Текст книги "Между двух стульев (Редакция 2001 года)"

– Сейчас ты их получишь, – заверил его Ваще Бессмертный и подошел к старомодному буфету. Он достал оттуда какой-то кулек, вынул из него небольшую часть содержимого, приблизился к Петропавлу и больно схватил за ухо. Тот вскрикнул, а Ваще Бессмертный, ловко воспользовавшись моментом, сунул ему в рот то, что извлек из кулька. Речевой аппарат Петропавла мгновенно вышел из строя.

– Вяленая дыня, – пояснил Ваще Бессмертный. – Восточная слабость. Отсюда и первое указание: молчать!

Этого указания Петропавлу уже не требовалось: склеилось все, что было во рту.

– Указание второе: за мной! – и, схватив железными пальцами Петропавла за руку, Ваще Бессмертный потянул его в другую комнату, оказавшуюся ванной. «Какие они тут все сильные…» – по дороге думал уже привыкавший никому не сопротивляться Петропавел.

Ваще Бессмертный бросил Петропавла в ванну и навис над ним, как судьба.

– Указание третье: слушай, что я говорю, ибо я – твой учитель. Я буду учить тебя всему ваще, поскольку, как мне показалось, ты ваще ничего не знаешь. Стало быть, надо начинать с азов… Азовское море! – с воодушевлением заорал он и пустил воду. – Резвая птица долетит до его середины!

Петропавел брыкался, но Ваще Бессмертный крепко прижимал его ко дну ванны, самым подробным образом рассказывая об Азовском море (площадь – 39 тысяч квадратных километров, самое глубокое место – 15 метров). Последняя цифра удивила Петропавла, и он выразил удивление бровями. Не обратив на это внимания, Ваще Бессмертный рассказывал дальше – и было ваще непонятно, для чего он все это затеял. Петропавел сильно заерзал, когда вода полилась ему в рот и в уши, но тут же получил довольно энергическую затрещину. Он не сообразил, что Ваще Бессмертный хотел этим сказать, потому что уже утонул. Впрочем, утонув, он не умер, а продолжал жить и, что самое страшное, слышать повествование Ваще Бессмертного. Голова работала ясно, но ничего не понимала. Зачем ему рассказывают про Азовское море? Почему вообще… ваще такой странный выбор: именно Азовское? И наконец – чего ради так долго?

Однако говорение не прекращалось, и утонувший Петропавел отчаялся уразуметь, к чему клонит этот Ваще Бессмертный: тихо, как подобает утопленнику, он лежал под водой.

Внезапно учитель заговорил на немецком языке, что возмутило Петропавла сверх всякой меры. Он собрался с силами и забулькал, но Ваще Бессмертный свободной рукой схватил с вешалки полотенце и под водой затянул им рот утопленника, накрепко связав концы полотенца у того на затылке. Чрезмерность насилия потрясла Петропавла.

– Так будет еще лучше, – по-фински произнес Ваще Бессмертный, и Петропавел даже не удивился, что не только опознал язык, но и понял сказанное. – Да, – хлопнул вдруг себя по лбу истязатель, – есть тут у нас одно золотое правило: меньше задашь вопросов – меньше получишь ответов, – потом он странно хмыкнул и вроде бы невпопад заметил: – Меньше всего вопросов задают мертвецы – они не задают ваще никаких вопросов.

И на языке дружбы, понятном каждому, Ваще Бессмертный продолжил рассказ об Азовском море. Говорил он быстро, но выразительно: стенал, хохотал, выл и закатывал глаза, стоя уже по пояс в воде. Когда же вода накрыла Ваще Бессмертного с головой, а потом заполнила всю ванную комнату, он вдруг отпустил Петропавла, неожиданно потеряв к нему всякий интерес.

Петропавел принял сидячее положение и ошарашенно посмотрел на Ваще Бессмертного. Под водой тот сделался тихим, лег в раковину и загрустил оттуда. Несмотря на озлобленность, Петропавел внезапно почувствовал острую нежность к Ваще Бессмертному, в раковине напоминавшему старую улитку. Ему захотелось прижать к себе эту улитку и чем-нибудь утешить ее, но он сдержался.

