Текст книги "Тосты Чеширского кота"

6. Дежурство как дежурство

Я на работе. А где же мне еще, собственно, можно быть? В ресторан не приглашали…

Дежурство разгорается, медленно, но неотвратимо, как пожар во сыром бору. Иду подписать и продлить запирание в мягкой комнате для Ицхака (я про него уже как-то рассказывал, помните, крендель с гипсом?). Он сегодня отмочил такую штуку.

Есть у нас прогулочный двор, покрытый сеткой от побегов и тканью от солнца. Так вот, Ицхак, чтоб он был здоров, невероятным образом забрался на этот навес на высоту примерно метров четырех-пяти и слезть не смог. Ну, как кот.

Мы примчались на радостные вопли сестер, которые лихорадочно стаскивали матрасы на место предполагаемой жесткой посадки этого акробата. А Ицхак лежал над нашими головами на сетке, на фоне синего южного неба, в одних лишь потертых трусах и выл от страха.

Больные начали заключать пари на сигареты. Спорили, негодяи, сколько он продержится. Самые азартные считали, что только через три-четыре дня Ицхак свалится сам от голода и жажды. Посыпались предложения – вызвать пожарных, вертолет, полицию и его жену. Этому воспротивились те, кто видел его жену, и заявили, что если она придет – то он точно останется на верхотуре до конца времен.

Пытались сманить его кока-колой. Не слез. Сулили бурекасы. Тоже не помогло.

Кто-то из врачей начал настаивать на выстреле с усыпляющим уколом, но Ицхак, услыхав это предложение, тут же, с небес, прервав вой, объяснил доктору, куда он может засунуть себе усыпляющий шприц.

Развлечение грубо прекратил офицер службы безопасности больницы. Будучи человеком спортивным и решительным, он повторил восхождение Ицхака, взобрался на самый верх, схватил верхолаза за немытую волосатую ногу и, под ободряющие крики и аплодисменты, задним ходом аккуратно сполз вместе с ним на грешную землю. Блестящий аттракцион завершился без яркого финала, то есть без членовредительства. Но было решено Ицхака закрыть в мягкой комнате до утра. Чтобы остыл в пропорцию.

Потом меня вызвали в женское отделение. У них там женщина беспокойная была фиксирована к кроватке. Медсестра – сабра (родилась в Израиле), по-русски не умеет, докладывает про эту привязанную больную тетку:

– Доктор, плохо дело, похоже делириум начинается.

– Что вдруг? – спрашиваю.

– У нее зрительные галлюцинации. Она лошадей видит, вон, смотрите, опять кричит: «Она – лошадь!!!. Она – лошадь!!!»

Я пошел посмотреть. Вижу, лежит крепко завязанная русская тетка, видимо с религиозным бредом, поскольку, по-русски призывает во весь голос Иисуса: «Ии-сус!, Ии-сус!». Проблема в том, что на иврите «hи» – значит «она», А «сус» – это «лошадь».

Ну, слава Иисусу, не делириум. Продолжаю дежурить.

Ицхака выпустили из мягкой комнаты, решили покормить. А он вдохнул шницель и умер. Но наш персонал лихой, шницель выбил и Ицхака оживил. Я даже не успел добежать до отделения. Недолгая смерть не укротила его нрав ничуть. Лезет ко всем и всех измучил. Привязался к русским медбратьям, те его шуганули. Ицхак этак горестно завопил:

– О! О! эти русские! Все портят!

Пристал к религиозному санитару, тот турнул его еще хлеще. Ицхак еще горше:

– О!!! Эти религиозные!!! Спасу от них нет!

Чуть позже его также разочаровали эфиопы, аргентинцы, йеменцы, иракцы и индийцы. Про бедуинов нечего и говорить.

Короче, Ицхака перестали устраивать абсолютно все. Видимо, гипоксия повредила не только кору его головного мозга, но и саму его древесину.

Вызвали меня в другое мужское отделение. Больной жалуется на боли. Нога болит. Ну, у него-то она еще долго будет болеть. Это наш старый, известный, можно сказать, знаменитый больной.

Будучи в психозе, шалил себе в собственном доме. Громко шалил, агрессивно. Соседи вызвали полицию. Те приехали, и поскольку пресловутый больной не только не сдался, но и напал на незваных гостей с ножиком, один, самый решительный полицейский, открыл огонь на поражение. И был, видимо, настолько меток и гуманен, что пять пуль положил больному в правое бедро, почти в одну точку. Потому, что первая, вторая, третья и четвертая пули, его не остановили.

