Текст книги "Тосты Чеширского кота"

21

…Через пару недель майор Пузырев чрезвычайно спокойным тоном приказал всему личному составу немедленно прибыть в Техздание.

Пузырь построил нас и принялся мерно расхаживать перед строем с портфелем в руках, не произнося ни слова. Так он гулял минут десять, постепенно багровея и двигаясь с точностью часового маятника.

Мне даже показалось, что майор вот-вот скажет «ку-ку!».

Вместо «ку-ку» майор Пузырев сдавленным голосом, стараясь не сорваться на крик, произнес:

– Совершившим преступление предлагаю заявить об этом добровольно.

Поскольку строй с интересом продолжал молча наблюдать за хождениями Пузыря, он продолжил:

– Наказание будет смягчено по возможности.

Мы молчали, поедая глазами нашего командира, как и полагалось по неписаному солдатскому закону.

Пузырев извлек из портфеля бутыльки фальшивого лосьона и закричал:

– Что это?!!

– Это прапорщик Самородко нам принес для гигиены, – ответил за всех Чебурген.

– Что это за херня? – поняв, что сохранить лицо уже не получится, майор принялся подпрыгивать в своем обычном стиле, истязая паркетный пол каблуками.

Попрыгав немного, видимо для разминки, он начал швырять в нас флакончики, а мы ловили их и не упустили ни одного.

– Что это? – третий раз прокричал майор Пузырев.

– Херня какая-то, – честно ответил Бес, рассмотрев содержимое.

В силу неведомых нам алхимических процессов свекольный сок, вступив с сырой водой в странную реакцию, обесцветился и выпал обильными слизистыми хлопьями.

– Это не лосьон! – закричал Пузырь.

Он открыл один флакончик. Запахло несильно, но противно, как если бы где-то неподалеку сдохла мышка пару дней назад.

– Лосьон так пахнуть не может! – сообщил нам командир Первой Площадки.

– Товарищ майор, скажите прапорщику Самородко, пусть нам деньги вернет. Мы ему на лосьон давали, а он что нам купил? Солдат обманул и не побрезговал, – всхлипнул Станиславский и умело прослезился.

– Все! Хватит! Млядь! – закричал фальцетом Пузырь, отбирая у нас флакончики и ссыпая их в портфель.

Тут у него пропал вдруг голос, и он продолжил кричать уже зловещим шепотом, отчего все стало еще страшнее:

– Я вызываю особиста! Это военное преступление. Это взлом и кража. Это мой секретный кабинет! Дослужите в дисбате! Я вам покажу!

И он нам действительно показал. Дело принимало плохой оборот.

Начальник особого отдела капитан Дятлов явился на следующий же день. Осмотрел кабинет Пузырева. Осмотрел шкаф. Осмотрел дверь. Потом замок, потом печать.

Многозначительно хмыкнул.

Осмотрел дверь, замок и печать еще дважды.

Все это время мы стояли унылым строем напротив майорского кабинета и наблюдали. На постах отдувались привлеченные специально прапора. На время дознания нас, по распоряжению Дятлова, отстранили от аппаратуры. Видимо особист опасался диверсий.

– Работает по методике Шерлока Холмса, – шепнул я Толстому. Дятлов осмотрел дверь в последний, черт знает какой, раз.

– А мне кажется, что это подход Пуаро, – не согласился повар.

– Следов взлома нет, – сообщил наконец Дятлов майору Пузыреву.

Было не удивительно; мы-то знали, что влезли через окно. Но окно Дятлов не осматривал. Видимо в этом была какая-то чекистская хитрость.

– Как же они в шкаф попали? – злобно спросил Пузырев.

– Нужно еще раз тщательно осмотреть дверь, – уклончиво ответил особист.

Осмотр вновь ничего не дал.

– Что же, – потер руки Дятлов, – пришло время поговорить с подозреваемыми.

Дятлов уселся в майорском кабинете, и Пузырю, лишенному места, пришлось шататься между постами. От скуки и злости он начал присматриваться к работе прапорщиков и убедился, что пеленги они отдают вкривь и вкось, намного хуже солдат. А быстро настраиваться на частоту не умеют вообще.

Дятлов вызвал каждого из нас и опросил по одному. Каждого спрашивал разное. Меня, например, спросил, есть ли у меня родственники за границей. Я быстро ответил, что я комсомолец и оформляю ленинскую комнату по мотивам лекций замполита.

– Это-то и подозрительно, – пробормотал капитан Дятлов и пригласил следующего.

