Текст книги "Тосты Чеширского кота"

15. Холодная пыль осени (травма)

В сумасшедший дом я попал не сразу. В том смысле, что не сразу начал там работать. Моя медицинская карьера проросла и начала расцветать в боевом травматологическом отделении горбольницы Туймадска, в начале сонных восьмидесятых прошлого века.

Прорабом я себя не видел. А потому, благополучно прервав навсегда обучение в строительном институте одного из волжских городов средней захолустности, вернулся в Туймадск и начал ждать.

Дело было в том, что Советская Армия уже принялась прокручивать бумажки с моей фамилией меж медленных, но верных и тяжелых жерновов. Да-с! Я подлежал осеннему призыву. Ни одной серьёзной болезни, кроме полуслепого правого глаза у меня не обнаружилось, и комиссия признала меня совершенно здоровым и годным к службе.

– А как же целиться? – спросил я, указывая на правый глаз.

– А целиться, бля, будешь левым! И не пи….ди! – сказал военком.

С тех пор я так и делаю, целюсь левым глазом и не ропщу.

До медвежьих объятий Несокрушимой и Легендарной еще оставалось несколько месяцев. Денег у меня не было.

В те пасторальные времена было принято добывать деньги по старинке – работая. Первый же телефонный звонок в отдел кадров городской больницы решил все проблемы. Грубый голос в телефонной трубке сказал:

– У нас как раз санитары нужны в травме. Если не пьет – то годится сразу. Пусть оформляется.

И я оформился.

Отделение травматологии и комбустиологии Туймадской городской больницы представляло собой длинное одноэтажное дощатое строение. Подобные постройки в России обычно именуют бараками. Это и был барак.

Мне сразу там понравилось. Меня представили врачам и персоналу, и я поступил в распоряжение сестры-хозяйки по имени Чёорешь. Так звали её все и поэтому имя, данное ей любящими, но сильно пьющими родителями, значения уже не имеет.

Вооруженный неблаговонным ведром и не менее вонючей тряпкой, получив инструкцию «мыть чисто и с водой», я приступил к первой в своей жизни официальной работе. Понятное дело, о перчатках и тому подобных нежностях никто и не заикался. Дрянные резиновые перчатки фабрики «Красный Треугольник» – двоюродные сестры калош, падчерицы противогазов и золовки презервативов – полагались только врачам и только на операциях.

Долго мыть полы мне не пришлось. Через несколько дней постоянный фельдшер перевязочной, Митяй, впал в жестокий запой на фоне экзистенциального кризиса. По крайней мере – он объяснял это именно так. Работать стало некому, и меня, человека с улицы, ориентируясь лишь на интеллигентную речь и философское выражение лица, бросили на перевязки.

Инструкции были просты. На чистые раны – фурацилин. На гнойные – мазь Вишневского. Бинтов много не мотать. Спирт не тратить, потому что, потратив спирт, его уже не выпьешь. Пить мне разрешили, но не запоями.

Я был в восторге! Я чувствовал себя настоящим медиком, эскулапом с большой буквы «Э», бывалым лечилой. Многие больные начали называть меня по отчеству. Я смущался.

Запах мази Вишневского преследовал меня дни и ночи. После работы я отмывался часами, но все казалось, что и чай, и картошка, и пиво пахнут этой проклятой мазью. Я терпел. Мне думалось, что это часть профессии. Я говорил небрежно знакомым девушкам:

– От меня случайно мазью Вишневского не пахнет? А то я всё на работе да на работе…

Я был глуп тогда…

Впрочем, начали определяться и положительные стороны новой должности. Сэкономленный спирт я разбавлял водой, смешивал с вареньем и был нарасхват в любой компании. Не раз мне приходилось слышать за спиной, как со смесью зависти и уважения, разливая принесенный мною спирт, обо мне говорили:

– Этот? Он в Травме работает… что-то там по медицине…

Жизнь постепенно начинала играть всеми положенными красками.

Некоторое время спустя заведующий отделением Петр Конович, знаменитый не только своей твердой рукой травматолога, но и тем, что один пятилетний мальчик с новогодними ожогами, грустно спросил его на обходе: «А у вас – что ли папа был конь?»… Так вот, Петр Конович, посмотрев строго на меня, сказал:

– Я вижу, ты не пьешь на работе?