Вот какие у нас бывают психозы. Лично я – горжусь! Но и полицейский молодец, мастерство за кофием не пропьешь! Подвиг его меткости омрачил лишь тот факт, что ещё две пули достались сестре больного, которая на минуточку высунулась из кухни, посмотреть, кто это там так шумит.

Видать, она здорово удивилась, когда поняла, что палят в неё. По счастью, все остались живы. В протоколе полицейские написали, что господин Н, несмотря на то, что получал в ногу пулю за пулей, продолжал атаковать полицейских, проклинать их и угрожать им, и очень сердился.

Мне кажется, его можно понять.

Ладно, дежурю себе дальше, никого не трогаю. Спать мне охота, но не дали, черти, отдохнуть.

Позвонили и сообщили, что привели какую-то девушку с ранкой на пальце. Почему в психиатрический приемный покой? «Ну, ладно, – думаю, – приду – увижу, что там за ранка».

Уже на подходе к приемнику меня смутили крики погибающей свинки. Вот, то есть, как способна кричать свинья, когда ее долго и неумело режут – то же самое услышал и я.

А увидел я следующее: в лобби приемного покоя мечется толстенькая невысокая девушка с очень неприятным лицом, и криками изображает ту самую погибающую свинку. На левой её руке висит женщина и пытается тряпкой зажать рану на пальце.

Надо сказать, что удается ей это не очень хорошо, поскольку в крови не только она сама, но и девушка с неприятным лицом, и весь пол, а местами даже стены.

На правой руке у девушки висит похожий на неё мужчина (видимо папа). У папы в руке имеется небольшой кислородный баллон, трубки которого он сноровисто, но безуспешно пристраивает на мордочку девушке с неприятным лицом. Нет смысла добавлять, что и мужчина в крови по уши.

Вся эта тройка шарашится по лобби в живописном танце смерти, а секретарша глядит на это дело стеклянными глазками из-за стеклянной же загородки.

Я осторожно интересуюсь причиной визита. Родители девушки, драматично выкрикивая фразы, с тяжелым испанским акцентом, сообщают, что она олигофренка и аутистка, а кроме прочего страдает повышенным внутрилегочным давлением и пневмонией. И именно сегодня рассадила палец о стекло.

Припомнив смутно общую медицину, понимаю, что нужно бороться с кровотечением. И вот, я, психиатр, то есть человек, по определению, чуждый насилию и боящийся крови, зову медбратьев. Мы надеваем перчатки и наваливаемся на девчонку.

Не тут-то было. Силы в ней немеряно. Тут медбрат Юваль, служивший в спецназе, хитрым боевым приемом заламывает ей руку и предъявляет палец к осмотру.

Ёрш твою медь! До кости! Кровища хлещет. Надо шить, а у нас нечем, значит надо отправлять в «Сороку» к хирургу. Общими усилиями с родителями начинаем перевязку. Девчонка не сдается. Просто Кармен! Испанские проклятия смешиваются с русским матом. Вокруг кровь. Поросячьи визги жертвы режут уши.

На мгновение реальность меняется, и я чувствую себя участником какой-то отчаянной пиратской схватки. Наконец палец перевязан. Все переводят дыхание. Улыбаются. Все же мы молодцы!

Этим молниеносно пользуется олигофренка-аутистка. Она, сука, срывает повязку, и все начнется сначала.

В конце концов, я-таки отправляю ее в «Сороку». И там доктор Мишка Сеченов мудохается с ней до утра. А утром ее госпитализируют в терапию из-за легочной недостаточности.

Но я-то этого пока еще не знаю, у меня-то пока все только начинается.

Едва я вошел в секретарскую, как тут же и был буквально освежен новостью. Мне сообщили, что областной психиатр вытащил сегодня шесть принудительных проверок, а значит, в течение вечера и ночи амбуланс привезет шестерых сумасшедших. Разумеется, если поймает.

Как будто нам не хватает новых больных. Вот взять хоть одного из них, этих свежепойманых…

Утром этого новенького пациента проверял заведующий отделением профессор Фолкнер. При сём посчастливилось присутствовать и мне. Санитар ввёл в ординаторскую черного человечка лет тридцати. Он здорово смахивал на Уго Чавеса, тогда ещё живого президента Венесуэлы, только был меньших размеров и намного чернее.

Маленький черный Чавес непринужденно развалился в предложенном кресле, строго взглянул на нас и лениво произнес с африканским акцентом:

– Ну, что скажете, смертные?