– Тебе, небось, до лампочки, что я грущу? – угрюмо осведомился Ваще Бессмертный по-арабски.

Петропавел помотал головой. Тогда Ваще Бессмертный вылез из раковины, подплыл к Петропавлу и обнял его. Это очень сблизило их – и они принялись плавать и играть в воде, как две маленькие рыбки.

– Да выплюнь ты эту дыню! – возмущенно крикнул вдруг Ваще Бессмертный. – Не нравится – так что ж ты ее мусолишь во рту? Ни тебе поговорить, ни тебе посмеяться… И повязку эту свою дурацкую сними: плаваешь тут, как баба!

Петропавел с негодованием сорвал повязку и выплюнул дыню в воду. Она всплыла. Едва освободив рот, Петропавел возопил:

– Что все это значит?

– Азовское море? О, для меня оно значит многое…

– А для меня – ничего не значит, – отрезал Петропавел.

– Тебя и не спрашивают, – отрезал по отрезанному Ваще Бессмертный. – Как бы там ни было, ты все равно не имеешь права вынимать мое Азовское море из моей системы представлений, помещать в твою и там понимать.

– Да я вообще… ваще не намерен его понимать!

– Твои намерения тут никого не интересуют. Тут каждого интересуют мои намерения. Осознай это – и все сразу станет на свои места.

Петропавел отвернулся, демонстрируя нежелание осознавать.

– Тебе нехорошо здесь? – лирически поинтересовался Ваще Бессмертный и, обидевшись на молчание Петропавла, уплыл в угол ванной. Оттуда он сказал: – Я поведаю тебе свою историю, мой юный друг.

– Прямо тут, в воде? – уточнил Петропавел.

– А чего? – невозмутимо откликнулся Ваще Бессмертный. – Тут славно, на взморье! – он набрал полные легкие воды и начал: – Обычно говорят: «Я родился тогда-то и тогда-то, там-то и там-то…» А я не рождался никогда и нигде. Я всегда тут был.

– Пожалуй, так не может быть, – не удержался Петропавел.

– Может, – уверил его Ваще Бессмертный. – Может быть по-всякому. Я точно никогда и нигде не рождался. Это и правильно, иначе как бы я мог быть бессмертным? Если ты помнишь, есть такой Кощей Бессмертный – так вот, он никакой не бессмертный, потому что смерть его – на конце иглы, игла – в яйце, яйцо – в утке, утка – в ларце, а ларец – на дубу. Этак каждый может сказать: я, например, бездетный, а дети мои – во дворе, а двор – около дома, а дом – в деревне, а деревня – в Крыму, а Крым – на Украине… Какой же ты бездетный, если у тебя на Украине дети?.. Вот я – другое дело. Я совершенно бессмертный, то есть Ваще Бессмертный, я никогда не умру. Следовательно, я никогда и не рождался.

– Следовательно, Вас нет, – неожиданно даже для себя жестоко заключил Петропавел.

– Тоже мне – открытие! – Ваще Бессмертный залег на дно. – Развернуть перед тобой концепцию иллюзорности бытия, что ли… – Он свернулся калачиком, подумал и произнес: – Не буду я ничего разворачивать. Ну, нет меня – так нет: не велика тетеря для общества! Горько другое: I have never been a child!

Сказав так, Ваще Бессмертный тут же перешел неизвестно на какой, но хорошо понятный Петропавлу мертвый язык:

– Поэтому я не испытал тягот и радостей детства. Моя мать никогда не кормила меня молоком: во-первых, у нее никогда не было молока, поскольку, во-вторых, ее и самой-то никогда не было. Мой отец никогда ничему меня не учил: во-первых, я и так всегда все знал, а во-вторых, никакого отца у меня тоже не было. Учителя не били меня: по причине их отсутствия я бил себя сам смертным боем. Это очень упрощало жизнь… Я часто думаю: будь я Ваще Смертный – я бы и хоронил себя сам. Тогда это упростило бы и смерть. К счастью, смерть мне упрощать незачем… Вот так случилось, что я ваще все знаю – потому-то ко мне и надо относиться как к учителю ваще всего. Правда, я пока ваще никогда никого ничему не учил. Ты – мой первый блин. А первый блин, как говорится, всегда курам насмерть… ты уж извини, если что не так.

