Текст книги "Тосты Чеширского кота"

Алекс по-прежнему выдает метадон пациентам. Он стал лишь еще более строг, но вместе с тем, еще более справедлив. Меир второй месяц в гипсе, на больничном. Дело обошлось без операции. На личной страничке в фейсбуке он вывесил свое фото с гипсовой ногой на переднем плане и леденящим кровь рассказом об упыре-наркомане, едва не искромсавшем его, Меира, обоюдоострым турецким кинжалом.

Кошку Дозу изъяли социальные службы и определили в особый приют на реабилитацию. Говорят, что после специального обучения Дозу пошлют работать в полицию в отдел по борьбе с наркотиками. Уж она-то нанюхалась всякого…

Я, как не оправдавший доверия, добровольно сложил с себя звание Ильи Муромца и продолжаю сеять, если и не очень разумное, то хотя бы доброе. Про вечное уже и не мечтаю.

Но это все пустое… Вот скоро мы отправимся с домашним визитом к одному арабу, бывшему осведомителю ШАБАКа из Газы, с манией преследования, вот тогда и посмотрим, не перевелись ли еще богатыри и рыцари на Святой Земле…

Видимо, именно в этом месте следует немножко налить и слегка выпить за исторические параллели и за скромный героизм нашей нелепой профессии…

13. Aliens
(Хроники Ытык-Кюёльского нашествия)

На живописном берегу реки Татта привольно раскинулось село Ытык-Кюёль – административный центр Таттинского улуса, вольной республики Саха. Собственно, там и сейчас полная жопа. А уж в конце семидесятых годов прошлого века, когда улус еще космополитично именовался районом, а Саха назвалась Якутией, село Ытык-Кюёль и вовсе не блистало.

Говоря по чести, место это было тихое, пасторальное, населенное простыми, дружелюбными и неиспорченными людьми. Уютное село, обрамленное тайгой, украшено было посередине жемчужиной прелестного чистого озера. Крохотный аэродром на окраине весело запускал в синие небеса легкомоторную авиацию. Клуб и библиотека честно повышали сельскую культуру и общий кругозор населения. Жизнь плавно шла своим чередом.

Лето 1979 выдалось исключительно жарким, и когда в конце августа, сбившийся с пути, огромный полярный антициклон ворвался в центральную Сибирь, навстречу захватчику самоотверженно поднялись волны теплого воздуха. По всем законам метеорологии дело натурально кончилось большим ураганом.

Причудливой полосой, грозы и бури пронеслись над Автономной Социалистической Республикой, срывая толь и шифер втихую приворованные народом, валя столбы и сосны, обрывая провода и плакаты с прищуренным Ильичом.

В самой столице – славном городе Туймадске, огромный, три на четыре метра (sic!), портрет Ульянова-Ленина с добрыми глазами и галстухом в крупный горох, подобно дракону, летал над городом добрых четверть часа, и напоследок, развратно сверкнув лозунгом «Верной дорогой идете, товарищи!», исчез в грозовом небе.

Ытык-Кюёль попал под штормовой удар внезапно. Ничто не предвещало беды. Ленивый полдень едва заметно напоминал о себе звуками далекого радио и запахом теплой хвои. Казалось, что даже комары застыли в полете, словно запаянные в прозрачный хрусталь нежного летнего воздуха. Всякое движение атмосферы прекратилось.

Любой опытный моряк, окажись он случайно в Ытык-Кюёле в эти часы, немедленно заявил бы, что подобное затишье на самом деле зловеще и случается обычно перед самым сокрушительным шквалом.

– Да, братушки, – сказал бы опытный моряк, – все точь-в-точь, как в семьдесят третьем, когда завербовался я с похмелья на одну старую посудину, и, разрази меня гром, утром в Баб-эль-Мандебском проливе…

Но в сухопутном селе Ытык-Кюёль отродясь не бывало моряков, поэтому никто ничего не произнес, а молодая метеонаблюдатель Саргылана посиживала себе, молча, на метеорологической вышке, дожидаясь обеденного перерыва и предвкушая премьерный сельско-клубный показ первого советского фильма – катастрофы «Экипаж» с красавцем Филатовым.