Произнес он это с таким выражением лица, что было непонятно, радуется лично он этому факту – или наоборот огорчен невероятно.

– Не пью, – кротко ответил я и вздохнул.

– Это хорошо, – прогудел Конович, сделав еще более недовольное лицо. – Мы решили оказать, тебе, Евгений, доверие… Положение у нас непростое. В смысле, много пьющих… Некому помогать на операциях. Подучим вот тебя, и давай… в операционную…

– Оперировать буду? – обрадовался я, представив себя в хирургической маске, с окровавленным скальпелем в руке.

– Ну, оперировать пока еще есть кому, – туманно сказал заведующий. – Ты там нужен как один нестерильный. Ланёк тебе все объяснит.

Операционная сестра Ланёк была скора на слово и на дело. Бывало, что от неё доставалось по рукам интернам на операциях. Один раз она чуть было не подралась с горячим Прохором Семенычем, не сойдясь в подсчете извлеченных из раны тампонов.

Тот уверял, что извлек все, а Ланёк настаивала, что по её счету – одного не хватает. Спор завершился взаимным матом и легким рукоприкладством над обездвиженным, анестезированным больным.

Схватку прервал Конович, который извлек-таки недостающий тампон из раны и, ставя точку в дискуссии, тут же запендюрил этим самым тампоном в лоб Семенычу, посоветовав в другой раз считать внимательней.

Ланёк объяснила мне все буквально за полчаса.

– Какая главная задача у помощника? – спросила она, раскуривая «беломорину» питерской фабрики имени Урицкого, поскольку московские изделия от «Клары Цеткин» даже на дух не переносила.

– Главная задача помощника – не мешать! – отчеканил я, обученный в свое время пьяницей-трудовиком в восьмом классе.

Это концепция полностью удовлетворила хирургическую сестру, и я получил исчерпывающую инструкцию на все случаи жизни:

– Делай всё, что я скажу, и делай это очень быстро и очень хорошо.

После этого Ланёк обучила меня управлению электрифицированным операционным столом, показала, как включается специальная люстра и где находится огнетушитель. Я почувствовал себя во всеоружии. Первая операция должна была состояться уже завтра…

– Я должен быть в форме. У меня завтра операция, – говорил я за вечерним спиртом в одной компании. Мне почтительно подливали. С утра в качестве операционного санитара я был допущен на утреннюю конференцию, как называл её Конович. На самом деле это была обычная планерка – пятиминутка, как на любом другом советском предприятии, где все в течение первых же пяти минут успели переругаться насмерть. Впрочем, надо отдать должное, что выражать свои мысли матом позволяли себе только представители среднего персонала.

Первая и большая часть пятиминутки была посвящена обсуждению рисунков и пояснительных надписей на гипсовой ноге медсестры Натки по прозвищу Самакрасота.

Натка – толстая ненатуральная блондинка с нелегкой женской судьбой, устраивала личную жизнь изо всех сил. Выходило пока не очень.

Я впервые увидал Самукрасоту в кублушке – крохотной комнатенке, где средний и младший персонал, невзирая на пол и возраст, повернувшись друг к другу спинами, яростно толкались задницами по утрам, совлекая с себя мирские одежды и напяливая личины ангелов в белых халатах.

Тогда был конец рабочего дня. Натка, выпирая боками, задом и плечами из халата, натягивала сапог на поросячью ногу. Сапог лез с трудом, а Натка, запыхавшись, объясняла Ланёк, чем нужно чистить пятки для гладкости.

– Зачем же их чистить? – спрашивала Ланёк, судя по всему далекая от подобных косметических изысков.

– Да как же! – возмущалась Самакрасота. – Я же пятками по спине шоркаю! Вечером еще и свидание у меня! Не опоздать бы…

Ланёк недоверчиво посмотрев на обильную Наткину фигуру, туповато спросила:

– Ты что же это, сама себе пятками по спине шоркаешь? Но зачем?!

– Да не себе, господи! Ему! Ему я шоркаю по спине! Говорю же, свидание у меня. Молодой человек придет!

