Текст книги "Тосты Чеширского кота"

9. Второй отпуск Ёлкинда

Про то, как Ёлкинд сходил в отпуск первый раз, я уже рассказывал. Поэтому, поумнев, перестал выпускать его вообще. А он таскался за мной и клянчил голосом старого еврейского нищего:

– Доктор, ну што ви мине не отпустите, ну ви же можете на меня так положиться, как на себя самоё… Доктор, те лекарства, што ви мине даете, делают мне цорес, совсем нету ерекции. Ну поменяйте мине лекарство на што-то другое, шобы ерекция была…

– Зачем вам тут эрекция, Срулик? – спрашивал я. – Здесь мужское отделение, что вы затеваете?

– Ну пожалуйста, поменяйте лекарство, ну как я без ерекции, вам все равно, а мине приятно, ну поменяйте…

– Хорошо, поменяю сегодня же…

– А ну так уже дайте отпуск! Ну што ви мине не даете, ну ви же можете на мене так положиться…

Эти причитания я слушал две недели и понял, что или отпущу Ёлкинда в отпуск, или убью его тут же на месте.

…Взволнованная Ёлкиндская мама попросила провести с ним воспитательную беседу.

– Срулик! – сказал я, посмотрев на него взором укротителя тигров. – Вы идете в отпуск до завтра. До утра. С вашей матерью! И обещайте мне сейчас не отходить от нее ни на шаг! Вам ясно?!

– Доктор, ну ви же можете на мене так положиться… Да шоб я сделал не так, как ви мене сказали?! Да шоб я… да никогда в жизни… Да шоб я издох! Да вот и мама… да мы обои с ей… Такое доверие…

– ДО СВИДАНИЯ!!!

И Ёлкинд с мамой ушли.

Вечером мне позвонили из отделения и сообщили, что Ёлкинд вернулся досрочно, на такси, один, жив-здоров, но ничего не рассказывает о причине столь скорого возвращения.

Утром я пригласил Ёлкинда для душевной беседы.

– Как отпуск, Срулик? – спросил я нежно, – как все прошло? Мама довольна? Почему ты, мля, вернулся раньше?!!! Что ты успел натворить?!!! Где твоя мать, твою мать!!! Убил её, негодяй? Где тело?!!!

Срулик смотрел на меня радостно и безмятежно.

– Доктор, – вкрадчиво начал он, – ви мене должны понять. Как мушчина мушчину, гляньте шо у мене есть, может и вам надо. Так возьмите…

Тут он вытащил из кармана и принялся с ловкостью шулера метать передо мной на стол что-то наподобие визиток, на которых замелькали блондинки и брюнетки в купальниках и ню, романтические знойные имена и запоминающиеся номера телефонов.

– Что это? – только и смог я вымолвить.

– Доктор!… Как мушчина мушчине… Я же только для попробовать… Ви должны мене понять…

Тут позвонила мама Ёлкинда. Прерывающимся голосом она рассказала, что все было очень хорошо. Просто все было прекрасно и замечательно, особенно в течение примерно первого часа. Срулик с мамой чинно-благородно по пути из больницы зашли в кафе и выпили по чашечке капучино. И все было прекрасно. Потом зашли в мебельный магазин и купили домой скамеечку.

– Такую, всю в узорчиках, под старину, – заливалась мама, – он даже помог мне её нести! Все было очень хорошо!

Дома Ёлкинд выкурил сигаретку и сообщил маме, что ему нужны деньги на новую пачку. Мама вынула из кошелька честные пятнадцать шекелей. Но Срулик отверг эту смешную и недостойную сумму с царственным негодованием.

Он заявил, что мама и так всю жизнь сидит на его шее, вот и сейчас скамеечку везла на нем, как на осляте! А денег ему нужно дать четыреста шекелей, никак не меньше и как можно скорее, поскольку он намерен пройтись на воздухе, или он сей же час сделает маме вырванные годы.

Мама сказала твердое «нет» и где-то в глубине души поняла, что период «все хорошо» уже кончился.

Ёлкинд не стал спорить с мамой, тем более, что она женщина. Он просто, молча, забрался на шкаф и сиганул на свежекупленную скамеечку, сломав её к чертям вдребезги со всеми узорчиками и стариной.

