Текст книги "Правда и блаженство"

– Воистину…

Константин и Павел обнялись и троекратно расцеловались:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе!

Они провели в церкви всю пасхальную вечернюю службу, прошли крестных ходом под хоругвями, с песнопениями вокруг храма, вновь возвратились под пылающие от многочисленных свечей и зажженных ламп расписные своды церкви и теперь радовались со всеми… Радовались тому, что в мире, во всем мироздании что-то непостижимым чудесным образом разрешилось, прозрело и уладилось; радовались запаху ладана и свечного воска, белой сахарной обливке пасхальных куличей и лукошку крашенных в луковом отваре пасхальных яиц; радовались встрече с людьми, незнакомыми, но чуточку родными, объятыми в эту апрельскую ночь всеобщей верой и счастьем воскресения Господа; радовались махоньким мышкам на ветках верб, которыми был украшен храм; радовались тому, что пришел час, когда что-то наносное, хлопотное и суетное, без чего не обходится обыденная жизнь, вдруг становится легковесным, необременительным, превращается в шелуху, под которой наконец-то проступает самое главное, самое истинное, что сокрыто и заключено в словах «Христос воскресе!»

Отсюда, из сверкающего, многолюдного храма Вознесения, Павел Ворончихин даже в тупиковые мрачные углы своей службы смотрел замиренно. Офицерские судьбы, судьба всей армии, народа, страны, казалось, зависели не от каких-то единичных политиков, коалиций или военных блоков, а от вышнего Божьего промысла и покровительства. За трагедией шло воскресение. Способны ли люди управлять трагедией и воскресением после трагедии? Люди пешки, их воля хаотична, будущее – неведомо…

В поселке «Коммунар», вблизи его части, восстанавливали церковь, начались службы, но Павел Ворончихин туда ни разу не захаживал, не хотел дразнить злоязыких сослуживцев: вот, дескать, коммунист челом бьет… Павел не отрекся от ленинской партии, лишь вразрез Ленину считал веру делом сугубо интимным, частным; в этот личный предел он не хотел допускать никого, даже с женой Марией не обсуждал этого. Но здесь, в родном вятском храме, у кладбища, где похоронен отец, рядом с Константином, Павел был по-граждански одет, равен со всеми, простодушно открыт и приветлив. Константин, выделявшийся среди паствы монашеской рясой, целовался с кем-то из прихожан, – следом и Павел обнимал незнакомца или незнакомку и говорил ответно в праздничном гуле «Воистину…»

Эту немолодую женщину в темном плаще, в сиреневом плате, с приопухшим носом и в очках Павел не признал сразу, но почувствовал, что стать, не согбенная годами, и некая внутренняя нерастраченная спесь ему знакомы. Чего-то как будто не хватало в ее облике, чтобы сразу определить, кто она. Павел стал наблюдать за ней и вдруг прозрел: «Завуч! Седая… Очки сменила… Кирюха! Эх-ма! Отпетая атеистка в церкви? Кто это с ней?»

Рядом стояла девочка-подросток, неприметная, с бледным худым лицом, в сером беретике. В одной руке она держала зажженную свечу, другой – крестилась.

– Глянь, Костя! Завуч из школы. Она тебе доучиться не дала… Портрет Ленина нести заставляла.

– Кира Леонидовна? – радостно воскликнул Константин. – Где она?.. Ах, вот! – Он сходу направился к несгибаемой назидательнице.

И Константин, и Павел обнялись с ней, как полагается на пасхальный праздник, троекратно поцеловались.

– Я сразу узнала вас, ребята, – призналась, подраскрасневшись, Кира Леонидовна. – Подходить постеснялась… Вы простите меня. Особенно вы, Костя.

– Да что вы! Не за что мне вас прощать! Бог всем судья, – сказал Константин, глядя в лицо завуча со снисходительным участием. – Вины вашей нет ни в чем. Время бесовское было.

Кира Леонидовна скромно покивала головой.