– Нет-нет, все нормально! – поспешил успокоить его Петропавел, но Ваще Бессмертный вдруг зашмыгал носом и ни с того ни с сего зарыдал.

– Что с Вами? – Петропавел чуть не всплыл от неожиданности.

– О-о-о, это слово! – запричитал Ваще Бессмертный. – У меня с ним столько связано!.. Картины прошлого встают перед глазами… Все-таки чертовски неудобно рыдать в воде! – отвлекся он, но тут же зарыдал дальше с утроенной энергией. – Зачем, зачем ты произнес это слово при мне!

– Простите… – сконфузился Петропавел, – но какое именно слово Вас так расстроило?

– Слово «нормально»! – белугой взревел Ваще Бессмертный. – Боже, сколько раз я слышал его!

– Честно говоря, не понимаю, почему такое простое слово, как «нормально»…

– Не повторяй его, о бездушный! – взвыл Ваще Бессмертный. – Тебе не понять, до какой степени чутким к звучащему слову может быть живой организм, какие глубины способно всколыхнуть оно в нем! Ты ведь не прожил моей жизни, а берешься судить о том, что значит для меня то или иное слово… Ах, оставь, оставь мне хотя бы это право: у меня же, кроме него, ничего нет! Меня и самого-то, как видишь, нет!

– А я – есть? – осторожно спросил Петропавел.

– На твоем месте, – прекратив рыдать, неожиданно сухо сказал Ваще Бессмертный, – я бы из одного почтения к себе… то есть, ко мне! – не задавал этого вопроса. Неловко как-то получается: меня, такой глыбы, – нет, а ты, такая моль, – хочешь быть! – Тут он приблизил свое неопределенное лицо к лицу Петропавла и очень серьезно произнес: – Ты есть. И то, что ты есть, накладывает на тебя очень большие обязательства по отношению к нам – тем, кого нет… Но, кажется, начинается шторм…

Петропавел посмотрел вверх: потолка ванной комнаты уже действительно не было видно, тускло мерцала лампочка, мотаясь в разные стороны.

– Сколько бедных рыбаков погибнет сегодня! – горестно вздохнул Ваще Бессмертный. – Да и ты, наверное, погибнешь: ты ведь смертен?

– До нас шторм не опустится, – грамотно сообщил Петропавел.

– Плохо ты меня слушал, – укорил его Ваще Бессмертный. – Какова максимальная глубина Азовского моря?

– Кажется, пятнадцать метров! – с ужасом вспомнил Петропавел.

– Значит, опустится, – развел руками Ваще Бессмертный.

– Что же делать мне… смертному? – Петропавел поверил и струсил.

– Давай на поверхность: может, вынесет волной… на брег, – архаично закончил Ваще Бессмертный и, не сочтя необходимым проститься, быстро поплыл в западном направлении.

– Погодите! – крикнул Петропавел. – Как мне дальше к Слономоське?

– У кого ты это спрашиваешь? – обернулся Ваще Бессмертный. – Если у меня, то меня, как ты справедливо заметил, – нет…

Когда его не стало видно за толщей воды, у Петропавла даже сердце защемило. Вот ведь несчастье: пусть Смежная Королева двойственна, пусть Тридевятая Цаца за сколько угодно километров отсюда, но они хоть есть, а тут… надо же, такая глыба – и виден, и слышен, и осязаем, и целостен, ан – нету его, не существует!

Петропавел всплакнул бы, если б не шторм. Тут времени терять было нельзя, и, покинув ХАМСКУЮ ОБИТЕЛЬ, он устремился навстречу спасительной волне.

