Текст книги "Политика Меттерниха. Германия в противоборстве с Наполеоном. 1799-1814"

В остальном Гумбольдт, как и большинство его современников, рассматривал германский вопрос главным образом с точки зрения обороны. Он считал, что ассоциация государств должна быть постоянной. Отдельным государствам следует запретить заключать соглашения, противоречащие условиям договора об объединении. Все государства – члены ассоциации должны выставлять воинские контингенты, так же как и в Рейнском союзе. Великие державы, особенно Великобритания и Россия, должны гарантировать безопасность конфедерации. Ключевую роль в этой схеме должны были играть Австрия и Пруссия в качестве надзирателей. Предполагалось, что они будут инспектировать армию, устанавливать квоты и стандарты, решать спорные проблемы. В отличие от Штадиона, Гумбольдт, однако, верил в то, что две державы могли бы сотрудничать более эффективно, если бы были отделены от Франции малыми буферными государствами, а не сами занимались обороной Рейна.

Таким образом, Австрия и Пруссия наделялись двойными функциями: им вменялось определить положение Германии в Европе совместно с Англией и Россией. Вместе с Баварией и Ганновером они должны были обеспечить в Германии внутренний порядок. В обоих случаях, однако, властные полномочия гарантов сводились к реагированию на специфические ситуации. Не должно было быть ни суверенного главы, ни германского суда, ни механизма исполнительной власти, ни всеобщего законодательного органа, ни даже конференции дипломатов, которую предлагал Генц в своем проекте 1809 года. Причину этого определить нетрудно. Для Гумбольдта нация представляла собой главным образом культурологическое понятие. В политике он был прусским государственным деятелем. Рейх предполагал слишком большую роль Габсбургов, конференция дипломатов – слишком активное участие малых государств. Кондоминиум в пределах, им предлагаемых, обеспечил бы Пруссии паритет с Австрией независимо от урегулирования территориальных вопросов и не ограничивал бы ее свободу действий в качестве крупной державы. В целом Пруссия должна была приобрести от этой схемы столько же, сколько уступала в рамках статуса европейской державы, не говоря уже о выгодах, которые она имела в плане усиления своего влияния в Германии через апелляционные суды и арбитраж. Обе эти прерогативы использовались бы по отношению к малым государствам на севере гораздо чаще, чем в сфере влияния Австрии.

Это замечание вовсе не является критикой позиции Гумбольдта, но напоминанием о том, что его часто цитируемые реверансы в адрес немецкой нации не надо смешивать с конкретным предложением решения германской проблемы. В проекте Гумбольдта было много такого, что мог бы принять даже Меттерних: приоритет внешней политики и обороны, уверенность в том, что рейх невозможно и не нужно восстанавливать, желание избежать дальнейшей консолидации малых германских государств и, что самое важное, понимание необходимости тесного сотрудничества Австрии и Пруссии не в смысле раздела сфер влияния, к чему стремились Штадион и Харденберг, но в общегерманской политике. Даже идею привилегированного статуса Баварии и Ганновера Меттерних, как мы убедимся позднее, пытался претворить в жизнь. (См. ниже, глава 10.) Лишь решимость Гумбольдта регулировать внутренние дела германских государств противоречила представлениям австрийских политиков. Совпадение точек зрения здесь неудивительно. Прусский посол в Вене в течение трех лет знакомил Гумбольдта с идеями Меттерниха, и тот не мог пренебречь ими. Наоборот, Гумбольдт отнесся к этим идеям с величайшим почтением.