– Герка, сын мой, умер, – вдруг сказала она.

– Царствие небесное! – перекрестился Константин.

– Он пожарным работал. Его в Чернобыль отправили на ликвидацию. Там облучился. Потом по больницам. Так и не выжил… Это дочка его, Алина. Она крещеная. Говорит, пойдем, бабушка, в церковь… – Она вздохнула, с любовью кивнула на внучку. – Директриса Ариадна Павловна тоже умерла, болезнь у нее неизлечимая. А Геннадия Устиновича, помните учителя физкультуры, инсульт хватил. Только по дому потихоньку ходит. В последние годы мы вместе живем.

– Чем помочь вам, Кира Леонидовна? – спросил Константин.

– Нет-нет, ничем. Спасибо! – испуганно отказалась Кира Леонидовна. Пристально взглянула на Павла. – Брата вашего Алексея очень хорошо помню… Извините, ребята.

Они расстались. Девочка Алина продолжала креститься и, видно, шептала какую-то молитву.

По дороге домой Константин признался Павлу:

– Аттестат зрелости я так и не получил… Но я, Паша, почему-то знал, что все перевернется. Когда я из Вятска уходил, на нашу школу посмотрел и подумал о ней, о Кире Леонидовне, о безбожнице… Хочешь верь, хочешь не верь, подумал, что в церкви ее встречу. Будто почувствовал… Душа человеческая к вере тянется, как младенец к матери. У нас мать, матерь Церковь очернили, но не подумали: младенец-то остался, душа-то жива. А душе надо свет Господа… Вон оно как! Кира Леонидовна сама родную внучку в церковь привела. Господь через боль и к ее душе дорогу проложил. Людям только кажется, что они сами дорогу избирают. Силы небесные…

Стояла ясная теплая апрельская ночь. В небе светили звезды. Тонкий месяц висел на небосклоне – тонкий, яркий, как спираль лампы. В рытвинах и обочинных канавах тускло блестела вода. Где-то шептался сам с собой последний ручеек: снег уже повсеместно стаял. Земля затаилась, притихла. Земля копила в себе тепло и силу, чтобы пробудиться, ярко облить склоны зеленой порослью, первоцветом. Дух обновления, дух весны наполнял атмосферу, щемил душу счастьем детства.

Константин шел очарованный. Иногда он поднимал голову кверху, к звездам, и идущая с ним в ногу его тень кострыжилась приподнятой бородой. Вероятно, Константин беспрестанно говорил сам с собой, и лишь иногда прорывался на откровения с Павлом.

– Я с каждым годом, Паша, все больше чувствую в себе присутствие предков. Человек не умирает… Прадед мой иногда говорит во мне. Будто он моими устами движет. Я даже чувствую, что крест так же, как он, кладу… Ох, как жаль, Паша, что нельзя с теми, старыми людьми, повидаться! Они знали что-то такое, самое важное. В них крепкости больше было, жизненной стойкости. Леша, брат твой, сказал бы – естественности… Почему его сейчас с нами нет? Я по Леше иногда так скучаю, что сердце болит.

– Я тоже, – суховато, ревностно поддержал Павел. – Занятой он у нас. Коммерсант…

Константин помолчал, и казалось, его мысль об Алексее и растворенная в воздухе тоска по нему затерли мысль о старых, ушедших людях, – нет, он по-прежнему заговорил о них:

– Постичь науки, ездить на автомобиле, летать на самолете… Даже в космос слетать – мало этого, пусто. У жизни есть ткань, которая дается только Богом… Когда я читаю дневники Варфоломея Мироновича, я эту ткань почти осязаю. Само слово у него – уже есть материя… И любовь – материя. Силу этой материи мне мама доказала. От нее любовь лучилась. Каким же она сильным человеком была! Я только теперь об этом догадываюсь.

– А с отцом у тебя как? – спросил Павел.