– Хотелось бы узнать что-нибудь о вас? – вежливо попросил Фолкнер.

– А что про меня, фак вас, знать, – начал грубить Малыш Чавес с полуслова, – я, фак вас так, понятно кто, я – посланец бога…

– А я никого никуда не посылал, – сострил бородатой остротой профессор Фолкнер, после отдыха в Америке пребывавший в игривом настроении.

– Ты, что же это, смертный, фак тебя, хочешь сказать, что ты бог? – разозлился утративший чувство юмора Чавес. – Ты ж, фак тебя, самозванец, а я – заместитель бога! Мессия! Его посланец, а не твой!

С этими словами он начал подниматься с кресла (видимо, чтобы проучить нас хорошенько) и мы, поняв, что беседа потеряла предметность, позвали санитара поздоровее…

Но это утром. А ближе к вечеру, дежуря по приёмнику и разбираясь с принудительными проверками, я понятия не имел, что происходит в отделении.

А происходило там, вот что:

Малыш Чавес, заместитель бога, мессия и посланец, сделался настолько гневлив и беспокоен, что персонал закрыл его в специальной мягкой комнате, оборудованной камерами наблюдения и динамиками с приятной тихой музыкой. Именно благодаря качественным видеокамерам и цветному монитору, медсестра Вера смогла увидеть во всех подробностях, что Заместитель Бога, быстро обретя самообладание, принялся мастурбировать. Причем, по словам Веры – достиг глубокого удовлетворения трижды. Намастурбировавшись же всласть, улегся на мягкий пол и якобы задремал.

Купившись на дешёвую разводку, персонал открыл мягкую комнату. Малыш Чавес вышел и немедленно дал в морду случившемуся рядом больному, а заодно расцарапал рыло подоспевшему санитару. Через несколько секунд он укусил за палец медсестру Веру, прибежавшую посмотреть, кто это там получил в морду и кому это там расцарапали рыло. Ну, обыкновенно – позвали подмогу, навалились разом, зарядили шприц.

Когда Малышу Чавесу укололи хлорпромазин, Заместитель Бога выкинул такую штуку: завел под низкий лоб глаза, перестал дышать, рухнул, выгнулся красивой дугой и закатил шикарный эпилептический приступ.

Судороги шли непрерывно, волна за волной, приступ явно перерос в эпистатус.

А Малыш Чавес даже не думал приходить в себя. Только тогда кто-то из персонала догадался нажать тревожную кнопку, прицепленную у каждого из них на поясе.

Сигнал тревоги получили охранники на входе, и атаманша справочной службы Симона, которая высунулась, как кукушка из своего окна и завопила неистово:

– Срочно доктора в шестнадцатое! Помирает!!!

Это дикий зов и услышали одновременно мы с Халайлой, арабским доктором, который играл в интернет-казино в секретарской.

Оба-два мы травлеными крысами влетели в лобби, проскочили на территорию и припустили в сторону шестнадцатого, хотя дежурным по этому отделению сегодня вообще был доктор Груш, тоже порядочный долботряс.

Нужно сказать, что бежать от приемника до шестнадцатого довольно далеко, и посему, когда нас нагнал охранник на электрокаре, мы запрыгнули к нему и дальше уже просто полетели.

Чтобы не выпасть на поворотах, я вцепился в Халайлу, а тот держался за охранника. Охранник же не выпадал, лишь благодаря мертвой хватке и железному – хрен сломаешь – рулю. Ветер свистел в ушах. Редкие больные и их родственники выпархивали из-под колес весенними трясогузками.

Халайла азартно вопил:

– Быстрее!! Без паники!! Если есть паника – будет балаган! Не паниковать! Кыш от машины, курва! (медицине он учился в Праге и потому хорошо ругался по-чешски)…

Ворвавшись в отделение, мы увидели конвульсирующего посеревшего негра на полу, и персонал, бодро, но бессмысленно суетящийся вокруг. На морде у серого негра сикось-накось была пристроена кислородная маска, но судя по манометру, малый баллон давно опустел.

Халайла ретиво взялся за дело. Я помогал, как мог. Мы перевернули Чавеса, поддержав его голову, пережидая очередной приступ судорог. Тут темпераментный от природы Халайла решил ускорить все процессы.