С высоты своего поста наблюдения Саргыланке хорошо была видна окраина села и маленькая грунтовая площадка аэродрома, на которой под брезентом мирно дремали несколько вертолетов и три Ан-вторых. Одна из «аннушек» была расчехлена и в её заголенном моторе копался, взобравшись на стремянку, Сенька Кривогорницын, авиатехник и добрый Саргыланкин приятель, а в прошлом, ко всему, еще и одноклассник.

Сквозь грезы о подвигах артиста Филатова в фильме-катастрофе, девушка отрешенно смотрела на Сеньку, который, завершив копание в холодных внутренностях мотора, пытался закрепить выпуклый капот и, привстав на стремянке на цыпочки, ухватил его обеими руками, лишив себя опоры…

Вот в этот момент и наступила настоящая, а вовсе не киношная катастрофа, и пришло великое время совершать взаправдашние подвиги.

Небо, как-то в одно мгновение потемнело, солнце растворилось в жуткой фиолетовой мгле, и стало вдруг ощутимо прохладно. Немедленно вслед за этим тайга на другой стороне села ожила, наклонилась разом, по верхушкам сосен полетел мелкий древесный сор, и внезапно страшная волна пыльного злого воздуха ударила по домам и заборам.

Взметнулись вверх сорванные с крыш листы кровельной жести, возле клуба рухнуло несколько столбов, и из разорванных проводов забили фонтаны искр, страстно соединяясь с молниями жуткой сухой грозы, падающими из черного неба. Из разнесенных в щепки курятников повыдувало кур, и несчастные кроткие птицы первый и последний раз в своей безгрешной жизни насладились полетом. Крыши срывало одну за другой.

Метеовышка, построенная в свое время по строгим советским стандартам, честно выдержала удар стихии. Саргылана вцепилась в привинченный к полу столик. Вокруг звенели стекла, вышибленные ударом бури. Мелкий песок хлестал по глазам, но отважная девушка все равно смогла разглядеть сквозь ревущую мглу, как самолеты, ломая перкалевые крылья, покатились, сорванные со стоянки, в сторону леса. А еще увидела она, как её одноклассник Сенька, вцепившийся в капот и увлекаемый им, как парусом, взмыл со стремянки и, оказавшись нелетучим, рухнул головой вниз на укатанный грунт. Через пару минут шквал стих, словно его и не было вовсе. Возле сельсовета забили в пожарную рельсу, заголосили женщины, заматерились мужики.

Саргылана разжала побелевшие пальцы. Вышка больше не пыталась сбросить её. Стекла хрустели под ногами.

Все встало на свои места, в том числе и в Саргыланкиной голове. Двух мнений быть не могло. Саргылана и так хорошо училась в школе, а уж по Начальной Военной Подготовке у нее и вовсе были одни пятерки. И политинформации она пропускала редко, как-никак была членом школьного комитета комсомола.

Она поняла – случилось именно то, о чем не раз предупреждали взрослые и политически грамотные товарищи. Проклятый Китай, извративший учение Маркса, нанес-таки ядерный удар по Советскому Союзу. Ясное дело, что неподалеку взорвалась ядерная бомба, а по селу прошла ударная волна. Конечно, советские ракеты уже по пути к Китаю, и вот-вот агрессор будет примерно наказан, но мы-то здесь и что-то нужно делать уже сейчас.

На границе аэродрома громоздились жалкими силуэтами изломанные, искореженные, упершиеся в деревья «аннушки». На стоянке неподвижно лежало Сенькино молодое тело.

Медлить было нельзя. Саргыланка спустилась вниз и, стараясь глубоко не вдыхать радиоактивный воздух, ворвалась в комнату Гражданской Обороны при аэродроме. Скользя от натуги каблуками по веселенькому линолеуму, выволокла из-под глубокой лавки тяжеленный деревянный ящик цвета хаки. Не чувствуя боли, голой рукой сорвала проволоку со свинцовой пломбой и выхватила сумку с противогазом. Надеть маску заняло у нее, как на тренировке – ровно три секунды. Во втором, еще более тяжелом ящике обнаружились защитные костюмы. Саргылана и тут уложилась в норматив – не прошло и минуты, как она была упакована в спасительную мешковатую резину. Теперь можно было перевести дух, но девушка понимала, что отдыхать еще рано – совсем рядом, на зараженной земле лежал беспомощный Сенька, и некому было его спасти, кроме нее.

