Текст книги "Правда и блаженство"

 
Много меда и злата
Было в том во краю,
И красавицы были шальные…
 

Слова и мотив песни были незамысловаты. Но простого разумения недостаточно, чтоб разгадать русскую песню: за немудреным рассказом песнопевца про чужбину таилась несказанная боль и тоска – то ли по родине, то ли по матери, то ли скрывалось чувство и вовсе невыразимое, затаенное, понятное лишь русскому сердцу. Смысл песни блуждал между тягой к скитальчеству и насильем разлуки, оправданной лукавыми словами «невесту и злата замечтал».

 
Счастья нет в том богатом краю,
И растут там бескровные пальмы…
 

Пел Николай Смолянинов, пел. Ни к кому за столом эта песня не относилась. Она вроде касалась того, кто возмечтал о любви и счастье на чужой, нерусской стороне. Но все больше горюнилась Анна Ильинична, совсем окоченела улыбка на устах Серафимы, ниже и ниже клонилась голова Валентины Семеновны; Коленька слушал папку с раскрытым ртом.

 
Где ж ты молодость,
Сила и воля моя?
От любви до любви —
Только жизнь, и не меньше…
 

Ночь. Светит луна. Блестит снег. Тихо на улице Мопра. Шаги идущих тоже тихи. Анна Ильинична, Серафима и Коленька бредут домой из гостей.

– Прибедняется Валя про счастье-то. Ей и с мужиком повезло, с Василием. И материнского счастья отломилось. Вон какие сыны! За все про все – полный расчет! – сказала Анна Ильинична. – У тебя вон, Симушка, и вдовства нету, и тюрьмы нету, а не больно много счастья выпало…

Серафима остановилась резко:

– А Коленька! Я его пуще всех на свете люблю! Да мне никаких других сынов не надо! Я счастливше всякой!

– Что ты? Что ты? Я ж без намека. Я сама за Коленьку душу отдам, – отступила Анна Ильинична.

Коленька кутался в тулупчик – к ночи подморозило, настудило. Услыхав несколько раз свое имя, он, должно быть, понял, что его призывают высказаться. Заговорил, глаза оживились, в них ярко засверкала луна:

– Сама в шубы вырядилась, а покушать нетути ничего. Крошки маковой не найти. А шуба лоснится. Из дорогого меху… Думала, всех обманет. Хитренькая такая. Только всех не проскочишь. Дорогая шуба не спасет. Хвать ее рукой, она и померла.

– Горе ты мое! – обняла сына Серафима.

Валентина Семеновна тем часом укладывалась спать. Пьяненькая, блаженно думала про покойного мужа. Бывало, целый вечер они с Василием Филипповичем говорили про какую-нибудь пустяковину, про то, как огурцы солить, капусту квасить, а поутру проснутся – опять хочется друг с дружкой говорить.

Череп перебрался в комнату Федора Федоровича, чтоб не стеснять сестру и себя. Приготовив постель, выключил свет и забрался с ногами на подоконник. Курил.

От стекла холодило. С улицы пахло снегом. Полная луна висела в чистом небе. Ее свет обвально, мощно лился в окно. Голые вершины кустарника делали тонкие насечки на лунных квадратах, расстеленных по полу.

Череп с удивлением смотрел на свою тень на полу. Вытянутая, лохматая, большая. У большого человека и тень большая, самодовольно думал он. Но еще больше его удивляла тень от табачного дыма. Тень от дыма подвижна, игрива. Словно косынка на мягком ветру. Тень от дыма вилась над тенью его головы. Словно это были его мысли, выплывающие из мозгов наружу. Мысли разные, витиеватые, закомуристые. Вот тень гуще – значит и мысль толще, умнее, хитромудрее. А вот эта тень прозрачна, такую мыслю всяк разгадает. Эх, елочки пушистые!

XI

В труды и аскетизм монастырской жизни Константин Сенников погрузился с покорностью и успокоением. Черная муторная работа, которой были наполнены дни монастырского трудника – именно таковым и стал на первых порах Константин – его не страшила. Он мыл полы, чистил картошку, копал огородную землю, мешал цементный раствор для строительства, истопничал. Весь неизбежный рутинный труд покрывала радость христианского приобщения, радость многочисленных православных праздников, когда братия, приезжие иереи, местные прихожане отдавались долгим церковным службам, шли крестным ходом, пели священные псалмы; сотни свечей горели перед иконами, светились счастьем глаза веровавших православных.