– Где этот хренов кислород?! – закричал он. – Я уже сто пятьдесят раз прошу долбаный кислород! Дайте этому драному больному, чтоб его раскурочило, подушку под голову! Вызывайте амбуланс! Держите его чертову башку! Готовьте валиум! Открывайте вену! Стойте! Отойдите! Не мешайте! Бегите! Где, наконец, это гребаный Груш! Почему мы за него работаем?! Не надо паники!!!

Понятно, что если до этих воплей царила лёгкая растерянность, то теперь, натурально, началась паника. Одновременно наши служивые бросились выполнять все, что было попрошено.

Причем, за подушкой кинулось три человека, а за кислородом, понятно, никто.

Кроме того, весь этот шухер на бану привлек остальных больных и они, как муравьи на сахар, полезли со всех сторон с советами и комментариями. Кеша Гудлов пробивался через наши спины, разъясняя другим больным, что вот, мол, одного черненького уже эскулапы уморили, скоро, значить, то же и с беленькими будет.

– Кеша! Изыди, черт, отлезь! – умолял я его.

– А я может, пророк-чудотворец, мне может, посмотреть надо, я его может, оживлю! – ломился Кеша сквозь санитара с расцарапанной рожей и Веру с укушенным пальцем.

Чавес тем временем вдруг сам по себе перестал содрогаться. Он активно задышал, сделался вновь черным из серого, пустил слюни, забормотал, описался, словом начал возвращаться в первобытное состояние.

Тут как раз подоспел долботряс доктор Груш, прибыл амбуланс, и мы с Халайлой, поблагодарив всех за внимание, покинули поле боя.

О дальнейшем мне стало известно из телефонного разговора с доктором Амраном, дежурным психиатром «Сороки».

Заместитель Бога был доставлен туда на проверку, и, ожидая очереди, задремал на выделенной ему коечке за ширмочкой. Разумеется, был приглашен невропатолог, оказавшийся новым, не очень опытным, но нагловатым юношей. Прочтя направление долботряса Груша, невропатолог устроил сцену у фонтана, крича, что патология не его, и что он не будет проверять Малыша Чавеса.

Амраныч убедил юного врача хотя бы поговорить с пациентом, а уж после решать, проверять его или нет. Молодой невропатолог согласился, но пребывая в чрезвычайном раздражении от необходимости работать, резким движением распахнул ширму и довольно грубо пихнул спящего Чавеса в плечо, сказав что-то типа:

– А ну, давай, вставай!

…Ну, вы меня поняли? …Так обращаться с Заместителем Бога – себе дороже. Малыш Чавес открыл лишь один глаз, пылающий высшим гневом и из положения лёжа отвесил вполне профессиональную плюху в табло врачу-нахалу. Тот, крякнув селезнем, на спине доскользил ровно до середины зала приемного покоя и застыл, упершись макушкой в сестринский пост.

Больные, которым гад-невропатолог успел нахамить до этого, зааплодировали.

Натурально, беседа не состоялась. Спустя полчаса Малыш Чавес был возвращен в шестнадцатое отделение, персонал коего едва успел зализать раны.

Заместитель Бога с порога заявил, что сомневающиеся в его божественной сущности будут в качестве доказательства немедленно получать по сусалам, для укрепления веры.

– Жаль мне вас, смертные, а что делать, фак, коли нету в вас веры? – возглашал Малыш Чавес, примеряясь грозною десницей к тем, что были поближе. – Для вас же стараюсь, нечестивцы!

На этот раз мягкая комната не была задействована. Санитары-еретики навалились на Заместителя Бога, Посланца, Мессию, Малыша Чавеса и, вколов галоперидол в черную задницу, привязали его к кровати. Крепко! За четыре ноги! До утра! Аминь!

Весь этот бардак окончился на исходе ночи. Все это время в приемном покое тихо, покорно и вежливо дожидались меня двое: интеллигентный мужчина средних лет и юноша бледный с горящим, как и положено, взором. Похоже, сын. Свежезабинтованные предплечья юноши прорастали мелкими кровавыми цветами.

Я, будучи уже полуживым, вяло взял направление, пробежал глазами по диагонали, выцепил заветное словосочетание – «суицидальная попытка», понял, что юношу придется оставить в больнице и пригласил папу с сыном в кабинет.

– Здравствуйте, я дежурный врач, чем могу вам помочь, – пробормотал я ритуальную фразу.

– Здраштвуйте! Witam, panie, – с благородным шляхтецким акцентом ответил мужчина, – доктор, мы из Польши! Я – Юрек Заёба! А это мой сын – Бонифаций Заёба! Помогайте нам пошалуйшта, prosze pana!