Восстав из скамеечного праха и оттряхнув с себя обломки, передал маме устный ультиматум: либо он немедленно получает четыреста шекелей, либо мама получает погром а ля батька Петлюра. Маме было с чем сравнить. Её бабушка пережила несколько погромов и охотно делилась живописными воспоминаниями. Отдать четыреста шекелей выходило гораздо дешевле. Мать Ёлкинда метнулась в банкомат, на бегу обдумывая дальнейшую стратегию. По всему выходило, что её материнского авторитета не хватает уже ни на что.

Дома, приняв небрежно деньги, Срулик засобирался пройтись на воздухе, а именно: побрил лицо и пригладил волосы.

– Куда же ты настропалился, сволочь? – робко спросила мама.

– Так я пойду ненадолго, только для попробовать, мене же доктор поменял лекарство, надо же знать или помогло…

– Срулик! – драматически закричала мама. – Ты же обещал! Ты обещал ведь не кому-то, а самому доктору, что не отойдешь от меня ни на шаг, гадина ты такая!

– Ну так шо, доктор может на мене положиться!!! Ни на шаг – так ни на шаг! Вы, мама, пойдемте со мной!

И вот уже через полчаса в Старом Городе, в недорогом, но уютном доме терпимости, в холле, на диване, усеянном подозрительными пятнами, сидела, роняя светлые материнские слезы мать Ёлкинда. А Срулик, тем временем, буквально за тонкой стеночкой, шумно проверял, насколько действие нового лекарства не влияет больше на его «ерекцию». И за четыреста шекелей проверил дважды и остался вполне доволен.

По завершению опыта изумленная мадам Ёлкинд, потерявшая в борделе, кроме четырехсот шекелей последнее материнское терпение, отправила Срулика на такси в сумасшедший дом.

Так завершился второй отпуск Елкинда.

Про третий, во время которого он был задержан полицией, прикован наручниками внутри полицейской машины и выломал дверь, бежал, прыгал с четвертого этажа, сломал холодильник в больнице, угрожал от имени Бен Ладена, дрался с охранниками с криками «Свободу Олегу Кошевому!», даже не стоит рассказывать. Любой человек с воображением вполне может самостоятельно представить, что было дальше…

А мы с вами выпьем за наши современные лекарства, которые не мешают ровным счетом ничему. И чтоб они нам никогда не пригодились!

10. Судьба хомячка в Америке

Ширлинг, заведующий психиатрической поликлиникой в «Сороке», любил покурить трубку с хорошим табачком. И ещё он любил разок в неделю обозначить лояльность служебным обязанностям и собрать коллектив на конференцию, дабы всех повидать, выслушать, а главное самому блеснуть умом и статью.

Конференция еще и не началась, а новости уже были нехороши. Одна из психологинь сообщила, что померла мать Срулика Ёлкинда. Где-то психологиня это услыхала и вот, сочла необходимым поделиться болью.

Общий разговор тут же свернул на тему, что мол, человек, он – как столяр, живет себе, живет, да и помирает. Что мол, ведь вовсе еще не старая была женщина, хоть Ёлкинд, гадюка, и попил её крови досыта, а все ж сын, а все ж мать родная… Что бедолага Ёлкинд развалится без её заботы, и одна ему теперь дорога – в хроническое отделение… Что и там без маминых передачек не ждет его ничего хорошего, кроме обструктивного бронхита из-за непрерывного курения…

Когда даже у самых бессердечных навернулись слезы, кто-то из докторов, бросив в окно замутненный взгляд, вдруг задушевно и хрипло произнес:

– Э! А вот и мертвая мать Ёлкинда к нам пожаловала!

Разом, как скворцы поворачивают в полете, все обернули перекошенные лица к окну и увидали, как вполне себе живая и здоровая «мертвая» Ёлкиндская мать чапает себе по дорожке в поликлинику…

– Что ж… – произнес Ширлинг, закуривая трубку, – рановато мы её похоронили, ошибочка вышла… теперь до ста двадцати протянет. Не меньше…

И конференция началась.

Говорили много. В основном, отмечали значительные достижения в работе под мудрым руководством…

Ширлинг довольно попыхивал кэпстеном и уже почти мурлыкал.

Тут слово взяла арабская социальная работница. В очах её светился нездоровый огонек общечеловеческих ценностей и прочей справедливости.

