Текст книги "Между двух стульев (Редакция 2001 года)"

– Еще как придут! – горячо, но бесшумно заверил его Ваще Таинственный. – После всего, что ты тут натворил, ты у нас просто живая легенда.

– И что же, интересно, я тут… натворил? – спросил Петропавел, сделав вид, что в курсе-то он в курсе, но виноватым себя отнюдь не считает.

– Как – «что»? А кто Гуллимена во время корриды к борту арены шпагой пригвоздил – его, между прочим, до сих пор оторвать не могут?! Около него, кстати, мимореальный музей хотят учредить – Музей Бычка в Тумане…

– Послушайте! – Петропавел потерял-таки контроль над собой. – То, что Вы рассказываете… когда все это происходило? И действительно ли со мной происходило? Может быть, Вы что-то путаете?

Ваще Таинственный и Пластилин Бессмертный рассмеялись – из этого, по-видимому, должно было следовать, что они ничего не путают никогда. Петропавел как-то сразу поверил их смеху: задавать дальше вопросы не имело смысла, но он задавал.

– А вот могу я узнать, глубокоуважаемый Пластилин… Бессмертный, почему Вы так надолго задержались в одном облике? Не скучно это Вам?

– С одной стороны, разумеется, ужасно скучно… зато с другой – ужасно весело! Не забывайте, пожалуйста, о том, о чем лучше всего забыть: я бессмертный. То есть всегда наличествующий в мире. Если же я позволю себе наличествовать в разных обликах, тогда о том, что я бессмертный, буду знать я один. Этого для меня, конечно, маловато. А впрочем, вполне достаточно.

Нет, у него действительно было много общего с Пластилином Мира, у данного Пластилина Бессмертного, что, собственно, и интересовало Петропавла. Однако вел себя второй Пластилин так, словно к первому никакого отношения не имел, – это-то и казалось подозрительным… Видно, и на самом деле не так уж он прост, этот Пластилин. Чьи это были слова? А-а, Блудного Сона! Вот кто действительно сейчас нужен Петропавлу. Однако именно сейчас Петропавла, к сожалению, дрессировали – и времени на поиски Блудного Сона у него не было как никогда.

Глава 18
Свиные сардельки с золотыми пуговицами

– Ну что ж… – менее чем вполголоса обратился Ваще Таинственный к Пластилину Бессмертному, откровенно игнорируя находящегося рядом Петропавла. – Мясо Слономоська принял, но есть не стал, а впал в состояние рефлексии.

– Это и плохо и хорошо, – откликнулся Пластилин Бессмертный совершенно в духе Пластилина Мира. – Плохо потому, что условный рефлекс пока не выработан, а хорошо потому, что состояние рефлексии для Слономоськи важнее, чем наличие рефлекса. Я бы сказал так: Слономоська без рефлекса возможен, без рефлексии – нет.

– Стало быть, мы на верном пути! – еще менее чем вполголоса подвел предварительный итог Ваще Таинственный. – Мы достигли главного: существо, которое получило кусок мяса, не пожирает его, а рефлексирует! Это ли не свидетельство в пользу эффективности нашей педагогической системы?

– Вы задаете тихий риторический вопрос, многоуважаемый коллега! – с чувством глубокого интеллектуального удовлетворения отвечал Пластилин Бессмертный.

– Теперь, мой дорогой, наша задача – добиться того, чтобы данное существо не просто рефлексировало, но рефлексировало, будучи водимым.

– Вадимом?.. Мы назовем его Вадим? – не расслышав слов, сразу же потерял смысл разговора Пластилин Бессмертный.

Ваще Таинственному с трудом удалось втолковать ему разницу между гласными «о» и «а», после чего Пластилин Бессмертный устыдился себя и с живостью обратился к собеседнику:

– Кто из нас двоих рискнет и начнет водить его?

– Боюсь, что Вы, – быстро, но предельно негромко ответил Ваще Таинственный.

– Не бойтесь, – тут же успокоил его Пластилин Бессмертный. – Бояться надо мне. За Вас… потому что водить его, кажется, придется Вам.

– Это только кажется, что мне. А на самом-то деле – Вам! – Ваще Таинственный любезно улыбнулся.