Саргылана прихватила еще один противогаз и, поддерживая резиновые штаны, понеслась к товарищу…

К счастью Сенька был жив, хотя и без сознания. Физиономия его была исцарапанной, но вполне розовой, и дышал он ровно и глубоко. Саргыланка ухватила Сеньку за плечи и несколько раз энергично встряхнула, всхлипывая:

– Сенька, Сенечка, очнись!

Голос под резиновой маской получился какой-то механический и неживой…

…Сенька Кривогорницын окончил школу в родном селе, а затем авиатехническое училище в Актюбинске. Ему не удалось пока повидать по-настоящему больших городов, но пытливый его ум был устремлен в иные дали и даже иные миры.

Тяжелые головные боли, возникавшие даже от малой толики водки, спасли Сеньку от возможного алкоголизма, но и лишили его компании в Актюбинской общаге. Лишенный физической возможности пить, он пристрастился к чтению, и все свободное время проводил в библиотеке, штудируя в основном советскую и зарубежную фантастику. Не оставил он этой привычки и вернувшись в родное село, благо библиотека при клубе была вовсе не плоха.

Именно поэтому фантастические образы, слетевшие со своих полок в Сенькиной голове в момент падения и удара, вернувшись обратно, но уже в ином, причудливом порядке дали точный ответ на вопрос гаснущего сознания: «А что собственно случилось?»

Ответ был однозначен – это Нашествие!

Каждому понятно – пришельцы коварно применили некое нечеловеческое оружие. Видимо, большая часть населения Земли уже погибла, а остальные будут захвачены для изучения, или даже страшно предположить – для пожирания.

Несмотря на книжную интоксикацию, Сенька вовсе не был ботаником и задешево свою жизнь продавать не собирался. Разглядев прямо перед собой мерзкую морду какого-то инопланетного насекомоида и услышав грозные звуки нечеловеческой речи, Сенька пнул пришельца-захватчика в мерзкий хобот, крикнул грозно: – «Не возьмешь, гнида марсианская!» – и рванул в тайгу, справедливо рассудив, что все выжившие и не захваченные представители гуманоидной расы соберутся именно там для организации антипришельческого партизанского движения.

Сеньку искали трое суток всем селом. Прочесали окрестную тайгу, обшарили баграми дно Татты. Сенькина мать прерывала рыдания только для того, чтобы осыпать очередными проклятиями несчастную Саргылану. Сенькин отец, насупясь, ходил за участковым и тихо требовал вернуть ружье, которое тот мудро изъял, лишь только открылась история ядерной атаки и версия инопланетного нашествия.

Председатель сельсовета охрип от мата. Он падал от усталости, руководя поисками, попутно обкладывая всеми х..ми школьного трудовика и по совместительству преподавателя НВП, библиотекаршу и особенно начальника Гражданской Обороны. Осторожный председатель не сказал дурного слова лишь о политинформациях и партийцах, но все равно, лично первый секретарь райкома, прослышав что-то от доносчиков, обрывал телефон и требовал политически зрелых объяснений по поводу ядерной войны между Ытык-Кюёлем и почти двухмиллиардным Китаем.

Доведенный до отчаяния председатель уж было собирался тайно обратиться за консультацией к старому шаману Гошке Алексееву, но тот сам все эти дни хранил важное и глупое молчание, так и не сумев разобраться с понятиями «ядерный взрыв» и «инопланетяне».

Утром четвертого дня Сенька Кривогорницын, озябнув и вконец оголодав, вышел из тайги к потерявшим надежду односельчанам и объявил о своей официальной сдаче в плен, выразив надежду, что если раса пришельцев и пожелает его сожрать, то хотя бы безболезненно умертвит его перед ритуалом.