* * *

Как-то сама собой вспоминается история про одну, извините за выражение, бабу. Впрочем, выражение это не мое, а народное: «Баба сеяла горох…» – видите ли. Прямо тут уже можно облегченно вздохнуть: история обещает быть сельскохозяйственной, а не… ну, в общем, сами понимаете. Итак, совершается нечто общественно-полезное, а именно посевная. Причем посевная совершается бабой. Пусть так, хотя, конечно, отдельная конкретная баба могла бы и сажать горох, а не сеять его, поскольку сажают в огороде, а сеют на поле – и обычно сеют не бабы, а сеялки. Но баба сеет – ладно, дело ее.

Итак, сеет баба горох, то есть пребывает, как бы это поточнее сказать, в естественных условиях, на природе то есть. В чистом как бы поле. На присутствие чистого поля мы, в общем-то, вправе рассчитывать. Момент эдакого приволья даже акцентируется:

 
Баба сеяла горох —
Прыг-скок!
Прыг-скок!
 

Иными словами, есть где бабе нашей порезвиться. Либо труд ей не в тягость, либо она сумасшедшая, поскольку сеять горох и осуществлять «прыг-скок» по иным причинам, вроде бы, ни к чему. Если это, конечно, не ритуальный танец… В любом случае мы, видимо, имеем все основания порадоваться за данную бабу: пусть себе прыгает, как дитя. Впрочем, недолго бабе прыгать, ибо выясняется, что находится она в условиях, не вполне приемлемых для проведения посевной.

Следующее сведение буквально поражает нас как гром среди ясного неба:

 
Обвалился потолок…
 

Страшная догадка приходит на ум: баба сеет и прыгает в помещении. Если бы с самого начала у нас была бы хоть тень подозрения по поводу того, где происходит все описываемое, мы бы, может быть, дальше ничего и выяснять не стали. Тут подлость в чем состоит: сначала нашу бдительность усыпляют эдакой пейзанской жанровой сценкой, а потом, не объявляя о перемене места действия, прямо на голову обрушивают свод – и следующие «прыг-скок» отдаются в наших ушах слабым акустическим эффектом запоздалого эха. Что же еще, если не эхо, эти третье и четвертое (!) «прыг-скок»:

 
Обвалился потолок —
Прыг-скок, прыг-скок…
 

А впрочем, тут и мудрить особенно нечего: просто баба до-пры-га-лась. Чего, кстати, следовало ожидать. Внутреннее перекрытие рухнуло, видимо похоронив под собою нашу бабу. Здесь бы и истории конец, а кто слушал – молодец, да не так-то все, оказывается, скверно. Дело в том, что бойкая баба жива и продолжает функционировать – правда, в каком-то странном режиме. Нам говорится об этом так:

 
Баба шла, шла, шла…
 

То есть бросила сеять горох и куда-то отправилась, о горохе совершенно забыв. К гороху мы уже больше не вернемся никогда, как бы нам этого ни хотелось. Результаты труда оказались погребенными под обломками потолка, а бабе хоть бы что: она решила прогуляться. Стало быть, баба определенно жива и, как выясняется, голодна…

 
Баба шла, шла, шла —
Пирожок нашла —
Села поела, опять пошла.
 

Есть в поведении бабы отвратительная какая-то оголтелость, свидетельствующая, в частности, о поистине безграничной тупости. Разве чудом уцелевшее после обвала сколько-нибудь тонкое человеческое существо так вот просто усядется есть где попало и что попало – какой-то валяющийся на дороге пирожок? Вроде бы, будничная такая сцена: села, поела, подняв еду с земли, – хорошо, кстати, что там вообще еда лежала, потому как бабе все равно, видимо, было что съесть, – и, самое ужасное, опять пошла, наплевав просто на все на свете. Автоматическая какая-то баба. И поразительно живая – живее всех живых.

Ну и, как говорится, – шла бы себе куда собралась. Так нет же. Наевшись, баба и вовсе потеряла голову – как по-другому можно объяснить разнузданные балетные па, которые эта уже надоевшая нам баба принялась совершать на наших глазах?