Тем не менее прусского министра поразило то, какая пропасть пролегла в подходах к германской проблеме между ним и австрийцами, особенно после того, как он познакомился с идеями Генца по этой проблеме. Генц, которому по прибытии во Фрейбург сразу же попалась в руки копия меморандума Гумбольдта, направил свою критику на содержавшуюся в нем трехъярусную систему государств. При такой системе, доказывал он, к решению вопросов войны и мира придется допустить лишь Баварию и Ганновер, а это вызовет недовольство всех других государств. Еще хуже то, что проект предполагал урегулирование, как бы деликатно оно ни осуществлялось, внутренних дел государств, причем ему будут подвержены в одинаковой мере как карликовые государства, так и крупные державы. Это, по мнению Генца, вызовет нарекания со всех сторон на ущемление суверенитета. Создание лиги равных, говорил он, трудная задача при любых обстоятельствах, но начинать с равных, затем понижать статус некоторых государств и снова возвращаться к лиге равных вообще глупо. Лишь месяцем раньше Гумбольдт говорил о рейхе Габсбургов, что «это образование в короткий срок выродится в такое буйство анархии, внутренних конфликтов и интриг, что его члены перестанут понимать, который из них по рангу первый, а который – последний. То же самое можно сказать о прусско-австрийском кондоминиуме, который отличался от «империи» только участием в нем на равных Пруссии. Если деление германских государств на различные группы было необходимо, то, по мнению Генца, это следовало бы сделать посредством аннексии малых курфюршеств, желательно путем слияния родственных династий, а затем формирования альянсов среди четырнадцати (или около того) оставшихся суверенов на сугубо равной основе. Предложение было не совсем последовательным, но оно доказывало вполне определенно: Генц не был доктринером и законником, выискивающим оправдания для проекта Гумбольдта. Он был реалистом и, подобно Меттерниху, учитывал политический вес германских князей.

В ответе Генцу Гумбольдт не преминул заметить, что дальнейшие аннексии вызовут гораздо больше ожесточения, чем деликатное понижение статуса государств. Более того, он не без иронии добавил, что родственники ссорятся чаще, чем незнакомые друг другу люди. Он любезно согласился, что по другим пунктам Ганновер и Бавария могли бы быть уважены так, как желал Генц. Что касается остальных государств, то в отношении их он оставался непреклонным, доказывая, что их подчинение крупным державам не будет обременительным и не вызовет особых жалоб. В той мере, в какой это касалось германского единства, Гумбольдт, видимо, оставался корректным, но не это было главным. Стержень проблемы заключался в урегулировании прав сословий. Хотя это для всех государств, кроме самых малых, было единственной формой вмешательства в их внутренние дела, именно в этом вопросе ожидалось сильное сопротивление суверенов. Однако на регулировании прав суверенов Гумбольдт настаивал с особым упорством. Он нарисовал Генцу мрачную картину упадка общественной жизни германских государств, если не будет оказана помощь жертвам аннексии, а права других сословий не будут защищены от уравниловки и бюрократического произвола деспотов.

С заключением в ноябре во Франкфурте союзнических договоров значение восстановления корпоративного строя в бывших государствах Рейнского союза возрастало с каждым днем. Гарантируя суверенитет государств, договоры, как мы уже убедились, перечеркнули почти все надежды на восстановление иерархии владений под ненавязчивой властью императора. Любая защита прав жертв аннексий теперь исходила от конституций этих государств или, если пользоваться языком того времени, от сословной конституции. Оправившись с поразительной быстротой от поражений, понесенных во Франкфурте, пострадавшие от аннексий династии объединились для реванша. Некоторые из них, в основном из Вестфалии, организовались в группу во главе с князем Бентхаймом Штайнфурсом, чтобы потребовать от Центрального административного совета восстановления своих прав. Их усилия оказались тщетными, поскольку барон Штейн, как он ни симпатизировал им во многих отношениях, готовил для них нечто иное и покровительствовал другой организации. Идея создания этой организации, предложенная 10 декабря двумя князьями Лёвенштайнами и полдюжиной других, почти немедленно была реализована в виде официальной ассоциации жертв аннексий во главе с графом Фридрихом Зольмс-Лаубахом, близким другом и коллегой Штейна. Их цель состояла не в укреплении суверенитета германских государств, но в максимально возможной реставрации старого режима или, иными словами, в установлении охранительного «законного порядка» и полной компенсации потерь жертв аннексий.

Штейн прибыл во Фрейбург 20 декабря и немедленно включился в споры на любимую тему. 25 декабря он представил Штадиону пространный меморандум, содержавший его новые идеи по германской конституции. Для Гумбольдта он подготовил критический обзор проекта прусского министра, написанный на полях этого документа. Штейн ободрил обоих политиков, сопроводив это своими предложениями особого свойства. В ноте Штадиону он предложил наделить властными полномочиями некоего «наследственного главу». В заметках на полях документа прусского министра он выступил за передачу этих полномочий четырехсторонней директории, аналогу комитета гарантов, предложенного Гумбольдтом. В ноте Штадиону он поддержал австрийские территориальные требования и совершенно не упоминал о Саксонии. С прусским министром он и вовсе не обсуждал чувствительные земельные проблемы, тем более что Гумбольдт благополучно проигнорировал их в своем проекте.