В Троицкий монастырь Константин явился с дарами. Он передал игумену Захарию Священное Писание XV века, наследство прадеда Варфоломея Мироновича, а вместе с Книгою большой серебряный крест прадеда, исполненный мастерами достопрошлых веков. Один из братии, инок Никодим, в тихом изумлении от таких даров богохульно высказался Константину:

– Сдурел, парень. За такую Библию и крест ты б мог цельный дом купить. Или на кооперативную квартиру хватило бы…

– Да разве ж одно другого стоит? – с искренним недоумением посмотрел Константин на Никодима. Инок Никодим о дарах пришельца более не поминал.

Игумен Захарий, братия, вся здешняя паства, приняли Константина дружелюбно и открыто, сразу распознав его честный нрав, бескорыстие и отзывчивость. Вскоре Константин стал послушником, в шаге от монашеского пострига.

Старый игумен Захарий, поглаживая седую длинную бороду маленькими прозрачными розовыми руками, часто говорил с Константином на богословские темы. Норовил заглянуть мудрыми, фиолетово отблескивающими глазами не просто в глаза Константину, а во глубь его души. Игумен всем сердцем хотел принять молодого послушника в братию, впрячь в богоугодники. Но покуда стояло пред ним, а стало быть, и пред Константином препятствие. Уйти в иноки – уйти, отречься навеки от светского мира, принять обет безбрачия, целомудрия и еще многое возложить на себя из того, без чего светский человек жизни не представит, – Константин был готов, во всех искусах оставался непорочен, исключение состояло в одном.

– Отец Захарий, – признавался Константин настоятелю, – я на все согласен. Все монашеские испытания постараюсь вытерпеть. Только не лишайте меня моего имени. Это имя дала мне мать. Весь род наш по материной линии верой и правдой служил Богу и Церкви… Имя это пусть соединяет меня с памятью моей матери и моим родом. С чужим именем мне будет холодно…

Многоопытный игумен толковал неотступное:

– Сын мой, уйти в монахи – значит отречься от жизни прошлой. Новым именем наречет тебя сам Господь. Канон церкви незыблем.

Константин молчал, но своим видом, задумчивым, делал возражение настоятелю. Настоятель тоже задумывался: как тут быть?

– Не готов ты еще, сын мой… Бес тебя смущает… Не будем торопиться, – Игумен Захарий мягко гладил свою бороду – будто бы гладил, утешал послушника Константина.

В последнее время игумен Захарий шибко захворал, с постели стал неподъемен, душеспасительные беседы с Константином оборвались. Службы в монастырской церкви теперь вел новоприбывший иеромонах, отец Симеон. С новым наставником монастыря Константин тоже вел долгие беседы. Если старца игумена Константин иногда побаивался спросить о чем-то, казавшемся ему самому греховным, то отца Симеона он ни о чем не боялся спрашивать, видя в нем только одну добродетель. Братия, однако, к новому иерею относилась с прохладцею. Возможно, троицкие иноки ждали выдвижения на место утухающего игумена кого-то из своих. Константин карьерных амбиций не понимал и худых чувств к иеромонаху Симеону, неформальному главе монастыря, не испытывал.

Отец Симеон был ростом высок, склада внушительного, борода густая, черная, руки крупные, но вместе с тем не грубые, белые, мягкие; голос приятен, ровен; по уму – образован, всезнающ. Отец Симеон даже бывал за границей: в Софии, в Новом Афоне, в Иерусалиме. Иногда степенно рассказывал Константину о своих паломнических поездках, завершая картины непременным выводом:

– Весь мир для христианина открыт. Где есть крест вознесенный – ты всегда и повсюду брат. Вот что такое вера!

– Я в Господа нашего верую всей душою, – горячо признавался наставнику Константин. – Но иной раз заблужусь в своих мыслях. Будто компас в лесу потерял. Не ведаю, куда идти. Цели не вижу, не пойму.