Ланёк приоткрыла рот. Ясно было видно, что она представляет, как просвещенная Самакрасота шоркает пятками по спине молодого человека.

– Счастливая ты, Натка! – по-женски позавидовала Ланёк. – Только смотри, спину то ему не повреди. Пятками.

Самакрасота, обозвав Ланёк дурой, поспешила на чистку пяток. А дурной глаз Ланёк сработал уже на другой день. Во время товарищеского волейбольного матча между командами травматологии и реанимации молодой травматолог по кличке Ваня-Мамонт наступил Натке на свежевычищенную пятку и порвал напрочь ахиллово сухожилие. И без того не тощая её нога опухла до размеров совершенно фантастических. Рыдающую Самукрасоту отволокли в родную Травму. Петр Конович, проклиная Ваню-Мамонта за внеурочную работу, зашил ахиллес и положил глухой огромный гипсовый сапог до колена. Натке вкололи промедол и положили спать в коридоре возле сестринского поста из-за вони и духоты в палате.

Той же ночью дежурные травматологи, а именно Ваня-Мамонт, Гоча и Рублик расписали белоснежный гипс, как бог папуаса. Не стесняясь в средствах выражения экспрессии и не гнушаясь эстетикой шока (как собственно и положено настоящим художникам), они изобразили в подробностях все известные им перипетии личной жизни Самойкрасоты, сделав особый акцент на эротической составляющей.

Утром отделение было разбужено Наткиным воем. Самакрасота лежала на спине, задрав к небу гипсовый сапог, и злобно хрипела, обозревая серию наскальных рисунков, главной героиней которых являлась она сама.

Нужно отметить, что, так сказать, фактическая часть, Натку не только не смутила, но вроде как бы даже и порадовала. Обилие романтических ситуаций явно повысило её самооценку. Но вот художественный образ нисколько не совпал с её самовидением.

– Подлюки! – взывала Натка. – Разве ж я такая толстая?! Такая жирная уродина?! Сволочи вы козлиные! Когда вы ноги поломаете, я вас тоже нарисую с малюсенькими х..ми! Да вы с такими и есть! Всех вас повидала!

Козлиные сволочи в это время катались от смеха по полу в процедурке, с грохотом сшибая на пол никелированные биксы. Их дурное веселье было прервано Петром Коновичем, строго призвавшем хулиганов на пятиминутку.

– Вы все тут с ума посходили, – забубнил заведующий, – она же в коридоре лежит, там все ходят, женщины всякие, дети разные, наконец. У нас ведь и дети лежат в ожоговом! Что они скажут? Что медсестра тетя Ната – блядь? Вы этого добиваетесь? Чтоб еще вообще все узнали то, что и так известно?

– Про детей этих вы правильно сказали, Петр Конович, – внезапно выступила Чёорешь. – Давно пора порядок навести! Такие паскуды малые! Вы в туалет пойдите!

– Да мне вроде пока не нужно, – засомневался Конович.

– Нет, вы пойдите и посмотрите, что эти гаденыши на стенах рисуют и пишут! Наткин гипс – это просто краеведческий музей! А дети на стене в туалете член, между прочим, нарисовали, да такой, что я и не видала!

Упустить такую возможность Ланёк не могла. Она даже встала, чтоб её лучше было слышно и, глядя прямо в глаза Чёорешь, внятно произнесла:

– Да уж ты-то всякие видала! И такие, и сякие! И хитровывернутые!

И Ланёк, демонстрируя блестящее знание предмета, продолжила перечисление виданных сестрой-хозяйкой видов так, что даже я, человек новый в отделении, понял, что еще недавно этих симпатичных женщин соединяли взаимные секреты и прочная дружба, рухнувшая по куртуазной причине.

Хозяйка подскочила как ужаленная.

Чё орешь, чё орешь, чё орешь, сучка! – затараторила она, оправдывая свое прозвище и начала приближаться к Ланёк, выставив вперед когти.

– Хватит! – закричал Конович. – Обсуждаем операцию на завтра! По углам этих кошек!

Вмешались мужчины и прекратили беспорядки.