Социал-прислужница гневно поведала, что доктора, проверяющие бедуинов, не говорят по-арабски. Соответственно, многие бедуины плохо говорят на иврите, а по-русски уж вообще никак. И выходит, что когда сумасшедший бедуин раскрывает своё сокровенное бредовое и нелепое содержание мыслей на плохом иврите, доктор не понимает, что это бред и болезнь, соответственно не ставит, сволочь, диагноз шизофрения.

Как следствие – безумный бедуин не получает ни пенсии, ни пособия, а это ведь в бедуинской жизни, может быть, и есть самая главная вещь, после, конечно, воровства всего, что плохо лежит.

Все задумались. Все, кроме доктора Гоги, недавно обременившего свой ум прочтением большого пособия по психиатрии.

– Всё совершенно наоборот! – заявил Гога, вскакивая бодро, по-комсомольски. – Вот что говорят нам Каплан и Садок? (эти достойные господа – авторы огромного, всеобъемлющего труда по психиатрии. А то вдруг среди нас не все психиатры…). Они говорят, что среди хомячков процент шизофрении намного выше!!!

…А пока все уже второй раз за сегодня перекашивают лица от удивления, а Гога победоносно озирает поверженную аудиторию, я воспользуюсь паузой и сделаю некоторые пояснения.

Всем, думаю, понятно, что разговор проистекает исключительно на древнем, прекрасном языке, иврите. А на иврите хомячок – «огер», соответственно, хомячки «огрим». А вот эмигрант, как раз, будет «меагер», и значит эмигранты – «меагрим». Гога, еще не достаточно блестяще владея языком, заморочился и натурально перепутал слова, звучащие в чём-то похоже. То есть в его голове произносятся «эмигранты», но нам-то слышны сплошные «хомячки».

Так пусть уж говорит.

– Так вот. Почему же среди хомячков больше шизофреников? А вот, может быть, почему… Когда хомячок приезжает в США и там, к примеру, впадает в депрессию, что он делает? Он идет к американскому психиатру, а тот, разумеется, на языке хомячка не говорит и от непонимания ему кажется, что хомячок несет полный бред и нелепицу! И вот готово дело – американский врач ставит хомячку диагноз шизофрения! Всё! А хомяк-то и не сумасшедший! Или наоборот. Американский больной, скажем, с тревогой, приходит к врачу-хомячку, который, например, из Китая приехал и по-английски почти не понимает. Так этот китайский хомяк ему от непонимания шизофрению и лепит!

К этому месту все уже сползли со стульев, а Ширлинг даже попытался остановить Гогу слабым движением руки. Говорить он не мог, его рот и бороду заливали слезы. Впрочем, Гога воспринял этот жест как приглашение продолжить. И продолжил.

– Так что я хочу сказать? Что бедуинские пациенты – они в нашем случае как хомячки! И уж скорее от непонимания можно поставить лишнюю шизофрению, чем наоборот! Так что весь бюджет и уйдет на пособия по инвалидности и на бедуинов, и на хомячков! Беспокоиться нечего…

– Доктор Гога! – прорыдала, извиваясь на полу, старшая сестра. – Какие, на хрен, хомячки, что ты несешь?! О чем ты?!

– Я об эмигрантах, – внезапно вспомнил верное слово Гога, – и что значит, что я несу? Я что-то не то сказал?

– То! То! Ты всё сказал. Именно то, что надо! Так до тебя никто не говорил! И думаю, уже никто так и не скажет! – обрел дар речи Ширлинг, выплёвывая в ладонь мундштук перекушенной пенковой трубки.

– Гога! Ты с сегодняшнего дня выходишь в отпуск. На неделю. Никаких книг!!! Только отдых! Возьми семью. Съезди в Эйлат. Там, кстати, на Герцля, есть чудный зоомагазин. Купи детям хомячков… Всем спасибо! Заседание окончено.

А я, тем временем, предлагаю выпить за то, чтобы мы заседали поменьше, а отдыхали где-нибудь побольше. Ну, хоть в том же Эйлате.

11. Немцы не придут

Каждый божий день по территории сумасшедшего дома бесцельно разгуливает толстенькое, низенькое существо. Голова его обрита наголо, дрожащие губы пускают слюнки, а ножки его коротки и кривоваты.