Оказалось, что все это время Сеня прятался в густом кустарнике, совсем недалеко от села, слышал страстное ауканье искавших его людей и даже видел некоторых из них, но был глубоко убежден, что это коварные пришельцы, захватив людские тела, скрываются под человеческими личинами, чтобы найти и поработить последнего живого землянина.

После радостной встречи несколько вполне земных, очень человеческих пинков, затрещин и трехэтажных председательских матюков быстро убедили Сеню, что он имеет дело вовсе не с захватчиками тел, а с вполне нормальными природными их хозяевами. Таким образом, психиатрическая помощь не потребовалась.

Конечно, стоило бы в конце этой истории сказать, что Саргыланка и Сенька сыграли вскоре свадьбу, на которой я был и мёд-пиво пил… Но это было бы слишком литературно и к тому же неправда.

А против правды не попрешь. Никакой свадьбы не было. Они остались хорошими друзьями, и у каждого из них нынче своя семья. Село Ытык-Кюёль процветает. Кроме двух средних школ там есть уже и музыкальная, и спортивная. А еще появились гимназия и Литературно-художественный музей-заповедник. В самом дальнем зале этого музея устроена небольшая диорама. На фоне сломанных сосен и покореженных самолетов над неподвижным юношей с капотом в руках склоняется девушка в противогазе и защитном костюме. Поясняющей таблички возле диорамы не имеется. Все местные и так знают, что было, а приезжие все рано никогда в это не поверят, хотя все описанное здесь – самая чистая правда.

Посему, друзья мои, позвольте предложить вам выпить за правду. Ведь, как говорил один симпатичный персонаж из совершенно другой истории: «Сила не в деньгах, брат, сила в правде». Хотя посмею добавить уже лично от себя, что и деньги не помешают никому из присутствующих. Ну, будем!

14. Последний бес и Жабий Король

Август в Туймадске выдался прохладным, но солнечным. Комары исчезли куда-то. Окно было отворено и, опершись о подоконник, я наблюдал за веселой стаей бродячих собак у пищеблока. Воздух пах хвоей и немного помойкой.

– Ты, Евгений Маркович, извини конечно, но хочу спросить тебя, как еврея, какое у тебя отношение к святой воде? – спросил меня Вольдемар Феропонтович, заведующий психиатрическим отделением, в котором мы вместе работали уже пару лет.

Я вздрогнул. Вопрос заданный внезапно, в разгаре рабочего дня, как-то настораживал. Конечно, я знал, что Феропонтович – человек тяготеющий к соборности и даже, слегка, к самодержавию, уважающий русскую старину и цитирующий Лескова страницами. Но вот чтоб так, внезапно поднять православно-еврейскую тему?..

Все объяснилось просто. Вольдемар Феропонтович пожелал пригласить попа для проведения молебна и обряда освящения мужского психиатрического отделения номер два.

– Понимаешь, Маркович, – начал раскрывать карты Вольдемар, – ЧП замучили, побеги… Дерут наше отделение на каждом собрании. Вот я и подумал… Может, бесы? Хуже-то не будет, а блат у нас есть, скидку сделают, а может, и бесплатно освятят.

Блат в Туймадской епархии у нас действительно был мощный. Санитарка Лиза, работавшая по совместительству еще и раздатчицей пищи, имела старую надежную подругу. А та трудилась – ни больше ни меньше как водителем у епископа Туймадского и Ленского владыки Германа, в миру – Левки Моралина.

Лизина подруга, Нюша, возила отца Германа на церковной машине и, будучи миниатюрной от природы женщиной, была почти незаметна на водительском кресле, отчего казалось, что черная «волга» с крупным солидным попом на заднем сиденье, едет сама по себе, Божьим соизволением.

На святую воду я согласился легко, выговорив условие, что лично на меня брызгать не будут.

– Пусть освятят, – сказал я Феропонтычу, – ты прав, хуже не будет. Чтоб не случилось, помилуй Бог, как в восьмом отделении. Это ведь с них все началось, все напасти на нашу больницу обрушились.