Отец Симеон никогда не перебивал послушника, смотрел на него со вниманием и даже любопытством, неслышно перебирал четки мягкими пальцами, ждал вопроса.

… – Иной раз, – продолжал откровение Константин, пощипывая свою худоватенькую пегую бородку, – по нескольку раз Священное Писание читаю. Даже стих заучу. А всей сути растолковать не смею. Оттого мне и страшно иной раз. Вдруг я как-то не так в Господа верую. Не той дорогою иду… Случится ли моя встреча с Христом, коли во мне бродят такие сомнения?

– Дорогой ты мой брат, – обнимая Константина за плечи, покровительственно и улыбчиво толковал отец Симеон. – В том и миссия наша – идти путем трудов и сомнений. Что ж за дорога к Господу, ежели она выстелена бархатом! А про компас, братец, не поминай – перст Божий! – Отец Симеон говорил всегда сдобно, кругло, даже рьяному спорщику улыбался, а на предъявленные претензии не хотел возражать, а хотел угостить оппонента булочкой. Сейчас отец Симеон умилительно вздохнул: – В Священном Писании не один смысл, не два. Там под каждым святым словом смыслов десяток. Как матрешки. Снял, братец, одну, глянь – а там другая, поменьше. Еще одну скрутил – а там еще другая… Потаенный смысл Писания смертному до конца не дано понять… Ты, дорогой брат мой, больше читай жития Святых наших, письмена оптинских старцев, батюшки Серафима Саровского, Сергия… Тут, братец, получится, что к истине окольным путем подойдешь… Я тебе книгу жития афонских монахов подарю.

– Вот спасибо вам, отец Симеон! – радовался Константин. – Мне иной раз так братского слова не хватает! Вы для меня истинно учитель.

– Ничего без воли Господа не случается. – Отец Симеон мелко крестился. – Ежели признал ты во мне учителя своего, готов служить тебе, дорогой брат мой. Приобресть верного ученика почетно. – Отец Симеон поднимался со скамьи, обнимал Константина, прижимал к груди как сына, троекратно целовал в щеки, кланялся земным поклоном.

Обычно, такие излияния звучали в тесной келье Константина. К себе в гости, в дом, где по соседству жили игумен Захарий и иеродиакон Даниил, отец Симеон послушника не зазывал. Келья же Константина была прежде и вовсе кладовой, находилась в самом углу монашеского, напоминающего барак с длинным коридором дома, и протапливалась плоше всех. Константин как мог обустроил свой угол, – побелил стены, утеплил окошко, покрасил дверь.

Откланявшись, отец Симеон, пригибая голову, чтоб не задеть за низкий косяк, вышел из кельи. Но Константин направился провожать его во двор. В коридоре отец Симеон речей с Константином не вел. Шел с видом строгим, косился на двери келий. В конце коридора им встретился инок Никодим, он вышел из маленькой безоконной каморки, где хранили разный инвентарь; Никодим не сказал ни слова, ушел к себе.

Здешнее монашеское сообщество было невелико, полдюжины монахов, но как во всяком коллективе тут имелись лидеры, честолюбцы, подхалимы, мелким бесом пробегал меж братии раздор. Инок Никодим нес свою лепту. Когда-то он учился в Московской духовной академии, но был исключен – то ли за нарушение дисциплинарного режима, то ли за богоотступнические высказывания. После ему выпала светская семейная жизнь, но и с женой вышли нелады. Она предалась плотскому греху – он принялся крепко учить ее кулаками. Чтобы не оказаться за решеткой, он в конце концов подался в монастырское отшельничество. В рамках монастырского житья вел себя примерно и был пострижен.

Жилистый, сухопарый, с крепкими пятернями, инок Никодим был прекрасным работником. Он и плотник, он и маляр, он и пасечник, он и конюх. Близ него всегда вились твари Божьи. Собаки, завидев его, мчались к нему со всех ног, никогда при нем не ссорились и покорно ели с рук и хлебный мякиш, и сырую морковь. Из ближнего леса к Никодиму прилетали синицы, снегири и чечетки, они тоже с его ладони брали пшено. Однажды Константин видел, как белка спустилась к Никодиму по сосновому стволу и опять же с ладони взяла семена подсолнуха. Казалось, с живностью инок Никодим ладил больше, чем с людьми, потому и был немногословен, за монашеским одеянием следил с небрежностью, вечно в кирзовых сапогах, в телогрейке, в шапке, а не скуфье.

