Текст книги "Тосты Чеширского кота"

Все сидели молча, опустив глаза, рассматривая помороженные руки.

Впрочем, молчание длилось недолго.

– Не понимаю, однако, – спокойно сказал Царь Додон, – какой тут вопрос. Еды нет, есть собака. Надо съесть её. Помаленьку есть, протянем еще неделю, а то и больше.

Все переглянулись. Кто с надеждой, а кто и с ужасом. Станиславский вскочил.

– Хочешь что-то сказать? – поинтересовался Кролик.

– Нет! То есть да! – Станиславский от волнения влез на табурет. – Я хочу сказать вот что… Послушайте, так нельзя… Собака друг человека! Он ведь живет с нами… Если вы его съедите, то как же вы дальше жить будете?!

Все пожали плечами.

Додон, сощурясь, посмотрел на Станиславского.

– Не понимаю, как мы жить будем, если собаку не съедим… Помрем, однако, с голодухи. Ты, видать, пургу-то, москвич, совсем не понял. Она ещё долго будет…

Толстый, приобняв ласково Станиславского, стащил его с табуретки.

– Ты не переживай, мы его не больно, как бы сказать-то, ну… усыпим, раз и готово.

– Да уж, – не выдержал я, – как того поросёнка?

– Теперь есть опыт, сын ошибок трудных, – ответил Толстый.

Единодушно, при одном воздержавшемся, Военный Совет определил судьбу Курсанта. Воздержался Станиславский.

Додон с Толстым выманили пса в холодный тамбур и довольно быстро порешили несчастную псину кухонным ножом. Мы, сидя в ленинской комнате услыхали лишь короткий жалобный взвизг.

– Я его есть не буду, – пообещал побледневший Станиславский.

– Нам больше достанется. Но лучше не зарекайся – равнодушно ответил Чебурген.

Мяса оказалось не так уж много, его разделили на порции и заморозили. Голову со шкурой выбросили в пургу.

Додон развел прямо в холодном тамбуре микроскопический костерок из щепок и бросил в огонь пару кусочков мяса, прошептав что-то предварительно.

– Чтоб дух местный не сердился. И чтоб Курсант не сердился, – лаконично пояснил он, – теперь можно кушать.

На вкус Курсант оказался похожим на баранину.

Станиславский упорно сидел в углу, игнорируя трапезу. Его порция стыла на тарелке.

– Слушай, если ты не будешь, давай мы разделим, – предложил Чебурген.

– Да! То есть, нет! Я только попробую! – Станиславский схватил тарелку.

– Курсантик, милый, прости меня, – причитал он сквозь слезы, через пять минут, дочиста обгладывая рёбрышко…

Мы перестали бриться. Разговаривали помалу и нехотя, избегая почвы для ссор. Ползали по лееру на дежурства в Техздание и дремали возле шуршащих белым шумом приемников. От японской музыки всех уже тошнило.

Табак давно закончился. Дизель работал исправно, запас солярки не давал повода к беспокойству, а пурга всё не кончалась. Временами казалось, что в мире не осталось больше ничего, кроме нас, затерянных в тундре, и этой чертовой пурги.

Мы протянули на собачьем мясе ещё десять дней. Потом три дня пили бульон из предусмотрительно замороженных костей.

Утром двадцать пятого дня от начала пурги мы проснулись от тишины. Ветер не ревел больше, не стучал камнями в стену. Что-то произошло.

Мы привычно откопали вход и убедились, что пурга завершилась.

Остатки снежного войска легкой поземкой заметали следы. С наветренной стороны роты и кухни высились гигантские сугробы. Местами тундра была покрыта отполированным до ледяного блеска настом. Холодало.

В небе зелёным прибоем накатывало полярное сияние, не посещавшее нас три с лишним недели. Оказывается, уже начался февраль.