Иными словами, Штейн обращался к Австрии и Пруссии в одинаковой манере. Поскольку оба деятеля смутно представляли себе работу федерального аппарата, он вежливо поставил их в известность обо всех проблемах. Кроме сильного исполнительного органа он потребовал создания «периодически созываемой ассамблеи представителей» – двух центральных органов, в компетенции которых находились налоги, почта, чеканка денег, содержание крепостей и некоторые полицейские функции общего назначения, то есть приблизительно те же полномочия, что он предлагал и ранее. В отношении поддержания внутреннего порядка в германских государствах он был еще более конкретен. Государственные ассамблеи, или ландтаги, должны были периодически собираться для выработки законов, финансовых законопроектов, сбора налогов, оценки состояния армии и административного аппарата. Содержание князей и их придворных должно было финансироваться из доходов от их собственных владений, а не из государственной казны. Более того, конституция каждого государства должна была содержать билль о правах, гарантирующий свободу личности, неприкосновенность частной собственности, право на проживание и трудоустройство в любой части Германии, защиту от судебного произвола в отношении собственника. Штейн выступал также за такие либеральные нововведения, как независимый суд, проведение судебных заседаний с участием жюри присяжных, общественные суды. Не вызывает сомнений, что программа Штейна была либеральной больше по духу, чем по букве, если оценивать ее на основе критериев политики, направленной против абсолютизма.

Тем не менее дух программы был достаточно консервативным – если действительно к этой проблеме применимы определения «либеральная» или «консервативная». Привилегированное положение жертв аннексий обеспечивали консервативная структура ландтагов и их статус. Штейн потребовал от них освобождения от военной службы, а также частичного освобождения от налогов, обеспечения законных привилегий, наследственных мест в ландтагах и, обнажая свои личные пристрастия, полного равенства имперских рыцарей с более высокой социальной прослойкой – баронами. Он не включал в этот список традиционные права аристократии, касающиеся внутренней жизни имений или ее власти над местными учреждениями, такими, как полиция, школа, церковь, благотворительные общества, суды нижней инстанции. Но в целом его проект настолько ограничивал властные полномочия суверенов, что они едва ли могли держать в узде своих титулованных подданных.

Мог ли в таких условиях великий реформатор добиться освобождения крепостных Пруссии? Это законный вопрос. Многие отягощенные повинностями крестьяне Западной Германии могли бы, знай они о затеваемой реформе, оценить свои перспективы в условиях просвещенного правления Карла Фридриха в Бадене или даже в условиях правления менее известных князей Рейнского союза, многие из которых уже покончили с крепостной зависимостью быстрее, чем в условиях создаваемого Штейном режима крупных землевладельцев. С другой стороны, вряд ли справедливо предполагать по отношению к Штейну, как делали некоторые из его биографов, что он утратил интерес к отмене крепостного права, поскольку считал свои великие реформы лишь средством достижения победы над Францией, а войска Наполеона были почти выдворены с германской территории. Вся эта проблема чрезвычайно сложна и выходит за рамки исследуемой темы. Она поднята здесь только для того, чтобы показать, что поддержка Меттернихом большинства «ничтожных деспотов» не означала, что он служил в силу самого этого факта реакционным целям.

Меттерниха отнюдь не воодушевляли идеологические цели. Он сознавал лишь то, что Штейн, Гумбольдт и Штадион требовали от него бросить его промежуточных германских протеже в чрезвычайно трудное для них время. С сугубо австрийской точки зрения это лишило бы Вену рычага влияния на Пруссию как раз в то время, когда Харденберг собирался официально заявить о праве его правительства на Саксонию. Но даже с совместной австро-прусской точки зрения посягательство на суверенитет среднегерманских государств было нереалистичным. Мнение, что Австрия и Пруссия могли навязать в то время любые условия, зиждилось на предпосылке, что Франция останется слабой всегда, что ее можно будет лишить даже Вогезов. Далее следовало предположение, что в отсутствие французского влияния среднегерманские государства останутся беспомощными. Меттерних оба эти предположения отметал. Европейское равновесие требовало сильной Франции, независимо от того, какие последствия это будет иметь для Германии. Кроме того, протекторат России над промежуточными германскими государствами был весьма возможен вне зависимости от французского фактора, и его опасными последствиями не стоило пренебрегать.