– Помилуй Бог, помилуй Бог, – подхватил Вольдемар Феропонтович, – не вспоминай лучше ужас-то этот, не буди лихо, пока оно тихо, чур нас, чур!

Надо сказать, что восьмое отделение действительно особо отличилось в прошлом месяце. Началось все с того, что главный наш врач развил бурную деятельность в минздраве, требуя экстренных денежных вливаний в истощенный организм родного сумасшедшего дома. Министр Иннокентий Егорыч одно время отбивал атаки нашего главного, но тот подкрался с тыла. Прознав, что в местный минздрав ожидается визит аж самого замминистра из Москвы, он подсуетился с письмом, поднял вопрос на совещании и воззвал к гражданской ответственности.

Бедняге Иннокентию, дабы не потерять лицо перед московским гостем, ничего не оставалось, как назначить дату и время Высокой комиссии по проверке бедственного финансового положения республиканского психдиспансера.

Иннокентий Егорыч к тому же пригласил москвича, чтоб тот полюбовался на его административную смекалку в решении сложных вопросов и демократичные методы работы.

Высокую комиссию ждали к десяти утра. Главный врач, надев подходящий галстук, объяснял секретарше, наряженной во что-то национальное, какое выражение лица она должна изобразить в момент подачи гостям хлеба-соли и преподнесения дежурного подарочного чорона. Хлеб-соль и роскошный резной трехногий чорон, заботливо приготовленные заранее, лежали на столе под полотенцем со зловещим черным штампом «ТРПНД МЗ РС (Я)». Водочка и легкая закуска свежели в холодильнике. Малый банкетный зал ресторана «Звезда Тайги» готовился принять почетных гостей через пару часов.

В то самое время в Восьмом отделении больных завели в комнату отдыха и усадили перед телевизором. Впрочем, не совсем верно.

«Завели и усадили» – так будет чернильным языком записано в милицейском протоколе уже через час. А пока…

Восьмое отделение специализировалось по хроническим и очень немолодым женщинам, поэтому, санитарки не «вели и усаживали», а волокли, гнали, заманивали и запихивали в комнату отдыха несколько десятков седых, безумных, вопящих, галдящих, растрепанных, дурно пахнущих, похожих на ведьм старух.

Телевизор гипнотически забубнил что-то о Ельцине, утренние лекарства всосались, несмотря на замедленное старушечье пищеварение, и пациентки начали постепенно успокаиваться. Персонал тоже расслабился. И, как выяснилось, совершенно напрасно.

Старуха Фокстротова, женщина довольно грузная и известная спонтанными вспышками агрессии и психомоторного возбуждения, отколола номерок. А именно – внезапно покинула отведенный ей стул. Далее – с нечеловеческой легкостью вспорхнула на подоконник, одним движением отворила расположенную выше решетки горизонтальную фрамугу и рыбкой выбросилась из окна, рассадив стекло и оставив треснувший пополам халат в руках ухватившей её за подол санитарки. Только пуговки горохом посыпались – и нет старухи!

Министр Иннокентий Егорыч, вежливо держась на полшага позади московского гостя, подводил того к парадному входу психдиспансера. Из распахнутых заранее створок двойных дверей появился лучезарно улыбающийся главврач, подпихивающий вперед румяную от приятного волнения секретаршу с хлебом-солью и чороном. Московский гость в свою очередь скроил симпатичную гримасу. По хлеб-соли и секретарше он догадался о грядущем банкете, и лицо его отразило уже искреннее удовольствие. Москвич поставил ногу на первую ступень высокого бетонного крыльца и собирался поставить вторую, но в ту же секунду, на место, куда уже было нацелился дорогой ботинок московского гостя, в ореоле битых стекол и с неистовым криком «Еб твою мать!» рухнула голая толстая старуха. Еще не стих звон осколков, а уж изо рта её, из носа и ушей бурно хлынула кровь, ступни прочертили несколько движений по крыльцу, царапая бетон нестриженными желтыми ногтями, и короткая агония завершилась.