Одна из двенадцати антенн, стоявших кольцом вокруг Техздания, лежала, сваленная ветром. Шесть мощных, в ногу толщиной, фарфоровых изоляторов сахаристо блестели ровными изломами. Крепежные болты выворотились из гнёзд, смяв сталь, как бумагу. Освинцованный кабель изогнулся диким кренделем; видимо, падая, антенна повернулась вокруг своей оси.

Пурга явно не шутила с нами.

Связи с частью всё ещё не было, и мы, побрившись наскоро, отправились туда пешком, оставив лишь дежурную смену в Техздании.

Дорога местами была отполирована, как каток, кое-где занесена сугробами по пояс, поэтому мы добирались почти два часа.

Часть возвращалась к жизни. Солдаты и офицеры выглядели одичавшими, многие были небриты и выглядели слегка безумными. У штаба нас встретил Грибной Прапорщик и тут же побежал за майором Пузыревым. Оказалось, что нас числили замерзшими, и Пузырев считал дни до трибунала.

На радостях он отвёл нас в столовую и, вызвав дежурного, приказал накормить. Опёнок тем временем помчался в парк за вездеходом, чтобы мы успели загрузить продукты.

Пока мы набивали животы, в столовую вдруг завалились Панфил с Джаггером.

Они заорали дико, глядя на нас, как на привидения. Джаггер так даже кинулся ощупывать нас, причитая:

– Чур меня, чур…

Подсев к нам, и выслушав наш горестный рассказ, они сообщили о том, что произошло у них.

На девятый день пурги по неизвестной причине сгорела дизельная. Видимо, это судьба всех дизельных к востоку от Урала – раньше или позже сгорать дотла. Резервные дизеля были запущены немедленно, но телефонную связь и подачу электричества на Первую Площадку возобновить не удалось. Все были уверены, что мы околели.

– Не дождетесь! – подытожил Кролик.

Мы доели и отправились на склады. Панфил увязался за нами, а Джаггер побежал за Чучундрой, чтобы тот тоже порадовался нашему воскрешению. Оба они примчались моментально и очень кстати. Склады были заметены до крыш, и после объятий и восклицаний Чучундра получил, как и все, лопату в руки. Тем временем, радостно грохоча мотором, прибыл вездеход с Опёнком. Мы откопали вход и принялись за погрузку.

Между делом Чучундра успел сообщить жутковатую новость: после окончания пурги, на флагштоке, напротив штаба, обнаружилась волчья шкура с цельной, скалящей злую пасть, головой.

И теперь ведущие мистики части, а именно комсорг с замполитом, пытаются найти должное толкование этому метафизическому факту. Пока лишь ясно одно, что дело не к добру.

Мы с Кроликом мрачно переглянулись.

Пока шла погрузка, я обратил внимание на непонятную суету возле свинарника. Туда, обратно и снова туда пробежал дежурный по части. Подкатил санитарный УАЗ. Пригнали каких-то гусей с лопатами, из учебки, откапывать вход.

– Что там? Опять поросенка кто-то украл? – ревниво поинтересовался Толстый.

Тут на штабной машине прикатил сам командир части. Дело было явно не в поросенке. Командир нырнул в свежепрокопанный туннель и исчез в свинарнике вместе с начмедом. Через минуту мы услышали дикую матерщину сквозь свиной визг. Командир части выскочил из свинарника, выругался еще раз и принялся блевать на девственно-белый снег.

Начмед выбрался наружу, сплюнул и закурил.

Любопытный Опёнок потрусил к свинарнику. Обратно он вернулся какой-то пришибленный.

– Свинаря-то нашего… того… свиньи съели, – сообщил нам Грибной Прапорщик.

– Как съели?!

– Почти целиком. Но начмед говорит, что опознать вполне возможно.

– Да как же так? Как съели-то?