Хватка Александра между тем становилась все крепче. Чтобы преодолеть меттерниховский «дух фривольности, тщеславия и… неуважения к правде и принципам», барон отбросил всякую щепетильность в допуске России к обсуждению самых деликатных вопросов будущего Германии. Стремясь добиться результатов без участия Франции, он предложил 30 декабря создать комитет по выработке конституции Германии, в котором русский князь Разумовский заседал бы вместе с Гумбольдтом и Штадионом. Царь отверг это предложение. Меттерних, по его мнению, отреагировал бы на это сепаратным соглашением с Францией, и в любом случае Франция была бы исключена в будущем из состава участников окончательного мирного договора. Это были безупречные доводы. И очевиднее всего выдавало подлинные намерения царя его нежелание лишать в этот момент Штейна иллюзий относительно политики России в отношении Германии. Александр хотел отсрочить все решения по германской или польской проблемам, вплоть до захвата Парижа и свержения Бонапарта, используя между тем выгоды положения политика, который служит якобы «и нашим и вашим».

Так завершился 1813 год, год освобождения Германии. Все взоры были обращены в сторону Парижа. Александр пользовался почти неоспоримым правом на учет его мнения при любом повороте событий. Перспективы занятия Бернадотом французского трона были благоприятными, как никогда. Повсюду звучали требования немедленно решить германскую проблему и подчинить государства Рейнского союза влиянию союзников. Граф Мюнстер от Ганновера и Ханс фон Гагерн, представлявший Вильгельма Оранского от Нассау, хотя и настроенные проавстрийски, все еще упрекали Меттерниха во франкофильстве и настаивали на необходимости восстановления рейха со всеми привилегиями для жертв аннексии. Сами государства Рейнского союза обладали небольшим влиянием и отличались неопределенной ориентацией. В Баварии Монтгелас насмехался над военными усилиями союзников и демонстрировал свою привязанность Франции. С другой стороны, в Вюртемберге король Фридрих настолько стремился завоевать расположение царя, что осудил нерешительную военную политику Австрии и единственный среди бывших подопечных Наполеона проявил незаурядное рвение к войне. Он предоставил Александру воинский контингент, вдвое больший по численности по сравнению с установленной квотой. Так же он поступал в 1809 году, стремясь угодить Наполеону. Невозможно было найти в Германии двор, который бы не имел про-французскую или прорусскую фракции. Одна за другой возникали угрозы, которые Меттерних предвидел. Более того, они приобрели устойчивый характер как раз тогда, когда австрийский министр не достиг ни согласия с французами, ни взаимопонимания с Каслри. Даже погода испортилась. Стояла самая суровая зима, какой не знало целое поколение. Так было в Каноссе несколько веков назад, когда Генрих IV был вынужден принять отчаянное решение. Меттерних тоже знал, что делать. Обратившись за поддержкой к Харденбергу, он не стал возражать против аннексии Пруссией Саксонии.

Глава 10
Примирение с Харденбергом и Каслри

Демарш Меттерниха по вопросу о Саксонии произвел сенсацию. Он вызвал хор недоверчивых восклицаний в штаб-квартире союзников и поток слухов, в котором до сегодняшнего дня не отделена правда от лжи. Нет сомнений, что демарш связан с определенным предложением. «Переговоры с Меттернихом, – начинается лаконичная запись от 8 января 1814 года в дневнике Харденберга. – За обедом Меттерних соглашается с планом относительно Саксонии». Запись свидетельствует, что речь шла о всей Саксонии, а не о какой-либо ее части, потому что на следующий день канцлер, сообщая о встрече своему союзнику Александру, писал, что Меттерних на самом деле «передал через главу австрийской делегации согласие венского двора на аннексию Саксонии…». В какой обстановке это произошло, можно только догадываться. Одно соображение, которое вряд ли можно проигнорировать, состоит в недовольстве Пруссии планами России относительно Польши. На это содержится намек в письме Харденберга Александру. Другое соображение заключается в более благоприятном отношении Пруссии к промежуточным германским государствам в ее проекте конституции Германии, хотя на этот счет имеются лишь косвенные доказательства.