Время от времени существо присаживается на корточки и писает, где придется. Лишь тогда становится понятно, что это женщина. Не заглянув в историю болезни, возраст её определить невозможно.

Розе уже тридцать восемь, и она приехала в Израиль из Одессы семнадцать лет назад. Примерно тогда же она сошла с ума окончательно.

У Розы нет никого, кроме папы. Это не старый еще, крепкий мужчина, похожий на подполковника в отставке. Каждое утро папа появляется с гостинцами и сигаретами. Роза очень радуется папиным визитам. Если он не находится рядом с ней хотя бы несколько минут, Роза становится совершенно уверенной, что папа умер.

Об этом она ежеминутно спрашивает персонал в отделении. Кроме того, Роза убеждена, что вот-вот придут немцы и всех убьют. И об этом она тоже справляется постоянно.

– Здравствуйте! А папа умер? Он что, умер, да? Значит, он не придет? А вы знаете, кто придет? Придут немцы! Фашистские немцы! Придут и всех убьют! И вас убьют! И меня, и папу! Да? А где папа? Он что, умер?…

Так Роза может продолжать часами.

Роза вовсе не проста, она несет в себе скрытое, как яд в змее, коварство. Её мишень – самые рассеянные и доверчивые доктора.

Чаще всего достается Гоге.

По дороге в столовую Роза настигает его, берет за рукав, прозрачно и честно заглядывает в глаза и говорит вежливо и подобострастно:

– Здравствуйте, доктор Гога! Приятного аппетита, доктор Гога!

– Спасибо, Роза, – отвечает простодушный Гога.

– Кушайте на здоровье! – продолжает Роза, постепенно повышая громкость и меняя голос с елейного на привозный.

– Кушайте, кушайте! Обжирайте нас, блядь! Жрите, суки, за наш счет! Шоб вы уже подавились, шоб вас раздуло наконец, як ту свынью! Шоб вы лопнули так, шоб дерьмо три дня смывали и не смыли!

И аппетит у доктора Гоги пропадает…

…На территории больницы ведутся земляные работы. Роют канавки, ямы, какие-то котлованы. Как и полагается, все строго огорожено и подписано.

Роза, придерживая пижамные штаны, сусликом стоит над свежевырытой ямой. Заприметив издалека Гогу, она начинает истошно голосить:

– Доктор Гога! Сюда! Скорее! Скорее!!!

Еще не начав движение, Гога, естественно, успевает прокрутить в голове самые страшные картины. Ну, например, кто-то из больных упал в яму и убился нахрен.

Или еще хуже – убился, но не до смерти. И теперь нужно будет прыгать в эту грязную траншею, и оказывать первую помощь. Или реанимировать. Или делать еще что-то совершенно неуместное.

Доктор Гога переходит на интеллигентскую рысь, а Роза не унимается и вопит пуще прежнего:

– Сюда!! Скорее!!!

Пыхтящий Гога тормозит на краю. Комья земли сыплются вниз из-под ботинок. И он видит, что яма пуста.

– В чем дело, Роза? – раздраженно спрашивает он.

– Вот… могилку вырыли! – рыдает Роза. – Будут папу хоронить…

– Папа твой жив! – уже почти орет Гога. – Я его утром видел!!! Час назад!!! Мля!

– Ничего – успокаивает его Роза, – скоро немцы придут и убьют. Всё равно хоронить…

Проходит неделя. Мы, несколько докторов, и Гога тоже, после обеда, бездумно пересекаем территорию сумасшедшего дома.

Роза выворачивает из-под солнца. Как опытный, беспощадный истребитель. И жертву она намечает сразу и безошибочно.

– Доктор Гога! Спасибо! Большое спасибо!

– За что спасибо? – подставляется расслабленный послеобеденным временем Гога.

– За лечение спасибо! – истово говорит Роза. – За таблетки ваши сраные! За уколы! Вся жопа уже в шишках! Колите, колите, всех не переколете, суки, чтоб вас самих так лечили от триппера!

После этого Роза поворачивается к нам спиной, и ловко сдернув пижаму, демонстрирует пресловутые шишки. Все это не мешает ей одновременно приплясывать и громко петь:

 
– Эх, бляди партейные
Обыскивать пришли.
Заряжённого нагана
На окошке не нашли!
 