Круг его вопросов поражал.

Кролика он расспрашивал о расположении и устройстве головки блока цилиндров.

Бес рассказывал Дятлову все, что знал о морских узлах.

У Станиславского он выпытывал имя отчество Немировича-Данченко, которое Станиславский благополучно забыл с перепугу.

Толстого попросил объяснить, чем фасоль отличается от консоме, а потом агрессивно требовал назвать фамилию человека, который Толстому про это консоме сообщил. Толстый, не думая дважды, сдал своего преподавателя из кулинарного техникума.

Завершив индивидуальное дознание, капитан Дятлов принялся вызвать нас парами, потом тройками, затем во всех возможных комбинациях. Требовал отвечать быстро и не задумываясь. Перешел постепенно к угрозам. Сулил дисциплинарный батальон. Потом тюрьму.

Через пять часов начал уговаривать сделать ему приятное и сознаться во всем, как родной матери.

Мы честно рассказывали, как заказали лосьон от прыщей, прапорщик Самородко купил нам какую-то дрянь (и взаправду вкус был мерзостный), а товарищ майор изъял и унес в кабинет.

Напоследок Дятлов выложил главный козырь, улыбаясь, довольно, своему уму:

– Значит, прапорщик принес, а майор сразу же забрал?

– Истинно так, товарищ капитан!

– И вам не успел передать?

– Никак нет, не успел, забрал сразу…

– Ага! А что вы, бойцы, скажете насчет дактилоскопической экспертизы? Если мы все флакончики проверим, а на них ваши пальчики шаловливые? Тогда как?

– Товарищ капитан, так нам вчера майор Пузырев прямо силой эти фунфырики всовывал, все кричал «Что это? Что это?». Ясен пень, что они все в наших пальцах…

Дятлов кинулся к майору Пузыреву и начал его о чём-то горячо расспрашивать. Пузырев несколько раз кивнул утвердительно. Дятлов шепнул ему что-то на ухо. Если бы мы умели читать по губам, то без труда распознали бы слово «мудак».

Капитан Дятлов завершил расследование. Сообщил нам, что виновные будут обнаружены и преданы трибуналу.

Мы поняли, что гроза прошла стороной.

Пузыреву капитан Дятлов поведал напоследок, что удивлен, как он вознесся до майора с такими способностями портить верные дела. Но не будет удивлен совершенно, если Пузырев так и выйдет в отставку майором без всякого повышения по службе.

Назавтра майор Пузырев объявил на Площадке тактические учения по возведению долговременных огневых точек. До сентября все свободное время мы строили два ДОТа. А строить ДОТы в вечной мерзлоте – занятие не из приятных. ДОТы вышли кривые, косые, убогие и одним своим видом могли напугать и остановить любого неприятеля.

Я часто звонил Панфилу, и он читал мне всякую дребедень:

 
…Нам приказано счастье догнать и схватить.
И всю жизнь мы проводим в погоне.
Но отдавший приказ – затерялся в пути,
Да и кони – не кони, а пони…
 

Или, например:

 
…Я больше не пишу.
Жизнь пополам с нектаром,
Как пух.
Не более скажу:
Судьбы моей огарок
Потух.
Веселая Земля, планета-неудача,
Не спел.
Как прах стряхни меня,
Я жизнь рублем заначил
На
Опохмел.
Мне очень хорошо, точнее
Очень плохо —
Не вновь.
Хоть самому смешно,
Но верую, как в Бога, в любовь…
 

Лето завершилось, как миграция леммингов – быстро и бессмысленно…

22

…Дряблые лучи тусклой желтушной лампочки режут глаза. Кажется, легче умереть, чем смотреть на этот отвратительный свет.

Нельзя повернуть голову, она может взорваться от малейшего движения. В теле нет ни одного кусочка, который бы не болел. Как-то жарко и холодно одновременно. По лицу течет что-то мокрое.

– Живой? – хрипит рядом какой-то упырь.

– Нет, – пытаюсь ответить я, но не могу, голоса нет.

…Толстый, а это был именно он, сидел на краю табуретки возле меня. Я лежал на койке, валенками на подушке.

Толстый заботливо вытирал мне лицо. Судя по запаху, мешковиной, которой у нас мыли пол. Судя по другим признакам, меня накануне сильно тошнило.

Собственно, Толстый выглядел не лучше. Правда, в отличие от меня мог уже самостоятельно сидеть. И оказался достаточно милосердным, чтобы вытереть мне морду.

Вчера нас переводили в черпаки.