Иннокентий Егорыч до назначения министром вдоволь поработал хирургом, поэтому сразу понял, что летающей старухе уже ничем не помочь. Он тоскливо поднял взор на окно третьего этажа, где под разбитой, распахнутой фрамугой белели лица остолбеневших санитарок. Затем Иннокентий медленно опустил побелевшие глаза на главврача психдиспансера. Тот не успел еще поменять выражение лица и бормотал что-то, улыбаясь криво и нелепо. Прокопий прислушался.

– Добро пожаловать, милости просим, добро пожаловать, милости просим… – как автомат, монотонно бормотал Главный.

– Бляяяяаа! – пришел в себя министр, – сволочь! Погубитель! Добро пожаловать, говоришь?! Милости просим?! Я тебя, подлюка, таким добром пожалую, ты у меня, тварь очкастая, такой милости попросишь, сука!

Слово «сука» почему-то вывело из оцепенения секретаршу. Хлеб-соль с чороном выпали на окровавленное крыльцо из её побелевших пальцев, секретаршин накрашенный рот как-то криво распахнулся и она, глубоко вдохнув, завыла в голос.

Московский гость в это время скромно блевал в сторонке, не сводя выпученных глаз с собственных ботинок, забрызганных почерневшей уже кровью. Москвич оказался слабоват. Он, хотя и окончил Первый медицинский, но сильно брезговал даже лягушками на патофизиологии и потому больше налегал на продвижение по комсомольской, а позже по партийной линии. Живых, а тем паче мертвых больных он в глаза не видывал никогда.

Министр плюнул под ноги главврачу, сгреб московского гостя в охапку и вместе с ним плюхнулся в машину. Министерский водитель пробормотав: «Ну, ни хрена себе, дела!», дал газ, и Высокая комиссия покинула территорию гостеприимного сумасшедшего дома.

С этого дня всевозможные происшествия и впрямь обрушились мутным валом, причем именно на наше отделение, что было не совсем логично.

Конечно, можно было предположить, что дух старухи Фокстротовой, разгневанный на последний приют, просто мстит, воздавая за её мучения. Но тогда почему под удар попало именно наше мужское отделение, в коем Фокстротова не провела ни единого дня, будучи особой женского полу? Внятного ответа мы не нашли и согласились на том, что дух Фокстротовой оказался так же дезориентирован в пространстве и времени, как и его владелица при жизни.

Первой ласточкой стал юный пациент Листецкий. Чудесные лекарства, разматывающие путаницу его мыслей, еще не успели, между делом, повысить уровень пролактина и понизить либидо этого бедолаги. Листецкий, произведя огромную внутреннюю работу, продравшись сквозь чапараль бредовых идей величия и отношения, влюбился как дитя.

Выбор объекта любви оказался крайне неудачен. Им стала новая интересная докторша Ольга Семеновна, побывавшая несколько раз на наших обходах. Листецкий написал две дюжины страстных писем с уклоном в эротику. Ольга Семеновна, прочтя их, зарделась и вложила послания в историю болезни, в соответствии с учением о медицинской этике и деонтологии.

Лишенный взаимности, проведший два года без выписки, Листецкий сообразил наконец, что жизнь его разбита. Усыпив бдительность пьяных санитаров, он закрылся в ванной комнате, разделся донага и исписал все тело, докуда смог дотянуться, признаниями в любви к Ольге Семеновне.

Но и этого ему показалось мало. Хитроумный пациент, приподняв ванну, снял чугунную ножку и, действуя ею как рычагом, ловко выломал решетку окна. И затем выбросился со второго этажа на технический двор, усеянный досками с гвоздями и бетонными обломками с торчащей арматурой. Видимо любовь и впрямь может творить чудеса. Листецкий отделался неосложненным закрытым переломом таза, не получив более ни единой царапины. Когда санитары тащили прыгуна-любовника обратно, он во все горло распевал «Я люблю вас, Ольга» из арии Ленского.

Старый парафреник и по совместительству Властелин Вселенной Корней, прислушался к пению, дотянул «приму» обжигая пальцы, и припечатал: «Нет, не Лемешев, бля!»