Мы позорно спасаемся бегством…

…Сегодня, дежуря по Дурдому, я захожу по делам в Розино отделение.

Медбрат, человек-гора в белой куртке, сообщает, что Роза обругала не того, кого нужно и на неделю лишена выходов.

– Мы уже больше не можем! Что за пытка! Невозможно работать. Это же не ей – это нам наказание! – причитает брат милосердия, всхлипывая. – Она нам просто делает вырванные годы своими вопросами!

– Вот только этим и спасаемся, – медбрат указывает сосисочным пальцем на огромный рукописный плакат, присобаченный пластырем на стекло сестринского поста.

Тут в коридоре появляется Роза. Мутный взор её светлеет, она подкатывается к медбрату и одним громким шмыгом втягивает слюнки в рот, готовясь задать вопрос. Медбрат выкатывает грозно глаза и, молча, тычет ручищей в плакат. Роза читает. Мрачно думает всем лицом. И не вымолвив ни единого слова, бредет в свою палату.

– Вот так – каждые пять минут, – злобно говорит медбрат, потроша стрип с таблетками.

Я любуюсь плакатом. Там написано по-русски:

«Роза! Папа жив!! Будет завтра!!! Немцы не придут!!! ИДИ СПАТЬ!!!!»

Так выпьем за тех, кто даже в минуту наших заблуждений умеет указать нам самый верный и краткий путь.

12. Несвятой Георгий и три богатыря
(Быль)

В стародавние времена, когда по Святой Земле еще носились взад-вперед толпы рыцарей и сарацинов, конкурирующих в бескомпромиссной борьбе за гроб господень и святой Грааль, невозможно было бы и предположить, что в начале двадцать первого века, в солнечной столице южного округа, трое юношей снова вознесут к ликующим небесам знамя рыцарства и честного богатырства.

Впрочем, лучше начать, как всегда с середины…

Метадон-Центр притулился на границе огромного торгового комплекса. Место устраивает всех. Довольны и сотрудники, и наркозависимые пациенты, и дилеры, поддерживающие эту зависимость.

Мы ведь тут выдаем (под строгим медицинским контролем!) метадон наркоманам, чтоб они не покупали героин на улице. Так сказать, заместительная терапия.

Публика у нас еще та. Есть, кстати, очень приличные и интересные люди, мастера на все руки: художники и убийцы, свидетели Иеговы и педикюристки, собакозаводчики и сутенёры, аферисты и библиотекари, сумасшедшие и члены политических партий, бывшие военные моряки и альфонсы, карбонарии и негры-иудаисты, плясуны на канате и карточные шулера, et cetera, et cetera…

Народ все больше бывалый, тертый и местами творческий. Из наших пациентов с волшебной легкостью можно было бы сколотить и театральную труппу, и пару махновских банд.

Все они поклоняются одному демону по имени Героин. А чтобы поклонение это не наносило непоправимого урона им и цивилизации – мы выдаем им метадон вместо героина. Шило на мыло, конечно… Но мылом, по крайней мере, никого не убьёшь, в отличие от хорошо заточенного шила.

Не все так просто, в Метадон-Центре есть и правила. В частности, если кто выпил винца али водочки, то метадона в этот день он не получит, ввиду опасности для здоровья. Чтоб, гад, не перестал дышать, под нашу ответственность. А что такое не дать наркоману его законную дозу, знает только тот, кто выжил, пытаясь это сделать.

…Так вот. Есть у нас один клиент. Звать его Гоня. Отбыл срок за убийство, еще на доисторической родине. Живет с подругой, такой же лихой наркоманкой, как и он сам. Не работают оба. Бесшабашно болеют всеми болезнями, передающимися через шприц. Периодически попадают в полицию. Охотно дерутся друг с другом и всеми желающими. Подруга проституирует понемногу. Гоня сутенерствует. Словом, все как у людей. Но этого явно мало – они еще и бухают.

Бывало, мы лишали Гоню метадона, поймав его на пьянстве хитрым прибором – алкотестером с трубочкой. Каждый раз это был скандал, угрозы, плач и слезы. Но в Центре-то у нас есть охранники, и вообще это игра на своем поле… Пошумев, Гоня не солоно хлебавши уходил.