– Совершенно все равно, кто из вас двоих начнет водить меня, – попытался примирить их Петропавел. – Дело в том, что я вовсе не опасен.

– Никто и не думает, что ты особенно опасен… просто важно соблюсти некоторые формальности, связанные с нашей работой дрессировщиков, – в один голос сказали два дрессировщика.

Попрепиравшись еще некоторое время, они, наконец, решили водить Петропавла вдвоем – и водить, на всякий случай, поблизости от наблюдателей, которые сбились в пугливую кучку возле ближайшего кустарника.

Петропавел поглядел на дрессировщиков, да и на наблюдателей, и вдруг понял, что статус его весьма ощутимо изменился. Если с Ежом, которым он был еще недавно, все они считали возможным не церемониться, то Слономоську, которым он стал теперь, явно побаивались.

– Дай поводок надену? – услышал Петропавел с довольно почтительного расстояния уважительную интонацию.

– Милости прошу, – ответил он, хорошо понимая условность какого бы то ни было поводка на существе, в структуру которого входит слон.

Ремешок, поясок, ленточку – в общем, черт-те что кое-как закрепили на шее… смешно. Впрочем, так-то оно и лучше: Петропавел в роли Слономоськи чувствовал себя способным разорвать даже кованую цепь. А тут – чуть ли не трогательно: вот тебе, дескать, поводок – исключительно элегантности ради.

И они – Пластилин Бессмертный и Ваще Таинственный – осторожно повели Петропавла, держась от него на расстоянии, заданном длиной поводка. Легонько переступая с ноги на ногу, Петропавел пошел за ними, продолжая размышлять о полученной от дрессировщиков странной, ох какой странной информации… Кусок сырого мяса он все еще держал в руке, не решаясь выбросить: мало ли зачем может пригодиться сырое мясо!

– Мяса так и не съел, – практически молча заметил наблюдательный Ваще Таинственный, – однако рефлексировать продолжает, даже будучи водимым.

– Вы говорите обо мне так, – позволил себе наконец вмешаться Петропавел, – словно я уже умер и не слышу ваших слов!

– Он все еще остается способным на членораздельную речь, – продолжал наблюдения Ваще Таинственный, как бы подтверждая абсурдное предположение Петропавла. – Мясо несет в руке. Может быть, отобрать у него это мясо и съесть самим?

– А не укусит? – спросил Пластилин Бессмертный, недоверчиво поглядывая на Петропавла.

– Вы же бессмертный! – сказал, как ничего не сказал, Ваще Таинственный. – Кроме того, попытка не пытка…

– Пытка, да еще какая! Он ведь зубами, наверное, кусать будет… – Пластилин Бессмертный задумался. – А если я отпущу поводок и, незаметно пробегая мимо него, выхвачу кусок мяса невероятно резким движением?

– Ваще отпустите поводок? – с ужасом зашептал Ваще Таинственный. – И мне, что же, одному тогда поводок держать?

– Да заберите вы свое мясо! – Петропавел швырнул кусок прямо под ноги дрессировщикам.

– Он становится агрессивным, – как бы и не констатировал Ваще Таинственный, у самой земли подхватывая мясо на лету и засовывая его за шиворот Пластилину Бессмертному. – Надо показать ему наше превосходство над ним.

– А в чем мы превосходим его? – ежась от скользкого мяса за шиворотом, сам себя спросил Пластилин Бессмертный и сам себе ответил: – В численности. Надо убедить Слономоську, что нас больше, чем его… Но как мы это сделаем? – Он страшно растерялся.

– В принципе доказать это на практике не составляет особого труда: достаточно просто выстроиться перед ним в шеренгу по одному и рассчитаться на «первый-второй». Тогда ему сразу придет в голову, что он – по причине крайней своей малочисленности – не способен ответить нам тем же, ибо, даже если он скажет «первый», то подхватить эту реплику будет некому. Таким образом, он и убедится практически, что его гораздо меньше, чем нас. Другое дело, устроит ли его столь примитивный способ доказательства. Как существо рефлексирующее он, скорее, предпочел бы некоторое умозрительное построение, способное натолкнуть его на мысль о нашем превосходстве.