Бес, наш последний из могикан, должен был уйти на дембель. Наши черпаки превращались в дедушек. Мы получили свежих гусей в количестве четырех штук. А нас, соответственно законам природы, переводили в черпаки – новую ступень в системе армейской эволюции.

Инициация свершилась вчера вполне благополучно. Кролик со Станиславским накануне сбегали в самоход и принесли из Тикси ящик водки. Толстый накрыл праздничный стол, зажарив все мясные запасы. Я помог Додону с засолкой рыбы.

Новые гуси, после кормления меняли друг друга на подоконнике, ведя непрерывное наблюдение за дорогой. Так мы предотвращали внезапные визиты начальства.

Чебурген, Блюм и Хилый, превратившиеся, наконец, в дедушек, произвели над нами обряд посвящения. Каждый из них нанес четыре удара пряжкой солдатского ремня по нашим задницам. Для такого дела ремень снял с себя Бес. Это была высокая честь.

Станиславский сообщил всем, что если бы можно было заменить ремень на меч, а солдатскую задницу на плечо, то получилось бы настоящее посвящение в рыцари.

– Тогда тебя первого и посвятим, сказал Чебурген. И Станиславского разложили на табуретке.

Били нас не больно, но чувствительно. Но кружка водки, влитая в глотку немедленно после обряда, заставляла забыть о мелких неудобствах. Еще несколько кружек помогли забыть вообще обо всем.

– Так счастлив я еще не был никогда в жизни, – сказал я Кролику заплетающимся языком.

– Ещё бы! – ответил тот.

Наверное, что-то подобное ощущали рабы, получавшие свободу. Твой хозяин может быть вполне просвещённым и гуманным римлянином. Но ты всё равно принадлежишь кому-то, и твои права – это лишь добрая воля хозяина. Но когда ты получаешь свободу, все права Римского гражданина, да еще в придачу собственных рабов – что может быть лучше этого? Нет, ничего лучше просто не приходит в голову…

…Итак, приведя меня в чувство, Толстый немедленно зажал руками рот и, замычав, кинулся в направлении сортира.

Я последовал его примеру.

В туалете мы встретились с Кроликом, Станиславским и Додоном. От выпитого вчера тошнило всех, и все были безмерно счастливы. Мы чувствовали себя настоящими хозяевами жизни.

Тем же вечером, уже придя в себя, мы с Кроликом отправились навестить Панфила со товарищи.

– Эй, гуси, сюда! – закричал Кролик, едва завидев наших друзей.

Их должны были переводить в черпаки только через неделю.

– Гуси, сигаретку мне, – продолжал веселиться Кролик. Джаггер, не тратя времени на слова, отвесил ему хорошего пинка валенком.

Мы обнялись.

– Помазки, настоящие помазки! Черпаки, звери! Соль земли и цвет нации, – восхищался Чучундра, – а нам ещё неделю ждать, мне просто не дожить, терпенья нет! А били больно?

– Да херня, – небрежно отвечали мы, – главное, пацаны, сразу водки выпить и всё.

Мы расположились в чайной, или говоря по-солдатски в чипке, имея теперь на это законное право. Друзья наши, как приглашенные гуси, могли сидеть с нами за столиком. Вообще же гусям в чайной дозволялось приобрести что-то, отстояв в общей очереди и съесть это в роте. Попытки рассесться за столами являлись дурным тоном и пресекались стариками немедленно.

Теперь же, пожиная первые плоды свободы, мы сели сами и усадили наших товарищей.

– Ну, как вы, мужики? И кстати, как Батя? – спросил я, открывая первую банку сгущенки.

Все вооружились печенюшками и принялись орудовать ими, как ложечками, черпая сладкое молоко из банки.

– Всё отлично, – доложил Джаггер. – Батя в полном ажуре, талант не пропить, всё чинит голыми руками, король гаража. Мы ждем перевода. Я буду страшный помазок! Ящик водки уже притараканили из Тикси. Кстати, Кролик, а что ты не говорил, что у тебя сестра в Тикси есть? Что за тайны мадридские между своими пацанами?

Я тоже разинул рот. Кролик никогда не упоминал про сестру, тем более живущую в Тикси.

– Как же так? – сказал я. – Сестра? Родная? Это же такие возможности! Самоходы, водка, чай! Кролик, колись!

– А ты, Джаггер, откуда про неё узнал? – неприветливо спросил Кролик.