 
Встала баба на носок…
 

Вот, значит, что она еще, оказывается, умеет. Это фуэте в ее возрасте (а баба предполагается, видимо, все-таки не слишком молодой – прямо скажем, хочется думать, что это баба в годах) оскорбительно для зрения. Дальше баба начинает просто, извините за подробность, кобениться:

 
Встала баба на носок,
А потом – на пятку…
 

Тут самое неприятное – «а потом». Баба кобенится не просто абы как, а размеренно, откровенно и напоказ. Все остальное уже и вовсе неприлично: она устраивает просто какой-то шабаш. Даже непонятно, что именно на нее так подействовало, – впрочем, это и неважно…

Важно другое: баба начинает отплясывать, окончательно, видимо, лишившись рассудка и путая жанры:

 
Стала русского плясать,
А потом – вприсядку!
 

А тут уж и вовсе невозможно постичь: почему вприсядку баба пляшет «потом», после русского, когда это вроде как одно и то же, и что это вообще за танец такой сумасшедший, которым заканчивается история про бабьи проделки?

Нет чтобы представить нашему вниманию героический рассказ о том, как баба сеяла горох, но, увидев, что в одной из изб обвалился потолок, срочно вызвала бригаду ремонтников: починив потолок, ремонтники разошлись по домам, а баба вернулась к прерванному занятию и засеяла 10 га горохом. Вот…

И попробуй догадайся, какая история хуже.

Глава 10
Милое искусство, коварное искусство

Пока Петропавел соображал, какая волна спасительная, одна из волн накрыла его с головой. Вспомнив о том, что он смертен, бедняга даже глупо выкрикнул в пространство: «Спасите!» – и, как ни странно, получил ответ.

– Не шуми, – сказали ему, – и так ничего не слышно.

– Спасите! – шепотом повторил он, хотя – может быть, из-за волн – вокруг никого не наблюдалось.

– Что ты имеешь в виду? – раздался возле самого уха Петропавла тихий противный голос.

Несмотря на критическую ситуацию, такая постановка вопроса возмутила его.

– Это самое и имею в виду! – проревел он. – Спасите, имею в виду.

– Да не шуми же ты! – цыкнули сверху. – Я и без того прекрасно тебя слышу, а больше тут нет ни души, так что и разоряться нечего… Я хочу знать, каково фактическое значение предложения «Спасите!», ты говоришь, оно и означает «Спасите!», что само собой разумеется, стало быть, твой ответ совершенно бессодержателен, и мне приходится усомниться в осмысленности твоего высказывания. А значит – и в твоих умственных способностях. Раскрой смысл предложения, ну! Что ты подразумеваешь?

Чтобы не тратить сил на препирательства в воде, Петропавел ответил лаконично:

– То и подразумеваю, что говорю.

– Непонятно, – послышалось в ответ. – Всегда говорят одно, а подразумевают совершенно другое. И этим твоим «Спасите!» тоже можно много чего подразуметь. Можно, конечно, и невинные вещи подразуметь – что-нибудь типа «Помогите мне… укажите путь, составьте компанию – будем, дескать, вдвоем плыть к берегу, так оно легче…» Но ведь не исключено и другое: «Давайте-ка, мол, ко мне, мой дорогой, я тут в Вас вцеплюсь мертвой хваткой, отдохну, потом брошу Вас, чтобы Вы утонули, а сам, набравшись сил, бодро поплыву дальше!» Потому-то мне и желательно знать, что именно ты подразумел в данном случае. На этом, между прочим, основано искусство подтекста.

– Прекратите издевательства… – задыхался Петропавел, – мне сейчас не до подтекста!

– Ты торт слоеный ел когда-нибудь? – невозмутимо поинтересовался тихий противный голос. – Тогда представь себе высказывание как торт: высказывание тоже многослойно. Попробуем с этой точки зрения рассмотреть «Спасите!» – высказывание, сделанное тобой. Само по себе слово «спасите» – это верхний слой торта, то есть крем, собственно говоря. А крем – это еще не весь торт. Под ним – разные слои, опускаясь по которым, мы доходим до фундамента – подлинной сути высказывания: в данном случае ее можно выразить словами «больше всего на свете мне дорога собственная шкура».