– Вы правы, коллега! – с жаром подхватил Пластилин Бессмертный, кажется, обожавший всяческие умозрительные построения.

– И в таком случае цепочка наших доводов могла бы выглядеть следующим образом… – обстоятельно начал сызнова Ваще Таинственный.

Петропавел с величайшим интересом следил за этой увлекательной игрой ума. Он даже забыл о том, что в данный момент идет дрессировка, – настолько поглотила его всепобеждающая жажда знаний.

– В основе процесса оперирования целыми величинами… а я надеюсь, что все участники данной непростой ситуации представляют собой целые величины, лежит…

– Не продолжайте, – перебил Ваще Таинственного Пластилин Бессмертный. – Данная версия непригодна: придется дополнительно доказывать, что мы целые величины. В случае с Вами это просто, поскольку Вы Ваще Таинственный, а не В Частности Таинственный, однако в случае со мной… Считать ли меня целой величиной в данный момент, если как раз в данный момент я представлен лишь в одном из своих возможных образов?

– М-да… – сник Ваще Таинственный, но тут же и воодушевился: – Тогда лучше всего объяснить наше превосходство с помощью множеств!

– Вот это другое дело! Мы с Вами суть множество, а он – нет! Мы два, а он один.

– Ну-у-у… – разочаровался в собеседнике Ваще Таинственный. – Так не пойдет. Что такое «два» и что такое «один»? Эти абстракции даже Ежу не были бы понятны. Тут самый важный момент – переход от конкретных предметов к числам. Будем переходить постепенно. Возьмем свиную сардельку и золотую пуговицу.

– Где возьмем? – тщетно озадачился практичный Пластилин Бессмертный.

– Не юродствуйте, коллега! – на ухо, но строго оборвал его Ваще Таинственный. – Итак… возьмем множество свиных сарделек и множество золотых пуговиц.

– Множество? – задохнулся от радости Пластилин Бессмертный.

– И будем считать, – не давая себя сбить, продолжал Ваще Таинственный, – одну свиную сардельку из первого множества эквивалентной одной золотой пуговице из второго множества. Это очень важно.

– Конечно, будем считать! – почувствовав ответственность, согласился покладистый Пластилин.

– Спасибо. Тогда, в том случае, если одной свиной сардельке из первого множества соответствует одна золотая пуговица из второго множества и при этом остаются лишние свиные сардельки… (тут внимательно слушавший Пластилин изловчился и, выхватив из-за шиворота кусок мяса, с жадностью проглотил его прямо сырым), получается, что множество свиных сарделек шире, чем множество золотых пуговиц, – разумеется, при том условии, что лишних золотых пуговиц не остается.

– Ну, это уж как пить дать! – с огромной уверенностью в постоянной нехватке золотых пуговиц подтвердил Пластилин Бессмертный. И еще внимательнее стал слушать дальше. Однако дальше последовал только вывод:

– Стало быть, у нас с Вами есть способ неопровержимо доказать, что нас гораздо больше, если рассматривать нас как множество свиных сарделек, а его – как множество золотых пуговиц. – Тут Ваще Таинственный со значением кивнул на Петропавла, давно уже стоявшего с широко раскрытым ртом.

– Так давайте докажем ему это! – обрадовался Пластилин.

Ваще Таинственный посмотрел на него с большим подозрением.

– Мне казалось, – тихо и сухо произнес он, – что это уже давно доказано.

– Когда? – Пластилин совершенно оторопел.

– Только что, – тише и суше некуда ответил Ваще Таинственный.

– Это… это когда речь шла о золотых сардельках и свиных пуговицах? – весь запутался Пластилин Бессмертный.

Ваще Таинственный вздохнул. Ваще Таинственный зевнул. Ваще Таинственный отвернулся. Причем отвернулся со словами, только теоретически прозвучавшими:

– Если Вы не любите метод больше жизни, мне не о чем с Вами разговаривать.

– Я люблю метод, – смутился Пластилин Бессмертный. – Но не этот… – Он помолчал и вдруг с вызовом заявил: – Мне больше жизни нравится метод доказательства от противного.

– Ах, вот что! – всплыл из речевого небытия Ваще Таинственный. – Раньше надо было сказать: откуда же я знаю, какой именно метод Вы любите больше жизни. Значит, от противного?

