Текст книги "Тосты Чеширского кота"

– Дай сюда, – Джаггер сорвал с Чучундры гарнитуру, – ты вечно что-то недослышишь! Ой, точно! Велят следовать за сопровождением! На, Чучундра, говори с ними сам, я что-то стремаюсь. Бабай, что застыл, дуй за Панфилом!

Панфил безмятежно дрых, положив голову на Батин живот.

– Пошли, хорош кочумать, – растолкал я его, – тебе звонят из Америки.

Панфил вскочил. Батя засопел еще слаще.

В кабине, и без того непросторной, мы просто сидели друг на друге. Панфил с Чучундрой общими усилиями смогли объяснить диспетчерам базы «Эллисон», что вообще происходит. Американцы тактично поинтересовались запасом топлива и высотой.

Мы летели навстречу солнцу, и хотя внизу еще была ночь, на нашей девятикилометровой высоте наступил жемчужный, неяркий рассвет.

В салоне послышались изумленные возгласы пассажиров. Тут же Джаггер дико заорал мне в зазвеневшее ухо:

– Смотри!!!

Справа от нас серебристой рыбкой появился, словно ниоткуда, силуэт истребителя F-15 «Eagle»

– Може, т Миг? – с надеждой спросил второй пилот.

– Да, братушка, – очень серьезно ответил Панфил, – конечно миг. Это тот самый миг, между прошлым и будущим…

По левому борту возник еще один «Eagle». Он приблизился, стали видны заклепки. Качнув крылом, сократил дистанцию так, что у нас захватило дух и почудилось на мгновенье, что пилот идет на таран.

Зеркально черное стекло гермошлема скрывало лицо летчика, придавая ему космический вид. Американец, убедившись, что его видят, поднял руку в складках противоперегрузочного костюма и несколько раз энергично ткнул большим пальцем вниз.

– Ну, вот и всё, – подал вдруг голос командир захваченного нами самолета. И добавил:

– Экипаж, внимание! Приготовиться к снижению. Сажать они нас будут, понимаешь… С-суки!!!

Эпилог

Нет смысла раскрывать теперь все подробности. Экипаж, самолет и пассажиры были возвращены через два дня.

Нас шестерых переправили в Лэнгли, расселили порознь и допрашивали ежедневно почти три месяца. После этого нам поменяли имена и мы, обретя возможность заниматься чем угодно, начали обустраиваться в новом мире.

В Союзе вовсю разгорелась перестройка, последовали новые многочисленные угоны самолетов в Скандинавию, и про нас, по счастью, вроде как подзабыли.

Завершив мытарства в Лэнгли, все мы перебрались в Нью-Йорк, чтоб хотя бы первое время держаться рядом.

Батя нашел работу первым. Он заключил контракт с продюсером какого-то низкопробного варьете и выступал в стриптиз-шоу под псевдонимом Siberian peasant.

Джаггер тогда называл Батю артистом конно-спортивного жанра. Впрочем, контракт Бате не продлили, поскольку он несколько раз засыпал прямо на рабочем месте.

Нынче Батя работает механиком в большом гараже, и каждый день покупает бананы. На работе его очень ценят…

Кролик, перебравшись в Нью-Йорк, поднакопил денег, работая таксистом. Недавно приобрел небольшое кафе и успешно поигрывает на бирже.

Чучундра трудится инженером-техником в компании по производству композитов, завел не меньше дюжины пар дорогущих очков на все случаи жизни и бросил, наконец, курить.

Джаггер за эти годы переиграл, кажется, во всех рок-н-рольных бандах, объездил всю страну, имел несколько раз неприятности с полицией, тогда мы забирали его под залог и платили адвокату. Теперь он пустил корни в Бронксе, угомонившись после приобретения маленькой студии звукозаписи.

Панфил долго болтался без дела, пытался работать в русских газетах и, в конце концов, удачно женился на русской американке и уехал в Калифорнию. Они на пару арендуют книжный магазин и подумывают об издательском бизнесе.

Несколько лет назад, в силу некоторых обстоятельств, указывать на которые я не имею ни возможности, ни желания, я готовился к переезду в маленькую жаркую страну.

Панфил прилетел в Нью-Йорк попрощаться. Февраль в том году выдался дождливый.

Мы расположились за стойкой в самом тихом углу небольшого бара где-то в районе Сорок Четвертой улицы, рядом с Восьмой авеню.