Петропавел давно уже не слушал: он молча боролся со стихией.

– Почему ты молчишь? – в самое ухо спросили его.

– Не люблю… разговаривать… в шторм.

– О, так уже лучше! – похвалил голос.

– Слушай, отвяжись, а? Я не разговариваю с теми, кого не вижу.

– А ты считай, что это телефонный разговор!

– Идиот! – рявкнул Петропавел. – Чего ради – по телефону… в воде?

– Пожалуй, ты прав, – согласился голос. – Ладно, начинай считать волны. Шестая вынесет тебя на берег. Он уже близко.

…Шестая волна вынесла Петропавла на берег, а на седьмой волне кончился шторм. Петропавел раскинул руки и закрыл глаза.

– Отдыхаешь? – тут же услышал он возле себя.

– Спасибо, очень тебе обязан, – сказал Петропавел в никуда. – Ты кто? Мы ведь не познакомились в море.

– Таинственный Остов, – был ответ. – Разве не видно?

– Не видно.

– Правда, что ли, не видно? – ужаснулся голос. – Но ведь речь моя позволяет тебе предположить наличие некоторого тела!

– Позволять-то позволяет…

– Ну, если есть какие-то сомнения, предположи хотя бы наличие духа, – ограничился Таинственный Остов. – Пусть я буду метафизическая субстанция… говорящая метафизическая субстанция. В конце концов, язык – тоже форма существования. Можно ведь существовать в языке, не существуя в действительности, так многие делают. Разреши и мне.

– Пожалуйста, – разрешил Петропавел, – существуй как хочешь.

– Что ты имеешь в виду? – заинтересовался дотошный собеседник.

– Это и имею в виду.

– Так-таки это и имеешь?

– О Господи, – вздохнул Петропавел, – до чего же трудно с тобой говорить!

– Можно подумать, что говорить вообще – просто! Я, например, не всегда понимаю, почему люди так смело берутся говорить: ведь подчас такое может подразуметься, о чем ты ни ртом, ни ухом не ведаешь!

– Само собой, – наставил собеседника Петропавел, – ничего «подразуметься» не может. Каждый отдает себе отчет в том, что он подразумевает и подразумевает ли что-нибудь вообще.

– Что ты имеешь в виду? – испугался Таинственный Остов.

– Я всегда имею в виду то, что говорю. – Петропавел утомился.

– Можно подумать, что это всегда от тебя зависит. Ты, значит, умнее Тютчева?

– Я? Умнее… Тютчева? Я такого не говорил. Да и при чем тут Тютчев?

– Допускаю, что не говорил. Но подразумевал. Тютчев сказал: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». А послушать тебя – так получается, что предугадать это очень легко. Стало быть, ты мнишь себя умнее Тютчева.

Петропавел молчал.

– Умнее Тютчева считают себя только дураки. Ты дурак, – поставил диагноз Таинственный Остов.

– Слушай, – довольно миролюбиво предложил Петропавел, несмотря на то, что злость уже била в нем ключом, – давай разойдемся по-хорошему. Мне совершенно не улыбается выслушивать все это… тем более от собеседника, которого я даже не вижу.

– Что ты хочешь этим сказать? – возмутился Таинственный Остов. – Намекать кому бы то ни было на физические недостатки – бестактно!

– Во-первых, не тебе говорить о такте, – Петропавел позволил-таки себе минимальный протест. – А во-вторых, я ни на что не намекал. Мне это вообще не свойственно.

– Да уж, – почти успокоился Таинственный Остов. – Я заметил, что ты чрезвычайно плоско выражаешь свои мысли. Стало быть, ты вряд ли достиг совершенства в искусстве импликации… то есть подразумевания. И неудивительно, что, имплицируя… подразумевая какой-нибудь смысл, ты хорошо отдаешь себе в этом отчет. Простые смыслы легко имплицировать: например, вместо просьбы «подайте, пожалуйста, соль» можно обойтись замечанием «суп совсем не соленый» – и сразу подадут соль. Но это чепуха. Впрочем, более тонкие вещи тебе недоступны.