– Завтра сложного ничего нет, если ничего не случится. Одна плановая операция. У Савельева извлекаем «гвоздь» из бедра и всё. Анестезиолога завтра не будет, он прикрывает гинекологию. Сделаем под местным, дел там на десять минут. Натка в гипсе, за что личное спасибо Ивану Гаврилычу! (При этих словах Ваня-Мамонт привстал и поклонился). Так что, Иван, ты завтра за вторую медсестру. Ну, и Евгений поможет. Надо его уже вводить в курс.

– После сегодняшней пятиминутки Евгений уже в курсе всего, – подал голос Прохор Семенович.

– Ничего! – ответил Конович, – Ему еще много нужно будет узнать.

И я узнал…

Утром в операционной собрались Петр Конович, Прохор Семеныч, Ваня-Мамонт, Ланёк и я.

Пациент Савельев, двухметровый, краснолицый дальнобойщик, пришел самостоятельно, смущенно улыбаясь. Ему явно льстило обилие медиков вокруг и всеобщее внимание. Он был выбрит, источал сильный запах одеколона и был одет в приличный спортивный костюм с олимпийским медвежонком. Было видно, что к операции человек готовился, как к празднику.

Несколько месяцев назад Конович прооперировал Савельева по поводу перелома бедра. В области проекции бедренного сустава был выполнен разрез и в бедренную кость по всей её длине введен металлический «гвоздь», этакая железяка длиной сантиметров тридцать, квадратная в сечении и с ушком, как у иголки на верхнем конце. «Гвоздь» выполнил свою задачу на ура. Он сшил и удержал бедро, приняв на себя всю нагрузку. Кость благополучно срослась, и теперь железку необходимо было извлечь.

Здравствуйте, Игорь Ефимович! – лучезарно улыбаясь, сказал Конович пациенту. – Как самочувствие?

– Дык, это… как положено, хорошо. Неделю ни капли, как велели… Весь натощак.

– Это прекрасно, – заулыбался Конович еще фальшивее, – видите ли, Игорь Ефимович, у нас сегодня анестезиолога нет. Он в гинекологию пошел. К женщине.

– К любовнице, что ли пошел? – понимающе оживился Савельев.

– Гм… Да нет… думаю, к пациентке. Наркоз давать. А вас мы, соответственно, без наркоза сегодня полечим. Ну, в самом деле! Ну, к чему вам лишний наркоз? Местно обезболим, раз – два и «гвоздь» долой. Мигнуть не успеете! Лады?

– Ну, дык это… Я что… Как скажете, доктор… если быстро-то…

– Вот и хорошо! Раздевайтесь! Ланёк! Евгений! Готовьте его.

Через полчаса мы приготовили Савельева. Операционное поле было вымыто йодом и спиртом и обложено коричневыми от постоянного автоклавирования простынями. Кроме того, движимая интуицией, Ланёк фиксировала накрепко конечности Савельева к операционному столу.

Доктора тем временем закончили полоскать руки в «первомуре» и позвали нас надевать перчатки.

Савельев храбро моргал в потолок. Петр Конович взял шприц с новокаином и принялся надувать «лимонную корочку» на Савельевском бедре. Накачав достаточно новокаина, принял скальпель и провел короткий разрез параллельно шраму от предыдущей операции.

– Нормально? – спросил он Савельева.

– Хорошо, доктор! – радостно отрапортовал тот.

Через минуту Конович обнаружил кончик «гвоздя» с ушком.

– Крюк мне! – скомандовал он и тут же получил в руку S-образную загогулину. Один из загибов, тот, который был поменьше, Конович вставил в ушко «гвоздя», а затем, сказав Савельеву: – «Держись, Ефимыч!» – плавно и мощно потянул за больший изгиб крюка. Ефимыч явственно закряхтел. «Гвоздь» не сдвинулся.

Конович не смутился ничуть.

– Еще разок, – сказал он, но разок этот завершился ровно с тем же результатом. Только Савельев закряхтел уже громче.

– Ну-ка вместе! – попросил заведующий, и тут же Прохор Семенович ухватился обеими руками за крюк, и вместе с Коновичем они попытались враскачку освободить «гвоздь». Савельев уже явственно застонал и заелозил по столу вслед за «гвоздем», как гигантский жук на крохотной иголке.

– Женя, держи ему ноги! – крикнул Конович, входя в раж. – А ну еще раз, взяли! Три-четыре! Прохор! Рывочком!