В дни, непосредственно следовавшие за этим событием, Харденберг приступил к разработке всеобъемлющей программы, предусматривавшей немало уступок Австрии. Хотя канцлер пытался внушить, что Европе не следует опасаться лично Александра, он тем не менее считал, что в отдаленной перспективе «мощь Франции, с одной стороны, и мощь России – с другой, поставят промежуточные государства… перед необходимостью более тесного союза или альянса…». В связи с этим Харденберг предлагает создать Центральноевропейскую оборонительную лигу в составе Голландии, Швейцарии и, возможно, Дании, Швеции и Турции при дипломатической поддержке извне Великобритании. В проекте германские государства должны были быть связаны между собой узами федерации. Хотя Харденберг в определенной мере разделял принцип Гумбольдта о подчинении малых государств крупным, он всерьез воспринял и точку зрения Генца, который уравнивал Баварию и Ганновер с Австрией и Пруссией допуском первых в верховный исполнительный орган. Бавария и Ганновер не только брали бы на себя по очереди ответственность за управление всей федерацией, но также полностью контролировали бы собственные внешнюю политику и армию. Это было уже явное отступление от концепции австро-прусского протектората. Хотя в проекте упоминалось о британском давлении в пользу Ганновера, это следовало воспринимать в первую очередь как уступку Меттерниху (идея четырехсторонней директории уже была включена в меморандум госсоветника Хофмана, датированный 12 января, то есть накануне прибытия в штаб-квартиру союзников Каслри) как компенсацию за его поддержку в вопросе о Саксонии.

Не менее удовлетворительной для Меттерниха была позиция Харденберга в отношении Польши. Канцлер ясно заявил, что «на востоке безопасность Германии существенным образом зависит от согласованных союзниками преобразований в Польше». Территория, на которую он претендовал, далеко превосходила полосу, связывающую Силезию с Восточной Пруссией. Ее передачу Пруссии гарантировал договор в Калише, подтвержденный соглашением в Теплице. В Польше территория, которой добивался Харденберг, ограждалась рекой Варта и линией от главного изгиба Варты через Добрин и Зольдау, южнее Восточной Пруссии. Канцлер стремился включить в нее крепости Ченстохов и Калиш, а также мощную крепость на нижней Висле Торн. Краков с прилегавшей территорией, представлявший собой плацдарм на верхней Висле, он планировал передать Австрии. Эти территориальные претензии были довольно скромны по сравнению с теми, что выдвинул 18 января прусский русофоб генерал Кнезебек, но суть территориальных претензий состояла не столько в квадратных метрах, предназначенных для обмена, сколько в обеспечении надежных границ. Целью Харденберга и Меттерниха было их установление, целью же Александра – их ликвидация. Огласка прусского плана отвечала усилиям Меттерниха принудить Александра отказаться от своих амбиций до того, как Франция перестанет быть фактором европейского равновесия. В течение месяца прусский монарх распекал канцлера за безответственную игру с созданием «какой-то» лиги, направленной против царя.

В действительности Харденберг был заинтересован не в создании антирусского фронта, а в обеспечении условий независимого развития Пруссии. Он использовал все выгоды своего положения, чтобы добиться этой цели. Если Александр подталкивал его к захвату Саксонии, а Меттерних поддерживал в территориальных претензиях в Польше, то Каслри поощрял прусского канцлера на территориальную экспансию за Рейном. 18 января британский министр прибыл наконец в штаб-квартиру союзников и круто изменил ход переговоров. Кроме требований передачи Бельгии и Голландии, он высказал намерение «двинуть вперед» Пруссию в качестве надежного барьера против Франции – «проект, лелеемый мистером Питом», как он справедливо называл свою затею. В связи с этим Харденберг включил в свой список требований территорию по обоим берегам Рейна. То, что он не претендовал на земли южнее Мозеля, следует рассматривать как еще одну уступку Австрии, поскольку Меттерних всегда допускал, что он мог в крайнем случае уступить Саксонию при условии, что Пруссия не будет господствовать в междуречье Рейна – Майна.