К Константину, случись оказаться на общей работе, Никодим относился строго и даже невежливо. К отцу Симеону, казалось, – с подозрительностью и завистью. Оба, и Константин, и отец Симеон чувствовали себя неловко при встрече с иноком Никодимом. Вот и теперь, в поздний час встретив его в коридоре, им стало как-то сжато, тесно, на тепло их беседы дунуло ледяным холодком – Никодимовым взглядом.

Расставшись с отцом Симеоном на крыльце, Константин не заспешил к себе в келью, хоть и было холодно. Он задержался у монашеского дома поглядеть в небо.

Стояла поздняя осень, но снег еще не лег, и небо во всеобщей черноте ночи ярко сияло звездами. Храм Троицы плыл в потемках белеющим кораблем… Только махонькая лампочка горела над папертью, над сумрачной Троицей. Купола сизыми луковицами поднимались над черной полосой дальнего горизонтного леса. Крест скелетно прорисовывался на низкой сини неба. А в выси, куда стремился взгляд от потемочной земли, царило царство звезд – и крупных, и мелких, и гроздьями, и в одиночку и кучной полосой пыли на Млечном пути. Тоненький, тощенький месяц завис далёконько над лесом, не давал земле света, не смущал звезд…

Ночь стояла трогательно густа и чиста. Пахло морозом, промерзшими лужами, прелой прихваченной листвой. Вдруг Константин поймал в этом морозном воздухе запахи детства. Во дворе барака на улице Мопра стояли сараи и поленницы дров, и он стылым ноябрем по просьбе матери бежал за дровами и навсегда запомнил этот запах подмерзлых березовых рубленых дров, запах подмерзшей на тропинке глины, запах обмертвелой, скрюченной от холода палой листвы.

Константину стало бесконечно, до боли в сердце, до духоты жаль умершую несчастную мать. Потом жалость перекатилась на сошедшего с ума отца; потом ему стало жаль осужденную соседку Валентину Семеновну, потом отчего-то жаль, даже очень жаль Павла, который так долго был влюблен в Татьяну. Даже Алексея Ворончихина, который, казалось, пуще остальных любил жизнь, стало жаль. Вскоре жалость Константина разлилась на всех – на всех, кто живет под этим небом и не ведает силы рвущегося в небо церковного креста и всеисчерпывающего утешения молитв.

– Господи! – прошептал Константин. – Как же люди жили до пришествия Христа? – Константин почувствовал себя счастливым. Очень счастливым и обязанным разделить свое счастье с другими людьми, о которых даже не знает. – Как же им всем помочь? Как достучаться до них? Чтоб и они о Нем узнали?

Он почесал под бородой, у него всегда чесалось под бородой, когда было горько или радостно на душе. Перекрестился на черный крест над сизыми куполами и пошел в дом. Идя в келью, он подумал: надо поговорить с отцом Симеоном: прав ли он, Константин, когда молится за людей неправославных, отринутых безбожной властью и атеизмом школы от веры и церкви? Не грешно ли поминать в молитвах отца, который насмехался над самим Христом, Павла Ворончихина, который почитал антихриста Ленина, Алексея, его брата, который православный и даже верующий, но верующий не постоянно – по прихоти или просыпающемуся желанию? Об этом стоит много говорить, подумал Константин, предвкушая новые долгие часы общения с отцом Симеоном.

Дверь Никодимовой кельи, что находилась наискось от кельи Константина, была чуть приотворена. Константин утишил шаги и к своей двери подошел, тая дыхание. Но сосед его учуял. Выглянул в коридор.

– Дверь на засов запер? – придирчиво спросил Никодим.

– Да, – ответил Константин.

Никодим требовал от соседей, чтобы дверь на ночь запирали на засов: в коридоре, в нише без дверей, он оставлял хозяйский инструмент (косы, лопаты, топоры), говорил: «Целее будут под засовом-то».