Пластилин кивнул и, внезапно засмущавшись, признался:

– Правда, я не совсем уверен, что правильно понимаю «противное». Поэтому можно сказать, что больше жизни я этот метод люблю, скорее, бессознательно…

– «Противное» все понимают правильно, – окончательно справился с голосом Ваще Таинственный. – Впрочем, сейчас я объясню Вам некоторые тонкости – и тогда Вы согласитесь, что данный метод вполне заслуживает того, чтобы его любили больше жизни еще и сознательно.

– Буду Вам весьма признателен, – Пластилин Бессмертный вежливо склонил голову.

– Итак… прежде всего нам следует выбрать само противное, для наглядности даже очень противное. И от него доказывать. – Ваще Таинственный поднял глаза к небу, словно очень противное находилось там.

– Еж был очень противный, – напомнил Пластилин Бессмертный. – Но Еж сейчас в бегах. Что же касается того существа, которое стало Ежом впоследствии…

– Не будем о нем, – в некоторой степени безмолвно попросил Ваще Таинственный. – Об отсутствующих не говорят плохо.

Петропавел тут же хотел напомнить о своем присутствии, но решил, что с него и так довольно выслушивать о себе разные гадости.

– Кто у нас самый противный после Ежа?

– Вы, коллега, – просто сказал Пластилин Бессмертный.

– Ну, доказывать что-либо от себя ваще-то не принято, – заскромничал Ваще Таинственный, потом продолжил: – Сразу после меня идете Вы, тоже довольно противный, причем в каждом Вашем образе, но доказывать что бы то ни было от Вас я считаю ниже своего достоинства.

– Честно говоря, – разоткровенничался Пластилин Бессмертный, – мы тут все противные. Так что какое угодно предположение смело можно доказывать от любого из нас.

– Пожалуй, Вы правы, – Ваще Таинственный обернулся к кустарнику, у которого организованно молчала толпа посторонних наблюдателей, остановил взгляд на Безмозглом-без-Глаза и так, чтобы его почти расслышали, произнес:

– Оно противное. Пусть подойдет.

Засыпая на ходу, Безмозглое-без-Глаза поплелось к эпицентру событий. Ждать пришлось минут двадцать, потом еще минут двадцать, поскольку во сне оно забрело слишком далеко.

– Так, – изнывая от нетерпения доказывать, приступил к делу Ваще Таинственный и, проведя жирную черту на земле возле нижней части Безмозглого-без-Глаза, предупредил всех заинтересованных: – Доказывать будем отсюда. Перед нами противное Безмозглое-без-Глаза, которое с этого момента мы для краткости будем называть просто Противное-без-Глаза.

– А давайте его и потом тоже, и всегда так называть! – счастливым голосом предложил Ой ли-с-Двумя-Головами.

– Давайте, – согласился Ваще Таинственный. – Докажем от него, то есть от Противного-без-Глаза, что один меньше, чем два. Для этого сразу же опять перейдем от абстрактных чисел к конкретным предметам, а именно – к глазам. Так проще всего, поскольку глаза – зеркало души. Предположим, что перед нами не Противное-без-Глаза, а Противное-без-Глаз. Тогда, если верна данная посылка, следовало бы считать, что перед нами слепое Противное или противное слепое, что то же. Однако, как ни противно нам рассматриваемое существо, утверждать, что оно слепое, значит противоречить здравому смыслу, поскольку, со всей очевидностью, данное противное существо зрячее, даже отсюда… – В ходе доказательств Ваще Таинственный далеко отодвинулся от первой жирной линии на земле и провел вторую жирную линию там, где теперь стоял. – Вы видите меня, эй, Противное-без-Глаза? – слишком громко для него спросил он.

Безмозглое ответило: «Ну!» – не просыпаясь.

– Видит!.. Стало быть, оно противное, но зрячее, а отнюдь не слепое. И, стало быть, доказательство от Противного-без-Глаза привело нас к абсурду, чего, честно говоря, я и ожидал с нетерпением. Поэтому исходную посылку следует считать неверной.

– А кто посылал посылку? – сердито крикнуло Смежное Дитя.