– Ну-ну… – поощрил собеседника Петропавел, когда Таинственный Остов ненадолго умолк. – Продолжай обвинения.

– Я тебя ни в чем не обвиняю, я даже завидую тебе как человеку поверхностному. Блаженны нищие духом – и блаженны, пусть в меньшей степени – нищие ухом, которые не ведают, в какие дебри может завести язык, которые вовсе не слышат доброй половины смыслов в доброй половине слов! Они просто открывают рты – и говорят, точно так же, как открывают те же рты – и едят… А язык – деликатная штука, правда, знают об этом немногие – горстка хороших поэтов. Ты к ним не относишься.

– Пусть это тебя не волнует, – горячо пожелал собеседнику Петропавел.

– Меня это и не волнует, – успокоил его Таинственный Остов. – Меня другое волнует: Язык. На носителей языка – и на тебя в том числе! – мне начхать. А вот Язык – жалко. Язык – это растение нежнейшее, капризнейшее! Он – как садовая роза, которая хранит в себе воспоминания о бесконечном числе метаморфоз, о непрерывных преобразованиях многих и многих поколений розы дикой. Язык – он тоже кое-что хранит в себе: национальную историю, национальную культуру. Ведь у слов прекрасная память… Они помнят, кто, когда, сколько раз и в каких значениях употреблял их с тех самых пор, как стоит мир. Любое слово обросло уже бессчетным множеством смыслов – и его невозможно употребить так, чтобы реализовался лишь один из этих смыслов. А потому – независимо от того, хочется мне подразумевать или нет – я все равно что-нибудь да подразумеваю… Ты же пытаешься низвести язык до первобытного уровня, отбрасывая все, что он накопил в себе. Ты берешь в руки ножницы и начинаешь подстригать лепестки розы под полубокс. Какое счастье, что Язык не принадлежит тебе! Впрочем, он не принадлежит никому: его можно портить, но испортить нельзя…

Петропавел, сколько возможно, выдержал возникшую паузу и окликнул Таинственный Остов – сначала один раз, потом еще…

Невидимый собеседник исчез, унеся с собой тайный смысл своих смутных слов.

– М-да, – обобщил Петропавел. – Ваще Бессмертного хоть и нет, но он виден! А этот и не виден даже: поди пойми – есть он или нет его… – и неожиданно для себя заключил: – Хорошо бы, если б он – был!

…Петропавел уходил от моря. Он забыл спросить дорогу к Слономоське и шел наугад. Ни с того ни с сего ноги начали разъезжаться в разные стороны: кажется, под песком был лед. Вскоре песок совсем исчез, и Петропавел с величайшей осторожностью зашагал уже просто по льду. Внимание его привлек какой-то предмет впереди. Петропавел двинулся к нему и издалека еще различил табличку – вроде тех, что ставятся на газонах.

На табличке было написано «КАТОК СОЗНАНИЯ», а под этой надписью три стрелки указывали разные направления. Против каждой стрелки значилось:

направо – «Получишь то, что захочешь, но не удержишь»;

налево – «Удержишь то, что получишь, но не захочешь»;

прямо – «Захочешь то, что удержишь, но не получишь».

Петропавел просто обомлел от такого выбора: сначала ему показалось, что учтены все возможные выходы из ситуации, в которую он попал, – и дело только за тем, чтобы правильно определить направление будущего движения. Глаза разбегались от предложений. Однако, поразмыслив, он понял, что, по существу, выбора никакого не предлагается, потому как в конце концов все равно ведь ничего не приобретаешь. В первом случае – приобретенного не удерживаешь, то есть вроде бы и не получаешь, во втором – сам же от приобретенного отказываешься за ненадобностью, а в третьем – цепляешься за то, чего так и так не имеешь. Иными словами, все одинаково плохо – и, куда ни иди, результат тот же… Очевидный тупик. Петропавел уставился на табличку в полном замешательстве.