«Гвоздь» не пошевелился. Савельев начал тихо выть. В операционной вдруг сделалось невыносимо жарко. Я висел на ногах у Савельева.

Ваня-Мамонт, стоявший с поднятыми стерильными руками и до этого лишь наблюдавший за происходящим, вдруг подбежал к двери и несколько раз довольно сильно ударил себя лицом о косяк. После этого, как ни в чем не бывало, вернулся к столу и застыл, руками вверх.

Петр Конович пошептался о чем-то на латыни с Прохором Семенычем. До нас донеслись слова «блядь» и «врос, сука».

– Ничего страшного! – сказал он уже для всех. – Такое бывает. «Гвоздик» немного врос. Совсем чуть-чуть. Он уже почти шевелится, я чувствую. Короче – надо выколачивать!

При слове «выколачивать» Савельев попытался сорваться с вязок, но Конович уже схватил ортопедический молоток, напоминающий столярную киянку, и с оттягом застучал по своему крюку, выбивая «гвоздь» наружу.

При каждом ударе Савельев ухал: «Ёмать-ёмать-ёмать!», а Семеныч подбодрял его криками: «Держись, Ефимыч, ты ж мужик!»

Удары молотка выбивали из раны широкий веер кровавых брызг, покрывавших стены и стеклянные шкафы причудливым готическим узором.

Вдруг «гвоздь» ощутимо сдвинулся и пополз наружу.

В этот момент закричали все. Мы – от восторга, и только Савельев от боли.

Ваня-Мамонт вновь повторил свой трюк, подбежав к двери и ударившись лицом о косяк. Я мог бы решить, что он обезумел от жары, но кроме меня никто не обратил внимания на его выходки. На всякий случай я отодвинулся от Мамонта подальше.

«Гвоздь» вышел примерно наполовину. Теперь он был виден – стальной окровавленный штырь, торчащий из операционной раны. Конович работал молотком, как кузнец. Савельев хрипел. Он перестал выкрикивать «Ёмать» и перешел на «Ну-бля-ну-бля», но уже в другой тональности. Силы его явно кончались. Красные брызги покрывали большую часть потолка.

Выйдя примерно наполовину, «гвоздь» встал намертво. Конович с Семенычем, молотобойствуя в четыре руки, разогнули крюк из хирургической стали, но проклятый штырь больше не пошевелился.

Ваня-Мамонт еще несколько раз стукнулся мордой о косяк. Было понятно, что дело не складывается.

Доктора начали совещание на латыни.

– Мы же так его укокошим к ебеням, – предположил Конович.

– Надо на завтра переносить, с общим наркозом. Сейчас не сделать, – согласился Семеныч.

– Можно марлей закрыть и до завтра в палату, – указал на торчащий из раны штырь Ваня-Мамонт.

– Куда там, на хер, марлей, – возразил заведующий, – до завтра на этот штырь в палате уже вся синегнойка сядет. Или стафилококк. Нам еще только с ним остеомиелита не хватало, – и он так обиженно посмотрел на Савельева, как будто это он бы виноват во всех наших бедах.

– Короче! – подытожил Конович. – Заколачиваем сейчас штырь обратно! Закрываем рану на пару швов. Антибиотики. Промедол ему! Завтра закончим с анестезиологом.

Савельев, уловив смысл сказанного, забился на вязках, обещая засунуть Коновичу и Семеновичу этот самый штырь во все медицинские места известные шоферу, но Конович был отнюдь не робкого десятка.

Неблагодарному пациенту вкололи промедол.

Молоток замелькал в докторской руке, восстанавливая статус кво.

«Гвоздь» с неприятным хрустом, медленно входил обратно в кость. Савельев, приободрясь вдруг, после укола, при каждом ударе продолжал перечислять места и способы, куда и как он планирует вставить штырь доктору, как только его руки окажутся развязанными.

Ваня-Мамонт привычно треснулся головой о косяк.

Только сейчас я понял, что Мамонт не сошел с ума, а натурально, таким образом, сохраняя стерильность рук, поправляет очки в тяжелой оправе, сползающие с мокрого от пота плоского якутского носа.

