая все еще оставалась частью империи Габсбургов. О последней возможности жутко было даже подумать. Потеря Восточной Галиции ликвидировала бы выгодный плацдарм в виде большого Карпатского вала, в то время как аннексия Пруссией Саксонии отняла бы укрепленный рубеж по Рудным горам. Польша, а через нее Россия господствовали бы в горных проходах, которые выходили на Большую и Малую Венгерские равнины, угрожая главным городам монархии.