Выпивали, говорили, вспоминали. Было нам как-то не грустно и не весело. Выпили еще. Рядом с нами пристроился какой-то поддатый невысокий чувак с двумя девицами шлюховатого вида. Парень громко хохотал, девицы визжали.

Панфил, поморщившись, начал вяло жаловаться на падение продаж в книжном бизнесе. Я, изображая внимание, подумал, что надо бы заказать кофе, чтоб не уснуть.

И заказал две чашки, себе и Панфилу. Панфил взял чашку в руку.

Между тем, коротышка что-то увлеченно рассказывал девицам.

Тут мы оба, не донеся кофе, поставили чашки и уставились друг на друга, поскольку незнакомец начал говорить что-то совершенно невероятное.

– Так зачем мне врать, цыпочки? – разорялся коротышка, – все так и было. Я же пилот ас! Летал на F-15, клянусь, девчонки! Меня списали к черту, в восемьдесят пятом, в январе, когда мне пришлось катапультироваться в Тихий океан, возле Гавайев. Вы хоть знаете где это, дурёхи? Идиот дозаправщик не нашел меня в небе, а я не нашел его… Я болтался на долбаном плотике, в самой жопе этого чертова океана, и видел плавники акул. Меня нашли через двое суток… А теперь я опыляю фермы от саранчи…

– В Нью-Йорке? – изумилась одна из девиц.

– Нет же, дурочка, в Оклахоме. А здесь я в гостях у брата.

– А твой брат симпатичный?

– Еще по стаканчику – и едем к нему!

Панфил растерянно посмотрел на меня.

– Бабай, млядь, это что? Тот самый? Помнишь «Глобальный Щит»?

– Ещё бы! Но этого не может быть. Выходит, жив?

– Выходит так…

– Вот же везунчик, сука…

Мы заказали коротышке и его девицам выпивку и вышли из бара до того, как бармен подал им стаканы. Снаружи похолодало, шел ледяной дождь.

Настроение у нас резко улучшилось.

– Живой, живой бродяга, – довольно бормотал Панфил, шлепая по мелким лужам.

Пора было ехать в аэропорт. Я поднял ладонь и желтое такси, вильнув, прижалось к тротуару.

Мы уже порядком промокли.

– Ну, что… пока, Панфил.

– Пока, Бабай. Когда-нибудь мы еще увидимся…

– Знаешь, Панфил, то что ты писал тогда… твои стихи… мне, да и нам всем, это здорово помогло, правда. Спасибо, чувак.

– Ничего, братушка. Будешь мне должен, – ответил Панфил и улыбнулся впервые за весь вечер.

Мы пожали друг другу мокрые руки. Таксист нетерпеливо погудел.

Я обернулся, садясь в машину. Панфил, закрывшись от ветра, прикуривал, куртка его была мокрой насквозь. Огонёк зажигалки на мгновение осветил его лицо и, исчезая, слился с другими огнями, которыми была полна улица в этот вечерний час. Неон реклам, свет фонарей, отблески фар и вспышки светофоров, отражались в каплях дождя, витринах и мокром асфальте.

Вихри холодного света возникали и гибли ежесекундно, захватив все небо и землю, переливаясь праздничными сполохами. Обезумевший цветной шторм смешивал и расплескивал краски по черному квадрату неба в такт какой-то космической, недоступной нам, и разумеется, существующей музыке.

Но все это было так не похоже на полярное сияние… И, кстати, Панфил, я возвращаю тебе долг.

 
Февраль – печальный месяц, вторая остановка.
Мне надоело ездить – вся жизнь – командировка.
Гремит состав порожний, я еду, пью вино,
Запомнив тех, кто может, забыл меня давно…
 
 
Еще с десяток станций, а в будущем тупик,
Мне показался странным прощальный чей-то крик.
Кому кричат? Не мне ли, прощаясь навсегда,
А за окошком ели, а в небе провода…
 
 
На каждой остановке бегу на телеграф,
В окошечко, неловко, помятый рупь отдав,
Шлю телеграммы в прошлое, не жду на них ответ,
И так вот, понарошку, я прожил много лет.
 

 
Мосты разведены. Железный механизм
Перетирает в прах попытки удержаться.
Тяжелый свод волны присутствием своим
Так искажает страх, что тянет разбежаться
 
 
И в бедствие волны уйти, как в марь, как в сон,
Ладонями скользя по илистым изгибам,
Надежно позабыв изменчивость времен
Да кулаком грозя холодным синим рыбам.
 