Листецкий, закованный в позе лягушки, провел в постели месяц. Когда он засыпал, хулиганистые больные украшали его гипс неприличными словами и рисунками.

Следующим возмутителем спокойствия оказался Паша Михрюткин. Его душевные проблемы казались ему самому столь незначительными, а выписка столь отдаленной, что инстинкты свободы возобладали.

Когда доктор Зинаида Ильинична вывела его из отделения, чтобы отвести на электросон, Паша с криком: «Не могу больше!» рванул в побег по коридору, забился в угол и мертвой хваткой уцепился за дюймовый водопроводный стояк, проходивший вдоль стены сквозь пол и потолок. Зинаида Ильинична попыталась уговорить Михрюткина отпустить трубу.

Минут через десять она поняла, что говорить, в общем-то, не с кем. Паша смотрел тоскливо коровьими глазами, мычал, пускал слюнки, но трубу, подлец, не выпускал.

Ильинична приступила к насильственным действиям. Осторожно, по одному, она принялась разжимать Пашкины пальцы. Когда последний мизинец был отлеплен от трубы, и Зинаида Ильинична вознамерилась отпраздновать победу Добра над Безумием, Паша завыл серым волком и впился в стояк зубами. Пришлось звать санитаров. Жоржик и Андрюха заняли исходную позицию возле Михрюткина, Ильинична пыталась руководить, а Паша, вывернув тонкую шею, рычал, не выпуская трубу из зубов. Дело не двигалось. Тут Зинаида Ильинична припомнила, как подобные вопросы решают опытные собачники.

– Жоржик! Ему просто надо в ухо дунуть! – радостно воскликнула сообразительная докторша.

Санитар Жоржик, не обремененный никакими познаниями о животном мире, воспринял выражение «дунуть», как эвфемизм. Приказ был понят конкретно. Жоржик сложил здоровенный кулак и коротко, без замаха, «дунул» Паше в правое ухо. Зинаиде Ильиничне осталось лишь зафиксировать чистую победу нокаутом. Кроме прочего, пришлось еще красить ободранную зубами трубу…

Третье происшествие оказалось уже просто вопиющим. Витек Мурмуров, интеллигентнейший человек, умница, шахматист, гуманист и шизофреник в третьем поколении, был озабочен обустройством России. Свои прожекты в пухлых конвертах он предпочитал вручать лично руководителям государства.

Обычно это заканчивалось тем, что на подходе к Красной Площади Витька скручивала милиция, а после, проведя месячишко в Седьмой Московской психбольнице, он переводился в родное отделения Туймадского психдиспансера.

В этот раз пациент Мурмуров, учтя предыдущие тактические ошибки, успешно обошел все заслоны и на закате появился из кустов на Ельцинской даче. Президент как раз направлялся к дому, предвкушая вечерний отдых, чашку чая и хорошую добрую книжку перед сном, но Витек хищно пересек его курс и с криком: «Здравствуйте товарищ Борис Николаевич! Это вам!» – протянул конверт. Ельцин уже поднял руку, чтобы принять челобитную, но налетели охранные «волкодавы», разозленные собственным ляпом, смели Витька, повалили президента и накрыли бронежилетными телами конверт.

Чуть позже, когда выяснилось, что Витек не террорист, а реформатор, президент Ельцин потребовал подать ему для ознакомления содержимое увесистого конверта. Внутри оказалось сорок восемь листов дорогой бумаги. Мелким, четким Витьковым почерком, множество раз была написана одна и та же фраза: «Необходимо всех плохих людей расстрелять, а хорошим – повысить зарплату!» и подпись – Виктор Федорович Мурмуров, демократический реформатор, эсквайр.

Нужно отдать должное – Ельцин проект очень хвалил и в частной беседе с министром обороны сетовал, что невозможно подобное пока еще воплотить в жизнь из-за низкого уровня народного самосознания.

А Витька, решением народного суда, отправили на принудку, местом которой молодой московский судья Данилкин определил быть наше славное Второе отделение.