– Не могу точно ответить. Свиней не спросишь, знай себе, хрюкают, твари. А он, видать по всему, пьяный в свинарнике свалился и уснул. Пурга была, приглядеть некому… Вот они его и того… между прочим, начмед говорит, ремень кожаный тоже съели, а пряжку бросили. Такая деталь…

– Вот как оно… – сказал Царь Додон. – Пургу понимать надо. Когда пурга, могут и съесть, однако.

Мы печально покурили у вездехода, и Панфил прочел нам:

 
…В небе дождь
Сплел серебряных кружев сеть.
Сеть, как ложь.
Ложь легка и нежна, как смерть.
Все мы ждем,
Вдруг сверкнет радуг нервный свет
Под дождем,
Но его все нет.
 
 
В небе дождь
На палитре своей носит семь цветов.
Капель дрожь.
Семь цветов мне, как семь замков.
Не найти
Мне для них никогда ключей.
Не пройти
Сквозь цветов ручей.
Семь цветов —
Семь истершихся старых струн.
Много снов.
Много странных дум.
В каплях тьмы
Дождь зажег миллион свечей.
Не грусти,
Я уже ничей.
Как я ждал,
Что застынет дождь,
Станет дождь, как лёд.
Но отдал
Ожиданье за быстрый взлёт.
 
 
Мне мигнёт
Свет, упрятанный в дебрях туч.
Пропадёт
Радуг тонкий луч.
Упадут
Замки, высохнет ручей.
Оборвут
Жизнь, что я считал лишь своей.
Разорву
Я оковы дня.
В сон-траву, ночь, возьми меня.
 
 
Буду рвать её
Из последних сил.
Песню допоёт
Тот, кто раньше жил.
Надоел уют, мир давно не нов.
Надо мной встают
Семь шальных цветов.
Дождь грибной, звеня,
Брызнет мне в лицо.
На круги своя!
Жизнь моя – кольцо!
 

Мы торопили водителя, и вездеход, как бьющий в волну корабль, врезался в сугробы, пересекавшие дорогу. Гусеницы выбрасывали фонтаны колючего снега.

– Давай, торопись, чувак, – кричал Кролик водителю, – нас там еще четверо голодных ждут, без телефона.

– Давай-давай! – вторили Толстый и Додон. – Поспешать надо, однако. А то, неровен час, не дождутся нас, сожрут друг друга… такие нынче времена…

Вездеход, покачиваясь и рыча, летел по косым сугробам, вспарывая фарами черный мороз полярной ночи…

31

– Рядовой, завтра в десять ноль-ноль вам надлежит прибыть в штаб части, в кабинет номер двадцать три, – сказал мне майор Пузырев очень нелюбезным и официальным голосом.

Любезности я от него и не ожидал, но к чему такой официоз? Впрочем, и так ясно, что не тульский пряник кушать вызывают.

Известно каждому, что двадцать третий кабинет занимает особист, капитан Дятлов.

По пути в часть я ломал голову, размышляя, что могло понадобиться от меня особисту. И вроде бы не придумывалось ничего совсем уж страшного. История, с чудесным превращением лосьона в свекольную воду канула в лету. Да и почему он вызывает только меня? Есть, конечно, одно мутное дельце, в котором, с Площадки, кроме меня никто не замешан, но откуда ему знать? Упрёмся – разберёмся. Мороз был не сильный, шагалось легко и быстро.

В штабе дежурный проверил журнал и записал мою фамилию.

– Второй этаж, – мрачно промычал он сквозь бутерброд с полтавской колбасой.

Я постучал в деревянный косяк возле пухло обитой войлоком и дерматином двери с чернильной надписью «23».

– Войдите – закричал кто-то изнутри.

– Разрешите войти?

– Входите, рядовой.

В кабинете за полированным столом дымил болгарской сигаретой незнакомый подполковник. Капитан Дятлов переминался в углу, теребя в руках какие-то бумажки.

– Здравия желаю! Товарищ подполковник, разрешите обратиться к товарищу капитану?