…В тот день Гонина подруга заявилась с утра с синей мордой и мокрыми от слез глазами. Пыльные, исцарапанные ноги держали её с трудом. Руки её совершали приятные глазу махающие движения из пьесы Чехова «Чайка».

Утеревшись, подруга горестно поведала, что Гоня никак не может прийти за своей дозой, поскольку сбит грузовиком и лежит дома в гипсе. На допросе с пристрастием верная подруга сдала Гоньку с потрохами.

Никого грузовика не было и в помине, это верно. Но зато при попытке перевести через улицу слепую старушку, произошло спотыкание и падение со сломом руки и рёбер.

Допрос продолжился, и вместо нелепой и изначально недостоверной слепой старушки появились террористы, пытавшиеся Гоню похитить, сломавшие ему руку, но трусливо бежавшие при виде полиции. Террористов сменили пришельцы, пришельцев – масоны, масонов – падение планера…

Примерно через час, устав от творчества, Гонина подруга сухо сообщила правду. Гоньку просто-напросто отдубасили свои же братки-наркоманы, не поделившие с ним что-то материальное. Правда-то правдой, но прийти в Центр он все равно не может. Ну, никак!

После краткого совещания у руководства было решено навестить Гоню дома и при необходимости дать ему метадон непосредственно. Отобрали троих самых храбрых и надежных. Три богатыря, три рыцаря в белом, без страха и упрека, благородные доны… Словом – Мальбрук в поход собрался…

Я лично, в качестве Ильи Муромца, как самый толстый согласился возглавить это анабазис. Добрыней Никитичем вызвался быть социальный работник Меир, не говорящий по-русски. Алешей Поповичем стал опытный и ловкий санитар Алекс.

Прихватив с собой латы тяжкие да мечи булатные, в смысле – тонометр, фонендоскоп, алкотестер и бутылку метадона, богатыри загрузились в «мазду» Алеши Поповича и отправились по адресу. Воевать супостата!

…Трехэтажный дом, квартир на двадцать, производил впечатление умирающего в болоте слона. Мы нашли стоянку в сотне метров от хобота. Возле подъезда в районе правой задней ноги пожилая марокканка вешала белье.

– Квартира восемь здесь будет, мадам? – вежливо спросил Добрыня.

– А кого вы ищете? – ответила марокканка вопросом на вопрос (иногда марокканки поразительно напоминают одесситок)…

– Да, так, одного русского… Георгием кличут…

– Георгия? Гоню-наркомана с его потаскухой? Да еще как знаю! Всему дому от них нет покоя, одни пьянки-гулянки, чтоб им сдохнуть! Заберите их обоих, да не выпускайте, ради бога! Сил нет никаких, замучили черти проклятые, чтоб их, выблядков, повывернуло кишками на забор…

Нет смысла цитировать все слова и выражения, произнесенные тогда этой почтенной донной, но она явно приняла нас за полицейских агентов в штатском, явившихся арестовывать разнузданную парочку. Мы не стали её разочаровывать и, сохраняя зловещее молчание, поднялись на третий этаж.

Прислушавшись, постучали в дверь, искалеченную множественными осложненными переломами, всем своим видом взывающую к милосердию. Через несколько секунд тишины кто-то, громко застонав, начал отворять. Дверь приоткрылась, и нас овеяло запахом портового притона, в котором к тому же не менее недели скрывали расчленённый труп. Роль трупа, вовсе не бесталанно, исполняло мусорное ведро.

Гоня, в трусах, сияя со впалой груди крупным православным крестом цыганского золота, на фоне синих куполов, выставив загипсованную руку вперед, щурил на нас желтоватые очи. Он здорово напоминал похудевшую, облезлую, попавшую в беду панду, с черными пятнами вокруг канареечных глаз и обильными синяками по немытому телу.

– Мы войдем? – решительно сказал Алекс-Алеша Попович и отодвинул Гоню.

– Пожалуйста, пожалуйста, – засеменил Гоня за нами вглубь берлогообразной квартиры, припадая на обе ноги сразу, моргая виновато бледно-лимонными глазами в чернильных кругах, словно бамбуковый медведь с перебитой лапой.