Сон и усталость покинули меня одновременно с произнесением этих чудных имен.

Увядшее было мое настроение вновь расцвело пышным кустом чертополоха. Да-да, именно вот такой хренотенью и стоит заниматься всю жизнь. А чем же ещё?

– Садитесь, пан Заёба, – произнес я, – садитесь, поговорим…

Так выпьем, без выдумок, попросту за то, чтобы работа всегда была для нас праздником! Но чтобы, кроме праздников, бывали еще и выходные…

7. Иорданское крещение

Отшумел Новый год. Все меняется. Все духовнее и духовнее живет моя доисторическая родина. По зомбоящику наблюдал за крещенскими мероприятиями. Конечно, просто дух захватывает, когда видишь людей, прыгающих в прорубь. Я и сам в холодной воде купался, но вот так! Наотмашь, педипальпами об лед! Не знаю, не знаю… А у нас тут тоже, кто желает, едут на Иордан, окунаются, запасают там воду, хранят рубахи, побывавшие в воде Иорданской, обретают, так сказать, духовные богатства.

Но у нас хоть не так холодно, как на Руси!

Вот один знакомый, сопровождавший православных гостей, стал свидетелем сцены в автобусе, при поездке на Иордан на крещение. То есть, специально организованная поездка – покреститься, окунуться. У всех заготовлены рубахи, тара для воды, лица просветленные, глаза добрые. Молодой человек и тётенька.

Тётенька: – Молодой человек! Я извиняюсь… А ведь это моё место!

Молодой человек: – Почему же оно ваше?

Т.: – А мне тут удобно! Вставайте!

М.: – Ну дык и мне удобно!

Т.: – Что вы мне хамите?

М.: – Да ты сама хамишь!

Т.: – Да пошел ты на х…й, выблядок свинячий!

М.: – Да пошла ты сама на х…й, крыса старая!

Вот так благословили друг друга и поехали на Иордан.

Даже не знаю, наверное, нужно выпить за отпущение грехов…

8. Бутерброд профессора Поцтума

Уже написав название этой нелепой истории, я понял, что оно претендует, как минимум, на роман. Ну, типа «Голова профессора Доуэля», или что-то столь же интригующее. Выдохните. Интриги не будет. Все случилось просто и глупо. Впрочем, как и всегда в Дурдоме.

Профессор Поцтум, он такой, как бы описать-то… Он мужик здоровый, и еще его все время дергает. То глаз, то морду, дерг-дерг, тик у него, что ли? Он нам психотерапию читает, знаменитый психотерапевт. Одно меня смущает. Если бы, не дай бог, понадобилось мне к плечу чьему-то припасть, то уж к чьему угодно, только не к плечу, над которым физиономия его дергающаяся. Да седые волосы, вьющиеся из носу.

Еще у него рубашки всегда непонятно в чем. То есть понятно в чем, но я просто здесь об этом говорить не хочу. В кабинете он запирается и не открывает. А если поймать его нужно, ну, скажем, подпись его нужна, знающие люди советуют в засаде ждать, пока он в сортир не выйдет.

Как-то засел я его караулить. Как он в туалет вышел, я проморгал, а как он обратно пошел – так лучше бы и не видел. Идет профессор, дергается весь, из штанов туалетная бумага тянется, а рулон по полу катится неслышно так, тихо, словно во сне.

Он лекции читает студентам по веселенькой теме «Траур у народов мира». Интересно, конечно и поучительно узнать, как там всевозможные народы горюют. Профессор даже книгу про это написал. Обложка славная такая получилась, в тему. Гроб, африканский барабан и яранга.

Вот он приходит на лекцию, открывает свою книгу с гробом и ну читать:

– Бу-бу—бу, бу-бу-бу… траурные реакции… эфиопы… китайцы… бубу-бу… плачут… улыбаются… бу-бу-бу.

Дочитает главу и говорит:

– По-моему, моя лекция прошла ВЕЛИКОЛЕПНО!!!.

Ну, как-то раз один студент из местных, нахальных, и говорит ему:

– Профессор, я на ваши лекции ходить больше не буду. Книгу могу и в библиотеке взять. Дома прочитаю.

Поцтум на это совсем не обиделся и говорит:

– Надо же понимать разницу, когда вы сами читаете, и когда я вам читаю! Вот вы все, надеюсь, Гамлета читали, так? А если бы сам Шекспир пришел и вам прочел, тоже бы КРУТО было, а?