 
И языком толкнуть последний пузырек,
Который серебром взлетит к зеркальной кровле…
(так палец, обманув мешающий курок,
вбивает в сердце гром, давая выход крови…)
 
 
Но сущей ерунды предусмотреть нельзя,
Поскольку, как всегда, видны лишь повороты.
Мосты разведены. Разведены, друзья!
Такая вот беда – разведены пролёты…
 

 
Налево – шаг,
Направо – шаг,
Не упади. Потерь и так
Довольно много.
 
 
Идти по трупам —
Сущий бред.
Нам всем давно прощенья нет
И нету Бога.
 
 
Вперед, назад —
Ни лечь, ни встать.
И яркий луч погас опять
И тьма упала.
 
 
А люди верили
И шли.
Хоть люди знали, что они
Не из металла.
 
 
Живую нить
Прервала сталь.
В глазах качнулись боль и даль —
И все – на части.
 
 
И каждый уходящий
Знал,
Что он не вечность потерял,
А только счастье.
 
 
Давно
Осыпались холмы
И страшно изменились мы,
Но спит природа.
А память прежних лет светла.
Дай Бог не встретить никогда
Такого года.
 

Високосный год

Год тяжелых снов

Високосный – куда ни глянь.

Високосный год

Год седых висков,

Ты собрал богатую дань.

Високосный год

Нам природа врет

Все наперекосяк идет.

Високосный год, високосный год,

Все редеет наш хоровод.

Их немного совсем —

Лишь дюжина

Долгих месяцев —

Три завьюженных.

Три водой журчат,

Три огнем горят,

Три – шуршат золотой листвой.

Високосный год

Косит всех подряд

Високосной своей косой…

 
О небо! Ниспошли на нас
Большой и сочный ананас!
 
 
Отбросив все заботы прочь
Его б мы ели день и ночь,
Мы прогрызали б в нем ходы,
Как ананасные кроты,
 
 
Мы б жили в ананасе том
Он был бы нам, как отчий дом.
И каждый день по многу раз
Мы б ели этот ананас,
 
 
Глотая за куском кусок
И ананасный пили б сок
И проводили б жизнь свою
Мы в ананасовом раю…
 
 
Но счастье в жизни только раз.
Мы съели этот ананас.
Любимый фрукт, тебя уж нет…
Теперь не мил нам белый свет.
 
 
Ах, жизнь-ошибка, жизнь-обман…
А может, слопаем банан?
Он тоже, в общем-то, не плох…
Но только ананас – наш бог!
 
 
Кумир и царь, высокий класс!
О Ананас, о Ананас!
 

 
Плывёт по морю-океану
Красавец белый пароход.
В руках сжимая обезьяну,
На нём Петров домой плывёт.
 
 
Петров туристом ездил в Штаты.
Он обезьяну там купил.
Он в джинсах с флагом полосатым
И в этих джинсах очень мил.
 
 
Петров увидел мир контрастов,
Но был он этому не рад.
Был на параде педерастов,
Узнал, что это гей-парад.
 
 
Видал рекламу и стриптизы,
Играл в рулетку в казино,
Смотрел бродвейские репризы
И голливудское кино.
 
 
Видал богатых и бездомных,
Буржуев и рабочий класс,
Шептал, бродя в трущобах темных:
– Всё как у нас, всё как у нас…
 
 
И вот на выигрыш случайный,
На Брайтоне, не похмеляясь,
Купил мартышку в русской чайной,
Лицом чтоб не ударить в грязь.
 
 
Она сидела в тесной клетке,
Она была мокра от слёз.
Толпа швыряла ей объедки,
Терзал несчастную понос.
 
 
На что мы строили Магнитку
И возводили Днепрогэс? —
Петров достал свою кредитку:
Я покупаю это, yes!
 
 
Свершилось милосердья чудо,
Настал мартышки звёздный час,
Ведь не козла и не верблюда
Петров от смерти лютой спас.
 
 
…И вот, Петров нисходит с трапа,
Его приветствуют друзья,
К ним обезьяна тянет лапу,
Петров ей говорит: – нельзя!
 
 
Урок мартышка получает —
Что можно брать, а что не брать,
И изумленными очами
Взирает на Россию-мать.
 