– Да уж узнал, тебя не спрашивал…

– Мы случайно в тему влезли, – вмешался Панфил, – позавчера бегали в самоход с Джаггером за водкой. Прикинулись по гражданке, каптерщик под это дело верные шмотки выдал…

Джаггеру не терпелось, он чувствовал себя героем рассказа и торопливо перебил:

– Короче, чуваки, пока тудой-сюдой, зашли в «Лакомку» подкрепиться. Типа, как Винни-Пух с Пятачком… Ну, сели в натуре. В гражданке не стрёмно… Пироженки кушаем, как октябрята. Смотрю я, рядом такая бикса, вся из себя, в песце голубом, кофий пьет. Я ей, типа, мадемуазель, вам не скучно одной в снегах? Может вас развлечь? А она ржёт. Вы, говорит, с какой части, ребятишки? Ну как так? Мы ж не форме! Она говорит: «Пацаны, вы же малахаи поснимали в кафе, а прически солдатские. Так что разводить своего замполита будете, меня не надо» Ну и пристала, с какой части, кто такие… Мы сказали. А она нам, типа, у меня там брат служит, знаете такого? И тебя, братец Кролик, называет. А её, сестру твою – Риткой звать. Всё верно? Ну, что скажешь? Вас разлучили в детстве, и ты ее ищешь до сих пор?

И Джаггер торжествующе уставился на Кролика. Кролик вздохнул.

– Всё верно, – сказал он, – Ритка это. Сеструха. Она меня старше на пять лет. А в Тиксях уже три года, замужем. За офицером. Секретаршей работает вольнонаёмной при управлении одном… не важно… Ну, у нас с её мужем как-то не сложились отношения. То есть сложились, но не родственные. Короче, мудак он конченый. А Ритка, ничего, довольна. Но я у них там не свечусь. Потому и говорить не хотел. А то, знаете, сестра в Тикси есть, то-сё надо, а я обращаться не хочу. Так ведь не объяснишь, будут думать, что жлоб…

– Не заморачивайся, Кролик, – утешил его Чучундра, – мы знаем, что ты не жлоб. А и знали бы, не сказали бы. Мы же, тля, вежливые. А сестра – дело семейное…

– Тем более сестра симпатичная, на тебя ни капли не похожа, – всунулся Джаггер. – И если б я знал, что ты жлоб, Кролик, уж я бы не смолчал. Это вон Чучундра вежливый, а я еще не очень…

Болтая, мы опустошили банку сгущенки и вскрыли вторую. Потом третью. Распотрошили еще по пачечке печенья. Аппетит все приходил и приходил, и уходить не думал.

Панфил медленно и хмуро ел, почти не разговаривал.

– Ты что, корешок? Что как барсук на приеме у таксидермиста? – толкнул я его.

Панфил скорчил рожу, как бы предлагающую оставить его в покое. Но я не отцеплялся.

– Панфил, расскажи все Бабаю с Кроликом, они не в курсах, – потребовал Джаггер.

– Что ты лезешь? Вечно он лезет! Отлезь, пожалуйста, нахер взад, – заступился Чучундра за Панфила.

Но Джаггера явно сегодня распирало.

– Чувиха евоная что-то мутит. Пишет мало и не так как раньше. Про любовь не пишет. Что-то там не то. Видать бросать его хочет, выдра. Скажи, Панфил! Что молчишь, как рыба об лёд. Тут все свои. Вот и корефан твой – Бабай, подтвердит, что нечего из-за бабы так переживать.

Если бы взглядом можно было поджечь, то Джаггер уже пылал бы синим пламенем – так посмотрел на него Панфил.

Джаггер благоразумно заткнулся. Панфил покряхтел..

– Не понятно ничего, но что-то там не так. Не те письма.

– Что значит не те? – спросил я.

– Не те. Вроде слова все правильные, но содержания нет. Ты ж сам писака, Бабай, должен понимать.

– Конечно! Должен. Но не понимаю.

– Что же за тупицы-то все вокруг – рассердился Панфил, – ну как тебе объяснить, как Джаггеру, что ли?

– Если без побоев, то давай как Джаггеру.

– Тогда слушай. Вот, например. «Воскресение» лабает балладу какую-нибудь. Да хоть, скажем, «Ночную Птицу». Ты сразу понимаешь, что это – рок. Так?

– Ну?

– А вот «Земляне» пыжатся, струны рвут, рифы берут, саунд жесткий, это что? Рок?

– Да ни хрена ни рок!