Не знаю, почему он не попросил о помощи меня. Может быть, просто постеснялся обратиться со столь личной просьбой, ведь мы тогда были еще мало знакомы.

На следующий день Савельеву дали общий наркоз и в десять минут, раскачав в стороны, выколотили чертов «гвоздь» из его многострадального бедра.

– Ну что? – зловеще произнес Конович, обращаясь к еще спящему под наркозом Савельеву. – Может, тебе самому это железо засунуть туда, куда ты мне обещал? Ладно, мы ж все-таки гуманисты. Живи без «гвоздя»! – и с грохотом отправил штырь под стол в тазик.

Работа моя продолжалась. Еще через пару дней на пятиминутке Петр Конович озвучил новый операционный план. Предстояла ампутация. А именно – нижней левой конечности по верхней трети голени.

Все представления об ампутациях тогда у меня ассоциировались лишь с «Повестью о настоящем человеке» да пляской под баян на протезах.

Наш пациент был не столь героичен. Уже в конце зимы, но еще по серьезному морозу, он, будучи сильно пьяным, получил по буйной головушке на темной улице и был безжалостно раздет. Злодеи лишили его недорогой собачьей шапки да коровьих ботинок на войлочном ходу.

Упав без сознания, бедолага инстинктивно сунул руки подмышки и только поэтому остался с пальцами. Обмороженные уши и кончик носа были пожраны сухой гангреной и постепенно осыпались, оставив после себя сочащуюся сукровицей коросту.

Ногам тоже не повезло. И если с правой стопой все было ясно с самого начала, и четкая граница некроза не оставляла места сомнениям, то с левой пришлось повозиться.

Сперва затеплилась надежда, что ногу удастся отстоять, но с развитием процессов смерти тканей возник вопрос лишь о высоте ампутации. Наконец граница живого и мертвого определилась. Теперь доктора намеревались на физическом уровне обозначить выбор, сделанный природой и судьбой. И мне, простому советскому комсомольцу, предстояло принять участие в этом сакральном процессе…

От операционной люстры было жарко. Анестезиолог бросил взгляд на капельницу, подкрутил что-то в умной машине, вдувающей воздух в легкие отключенного больного, и сказал:

– Дрыхнет, как собака! Поехали…

Прохор Семеныч схватил корнцанг с марлевым шариком и принялся красить операционное поле йодом, а после обильно смывать йод спиртом.

– Ладно, хорош, – остановил его Конович, стоявший с приподнятыми стерильными руками.

– Дина, нож!

Ланёк выхватила со специального столика скальпель и точным, коротким, как бы слегка бьющим движением, вложила инструмент в руку Коновича.

Тот ловко провел глубокий разрез поперек желтой от йода голени, узкая часть которой только и была видна между коричневых стерильных простыней. Сначала проступила росой и, тут же, струйками побежала кровь, и Семеныч защелкал с неимоверной скоростью корнцангами, зажимая сосуды.

– Приподними стол, – вдруг сказал Конович себе под нос.

Я, завороженный происходящим, не понял даже, что он обращается ко мне, пока Ланёк не заорала мне в ухо:

– Оглох?!! Стол подними, кому говорят!

Стол был приподнят, и операция продолжилась. Конович дошел уже до большеберцовой кости, а Семеныч, зажимая сосуды и набрасывая петли кетгута на корнцанги, соскальзывал по ним к источникам крови, перевязывая их накрепко. Таким образом, были уже наложены лигатуры на переднюю и заднюю большеберцовые артерии. Не осталась забытой и малоберцовая. Мелкие сосуды, чтоб не возиться с кетгутом, Семеныч прижигал электрокоагулятором, отчего в операционной явно запахло жареным мясом.

Конович, принюхавшись, забубнил под нос, говоря, словно сам с собой:

– Обед скоро… не пропустить бы… Возимся долго! Чего возиться-то, не на мозгу, чай, оперируем…

– Пилу мне! – скомандовал он.

Ланёк извлекла из стройного ряда никелированных инструментов что-то вроде серебристой проволоки с насечками. Конович накинул это проволоку петлей на кость и, с хрустом продергивая адский инструмент вперед-назад, вперед-назад, моментально перехватил большеберцовую кость. Несколько минут спустя тем же манером он разделался и с малоберцовой.