На него зашикали, чтобы дослушать рассуждения Ваще Таинственного до конца.

– То есть перед нами не Противное-без-Глаз, но Противное-без-Глаза, а следовательно, отсутствие одного менее значимо, чем отсутствие двух, или, наоборот, отсутствие двух более значимо, чем отсутствие одного.

– А кто здесь отсутствует? – опять заорало Смежное Дитя.

– Какое противное это Дитя! – во всеуслышание заявил Пластилин Бессмертный. – Надо было от него доказывать.

– Я лучше знаю, от кого доказывать, – тихонько обиделся Ваще Таинственный.

– В этом никто не сомневается! – поспешил исправиться Пластилин Бессмертный. – Но дитя, согласитесь, противное… Простите, что нечаянно перебил Вас. Мы внимательно слушаем дальше.

– Я уже закончил, – через паузу сказал Ваще Таинственный. – Странно, что от меня еще чего-то ждут. По-моему, доказательство было построено блестяще.

Поняв, что мыслительный процесс завершен, все расслабились и широко заулыбались Ваще Таинственному, давая понять, что ими овладело состояние истинного интеллектуального восторга.

– Теперь, когда мы убедили его (о Петропавле продолжали говорить в третьем лице, будто его здесь не было) в том, что численное преимущество на нашей стороне, он, безусловно, сменит свою агрессивность на нашу доброжелательность – и тогда можно будет смело водить его дальше, дальше и дальше… вплоть до самого некуда, – размечтался Пластилин Бессмертный. И устало добавил: – Ибо, как мы видим, Слономоська полностью и окончательно подготовлен к настоящему вождению… Слономоськи.

Петропавла – видимо, в чисто демонстрационных целях – еще совсем недолго поводили по близлежащим окрестностям и оставили в покое. Примечательно, однако, что, водя его, на него же совершенно не обращали внимания, как если бы и не водили его вовсе… Петропавлу стало казаться, что отныне он невидим – иначе непонятно было бы, на каком основании столь явно игнорируется живое все еще существо! Его Живое Существо. Его Единственное Живое Существо!

* * *

Еще мне хочется рассказать одну бесконечно печальную историю про одну бесконечно несчастную обезьяну. Впрочем, мало кто согласится со мной, узнав о том, что это за история и что это за обезьяна. Потому как вспоминать обо всем случившемся почему-то принято весело, с такой, знаете ли, шутовской интонацией, чуть ли не нараспев произнося:

 
Обезьяна без кармана
потеряла кошелек…
 

…ну и так далее. Хотя, если вдуматься, то нет во всей мировой поэзии существа, более обиженного судьбой, чем эта обезьяна. Так что веселиться особенно нечего…

М-да, более обиженного судьбой и более невинного. Ибо какие бы то ни было претензии к обезьяне у нас пропадают сразу, уже после первой строки. Точнее, у нас даже не успевает возникнуть никаких претензий: глупо ведь, только услышав слово «обезьяна», тут же предъявлять к ней претензии. Обезьяны не для того существуют, чтобы предъявлять к ним претензии. Тем более – если нам незамедлительно сообщается:

 
Обезьяна без кармана(!)…
 

То есть перед нами не просто абы какая обезьяна, но обезьяна заведомо обделенная. Что ж с того, что карманов у обезьян в принципе не бывает – и нам легче представить себе обезьяну без кармана, чем с карманом… это слабое утешение! Ведь если бы мы услышали, скажем, о лысом человеке без волос, такой акцент нас тоже едва ли утешил бы. Напротив, нам стало бы еще горше: мало того, что лысый, так еще и без волос! И можно уже ничего не говорить больше ни об этом человеке, ни об этой обезьяне: с момента знакомства и тот, и другая прощены навеки. Иными словами, что бы они ни сделали, как бы ни проявились – они не виноваты! Да и что уж такого страшного сделала эта обезьяна? Подумаешь, потеряла кошелек! Тоже мне преступление… Во-первых, она без кармана. А во-вторых, она же свой кошелек потеряла, наверное? Во всяком случае, у нас нет причин заподозрить, что это был чей-то еще кошелек – иначе бы нам сказали чей. Но нам не говорят чей. И вообще действующих лиц в этой истории пока только одно – обезьяна. Значит, и кошелек – ее. Кому какое дело, потеряла обезьяна свой кошелек или нет!