– Кажется, запер, – усомнился вскоре Константин. – Я сейчас посмотрю.

Он вернулся к входным дверям, осторожно задвинул засов. Оглянулся.

– Откуда он узнал, что я не запер?

Дверь кельи инока Никодима была уже затворена.

XII

По субботам в монастыре топили баню.

Константин баню не любил сызмалу. Он стыдился наготы своего тела, стыдился наготы мужчин, стыдился наготы отца, с которым в детстве приходилось ходить раз в неделю на помывку в общественную «мопровскую» баню. Он никогда не парился, разве что зайдет в парилку погреться на нижней ступеньке. В монастыре Константин старался идти в баню позже всех, мыться в одиночку.

В эту субботу баню готовили дольше обыкновенного: надавили первые морозы, бревенчатое банное помещение сильно выстудилось – требовало доброй протопки. Константин не рассчитал… В предбаннике он встретил инока Никодима, который уже одевался. Но на вешалке висела одежа еще двоих, которые находились в моечно-парной.

– Пойду погреюсь, – раздевшись, оправдательно улыбнулся Константин иноку Никодиму и взялся за ручку разбухшей банной двери.

Никодим заметил вдогонку:

– Если последний будешь, свет не забудь погасить. Подмети тут и воду из котла слей. Морозы – не порвало б котел-то.

– Сделаю, – дружелюбно кивнул Константин и рванул тяжелую дверь. Он и не ожидал – на верхнем полке сидел красный, как помидор, распаренный, круглый и увалистый отец Симеон в фетровом колпаке. На лавке внизу отдыхал дьякон Даниил, уже напаренный и помытый.

– Вот и напарник тебе, – сказал дьякон отцу Симеону. – Мне уж на воздух пора. Перегрелся. Доброго вам пару!

Дьякон вышел в предбанник. Отец Симеон весело крикнул Константину:

– Давай-ка я тебя, дорогой братец, попарю!

– Нет. Я жара переносить не могу, – стеснительно сказал Константин.

– Тогда меня похлещи! – почти приказал отец Симеон и указал Константину на пихтовый веник, что мок в тазу.

– Я не умею.

– Чего тут уметь? Лупи крепче, и всё! – рассмеялся отец Симеон. – Баню любить надобно, братец ты мой. В бане тело очищение и усладу находит. – Отец Симеон зачерпнул ковшом воды из ведра, плеснул на каленые булыжники возле печи. Вода на камнях взбрыкнулась, запрыгала ошпаренными каплями, зашипела, обратилась в жаркий пар. – Хлещи, брат! Не жалей!

Константину было жарко, душно, пот катил градом. А главное – неловко, совестно лупить веником своего наставника. Причем пихтовый веник был явно жгуче, деручее, нежели березовый.

– Пуще давай, братец! – выкрикивал, блестя красными губами меж усов и бороды, отец Симеон.

Тело у него было дородное, белое, под распаренно-красной кожей чувствовался слой жирка. Константин хлестал, казалось, больно, изо всех сил, но отец Симеон то и дело поворачивал к нему бороду и все требовал:

– Лупи! Не бойсь, брат мой! По ягодицам хвощи!

Вскоре отец Симеон перевернулся с живота на спину:

– Теперь по переду бей! По ляжкам.

Константину сделалось и вовсе не по себе. Наставник бесстыдно лежал перед ним, раздвинув ноги и с каждым ударом веника с наслаждением выдыхал «У-ух! Ух-у-ух!» Константин обливался потом, задыхался, совсем терял силы.

– Всё. Не могу более. От жары голову кружит. Упрел.

Константин, покачиваясь и отпыхиваясь, спустился с полка, плеснул себе на лицо холодной воды из огромной бадьи, с облегчением сел на прохладную влажную скамью. Он обернулся к маленькому замерзшему оконцу, вдохнул полной грудью сухой теплой банной прохлады, которая сочилась от стекла.