Лечился Витек аккуратно. Проблем не создавал. Был вежлив с персоналом. Регулярно обыгрывал поддатых санитаров в шахматы. Но, как выяснилось впоследствии, непокорный реформатор лишь усыплял нашу бдительность.

Однажды, в священное время тихого часа, когда все пациенты в одних трусах мирно переваривали скудноватый больничный обед, Витек дождался своего триумфа.

Заранее, тайно надев припасенный спортивный костюм довольно приличного вида, он подкараулил момент, когда процедурная сестра Глафира Никитишна отперла ключом выход из отделения и приотворила дверь. Витек тихо и яростно бросился на медсестру и силой оттолкнул ее от двери, намереваясь вырваться на свободу. Никитишна, издав слабый визг, начала заваливаться всем центнером своего немолодого тела. Вот в этот момент Виктор Мурмуров и проявил себя истинным интеллигентом и джентльменом. Он не мог допустить, чтобы женщина, хоть и случайно, но пострадала по его вине.

Витек развернулся, как барс, в движении, сноровисто подхватил падающие телеса Глафиры и бережно усадил на пол, гаркнув ей в ухо: «Простите пожалуйста, Глафира Никитишна! Я не нарочно!» – и лишь тогда кинулся бежать.

Глафира, сидя на полу враскоряку не в силах самостоятельно вскочить, заревела пароходной сиреной: «Держите!!! Убежал!!! Больной убежал!!!»

Хитрый Витек тем временем пулей спустился по лестнице и попал в коридор поликлиники, где ожидая своей очереди сидели вдоль стеночек амбулаторные пациенты.

Витек перевел дыхание и усилием воли затормозил свой безудержный бег. Сверху доносились вопли Никитишны. Из дверей кабинетов начали высовываться встревоженный докторицы. Тихие амбулаторные больные, да и вовсе здоровые люди, пришедшие за справкой, настороженно прислушивались к диким крикам.

– Больной убежал!!! – надрывалась Глафира Никитишна.

Витек чинно, спокойно, сохраняя на лице выражение скуки и равнодушия, прошел весь коридор поликлиники. У самого выхода приостановился на мгновение, сказал как бы сам себе в ползевка: «Очередь большая… Завтра заеду», – и лениво вышел наружу. С какой скоростью побежал он, когда уже выбрался на свободу, нам неизвестно. Зато известно, что произошло дальше.

Больной Коля Мошкин, хороший, добрый шизофреник в ремиссии, законно отдыхая в трусах на кровати, услыхал призывы о помощи. Он выскочил из палаты и обнаружил распахнутую дверь в коридор и голосящую на полу Никитишну.

– Что такое? – испугался Коля.

– Принудчик убежал! Преступник! Держите его! – рыдала Никитишна.

– Где он? – спросил Коля.

– Там, туда, туда побежал! – и замахала рукой в сторону поликлиники.

Коля, повернувшись в сторону отделения, громогласно крикнул:

– На помощь! Преступник сбежал! – и непонятно почему добавил: – Маньяк!

И бросился в погоню.

К тому моменту, когда Коля влетел в коридор поликлиники, Витек, ясно дело, был уже далеко, а вот докторицы и медсестры как раз повыползали на шум. Услыхав призыв о помощи в поимке преступника и маньяка, сотрудницы поликлиники не остались в стороне и приготовились исполнить гражданский долг до конца.

Поэтому, когда скользя по линолеуму кирзовыми тапками, освежая воздух синими трусами, Коля влетел в коридор, его уже ждали. Дора Ивановна ловко дала ему подножку, Коля покатился по полу, а на него уж повалились остальные сотрудницы.

– Держи его, девки! – азартно вопила Дора Ивановна, – не уйдет, черт такой, от нас никто еще не уходил!

– Я не убегаю! Я наоборот – догоняю!!! – хрипел бедный Коля из-под груды упитанных тел, но ему никто не верил.

Спустя секунду, со стороны лестницы послышался страшный гул и крики. Топоча дубовыми тапками, в коридор поликлиники ворвалась толпа мужиков в одинаковых синих трусах. Это больные доблестного Второго отделения, услыхав Колин зов, кинулись ловить маньяка.