Тем не менее претензии Пруссии на левобережную территорию не устраивали Меттерниха. Под углом зрения европейской политики они означали подрыв переговорной основы, заложенной во Франкфурте, которая оставалась сутью официального предложения союзников Франции. На германской арене они выбивали одну из опор, на которых держались австрийские условия поддержки Берлина в его стремлении присоединить Саксонию. Харденберг отлично понимал европейский подтекст экспансии за Рейн, хотя в связи с позицией Англии он, по всей вероятности, уже считал идею границы по Рейну устаревшей. Связь этой проблемы с Саксонией он вряд ли усматривал, так как сомнительно, чтобы Меттерних ясно обозначил свои условия поддержки Берлина. Ни разу австрийский министр не определил четко, что могла бы получить Пруссия в случае немедленного мира и что – в случае продолжения войны. Он сам был связан в этом отношении по рукам и ногам в своей собственной стране. Естественно, Меттерних избегал обязательств, связанных с дальнейшими победами над Францией. И он не мог обсуждать открыто вопрос о естественных границах Франции, чтобы не выдать уловки, к которой всегда прибегал, а именно: создавал видимость, будто переговорная база Франкфурта – всего лишь ловкий пропагандистский ход, но не реальный шаг к миру. Последнее лучше было приберечь для европейского мирного конгресса с участием Франции.

Между тем у Меттерниха оснований испытывать удовлетворение от прибытия Каслри было даже больше, чем у Харденберга. В самом деле, готовность британского министра понять беспокоившие Австрию проблемы превосходила все ожидания. Относительно Польши Каслри разделял озабоченность Вены молчанием царя и согласился с необходимостью «настаивать на проведении там преобразований как можно раньше». Узнав о планах Александра относительно Франции, британец был крайне раздосадован и поклялся, что Бернадот никогда не взойдет на трон. Выступая за возвращение на трон Бурбонов, Каслри частично пошел навстречу Австрии, предложив предоставить право решения вопроса о престолонаследии самим французам и до этих пор поддерживать отношения с Наполеоном. Оба политика согласились с тем, что эта формула предполагает выбор между самим Бонапартом и старой королевской династией. «Каслри прибыл, – сообщал с воодушевлением Меттерних Шварценбергу, – и мне он очень нравится. В нем есть все: такт, благоразумие, выдержка».

Оставалась, однако, проблема с позицией Каслри по Бельгии, которая противоречила переговорной основе, определенной во Франкфурте. Чтобы разрешить противоречие, «устранить помеху переговоров во Франкфурте», англичанин высказался за снятие предварительного предложения, а проект окончательного урегулирования, который был бы выработан вместо этого предложения, выдвинуть в качестве ультиматума Франции. С точки зрения Меттерниха, предложение британца было хуже некуда. Оно подразумевало не только отказ от переговорной основы Франкфурта, но также устранение Франции из процесса миротворчества за пределами ее границ. Оно отвечало одной из основных целей Александра и ставило Меттерниха перед выбором между Францией и Англией. Австрийский министр уступил Каслри.

Выбор много значил, и он дался Меттерниху нелегко. Не бросился он и в другую крайность – не стал целиком уповать на Каслри, чего можно было бы ожидать только от политика, подверженного эмоциям и драматическим аффектам. Потому что, пока французская армия не капитулировала, Франция оставалась фактором политического процесса, независимо от резолюций, направленных на исключение ее из него. Меттерних, мастер постепенных решений, все еще видел во Франции и Англии комбинацию сил, необходимую в борьбе против царя за будущее Центральной Европы. Тем не менее он все больше опирался в своей борьбе на Великобританию. «Познания Меттерниха в географии улучшились, – сообщал в Лондон британский министр иностранных дел, – по крайней мере, он прислушивается к возражениям против предложения установить границу по Рейну перед вступлением союзников в Дюссельдорф (увы!)».