Отец Симеон, красен, бодр, смачно плюхнулся на скамью возле Константина. Поглядел усмешливо, как послушник намыливает хилую старенькую мочалку обмылком, предложил:

– Давай-ка, братец, я тебе спину потру. Как ты моешься – только грязь размазывать… Ложись на живот. Сейчас я тебя помою по-божески. Березового веника да доброй мочалки русскому человеку бояться грех.

Константин поупирался было, дескать, он сам, но все же в итоге покорился. Лег на скамью на живот. Отец Симеон облил его довольно горячей водой, намылил пенно-пенно земляничным мылом пышную свежую мочалку, величиной с голову, и приступил к телу Константина, как к игрушке. Он то нежно, то жестко натирал Константину спину, ягодицы, ноги, при этом делал какие-то массажные шлепки, распрямлял позвоночник, разминал икры ног, щипался. После этих процедур отец Симеон вылил на Константина еще шайку горячей воды и прошелся по спине вдругорядь.

– Теперь, брат, на спину воротись! – сказал отец Симеон.

Константин тут совсем застыдился:

– Не надо. Дальше я сам. Спасибо вам!

– Что ж ты, дорогой брат мой, от хорошего почина отказываешься? Потом сам такому мастерству обучишься. Другого научишь. От старшего – младшему. От учителя – к ученику. Ложись передом!

Константин повиновался. Отец Симеон и по переду Константина прошелся кудрявой от мыла, опытной искушенной мочалкой. Затем окатил его тело сперва горячей, после прохладной, незнобкой водой.

– В другой раз, дорогой мой брат, веничком пройдемся. Не отвертишься! – рассмеялся отец Симеон.

Тело Константина расслабленно горело, слегка ныло от неведомой устали, прикосновения рук наставника оставили чувство стыдливости, но вместе с тем незабываемую приятность. В предбаннике, в прохладе, Константин испытал божественную легкость во всем теле, которую никогда не испытывал и которую от бани никогда не ждал. Все его члены, каждая клеточка обновились, задышали всеми порами.

– Благодать какая! – воскликнул Константин. – Я вам, отец Симеон, так признателен! Во всем вы учены. Похожим на вас хочется быть.

Отец Симеон, улыбаясь, отирал большим махровым полотенцем свое красное белое тело. Трепал полотенцем черную большую бороду, на усах блестели капли воды. Глаза тоже влажно отблескивали, будто чисто вымытые.

– Дорогой ты мой брат, все на свете познаешь, коли в учителя поверишь, – говорил отец Симеон, тщательно расчесывая гребешком бороду.

– Чай приходите ко мне пить. Я ведь ваш должник получаюсь. Милости прошу, – по-старинному сказал Константин, вспоминая, что к чаю у него есть и пряники, и халва, и банка меду, которым угостил его инок Никодим. Вспомнив, однако, про Никодима, Константин будто обо что-то споткнулся: «Не забыть бы свет в бане погасить…»

Келья Константина гляделась празднично. Стол застелен белой простыней, на замен скатерти. На столе – мед в банке, пряники, халва, большой фаянсовый чайник, подаренный игуменом Захарием на день рождения. Две чашки – хозяйская и для дорогого гостя. Кругом все прибрано, книги на этажерке выстроились ровненько, постель гладко застелена, пол подметен. Для гостя – стул. Хозяину сидеть на койке. Даже лампадка в красном углу под иконами Спаса, Троицы и Св. Серафима светит небуднично, ярче.

Отец Симеон пришел в гости в добром расположении духа. Лицо рубиново светится – баня дала пылу, уличный мороз прибавил красноты, – пришел с гостинцами: достал из-под накинутого на плечи тулупа штофик водки, банку соленых огурцов, шмат сала с розовыми прожилками.

– Я не пью. Только чай употребляю. Кагор еще, может быть. Сало – тоже редко. А водку вообще… – засомневался Константин. – У меня даже стопок нету.

– Стаканы-то найдутся? – снисходительно усмехнулся отец Симеон, приобнял Константина. – После бани – не грех, дорогой брат мой. Не бусурмане. Русский обычай: банный пар и здравие водочкой закрепить. Не грех. – Отец Симеон размашисто перекрестился на иконы в углу.

Константин тоже перекрестился и полез в тумбочку за стаканами.