 
И чует всей своей основой —
Был прежний мир жесток и плох.
И в предвкушенье жизни новой
Своих выкусывает блох.
 
 
…А дома, в тихом Армавире
Петров поведает друзьям,
Как трудно жить в буржуйском мире,
Как там дерут за обезьян!
 
 
Друзья, покрякав и покашляв,
Воскликнут: – Дуй тебя горой!
Окрестим обезьяну Дашкой,
А ты, Петров, у нас герой!
 
 
…Петров живет себе, не тужит,
Гнушаясь славою пустой…
Пускай примером нам послужит
Поступок честный и простой!
 

 
Я исчез. От меня осталась одна улыбка.
Сон не может быть бредом больше, чем явь.
В стране, чье создание считают ошибкой,
Я поставил на все. Кто сказал мне: – ставь?!
 
 
Здесь люди проще относятся к смерти,
Словно знают некий дурацкий секрет.
Судьбы сочувствию – так же верьте,
Как верили статьям советских газет.
 
 
Зеркала вокруг непрерывно бьются.
Не заметишь – где вместо водки яд.
И чьи-то глаза, с доброе блюдце,
Нехорошо из мрака глядят.
 
 
Впрочем, это излишне, как извинения.
Продолжение волком идет по пятам,
И настигнет. В том нет никакого сомненья.
И уже неважно – здесь или там.
 

 
На дубу, на солнцепеке
Тело мертвое висело.
Почернело и опухло,
И покров его облез.
Удивительное дело —
Раньше ело и потело.
А теперь на солнцепеке —
Не потеет и не ест.
 
 
Значит, жизнь не бесконечна?
Под луной ничто не вечно?
Так сказал поэт беспечно,
С бодуна, или со сна.
Так отбрось сомненья смело,
Нам до них какое дело?
И свое используй тело,
Как советует весна!
 

 
Никогда я не был в Мавзолее,
Ты меня не спрашивай о нем.
Говорят, что там хранится Ленин,
Не попавший в волжский глинозем.
 
 
И еще, я слышал от надежных,
Честных и проверенных людей,
Что раз в год, и даже два возможно —
Ленин покидает Мавзолей.
 
 
Он идет ночной Москвой, сверкая
Лысиной. И ростом – не гигант.
Ровно в полночь Ленин прибывает
К месту, где покоится Арманд.
 
 
Формалин и слезы утирая,
Он картаво Крупскую клянет.
Говорит: – Инесса, дорогая!
И цветы бумажные кладет…
 
 
Ленину Инесса не ответит.
Не вернуть любви ушедших дней,
Прах ее развеял смертный ветер.
Возвращайся, Ленин, в Мавзолей!
 

***

Мне бы все позабыть,

Мне бы все пережить,

Только в сердце поныне

Ржавеют ножи.

Я почти и не жив,

Но держу я нажим,

Чую запах полыни,

Да в сердце ножи.

Сам придумал и сдуру

Тебя сочинил,

И пишу тебя кровью,

Не зная чернил.

А душа замерла

Перепелкой во ржи,

Ах, беда моя,

В сердце ржавеют ножи.

Ах, любовь моя!

Чтоб не издохнуть от лжи,

Ты петельку потуже себе завяжи.

Позабыть – не могу.

Пережить – пережил…

Будет кровь на снегу.

Пригодятся ножи…

 
Меня, как Шпака, обокрали!
Точней – я двери сам открыл.
Вор вором выглядел едва ли —
Был обаятелен и мил.
 
 
Поведал мне о жизни тяжкой,
Стонал, страдал, рыдал у ног,
Пил мой коньяк из чайной чашки.
И вынес все, что только смог.
 
 
Ну что ж, я виноват поболе
Уж тем, что двери отворил.
Зато любовь, покой и волю
В душе, а не в шкафу хранил.
 
 
Встречая, узнаю не сразу —
Он постарел, обрюзг слегка…
Видать не впрок мои алмазы!
Видать не впрок мои меха!
 

 
Счастье медным грошиком
Не блестит в пыли.
Снегом запорошены
Волосы мои.
 
 
Месяц глазом бешеным
Смотрит через мрак.
С ветром перемешанный
Льется лай собак.
 
 
Скоро спать без просыпу,
Под метелью злой.
Скоро пить без просыху
Синих снов покой.
 