Этот? – кивнул подполкан Дятлову, не реагируя на меня никак.

– Так точно, он!

– Хорошо. Ну, всё, иди…

– Куда? – спросил растерянно Дятлов.

– Откуда мне знать? – начал раздражаться подполковник. – У тебя что, капитан, работы нет? Вот и иди, работай…

– Так точно, иду, – растерянно пробормотал Дятлов, изгоняемый из собственного кабинета.

Он проскользнул мимо меня и тихонько прикрыл дверь.

Мне стало как-то не по себе. Особиста, которого в части побаивались даже старшие по званию офицеры, выгоняют из его собственного кабинета, как собаку, да ещё в присутствии рядового. Кто же этот опасный тип?

– Подполковник Кибальчиш, – представился неизвестный, – и нечего зубы скалить, сынок! Садись, закуривай, – он запустил по полировке в мою сторону пачку «Родопи».

– Фамилия моя легендарная, сам понимаешь. Дед в одном полку с Гайдаром служил. Знатно деды наши шашками помахали в гражданскую. Отец мой Берлин брал…

Мне подумалось, что подполковник начнет сейчас известную бодягу про отцов-дедов-прадедов, в духе нашего замполита, но Кибальчиш мастерски поменял вдруг тему.

– А я вот врагами занимаюсь. Как думаешь, сынок, есть у нас враги?

– А как же, – ответил я, усаживаясь на краешек твердого стула, – конечно есть. Китай. Америка. Потенциальные противники. Хотя мы и стремимся к разрядке. У нас все время политинформации…

– Не о тех врагах ты думаешь, сынок. Враги у нас под боком. Только и ждут случая. А еще молодежь есть глупая, лишенная классового чутья. И они её что?

– Что?

– Используют они её. В своих целях.

– Кто, товарищ подполковник?

– Да враги же, сынок. Используют.

– Кого?

– Молодежь нашу несознательную. И тебя, млядь, как представителя этой молодежи!

Подполковник встал. Я тоже попытался подняться, но он заорал:

– Сидеть, сукин сын! Вы что, рядовой, думаете, что если вы мараете бумагу, то нам об этом ничего не известно? Нам известно всё, мерзавец!

– Какую бумагу?

– Молчать! Молчать, вражина!!! Кто это писал? Чьи это, извиняюсь за выражение, вирши? А?

Он орал так, что мне захотелось в туалет.

Тут подполковник сунул мне под нос стопку листов, и я с изумлением обнаружил, что это мои собственные стихи, которые я кропал понемногу в тетрадку, изредка давая желающим переписать что-то на память, как водится у солдат.

Текст на листочках был аккуратно отпечатан на машинке. Так я впервые в жизни увидел собственные стихи напечатанными, и это, несмотря на весь ужас ситуации, вызвало у меня на миг чувство неуместной эйфории.

– Это моё, – заявил я, улыбаясь довольно глупо.

– Вот видишь, сынок, – проникновенно и ласково сказал Кибальчиш и, обойдя стол, положил мне руку на плечо, – способности-то есть у тебя. Замполит хвалит, говорит, что ленинскую комнату красиво оформил. Маркс, понимаешь, как живой, бородища, ух!.. А содержание? Содержание у тебя, сынок, реакционное. Льешь воду на мельницу врагов…

– Да где же?

– Как где? Вот эта строчка, например… – Кибальчиш очеркнул мощным, похожим на отвертку, ногтем одну из строчек. – Что это за намек?

– Так это, того… метафора… нисходящая…

– Метафора говоришь… ладно. А вот это что?

– А это гипербола…

– Ладно, пусть гипербола, уел старика. А вот что за слово? «Гнида», а вот слово «съезд». К чему это? Какой такой съезд?

Товарищ подполковник! «Гнида» – это для экспрессии. А «съезд» это у вас опечатка. У меня это – глагол – «съест», в смысле «скушает». Тут даже по смыслу не подходит.