– За здравие! Во славу Христа! – произнес тост отец Симеон, мелко перекрестил венец стакана с водкой и с маху, в удовольствие выпил.

Константину свое противление показалось неким жеманством, ханжеством. Он тоже принял горькую. Отец Симеон ободряюще протянул огурец:

– Закусывай-ка поскорей, брат.

Через минуту-другую новое блаженство пришло в тело, по всем клеткам лилось пьяное тепло – Константину стало не просто уютно, но и очень радостно. Как здорово, что сегодня он расчувствовал банную прелесть! Как здорово, что в гости опять пришел отец Симеон! Они с ним наговорятся всласть, а после и помолятся вместе, преклоня колени пред святыми ликами.

– Мед, пряники… Угощайтесь, – суетился Константин, чувствуя, что он неловок, что не умеет угощать гостей; вон даже и стопок у него нет, и мед не в вазочке – в литровой банке, и креманок нету, которые всегда были под рукой у покоенки мамы… – Вы, отец Симеон, мне родителей отчасти замещаете. Мне с вами – в радость.

– Ну и слава Богу! – Отец Симеон обнял Константина, поцеловал в щеку. – Давай-ка, братец, еще по одной! А после уж чайком озаботимся.

Константин и вторую дозу водки выпил залпом. Теперь уже с куражом: выпил – не поморщился, умял горечь насильной улыбкой, вымолвил:

– Здорово!

Пьянел.

– Дорогой ты мой брат, – размягченно и кругло говорил отец Симеон, – учитель во все времена отдавал ученику самое сокровенное. Учитель обязан насытить воспитанника знаниями, опытом… Любовью своей. А преемник обязан с благодарностью принять этот дар… Любовь людей одной веры, одного устремления, любовь учителя и ученика, брат мой, беспредельны. Основана такая любовь на истинном доверии. Совсем не те, что женские ветреные увлечения. – Отец Симеон говорил красиво и вкрадчиво. В глазах у него загорался огонек обволакивающего азарта, будто впереди какой-то богословский вывод, в который он единственно посвящен. – Любовь учителя к ученику – любовь высокая… Дай мне свою ладонь, брат мой. – Отец Симеон пересел со стула на кровать к Константину, положил свою ладонь на его колено, а его ладонь – на свое колено и ласково спросил: – Готов ли ты, дорогой брат мой, подняться на вершину доверия? Почувствовать оплодотворенную любовь наставителя своего? – Он задал этот вопрос, но не стал дожидаться ответа, продолжал по-прежнему заинтересованно, с нарастающим трепетом: – Ты почувствуешь всю силу настоящей любви, обогатишься несказанно… Только полное доверие и никакого страха. – Отец Симеон мягко подвинул руку Константина по своему колену ближе к паху. Константин почувствовал, что все тело отца Симеона пронизывает мелкая дрожь. – Разбуди силу учителя, и он отблагодарит тебя, – прошептал отец Симеон, и его руки стали скользить по коленям Константина. Все тело наставника стало мелко двигаться, подбираясь к Константину ближе; тихий горячий голос его дрожал. Константин все еще не понимал намерений отца Симеона и думал – речь идет о каком-то неведомом ритуале, обряде, который поднимает и учителя, и ученика на новую ступень… – Приляг, брат мой. Сейчас ты ощутишь великую радость познания и любви. – Отец Симеон аккуратно, но уже неотступно шарил руками по коленям Константина, осторожно пробирался под его рубаху, касаясь подушечками пальцев константинова живота. В то же время руки Константина отец Симеон нацеливал на свои ноги. Константин с недоумением почувствовал, что на отце Симеоне под рясой нет портков. Константин враз протрезвел, внутренне собрался, хотя еще до сей поры не верил, что дело идет к содомскому греху, к мужеложеству.

Отец Симеон становился все настырнее и, уже не скрывая намерений, приподнял рясу, демонстрируя свою бесстыдную наготу.

– Тебе понравится, дорогой брат. Тебе понравится, брат мой… – сладострастно шептал отец Симеон.

– Нет! – негромко, но четко произнес Константин, когда отец Симеон полез к нему в портки. – Нет!