– Вот и письма пошли от нее как музыка от «Землян». Все слова правильные, а души нет…

– Бабай, прикинь, когда он мне вот так наглядно всё разъяснил, я сразу въехал, хоть и не поэт, – закричал Джаггер. – Чуваки, давайте откроем четвёртую сгущенку! Ну, пожалуйста!!! И пятую, для ровного счета…

Панфил махнул рукой.

– И что теперь? – спросил я.

– Ничего. Я там пацанам написал, посмотрят, что к чему-почему. Отпишутся, тогда ясно будет. Может, мне и кажется все…

Мы доели сгущенку с печеньем. Чай пить не стали, чтоб не перебивать вкус. Отдуваясь, вышли с чайной.

Зелено-голубые вихри волшебной пеной гоняли друг друга по черному небу.

Нас озарило первое в эту молодую зиму полярное сияние…

Пора было возвращаться на площадку. Пацаны пошли проводить нас до дороги. Снег скрипел под валенками, отражая сверкающие небеса.

– Ладно, – сказал Панфил, – почитаю вам, чтоб не кисли.

И прочёл:

 
Взял я гвоздь
И на сердце своём
Нацарапал мишень.
Тут же выстрелов гроздь
Превратила ночь в день.
 
 
В моём сердце
Все больше и больше свинца.
Скоро лопнет,
Набрякло бедой.
 
 
Это снайпер из тьмы
Без конца, без конца
Гонит пули одну за другой.
 
 
Распластаюсь я тенью
На кровавом и грязном снегу.
Не хочу быть мишенью,
Ну, а снайпером быть – не могу.
 

23

…Как весной в пустыне активизируются скорпионы, так месяца за полтора до октябрьских праздников оживился замполит. Дядя Ваня, сияя румяным, глуповатым лицом, по несколько раз на дню появлялся в каждом подразделении и напоминал о грядущей годовщине октября.

На Первую Площадку он зачастил, мороча нас своими заклинаниями, два-три раза в неделю. Все ротные художники были брошены на обновление наглядной агитации. Лично мне замполит сократил боевые дежурства, и за меня отдувались молодые гуси, едва сдавшие допуски на пост.

Уж не знаю, что они там пеленговали, но все помещения Первой Площадки запестрели моими стараниями, кумачовыми Лениными, Марксами и Энгельсами, революционными матросами в пулеметных лентах, суровыми солдатами в папахах и сознательными путиловцами в строгих пролетарских усах.

Ощущение праздника было как под Новый год, когда всё и вся украшается красноносыми Дедами Морозами, синеногими Снегурками, ёлочками и зайчиками.

Майор Пузырев тоже приложил руку к революционному искусству. Он приволок мне тридцать ошкуренных фанерных планшетов. Замполит похвалил Пузыря и лично объяснил мне задачу. Надлежало изобразить и увековечить этапы большого пути, как выразился Дядя Ваня – «от сотворения мира».

По мнению замполита, начало времен было положено выстрелом «Авроры». Это событие я должен был запечатлеть на первой доске – иконе. Далее, по учебнику советской истории: революция, гражданская война, индустриализация, коллективизация, война отечественная и, по списку, до последнего партийного съезда, который являлся, видимо, кульминацией человеческой цивилизации.

Всю эту хренотень, дыша дымом и слезясь красными глазами, я увековечивал школьным выжигательным прибором «Василёк». Затем произведение густопсово покрывалось лаком и вывешивалось в хронологическом порядке по периметру ленинской комнаты.

На одной из икон, посвященных событиям гражданской войны, я изобразил Троцкого (таким, как помнил его по старым Роммовским фильмам), пожимающего руку Чапаеву.

Замполит обрадовался.

– Молодец! – сказал он, – отлично! Чапаев очень похож. Да и товарищ Свердлов как живой вышел. Эх, какие люди были! – и указал на Троцкого.

Тут замполит даже слегка прослезился и, положив мне руку на плечо, пропел тоненько:

 
– И комиссары в пыльных шлемах
Склонятся молча надо мной…
 

Лишь одна из икон ввергла Дядю Ваню в легкое недоумение. На лаковой доске поблескивали три вождя мирового пролетариата. А именно: большелобый хитроглазый Ленин. С ним, заросший Карл Маркс, смахивающий на магаданского бича. И ещё хмурый, недовольный чем-то, видимо проигравшийся в пух и прах Достоевский, изображавший Энгельса. Все трое стояли на трибуне мавзолея в обрамлении серпов и молотков.

– Как это? – спросил замполит.

Я принялся объяснять концепцию цикличности времен и идей, но Дядя Ваня прервал меня.

– Дома повешу, – сказал он и завернул икону в мешок.