 
Да не скоро мелется
Белая мука,
Медлит Божья мельница,
Не спешит пока…
 

 
Какие были люди!
Какие времена!
Лежит, как хрен на блюде
Пред ним его страна,
 
 
Да посередь дорога.
А в сердце бьется дрожь,
И он не верит в Бога,
Но верит в финский нож.
 
 
Все стоптано, измято,
Истлело в серый прах,
Лишь ветер горькой мятой
Сгорает на губах.
 
 
Ни памяти, ни боли.
Рассеивая дым
Несыгранные роли,
Как призраки за ним
 
 
Бредут, шурша сухими
Чешуйками проказ.
Вот встретится он с ними
И кончится рассказ.
 

 
Хули париться-то мне
С курами да бабами,
Я поеду на коне
Воевать с арабами.
 
 
В руку сабельку возьму
Вострую, калёную,
Позову с собой Кузьму,
Хаима с Ерёмою.
Разом вдарим по степи,
Растечемся лавою,
Не робейте, казаки!
Наше дело правое!
 
 
Не скучай брат пулемет,
Лейся, ала кровушка!
Пуля шалая поет,
Как в саду соловушка.
 
 
Жизнь копейка на кону,
Раз моргнул – потеряна.
Не на Тихом на Дону —
На иных материях.
 

 
Не плети кружева.
Я ушел от зимы,
Слышишь, тают снежинки – слова.
Не плети кружева.
Нет ни зла, ни вины.
Никому не нужны кружева.
 
 
Не плети кружева.
Не гляди в мой стакан.
Я повис паутиной в углу,
И поверю едва в золотой Зурбаган,
Он безвременно канул во мглу.
 
 
Не плети кружева.
Мой пылающий лоб
Не остудишь весенним дождем.
Мне на плечи кидается век долбоеб,
Но родился я в веке ином.
 
 
Не плети кружева.
Размотался клубок.
Меж веками запуталась нить.
Только память жива.
Хоть не вышел ей срок —
Ей в себе кружева не хранить…
 

Долго ль мне гулять на свете

То в коляске, то верхом…

А. С. Пушкин

 
Наша каторга – катарсис.
Наша вера – не алтарь.
Через трубку в сотню баксов
Кокаиновая гарь
Пеплом памяти Клааса
Бьет не в сердце, а в виски…
Не залить кручину квасом, Не разжать тиски тоски.
 
 
Жизнь собакой на заборе
Воет, ёжится, скулит.
Где шлагбаум мой?
Где ты, в поле
Непроворный инвалид?
Где вы, ёлки, где вы, палки,
Где тельняшечка моя?
Купола, кресты да галки.
Не осталось ни хуя.
 

Жербунов открыл банку, взял со скатерти нож, зачерпнул им чудовищное количество порошка и быстро размешал его в водке. То же сделал и Барболин – сначала со своим стаканом, а потом с моим.

– Вот теперь и за мировую революцию не стыдно, – сказал он. Видимо, на моем лице отразилось сомнение, потому что Жербунов ухмыльнулся и сказал:

– Это, браток, с «Авроры» пошло, от истоков. Называется «балтийский чай».

В. Пелевин

 
Балтийский чай суровый
Был слаще, чем вино.
Братки в тельняшках новых
Не пьют его давно.
 
 
Свинцово плещут волны
Ночной Невы-реки.
Рецепт волшебный помнят
Седые старики…
 
 
Аврора тише мыши
Прошла Дворцовый мост…
Из трюма боцман вышел
Под свет балтийских звезд.
 
 
В бутыль с ректификатом
Он всыпал кокаин,
Матросы с жутким матом
Построились за ним.
 
 
Из оловянной кружки
Братишки пили смесь
И заряжали пушку,
В сердцах лелея месть…
 
 
Тут Троцкий шлет депешу:
Держитесь, как броня!
Мы требуем поддержки,
Мы требуем огня!
 
 
Даешь матросам воду!
Даешь балтийцам чай!
На штурм! Даешь свободу!
И выстрел прозвучал…
 
 
С чайком балтийским в жилах
Поднялся гегемон.
– Разрушим мир наживы!
Неслось со всех сторон.
 
 
Такая вот параша
Случилась невзначай;
Заваривали кашу,
А заварили чай.
 
 
И радости партийца
Ильич сдержать не мог:
– Товаг`ищи балтийцы,
Зовите на чаёк!
 