Внезапно его посетила мысль, что кто-нибудь, может быть, сейчас наблюдает за ним и посмеивается. Мысль погостила в сознании и улетела, а на смену ей прилетела вьюга. Но не успел Петропавел испугаться, как вьюга кончилась, не внеся, вроде бы, никаких изменений в ландшафт. Впрочем, внеся – табличка уже отвернулась от Петропавла, и ему пришлось зайти с другой стороны, чтобы еще раз прочесть: «КАТОК СОЗНАНИЯ»… Однако теперь получалось, что все стрелки указывают в направлениях, прямо противоположных первоначальным.

Он сел на лед и задумался. Безразлично, куда идти: никакой выбор не будет правильным. Но почему же, почему так? И есть ли вообще надежда выбраться из этой местности, где в полном беспорядке чередуются леса, моря, ледяные пустыни и где обитают бредовые существа, вызывающие только самые смутные представления о виденном и слышанном?

«Искусство… – с ненавистью догадался Петропавел, – это оно шутит со мной! Это оно подстерегает человека на каждом шагу – полузабытым воспоминанием, всплывшей в сознании книжной подробностью и еще… обмолвкой, недослышкой, которые тоже искусство! Это оно заводит в дебри и морочит там. И человек, замороченный им, уже не видит мир таким, каков он есть. А что дается ему взамен этого мира?

Получишь то, что захочешь, но не удержишь… Это же очень точно! Все, чего ни пожелаешь, дает тебе искусство, но дает не насовсем, лишь подержать дает – а задумаешь оставить у себя, смотришь – фюить! – улетело, исчезло, растаяло: ищи – свищи!.. Вот только что было у тебя все – и даже такое было, о чем и мечтать нельзя! – что же случилось? Как выпустил ты это из рук, как не заметил, что сразу все – выпустил, потерял, утратил? Поглядишь – нет ничего, и старуха сидит у разбитого корыта… Золотая рыбка искусства!

Удержишь то, что получишь, но не захочешь… И это верно, ах, как верно! Можно исхитриться – и силою ума или просто силой проникнуть в самую тайну искусства, в святилище его, но вот проник: где же тайна? Ее нет, а то, что ты держишь в руках… черепичный обломок, несколько строк на бумаге – это не нужно тебе, потому что – зачем? Ты ведь хотел другого, ты о другом мечтал, когда тайком входил в святилище. Так что же держать в руках черепичный обломок, несколько строк на бумаге – брось их: тайны в них не больше, чем в волшебном фонаре, который тоже можно разобрать – посмотреть, что там внутри, и удивиться: только – это?.. Хрупкая веточка искусства!

Захочешь то, что удержишь, но не получишь… Что ж, правда и это – горькая правда, горчайшая из всех правд. Потому что именно так. Если и захочешь, и возьмешь, и будешь держать в руках – не получишь все равно: принадлежало тебе и считалось твоим, а твоим – не было. Ничьим не было, но время, но ветер прибивали это то к одному берегу, то к другому – вот и к твоему берегу… да не твое! Владей день один, владей годы, владей жизнь целую – все равно не твое, не приручишь: да, я с тобой, и больше: да, я люблю тебя, – но это ровным счетом ничего не значит, и нет тебе в этом ни радости, ни покоя… Синяя птица искусства!

Так, поняв все сразу, Петропавел двумя пальцами крутанул табличку вокруг оси – и она завертелась, как рулетка, даже быстрее, чем рулетка: 27 красный! – мимо, 42 черный! – мимо – эй, смотрите, кому повезет, если повезет кому-нибудь в этой игре, где ставки неравны, а выигрыши равны, и они – проигрыши!..

Не глядя больше на это вращение, Петропавел снова двинулся наугад: не все ли равно, милое искусство, коварное искусство?.. – и уже не увидел, как Всадник-с-Двумя-Головами убрал табличку с поверхности льда за пазуху.