В доме было смрадно и сумрачно. Грязные шторы отсекали солнце, а те лучи, которым посчастливилось проникнуть внутрь, выглядели какими-то грязно-бурыми, нерадостными. Мебель присутствовала, но более походила на разложившиеся остовы гигантских насекомых, чей хитин уже подернулся тленом и склизкой плесенью. Гоня любезно предложил присесть, но садиться что-то не хотелось.

– Ну, что же, – бодро произнес Меир-Добрыня, с профессиональным оптимизмом социального работника, – и ведь совсем неплохо вы тут устроились! А мы метадон принесли!

Тут Гоня облегченно вздохнул и уселся на останки огромной мокрицы, изображавшей диван. Повисла неловкая пауза. Я поискал глазами, куда положить сумку, но не нашел чистого места.

– Приступим – сказал я, торопясь завершить тягостную процедуру. – Как самочувствие, Гоня? Кто тебя так? Давай-ка я тебя послушаю.

Я принялся, держа на весу сумку, одной рукой извлекать тонометр и фонендоскоп, а Гоня, горестно всхлипывая, повел печальный рассказ о недобрых людях, падлах трёпаных и суках рваных, не только сделавших его похожим на китайского медведя, но и отобравших последние деньги. На это, Алекс-Алеша Попович неэмпатично заметил, что нужно меньше шляться, а Меир-Добрыня Никитич, как человек чисто израильский, врожденно-сердобольный, заохал, закряхтел, засочувствовал лицом и жестами.

Давление у Гони давило вовсю, сердце тоже не отставало. Я начал было пристраивать к ушам фонендоскоп, но тут из темного угла вылетела худая, чумазая кошка и принялась нахально хватать лапами болтающийся конус с мембраной. Животное сдуру решило, что кто-то из двуногих тварей решил вдруг поиграть с ней, впервые в её недлинной жизни.

Попытки отобрать прибор у кошки не увенчались успехом. Возбужденный зверь, повалившись на спину, уже всеми четырьмя лапами и белозубой пастью удерживал металлический конус. Я строго посмотрел на Гоню.

– Доза, пожалуйста, не балуйся, – вежливо обратился он к кошке и тяжелым пинком отправил её обратно в угол.

Меир-Добрыня вздрогнул. Кошка Доза, крякнув по-утиному, планируя лапами, по красивой дуге, улетела в таинственную тьму.

Прослушивая сердце и легкие любителя животных, я почувствовал, что окружающее нас зловоние как-то притупилось и более того, возникла вдруг некая оригинальная струя нового запаха. Еще через пару секунд мне стало понятно, что запах этот – аромат свежего алкоголя. Видимо, от всех переживаний, Гоня еще и хорошенько дерябнул.

Международным жестом я дал понять остальным богатырям, что Гоня выпивши. Давать метадон было нельзя. С другой стороны, Гоня уже знал, что мы его принесли. А ведь любому понятно, что легче отобрать у волчицы её последнего любимого щенка, нежели не дать дозу наркоману.

– Гоня! – как можно более миролюбиво сказал я. – Тут ведь вон оно как выходит-то… такая, понимаешь оказия получается… как бы это лучше сказать… ну, не так чтобы совсем всё уже пропало… Но метадон мы тебе сейчас не дадим.

– А когда дадите? – туповато спросил Гоня, с трудом фокусируя черно-желтый взгляд, – когда я свою дозу-то получу?..

Опытный Алеша Попович начал медленно продвигаться к входу. Кошка Доза, услыхав свое имя, вновь закрутилась под ногами, мяукая вопросительно.

– Да получишь ты свой метадон, – вмешался сердобольный Меир-Добрыня, улыбаясь ласково, – что так переживать-то, завтра и получишь…

Лукавый Попович, стоя у самой двери и даже высунув одну ногу наружу, уже делал нам какие-то знаки, словно приглашал прогуляться, причем немедленно.

– Значит завтра я дозу получу? – внезапно переходя на русский, покорно спросил Гоня. – А сегодня, что никак нельзя?

Он начал приподниматься с дивана. Алеша Попович жестикулировал у входа совершенно уже отчаянно.

– Видишь ли, Гоня, – перешел я тоже на русский язык, – так вот выходит, что не надо тебе брать метадон сегодня, ну просто никак не надо. Ты же выпивши? Ну, так завтра и примешь свой метадон…

– А если сегодня? – вдохновенно спросил Гоня. – А? Взять и выпить сегодня? Вы же его с собой привезли? Ну, так и чего ждать-то? А?