 
Железною рукою
В цветущий вечный май
Весь мир теперь загоним!
Даешь Балтийский Чай!
 

 
Очаг погасил Санта Клаус, упавший в трубу.
Его мне не жаль, я любил только Деда Мороза.
Россия, свернувшись в калачик, застыла в снегу,
И тают в подглазьях её оловянные слезы.
 
 
А скрипка давно отсырела, и голоса нет.
Без жара огня, я её просушить не сумею.
Медведь, не уснувший зимою, шатун-людоед
Ворочает боком мохнатым за дверью моею.
 
 
Как ластик помарку – стирает весь мир снегопад.
Мы просто ошибка, и нас исправляет природа.
Весна не придет, ей вовек не вернуться назад.
Зима остаётся единственным временем года.
 
 
Зажгите коптилки и лампы зажгите, друзья,
Наполните кубки и ждите пути завершенья.
Пусть стужа приходит, ледовым дыханьем грозя —
Замёрзнуть не страшно —
                                  замёрзших не трогает тленье.
 

 
1
Не выбирая – ни живем, ни умираем.
Сомкнулись Горние пути кухонным раем.
Больные дети во дворе с котом играют
И небо серо дребезжит вороньим граем.
 
 
Мы оторвались – нас погоня не догонит.
Кому нужны мы, кто пошлет теперь погоню.
Слепые дети во дворе кота хоронят
И дребезжит по небу серо грай вороний.
 
 
Игра кончается, и Жнец заносит косу,
А серый свод уже усыпан звездным просом.
Об этом надо не стихи писать, а прозу,
Но просто проза не умеет также остро.
 
 
Ни дорога́, ни безразлична нам доро́га.
Не ждем ни казней мы, ни милостей от Бога.
Жнец приближается, и ждать, увы, немного,
Когда коснемся запыленного порога.
 
 
2
Не выбирая – ни живем, ни умираем,
Ни дорога́, ни безразлична нам доро́га,
Сомкнулись Горние пути кухонным раем,
Жнец приближается, и ждать, увы, немного,
 
 
Больные дети во дворе с котом играют,
А серый свод уже усыпан звездным просом.
И небо серо дребезжит вороньим граем.
Об этом надо не стихи писать, а прозу
 
 
Игра кончается, и Жнец заносит косу,
Мы оторвались – нас погоня не догонит.
Хоть проза явно не умеет также остро —
Кому нужны мы, кто пошлет теперь погоню?
 
 
Не ждем ни казней мы, ни милостей от Бога.
Слепые дети во дворе кота хоронят.
Продребезжит по небу серо грай вороний,
Когда коснемся запыленного порога.
 
 
3
Игра кончается, и Жнец заносит косу,
А серый свод уже усыпан звездным просом.
Больные дети во дворе с котом играют,
И небо серо дребезжит вороньим граем.
 
 
Ни дорога́, ни безразлична нам доро́га.
Не ждем ни казней мы, ни милостей от Бога.
Об этом надо не стихи писать, а прозу,
Но просто проза не умеет также остро.
 
 
Мы оторвались – нас погоня не догонит.
Кому нужны мы, кто пошлет теперь погоню.
Слепые дети во дворе кота хоронят
И дребезжит по небу серо грай вороний.
 
 
Не выбирая – ни живем, ни умираем.
Сомкнулись Горние пути кухонным раем.
Жнец приближается, и ждать, увы, немного,
Когда коснемся запыленного порога.
 

 
Когда трава превращается в мох,
Горло жалит воздух-змея,
Когда твой конь на тропе издох
И тысяча ри до жилья,
 
 
Когда по спине стекает мороз
И железо уперлось в грудь —
Есть путь самурая, ясен и прост —
Выбери этот путь.
 
 
Когда, позор – играть эту роль
И боги смеются в лицо,
Когда лимонка греет ладонь,
А палец продет в кольцо,
 
 
Когда тушь заливает оконченный лист,
Сам себе говоришь: – забудь.
Есть путь самурая, светел и чист —
Выбери этот путь.
 
 
Тогда увидишь – всех впереди
Ждет ослепительный свет,
А ты путем самурая иди,
Поскольку иного нет…
 
 
…От пагод доносится тихий звон.
Пришла пора отдохнуть.
Есть путь самурая – легкий, как сон,
Ты выбрал правильный путь.