Итак, профессор Поцтум (прошу заметить, справедливо и по научным заслугам!!!) имеет у нас два кабинета. В одном, расположенном наверху, в приемном покое он трудится днем, а в другом, ночует раз в неделю, когда остается в Беэр-Шеве.

В этот раз Поцтум собрался остаться на ночь и, натурально, решил поужинать. Будучи человеком не только умным, но и практичным, он по телефону заказал сэндвич с доставкой. Уже через двадцать минут в холле Дурдома появился юный доставщик еды с мотороллером и, возжелав чаевых, вручил заказанный бутерброд профессору.

Поцтум немедленно уплатил положенные по счету тридцать пять шекелей, вознаградив доставщика нравоучением вместо чаевых и посоветовав больше внимания уделять образованию, нежели стяжательству.

Войдя в верхний свой кабинет, профессор секретировал слюну и неряшливо отъел половину сэндвича, решив дожрать остаток утром на завтрак.

Повеселев после экономного ужина, Поцтум завернул в бумажку полбутерброда и, ничего не подозревая, отправился спать в нижний кабинет – опочивальню.

Поздно вечером ночная уборщица, пожилая, чистоплотная грузинская еврейка, обнаружив какие-то объедки на профессорском столе, выбросила их немедленно в мусорный бак, вымыла кабинет и отправилась наводить порядок в других комнатах.

Утром случилось страшное. Поцтум, не найдя заветного полубутерброда на своем столе, поднял крик и вызвал охранников. Опасно побагровев и привычно брызгая слюной, он потребовал немедленно все разъяснить и призвать к ответу наглеца вора, посмевшего сожрать профессорский харч.

Он кричал, что за всю историю медицины вообще, и психиатрии в частности, подобные оскорбления не наносились никому, но он, Поцтум, этого так не оставит и найдет управу и на воров, и на бездельников получающих деньги за охрану.

В то же время, в лобби носилась заламывая руки ночная уборщица, прослышавшая уже о своем преступлении. На русском, грузинском и иврите бедная женщина громко проклинала злую судьбу и живописала своё будущее в самых ужасных красках. Несчастная пророчила себе арест, тюрьму, несмываемый позор (что, понятно, для грузинской женщины стократ хуже тюрьмы), увольнение с работы и голодную смерть восьмерых внуков.

Присутствующие при трагедии уже рыдали от смеха, а из профессорского кабинета гремел голос Поцтума, требующий полицейскую собаку и призывающий все казни египетские на голову бутербродных воров.

Уборщица была совершенно близка к обмороку, но вдруг лицо её просветлело и стало решительным.

– Да что же это я такое делаю?! За что погибаю?! – закричала она на трех языках, – Боже мой, мусор-то ведь еще не увозили!!!

С быстротой молнии и проворством юной серны, метнулась немолодая, грузная женщина к мусорному баку, открыла крышку, и шуганув собравшихся позавтракать крыс, извлекла со дна драгоценный бутерброд.

Обдула его бережно, утерла слезы горя, выделила слезы счастья и, придав лицу льстиво-торжественное выражение, впорхнула в кабинет профессора, неся перед собой сэндвич, как Сара первенца своего.

Увидев вожделенный бутерброд, Поцтум оторопел и целую минуту не знал что сказать, хотя такое, по чести, случалось с ним не часто.

Тем временем, уборщица с низким поклоном (исполать тебе, добрый молодец), подала профессору объеденный им и крысами бутерброд из помойки. И скромно сообщила, что вчера вечером, убоявшись порчи профессорской пищи от жары, положила сэндвич в холодильник, сохраняла его до утра в свежести и вот теперь с огромным почтением в сердце смиренно вручает его законному владельцу. Именно так.

Приятного аппетита!

Поцтум, не произнося ни слова, сладострастно вонзил зубы в бутерброд, и тут же лицо его стало разглаживаться и добреть на глазах. Проглотив, не жуя, последний кусок, он обратился к застывшей уборщице и молвил значительно и весомо:

– Спасибо тебе, добрая женщина, что сберегла мне завтрак, а то уж я было к стыду своему подумал про людей плохое… А теперь вижу, что все меня уважают и обо мне заботятся…

И нужно отметить, что никто из присутствующих не возразил профессору, поскольку, сказанное было чистейшей правдой. Ну, может быть почти правдой. Или полуправдой… ну, как полубутерброд…

В общем, мне ничего уже не остается, как только предложить выпить за то, чтобы нам всегда было чем закусить! Хотя бы бутербродом.