Но если Рейнская область должна была стать средоточием согласованных интересов Австрии, Англии и Пруссии, то Меттерних мог считать свою поддержку Пруссии в вопросе о Саксонии утратившей актуальность. Особенно в связи с тем, что австрийского министра больше не мучили мрачное расположение духа и чувство изоляции, заставившие его заявить об этой поддержке. Проблема состояла в том, как дезавуировать его заявление, с которым были связаны обстоятельства, никогда им не упоминавшиеся. Меттерних, как обычно, действовал не напрямую. Он стремился избежать личного конфликта с Харденбергом и передал его в ведение Штадиона, политика, которого не надо было инструктировать, когда возникла необходимость отвлечь внимание Пруссии от Саксонии в сторону Рейнской области. Задача облегчалась и грандиозностью планов Пруссии. Ведь Харденберг претендовал теперь на территорию с населением в 13 миллионов человек, в отличие от 1805 года, когда он требовал земли с населением менее 10 миллионов. После того как канцлер ознакомил 20 января со своими планами Штадиона, тот был шокирован. «Не может быть! Это чересчур!» – воскликнул Штадион. Он просил Харденберга удовлетвориться частью Саксонии к востоку от Эльбы или, еще лучше, вместо Саксонии конфисковать полностью владения династии Веттинов и аннексировать больше земель в Рейнской области. Канцлер отказался, ссылаясь неоднократно на заявление Меттерниха от 8 января и указывая на то, что наличие большого числа претендентов делает овладение землями Рейнской области проблематичным, меж тем как Саксонию можно оккупировать немедленно. На позицию Харденберга влияла также доктрина Гумбольдта о буферном государстве, которое отделяло бы Пруссию от Франции.

Харденберг настаивал на цифре 13 миллионов на том основании, что большинство территорий на западе не могло быть включено в состав Пруссии безусловно. Это были аннексированные Наполеоном земли, которые Пруссия могла контролировать лишь частично. Смысл замечания Харденберга заключался в том, что в будущем Германском союзе федеральный статус гарантировал бы династиям, ставшим жертвами аннексий, многочисленные свободы. Замечание это, однако, было не столь определенно, как прозвучало, особенно в устах таких приверженцев централизованной бюрократии, как Харденберг. Вкупе со Штейном, Гумбольдтом и Зольмс-Лаубахом канцлер стремился подорвать власть среднегерманских князей, но поэтому же он не мог поручиться за своих собственных бюрократов, если под их власть попадет слишком много таких привилегированных территорий. Проблема была очевидна. Если Пруссия должна была принять в свой состав вместо провинций, над которыми ее власть прежде была безграничной, различные княжества и графства, правители которых номинально пользовались суверенитетом, контролировали местную власть и могли проявлять строптивость в отношении администраторов выборного округа, назначаемых Берлином, то ей не нужно было держаться за требование численности населения 1805 года. Харденберг забыл, однако, что там, где его беспокоили одни лишь внутренние соображения, другие видели возрастание прусской мощи: расширение возможностей для набора рекрутов, приобретение стратегически важных плацдармов, усиление влияния на соседние малые государства. В любом случае его аргументы не могли казаться убедительными такому старому рейхсграфу, как Штадион. Их дискуссии постепенно подошли к концу без достижения какого-либо согласия, чего Меттерних, несомненно, ожидал. Пруссия по крайней мере получила сигнал, что Австрия больше не считает себя связанной поддержкой предложения о передаче Берлину Саксонии. Однако споры о Саксонии сыграли также определенную положительную роль. Харденберг теперь понимал, что возражения Австрии против передачи Пруссии Саксонии носили относительный, но не абсолютный характер. Поэтому он мог чувствовать себя более независимым по отношению к России, зная, что эту лакомую территорию можно было бы заполучить при определенных обстоятельствах, как с помощью Австрии, так и при поддержке Санкт-Петербурга. Меттерних же пришел к выводу, что территориальные уступки Вены окупятся уступками Берлина в вопросе о германской конституции. Столь же важным для него было влияние споров вокруг Саксонии на Штадиона. Лидер германской национальной партии в Австрии, представлявший потенциального соперника Меттерниха внутри страны, вышел из этих споров удрученным. Он обнаружил, что благоволение Харденберга аристократам, ставшим жертвами аннексий, заканчивалось на прусской границе. Согласованная политика двух германских держав оказалась далеко не столь простым делом, как это представлялось ему прежде.