– Ну, знаешь, смысла в твоей писанине и без того не много, – поделился Кибальчиш, – а содержание может быть опасным даже при всяком отсутствии смысла. Абстрактное искусство, слыхал?

– Так точно. Но не разделяю.

– Молчать, тварь, сука, фашист!!! Пристрелю, падла, прямо тут! – снова заорал подполковник, на этот раз прямо мне в ухо, так что оросил меня слюной.

Я вздрогнул и втянул голову в плечи. Мне показалось, что Кибальчиш сейчас тяпнет меня за ухо, как собака. Но он просто продолжал бесноваться.

«Припадочный» – подумал я.

– Вы, рядовой, потеряли все ориентиры! Что это за беспрерывные пьянки, что за подрыв боеспособности? За полгода вы три раза ходили в самоходы и приносили водку из Тикси!

«Не три, а пять, – тоскливо подумал я. – Но кто же стучит?» Кибальчиш успокоился так же быстро, как и завёлся.

– Плохо дело, сынок, исправляться нужно, пока не поздно. На боевых дежурствах пеленговать нужно, а не стишки писать. Кстати, где ты был шестнадцатого января?

– Как где, товарищ подполковник? На дежурстве. Пурга была. Тут не ошибёшься. Я же дежурю шесть-через-шесть.

– Ага. А тринадцатого января дежурил?

– Так точно.

– А девятого? А семнадцатого?

– Дежурил.

– И всё было благополучно? Вражьи голоса не слушал?

– Так точно. В смысле, никак нет, не слушал. Ничего особенного не было… Я не помню. Можно проверить по журналу.

– Проверим, сынок, всё проверим. Распишитесь о неразглашении профилактической беседы.

Я расписался в каком-то лиловом бланке.

– Идите, рядовой.

– Разрешите идти?

– Идите!!! Рядовой!!!

– Спасибо. До свидания, товарищ подполковник.

Я поднялся, повернулся по уставу. Кибальчиш дождался, когда я возьмусь за дверную ручку, и сказал мне в спину:

– И помни, сынок, уголовное дело – это тебе не брюки с рантом. Уголовное дело шьется в пять минут. Раз – и ты уже на стройках социализма… Так что веди себя потише… И еще, к вопросу пьянки. Делай интервалы, сынок.

Наверное, увидев привидение, я бы не испугался больше, чем сейчас. Почти дословная цитата из случайно услышанной мною передачи «Голоса Америки»? Что это? Не могут же они знать всего… Или я случайно записал передачу на магнитофон? Или совпадение? А может, Кибальчиш просто слушает вражьи голоса и запоминает удачные выражения? Ну да. В блокнот записывает… Бред какой-то…

– Что вы застыли, рядовой, – подтолкнул меня голос подполковника, – закройте дверь и помните о подписке.

Первым делом я поймал гуся Второго Подразделения и велел ему бежать бегом и передать Панфилу, чтобы тот немедленно пришёл в чипок. Затем, оглядываясь, сам отправился в чайную.

Мне казалось, что за мной следит пристально тень подполковника Кибальчиша.

Панфил пришел минут через десять вместе с Чучундрой. Я изложил им весь разговор.

– Сейчас ты совершил преступление, – заметил Чучундра, – сам же сказал, что давал расписку.

Панфил вдруг обнял меня.

– Молодец, – сказал он прочувствованно, – совсем ещё юноша, стихи так себе, можно сказать дрянь, а уже печатаешься. Поздравляю!

– Не завидуй, придурок, там в особом отделе твоих виршей уже полное собрание сочинений лежит, я уверен… Всё знают, паскуды. Молчат и наблюдают… Чуваки, он же меня не за этим вызывал! Что ему стишки и пьянки… не его уровень, в натуре. Он про числа в январе спрашивал. Датами интересовался, гад. А мы частоту когда запустили? А? Именно. Девятого. И ответа нет до сих пор. Суши́те сухари… приплыли…

– Так он только с тобой говорил. По идее должен был с Панфила начать.