Кроме прочего, а именно – митинга и торжественной части с вручением наград и званий, готовился концерт художественной самодеятельности.

Концертом руководил комсорг части лейтенант Гриша Кукалу из кишиневских молдаван. Имея, видимо, цыганские корни, Гриша был по-конски курчав и улыбчив. Он обожал хоровое пение и стук каблуков по сцене. Запах пыльных кулис пьянил его. Нашего Станиславского Гриша полюбил, как родного.

В программу концерта были заявлены революционные танцы в исполнении прапорщиц из пункта секретной связи. Мужской хор с солистом, звездой Первой Площадки, прапорщиком Самородко. Декламация стихов неизменного Маяковского силами вышеупомянутого цыганского лейтенанта Гриши. Отрывок из военной пьесы – режиссерский экзистанс Станиславского. И на десерт – последняя надежда тяжелого рока, группа «Странники», с Панфилом на соло, Джаггером на басу, долговязым Колюней на клавишах и Кузей на ударных.

Панфил сообщил, что группа носит свое гордое имя вовсе не от слова «странник», а от слова «странные».

Цыган-лейтенант Гриша дал добро на исполнение нормальных песен в соотношении один-к-трем, то есть на три революционных дозволялось пропеть одну из «Машины Времени».

Акт из военной пьесы был выбран на пару Гришей и Станиславским. Неизвестно, что вело их по лабиринтам библиотеки нашей части, но была найдена постановка о партизанах Великой Отечественной. Как это связывалось с седьмым ноября, не знал никто. Может быть, кто-то из героев опуса участвовал в юности во взятии Зимнего дворца, а в возрасте более зрелом партизанил в дебрях Украины. Трудно сказать, да и неважно это уже.

К постановке Станиславским был определен один акт, где покорял публику Деревенский Староста-предатель, презираемый всеми, включая собственную жену. В конце он, разумеется, оказывался тайным партизаном-героем, притворявшемся гадиной по заданию партии. Эту роль без обсуждения Станиславский взял себе.

Появлялся на сцене и фашистский офицер со стеком. Говорил с акцентом, славил Гитлера и вообще вёл себя безобразно. Эта роль досталась Кролику. Был там ещё один неприятный персонаж – полицай из местных, редкий мерзавец, лебезивший перед фашистами и унижавший односельчан.

Станиславский долго рассматривал меня в профиль и фас, вздыхал, морщил лоб и, наконец, пробормотав:

– Пусть будет абсурдный контраст, как у Ионеско, – утвердил меня на роль украинского полицая.

Вся военная часть начала петь, плясать и репетировать между боевыми дежурствами. Шутка ли сказать, такой праздник, Великий Октябрь… Нет, не даром замполит с комсоргом ели свой хлеб с маслом. Родина явно знала, на кого можно положиться.

Станиславский успешно заразил нас театральным вирусом. Репетировать было интересно. От Кролика Станиславский требовал прусской выправки и заставлял кричать страшные немецкие слова.

– Ты, ничтожество, бездарность, должен себя почувствовать настоящим фашистом, – кричал Станиславский испуганному Кролику, – я сделаю из тебя эсэсовца! Повторяй за мной «зиг хайль!», ну же, бездарь, шарлатан от искусства!

Меня Станиславский учил говорить на суржике.

– Бабай, твоему городскому русскому никто не поверит. Только настоящий суржик скроет на сцене твою семитскую морду. Ну, давай со мной вместе «hлина», «hалина», «hаврила», «hутарить».

Так Станиславский вырабатывал у меня фрикативное «Г».

Костюмы делали себе сами. Наряды для старосты и полицая подобрали, перевернув вверх дном каптерку. Нашлись там и телогрейки, и облезлая заячья безрукавка, и несколько малахаев на выбор. С фашистом дело обстояло сложнее.

Кролик предложил действовать в духе сценической условности и ограничиться выкрашенной в черный цвет фуражкой с черепом. Но Станиславский гневно отверг эту, как он выразился «меерхольдовщину».

Неожиданно помог Чебурген. Он обнаружил способности к костюмерному делу и, получив в свое распоряжение списанную парадку с фуражкой в придачу, за три дня изготовил шикарную эсэсовскую форму по мотивам «Семнадцати мгновений весны». Кролик примерил. Всё сидело, как влитое.

– Верю! Вот сейчас верю! – закричал Станиславский.

– Видел бы меня мой дедушка, гвардии капитан, батальонный разведчик… – грустно ответил Кролик.