– Сегодня невозможно, – ласково ответил я, – а вот завтра, с дорогой душой! Завтра просто разлюли-малина!

Добрыня Никитич, ни слова не понимающий по-русски, улыбаясь, кивал головой, следя за диалогом. Общая мягкая интонация усыпила его бдительность.

– Вот жалость-то, что нельзя сегодня, – простонал Гоня. – А может можно, а? Разок-то?

– Никак невозможно – официальным голосом ответил я. Весь этот нелепый разговор уже начал меня раздражать.

– Ну нет, так нет, – кротко произнес Гоня. И тут же, срывая голос и выдувая пузыри бешеной пены, хрипло взвыл:

– Да вы, что, козлы, совсем ох….ели?!!

Случилась метаморфоза: худая, битая панда на наших глазах в одно мгновение обернулась разъяренным гризли. Гоня, не прерывая череды увесистых матюков, изогнувшись верхней половиной тела, завернул на кухню, причем ноги его остались снаружи и продолжили лягательные выпады в нашу сторону.

– Убью нахер! – издала вопль верхняя Гонина половина из кухни, и до нас донесся многообещающий лязг чего-то железного. На миг мне представилось, как Гоня срывает, с жестяным грохотом, со стены дедовскую казачью шашку:

– Гей, хлопцi, рубай жидiв!…

…Время уплотнилось. Словно в замедленной съемке я увидел исчезающего в проеме двери Алешу Поповича и услыхал стук его башмаков по лестнице. Слева меня обдало тугим ветром. Это Добрыня Никитич, поняв наконец, что происходит, перестал улыбаться и набрал скорость с места, крикнув мне напоследок:

– Бежим!!!

Задерживаться было бы глупо. Я, не теряя достоинства, неторопливо рванул вниз по лестнице и уже на втором этаже, как стоячего, обошел зайцем удиравшего Меира-Добрыню.

Из подъездной двери, слегка снеся её с петель, мы вывалились уже одновременно с Поповичем. В двух шагах сзади, издавая лихой крик «Ой!» топотал Добрыня Никитич. В спину нам били вжикающие звуки чего-то отточенного и кавалерийский мат, перемешанный с восточными проклятиями.

Как оказалось, к моменту нашей ретирады вокруг подъезда собрались практически все жильцы, жаждущие воочию лицезреть, как полицейские агенты в штатском, наконец, поволокут в кутузку закованного в кандалы Георгия-наркомана, замучившего весь дом.

Ожидания почтеннейшей публики почти оправдались. Вид троих агентов, без памяти удиравших от искалеченного доходяги с гипсом, привел народ в полное отчаяние. Им, несчастным, стало ясно, что с таким чудовищем не справиться уже никому. Жильцы засвистели и заулюлюкали нам в потные спины.

Мы плотной группой, как три картечины, прошили с треском какие-то кусты и свернули на стоянку. До машины оставалось всего-то метров пятьдесят, когда Добрыня Никитич, ойкающий при каждом шаге, начал прибавлять к слову «Ой» слово «Нога». Выходило очень ритмично, к месту, прямо в шаг: «Ой-нога-ой-нога-ой-нога!». Левый ботинок Меир при этом почему-то держал в руке.

Нырнув в машину, Алеша Попович дал газ. Мы с Добрыней захлопывали дверцы уже на ходу, а Алекс-Попович, опасливо поглядывая на Гонины окна, принялся выводить «мазду» из-под возможного обстрела сверху.

К моему удивлению, хотя мы уже и не бежали, а ехали – Добрыня Никитич не прекращал своей песни «Ой-нога» и продолжал махать обувкой…

Метадон-Центр встречал нас как героев. Ржали абсолютно все. Чуть позже выяснилось, что Меир в ипостаси Добрыни Никитича, метров сто пробежал со сломанной пяточной костью, кою разбил о ступень, перепрыгнув второпях через лестничный пролет.

Все кончилось очень хорошо.

Георгия отлучили от нашего Метадон-Центра за сломанную Меирову ногу. Он каждый день ездит в такой же центр в Тель-Авив. Верная его подруга сидит в тюрьме. Она успела подраться с Гонькой в тот же вечер и слегка порезала его ножиком.