– Больно не будет. Одно наслаждение, – шептал теряющий голову наставник, и все сильнее и плотнее налегал своим дородным телом на Константина, придавливал его к койке, удобно подворачивал под себя.

– Не-ет! – взвыл Константин, чувствуя дикую животную силу распаленного отца Симеона. Мышцы его были напряжены, глаза сверкали. Он уже бессмысленно твердил в экстазе одни и те же слова: «Понравится… Не больно…» Тут Константин прокричал: – А-а! – и укусил отца Симеона в плечо, чтобы остановить насильственный натиск. Но укус лишь сильнее взбодрил иерея:

– Не кричи, братец. Все получится… Только первый раз осилить… Дыши глубже… Не кричи…

Константин пыхтел, изо всех сил сталкивая локтями с себя навалившееся тело отца Симеона.

Дверь в келью распахнулась. Никодим ударом ноги вышиб легкую задвижку, которую, видать, воровато примкнул гость. Он ворвался в келью, без слов подскочил к отцу Симеону и с размаху всадил сапогом ему в живот. Отец Симеон захлебнулся, выпучил глаза, обмякшей тушей сполз на пол. Константин вскочил с койки, забился в угол. Никодим, зверем глядя на скрючившегося отца Симеона и во второй раз, со всего маху ударил сапогом в живот, без малейшей жалости:

– Тварь паршивая! Сколь ты мальчишек испоганил, тварюга! – Он и еще раз в ярости саданул ему сапогом. Отец Симеон от боли стонал, корчился на карачках, но Никодим пнул и еще пнул, приказал: – Вставай, скотина! Поди прочь! Еще раз тут увижу – рыло сверну!.. Придушить бы тебя, погань. Да руки пачкать…

Отец Симеон схватил в охапку шубу и, сгорбясь, скорей за двери. Никодим с чувством сострадания и осуждением исподлобья посмотрел на Константина, молча вышел из кельи.

– Боже… Боже, – прошептал Константин, обезумев от дикости всего случившегося в его тихой обители. Липучие извращенческие лапы отца Симеона, безжалостная расправа инока Никодима над человеком, саном его выше. – Да есть ли Бог-то на свете?! – Испуганно взглянув на святые лики в углу, Константин перекрестился. – Боже! Где же ты? – Хотелось согнать, будто бесовское наваждение, весь минувший вечер, все события, все голоса.

Совсем обессиленный, он сел на стул, опустил голову. Скоро он заметил, что пол накренивается, стол поплыл, правую руку стало сводить судорогой. Константин в последнюю секунду догадался, что начинается приступ падучей.

Он очнулся на полу, приподнял голову. Голова гудела, из рук и ног, недавно скованных судорогой, уходила тянущая боль. Он глубоко вздохнул, оглядел свою келью. Стол, застеленный белым, со следами пиршества, койка с измятым одеялом, невинная этажерка, стул – всё, прежде убогонькое и родное, показалось теперь чужим, предательским. Даже – белые беленые стены, которые Константин белил сам, и окно, раму которого сам красил, чашки на столе и дареный игуменом Захарием чайник и даже иконы, казалось, – всё-всё, до единого предмета, поражены какой-то скверной, ибо стали частью омерзительного скандала.

Константин полез под койку, чтобы вытащить чемодан. Складывался недолго. Жить здесь более он не сможет. Надо сразу отказаться от того, что тяготит душу. Надо всегда уходить вовремя.

Когда все было готово, он присел на чемодан «на дорожку», (на койку или стул, на котором сидел отец Симеон, садиться не хотел). В какой-то момент Константин поймал особенный запах. Дух был столь привлекателен, настораживающ, что Константин на некоторое время замер, втягивая ноздрями аромат воздуха. Дверь в его келью не была притворена плотно, а Никодим, видать, заварил свой чай – из душистых трав.

Он поднялся с чемодана, окинул прощальным взглядом келью, еще раз уверил себя в правильности выбора. Вышел в коридор.

Час был поздний, заполуночный. Но Константин в любом случае зашел бы к иноку Никодиму. К тому же запах травяного чая манил его сегодня больше, чем прежде. Константин постучал в дверь кельи Никодима.