Ампутированная, черная от гангрены, покрытая струпьями ступня с немалой частью голени полетела под стол в таз.

– Формируем культю! – торжественно объявил Конович, а Ланёк добавила:

– Формируй не формируй, вместо ног остался х…й!

– Эй, анестезия! – закричал раздосадованный Конович, опасавшийся делать замечания Ланёк во время операций. – Как там клиент?

– Живет! Как царь! – бодро ответил анестезиолог, отрываясь от кроссворда…

Конович выкроил щедрый лоскут из желтой, казавшейся мертвой, кожи и, фартуком, аккуратно завернул его на рану.

– Кожу шей! – скомандовал он Семенычу и звонко, но очень бережно ссыпал инструменты в таз.

Семеныч ловко, крупными редкими швами подшил кожный лоскут, запустил под него в рану пару турунд для оттока и, крикнув:

– Ланёк! Повязку! Наблюдение! Промедол при болях! – покинул операционную.

Ланёк в три движения наложила стерильную повязку, а анестезиолог уже повыдергивал из обезноженного нашими совместными стараниями пациента все свои трубки, напевая непрерывно на мотив марша:

– Живет! Живет! Живет, как царь живет!

Мы перегрузили начавшего уже стонать обезноженного беднягу на каталку, и Ланёк немедленно уволокла его в палату, как Командор утаскивает Дона Хуана в последнем акте, успев, между прочим, крикнуть мне:

– Убрать тут все! Чтоб блестело, как у кота!..

Тут её, вместе с каталкой, занесло на повороте. Для выхода из гибельного крена Ланёк принялась ругаться совсем уж дурными словами, проклиная конструкторов каталки, строителей коридора и собственную мать, которая опрометчиво дала когда-то отцу Ланёк, что и привело к рождению её в этом несправедливом и жестоком мире…

Уборка в этот раз оказалось несложной. Не было нужды отмывать стены и потолок, как в истории с Савельевским «гвоздем». За полчаса я управился и вынес кровавый мусор в большой деревянный ящик-помойку возле нашего барака.

После обеда Прохор Семеныч принялся заполнять ход операции в истории болезни. Сытый Конович благодушно покуривал под форточкой.

– Кстати, Прохор, нужно материал подготовить. Сейчас машина пойдет в патанатомию.

– Я направления написал, – ответил Семеныч, – все готово. Евгений, где нога? Ты её в контейнер положил?

– Какая нога? – спросил я, медленно холодея, догадываясь, что сотворил что-то страшное.

– Какая-какая… обычная. Которую оттяпали мы сегодня… Где она?

– В помойке.

– Что? Где? Ты рехнулся? Ты что, её выбросил?

– Ну да. Мне ж не сказали ничего… Я её со всем мусором и того… оприходовал.

– Я сейчас тебя, вредитель, оприходую, – заорал Конович. – Нет! Не его, кретина, а тебя, Прохор, мудозвон недоделанный. И дуру эту Ланёк! Почему не объяснили санитару, что делать с материалом? Совсем идиоты? Он тут без году неделя!

– Так он это… Справлялся хорошо…

– Дать бы тебе, Прохор, по голове, чтобы потом с нуждой в штаны справлялся хорошо! – с чувством сказал заведующий и, обернувшись ко мне, застонал: – Ну, а ты-то что стоишь? Бегом! Ищи ногу! Верни её! Все под суд пойдем, и ты вместе с нами!

К поискам конечности я отнесся ответственно. Волноваться было собственно нечего, я твердо помнил, что выбросил её в деревянную помойку вместе с остальным мусором. В процедурке я разжился перчатками. На шкафу в ординаторской обнаружилась прошлогодняя пыльная «Комсомолка» и перекочевала в мой карман. Грозную палку от швабры с гвоздем на конце я добыл у Чёорешь.

Оставалась сущая мелочь: поборов брезгливость, расковырять помойку, добыть ногу и со щитом (в смысле, с ногой) вернуться в ординаторскую. Я уже представлял, как иронически улыбаясь, кладу газетный сверток на стол заведующего: «А вот, Петр Конович, и ваша нога, хе-хе!»