Это касается только самой обезьяны, которая вправе делать с собственным кошельком все, что ей заблагорассудится: потерять, отдать нищим, съесть, наконец…

Но – нет! Оказывается, не вправе. Возмездие приходит, не медля: страшное, безличное возмездие, о котором сообщается глаголами в третьем лице. В третьем лице множественного числа!

 
Ее взяли…
 

Мало кого оставит равнодушным такая формулировка. И такой глагол. Жуткий и одинокий, выступающий в изолированной синтаксической позиции. Дальше будут подробности, но никто уже не хочет знать подробностей, потому что все понятно. «Взяли» – глагол предельно общего значения при всей его кажущейся конкретности. И только совершенно уж бездушный человек начнет уточнять: простите, как это взяли? Что значит – взяли? Любому же мало-мальски впечатлительному слушателю и без того тошно. Поздно уже уточнять: короткий будет разговор.

А разговор и правда короче некуда: только шаг вперед и уже – расстреляли. Без суда и следствия. Прямо тут, на месте «преступления». Чтобы, дескать, другим неповадно было терять свои кошельки. Итак:

 
Ее взяли, расстреляли…
 

Сколько времени прошло? Да всего ничего: только мы успели познакомиться с обезьяной, как ее тут же и расстреляли… Поразительно скупыми средствами передана эта трагедия абсолютно бесправной личности, которая не уполномочена даже распорядиться собственным кошельком. В трех глаголах – целая судьба: потеряла – взяли – расстреляли!

О дальнейших событиях людям со слабой нервной системой задумываться не рекомендуется. Поскольку все, что происходит потом, находится вообще за гранью рассудка. Расстрелянную, мертвую обезьяну… фактически не существующую уже —

 
…посадили на горшок.
 

Что и говорить, это душераздирающая сцена. Надругательство над трупом обезьяны… есть ли ему оправдание? И что это за компания такая, которая с холодным цинизмом совершает действия одно другого страшнее? Просто в голове не укладывается, как это возможно. И какая изобретательность! Казалось бы, мало ли куда можно посадить умерщвленное существо: на поляну под дерево, прислонив спиной к стволу, чтобы существо издалека производило впечатление как бы живого, или, скажем, на порог какого-нибудь дома, привалив труп к стенке: то-то, дескать, испугаются хозяева, когда увидят!.. Разные существуют возможности. Но мертвую обезьяну сажают на горшок! Это вызов. Вызов всем сразу. Всем, в ком осталась еще хоть капля сострадания.

Но убийцам и этого мало. То, что нам предстоит узнать в следующий момент, способно свести с ума. «Такого не может быть!» – единственно понятная реакция на следующее сообщение:

 
А горшок – горячий!
 

Представляете себе? И правильно, не нужно представлять, ибо представить себе это нельзя. С холодной расчетливостью садисты сначала разогрели горшок, на который они уже раньше предполагали посадить убитую обезьяну, и все это время сохраняли горшок горячим… и горшок действительно не успел остыть, о чем свидетельствует заключительная фраза текста:

 
Обезьяна плачет…
 

Фраза эта убеждает: перед нами глубоко реалистическое произведение. Пытка раскаленным горшком настолько ужасна, что способна довести до слез даже покойника – существо, вроде бы, бесчувственное! И вот обезьяна плачет – кстати, это единственный глагол настоящего времени во всем повествовании. Глагол, как бы размыкающий страдания обезьяны в вечность. Все, о чем сообщалось до этого, имело конец. Но бесконечны муки покойной обезьяны…

Нет, сердце уже почти разорвалось. И нужно срочно придумать какое-нибудь другое развитие событий – хотя бы такое:

 
Обезьяна без кармана
потеряла кошелек.
Ее тут же приласкали,
посадили на горшок.
А горшок холодный…
 

Хотя тут тоже все как-то не так… Каждый из нас помнит, что даже после того, как приласкают, сесть на холодный горшок не слишком большое удовольствие. И быть уверенным, что, сидя на холодном горшке, обезьяна рассмеется, – это, конечно, довольно безрассудно.