– Может, ещё позовёт. Ладно, мне пора. Джаггера предупредите. Не нравится мне всё это… Да, и хорош болтать, что попало, по телефонам. Встретимся дня через три, перетрём.

– Скорбны дела наши, братушки, – сказал Панфил. – А пока вот, слушайте:

 
…Чёрные водители
Ночных трамваев
Мы-то их не видели.
Мы не знали.
 
 
Мы, катясь по рельсам
Чёрным
Не гадали.
Много пропускали,
Много забывали.
Чёрные водители,
Нас простите ль вы?
У воды застыли
Мраморные львы.
 
 
С черною улыбкой
Чёрны и мрачны
Мраморные, мраморные, мраморные
Львы.
 
 
На ночных водителей
Лучше не надейся.
По любви катились мы,
Как по рельсам.
 
 
Повороты скользкие,
Близкие глаза.
Рельсы параллельные —
В сторону нельзя.
 

– Вот если тебя этот х…..иш-Кибальчиш вызовет, ему этот бред и прочитай, – мрачно сказал глуховатый к поэзии Чучундра.

Панфил подумал минуту, прислушался к чему-то внутри себя и ответил:

– А по-моему, вовсе неплохо…

32

…Через три дня выяснилось, что Кибальчиш успел поговорить со всеми.

Правда, на Чучундру он не кричал, называл его молодым человеком и сообщил, что втайне верит в приоритет братьев Райт, а вовсе не Можайского, в изобретении самолета. Панфилу сказал, что в юности сам писал басни, и прочитал одну малоизвестную авторства Крылова, выдав за свою. На Джаггера орал непрерывно, грозил придушить струной от бас-гитары, матерился по-английски и даже дал слегка по уху.

Единственным общим местом во всех этих спектаклях были ненавязчивые вопросы о девятом января.

Нам стало ясно, что с запуском частоты мы здорово лажанулись. Непонятны пока были только последствия. Но вскоре все разъяснилось.

– Бабай, есть разговор, – отводя глаза, сообщил мне Кролик.

– Что случилось?

– Вызвони пацанов, нужно встретиться, подгребем в часть, там и поговорим.

– Что за Мадридский двор с тайнами?! – возмутился я. – Давай выкладывай!

Кролик стоял на своем, мол, скажет только всем, а не порознь.

– Знаешь что, – сказал я, разозлившись на его упрямство, – тогда давай сам и договаривайся, сам и звони.

Кролик, к моему удивлению, спорить прекратил, а пошёл в роту и в течение четверти часа отыскал по телефону всех требуемых лиц.

– Собирайся, – сказал мне Кролик, – через час встречаемся в части, в клубе.

– Ты затеял концерт самодеятельности?

– Там спокойней.

И мы пошли. Всю дорогу Кролик упорно молчал, и мне пришлось общаться исключительно с полярным сиянием.

Джаггер встретил нас у клуба и провел в пыльную кладовку с инструментами. Панфил с Чучундрой ждали нас, положив ноги на барабан и покуривая.

– Не знаю, как начать, – сказал Кролик.

– Ты уже начал, – подбодрил его Чучундра. Теперь главное – не останавливайся.

– Так вот. Был я вчера в самоходе. Риткин муж вечером дежурил по конторе своей. А я, значит, пришел с сеструхой пообщаться.

– Ну в натуре, водка, котлеты, семейные фото, все дела… что дальше? – перебил Джаггер.

– Дела, пацаны, херовые. Муж Риткин в особом отделе служит, при управлении… Не знали? Вот. А Ритка, в другом отделе, типа по кадрам, вольнонаемная секретарша. Позвал он её к себе в кабинет, чтобы она помогла дела кое-какие подшить, в порядок привести…

– Режим секретности это строго запрещает, – влез Джаггер.