Возле помойки меня сразу что-то насторожило. А именно – дружная стайка, особей шесть-семь бродячих собак. Животинки вели себя мирно, но мусор, разбросанный вокруг ящика, указывал на то, что ревизия помойки уже проведена. Чуть в стороне от остальных кабысдохов независимо помахивал толстым, нахальным хвостом явный вожак, этакий Белый Клык из книжек моего детства.

В зубах он держал мою ногу.

Он явно не собирался бросать её. Смотрел мне в глаза честно и гордо, словно говоря: «Вот я молодец какой, ногу добыл! А ты так можешь?»

Стало ясно, что наступило время борьбы за лидерство. Опустив палку пониже, чтоб не спугнуть Белого Клыка, я присел, протянув в его сторону сложенную горстью руку, имитируя угощение, и умильно поманил:

– На, на, собаченька!

Пес заинтересовался. Ногу он понятно не выпустил, но уши навострил и подошел совсем близко, пытаясь, сквозь ароматы ноги уловить запах возможного лакомства.

Момент был решительный. Я прыгнул вперед и попытался выхватить конечность из его пасти, но Белый Клык явно не был расположен к дележке и обмана не прощал. Каким-то неуловимо гадючьим движением, увернувшись всем телом, он рыкнул на меня, не шутя и вздернув верхнюю губу, продемонстрировал огромные, но вовсе не белые, а желтые клыки.

Мне стало не по себе. В секунду вдруг представилось, как эта стая под его предводительством постоянно обирает помойку травматологии. Да мало ли что там еще выбрасывают! Может он пес-людоед?

Мирная фаза операции завершилась. С криком: «Отдай ногу, тварь!» – я вознес над головой меч возмездия в виде палки с гвоздем и бросился на людоеда.

Заметив палку, собаки отлаиваясь, начали уходить врассыпную, но я видел только одну из них – проклятого бело-желтого Клыка-Людоеда.

Он отступал от меня, вроде бы и не слишком торопливой трусцой, оборачиваясь по-волчьи всем туловищем и рыча, но где мне было угнаться за ним на своих двоих. Положение спасало лишь то, что погоня происходила в глухом районе частных домов, каждый из которых был окружен двухметровыми заборами, а за ними заходились хрипящим лаем цепные псы, почуявшее неладное.

Улочки петляли пьяно, и Белый Клык, отвлекаясь на зазаборный лай, не слишком разгонялся. А может быть, он просто заманивал меня коварно в свое логово, чтобы, улучив миг, перекусить мое молодое горло и растерзать на части?

Не знаю, чем бы все это кончилось, поскольку я бы не отступил, но из конца улицы выехал вдруг нам навстречу ментовской «уазик».

Милиционеры, безусловно, увидели странное зрелище, а именно: крупного кобеля с непонятной поноской в зубах и бегущего за ним долговязого молодого брюнета в коротком, заляпанном кровью белом халате и гвоздистой палкой в руках.

Двое патрульных, остановив машину, вышли. Белый Клык бежал прямо на них.

– Держите его! – закричал я из последних сил. – Держите! Он ногу украл!!! Стреляйте в людоеда!

Один из милиционеров не спеша расстегнул ремень. «Что он делает? – пронеслось вихрем в моей голове. – Неужто, чтоб достать пистолет, надо снять кобуру с ремня?»

Милиционер, словно нехотя, перехватил ремень за конец, и когда Белый Клык попытался проскочить мимо него, резко, со всей дури, вытянул его пряжкой по хребтине. Людоед взвизгнул как позорная болонка и (о счастье!) бросив ногу, кинулся наутек.

Задыхаясь, я подбежал к машине. Милиционер с погонами лейтенанта носком сапога пошевелил черно-синюю ступню и поднял на меня свинцовый взгляд. Сержант, бывший при нем, медленно начал перемещаться мне за спину.

Я понял, что пришло время хоть что-нибудь сказать.

– Здравствуйте! Это моя нога! – твердо произнес я.

Страж порядка скептически оглядел мои вполне здоровые ноги.

– Третья, что ли? – спросил он небрежно.

– Нет! Просто моя. Больничная. Вот халат. Я – сотрудник городской больницы, – потряс я грязными полами кровавого, как царский режим, халата. – И эта нога – государственная!