– Ну, так он его не соблюл. Короче, Ритка мне передала, что она сама, лично, видела дело на вас четверых. На столе лежало. Читать все не стала, боялась, что он зайдет. Но на первом листе вы все с фотками в наличии. То есть Панфила с Джаггером она видела тогда в «Лакомке», а про остальных слышала. Имена-то ваши знает через меня… А главное, там рапорт и требование выписано на арест. Пока не подписано. Начальник их в Москве, после праздников вернется. Похоже, тогда и подпишет…

– Это какая же сука нас спалила? – поинтересовался Джаггер.

– Панфил, – сказал Чучундра, – похоже, что отпуск тебе за новую частоту не дадут. Что ты молчишь? О чём ты вообще думаешь?

– Я думаю, что лучше, дисбат или кича, – мрачно ответил Панфил.

– Так вон оно что вы замутили, – сообразил, наконец, Кролик, – частоту запустили… Кто знал, кроме вас?

– Да никто. Ну, радисты знали, но с ними только я дело имел, – растерянно произнёс Чучундра. – Но радисту я вас не называл. Он получил только частоту, время и пеленг!

– Ладно, Чучундра, сгорели мы, – устало сказал Панфил, – если что-то у чукотских коллег не сработало, и их попалили, то через нашего радиста нас всех вычислить – раз плюнуть.

– Точно, – не к месту радостно затараторил Джаггер, – я бы сразу вычислил! Время есть, частота есть, кто первый доложил, того и за жопу! Кто пеленг липовый написал, того и за хобот.

– Вот-вот. Кто эту частоту сочинил, того и за яйки, – добавил Чучундра. – Кстати, Джаггер, а ведь ты один не при делах, реально отмазаться можешь. Никто не докажет, что это ты частоту сочинил. А мы молчать будем.

– Вот уж хрен! – возмутился Джаггер. – Я, можно сказать, главное сделал, стоял у истоков, всю смену «талмуд» листал, сочинил частоту первый сорт. Я не виноват, что радист чукотский падлой оказался…

– Да может это наш радист?

– Всё равно я не виноват!

– Джаггер, послушай, идиот! – взял его Панфил за грудки, – заткнись и забудь всё, что было. Ты ничего не находил и не сочинял, мудило! Это же дисбат или тюрьма…

– А там что, не люди? – разъярился Джаггер, отбиваясь от Панфила. – Убери грабки, конь! Вместе замутили, чуваки, вместе и хлебать. Спасибо, Кролик, что предупредил. Я же говорил, что сеструха твоя – клевая бикса. Не подвела!

Мы покурили, подумали. Ещё покурили. Не придумывалось ровным счетом ничего. Положение было отчаянное.

– Что ж мы, просто так расколемся, что ли? – сказал я. – У нас есть преимущество. Они не знают, что мы уже всё знаем. Значит, если что, допрашивать будут порознь.

– Точно, – сказал Чучундра, – а коли так, нужно расписать весь сценарий. Кто и что говорит, чтоб всё наизусть и во всех деталях. На мелочах эти суки ловить будут. Колоться нельзя, нас четверо, за групповое – всегда больше дают.

– Завтра, в субботу, как раз на двадцать третье февраля, мы все в карауле, – сказал Панфил, – Если Кролик всё верно говорит, то шухер будет после праздников. Значит, есть у нас сегодня, завтра и еще воскресенье. Короче так. Бабай, Кролик, выбирайтесь завтра пораньше – и к нам в караулку. Мы смены расставим, чтоб нам лишние уши не мешали, и перекалякаем спокойно.

На обратном пути Кролик пытался меня успокоить, но потом завёлся сам и всю дорогу проклинал армию, особистов, партию и правительство. Я молчал. И полярное сияние над нашими головами безмолвствовало, впрочем, как и всегда…