– Перед отцом я очень виноват. Даже Феликса его не спас, выпустил… – отвечал Константин с раскаянием. – Я жалею отца теперь пуще всего. Бог ему любви мало в жизни дал. Любви окружающих. В том числе и моей, сыновней любви.

– Твой батя герой, – сказал Павел. – На войне ему любви хватало. Он был победителем. В мире жить оказалось трудней… Я по себе знаю: четыре года в Афганистане отслужил. Там было понятней, чем здесь и сейчас. Здесь врага не видать. И сам себе цены не знаешь… Федор Федорович в Германию входил победителем. Я свой полк выводил из Германии будто изгнанник, будто оккупант. – Голос Павла похолодел, налился тяжестью. – Офицеры в военной форме стыдятся ходить. Пьянство. У нас в дивизии за последние месяцы четыре самоубийства старших офицеров. Веры нет никому ни в чем… Я перед отъездом солдата избил. Он у магазина христорадничал. Но с солдатом-то ладно. Найду его, извинюсь. Он молодой – переживет, позабудется… Как офицерским женам в глаза глядеть? Они в бараках с детьми как беженцы. Было б ради чего терпеть – они б терпели.

Константин слушал настороженно. Он был далек от военной службы, но обнаженно-болезненный нерв друга чувствовал.

– Паша, погоди! – остановился Константин. – Я подарок хочу тебе сделать. – Он расстегнул глухой ворот рясы. Снял с шеи на тонком шелковом гасничке нательную иконку. – Это наша фамильная. Оберег. От прадеда… С Георгием Победоносцем.

Павел осторожно взял в руки иконку, вытянул на руке, чтоб разглядеть под уличным фонарным светом. В изящном золотом овале с тонким витым обрамлением на лицевой стороне был изображен в барельефе Святой Георгий, разящий змея; на тыльной стороне оберега слова молитвы: «Услышь нас, Святой великомученик добропобедный, и моли Господа от скорбей избавить нас».

– Это же реликвия! Произведение искусства! Я не могу принять от тебя такую дорогую вещь.

– Как же ты меня оскорбишь! – воскликнул Константин. – Да мне нет ничего приятнее, чем думать, что этот подарок у тебя будет. Прими, Богом молю! – настаивал он. – Тебе этот оберег нужнее. У него есть чудодейственное свойство. Случится тебе, Паша, быть на перепутье или важное решенье принимать, ты этот оберег в руку возьми, согрей его своим теплом, а после сам оберег тебе свое тепло отдаст. Господь наставит…

Они шагали дальше. Константин говорил зажигательно:

– Есть воля человека, а есть воля Господа. Его волю нам понять не суждено… Всё внешнее в этом мире по воле Божией творится. Всё, что внутри человека: сострадание, любовь, благородство – личной воле человека подчинено. За это, мне думается, человеку и суд Божий. Не за внешнюю жизнь – за внутреннюю. За искушения, за соблазн, за те деяния, что нашим греховным помыслом диктованы…

Нечаянно Константин ступил в незаметную слякоть подсохшей лужи. Ступил-то бы не беда, – беда поскользнулся. Павел поддержать его не поспел. Константин грохнулся; худой – сгромыхал костями.

Павел помогал подняться ему, а он хихикал:

– Это бес мне лужицу подсудобил. Чтоб не чесал языком зря!

«Весь бок в грязи, а хохочет! – подумал Павел, поймал себя на мысли, что ни разу не слышал от Константина матерного иль черного бранного слова; сам уличил себя в сквернословии: – Видать, грязные больные слова из больной души рвутся».

Константин оправил свое длинное платье, перекрестился:

– Грязь обсохнет, очистится… Ночь-то какая, Паша! Светло повсюду. Христос воскресе!

– Воистину воскресе!

IX

Череп сидел на скамейке перед домом, грелся на весеннем солнышке, смолил табачок, щурился словно сытый кот…

– О! Костя попок, мохнатый лобок! – живо приветствовал он вышедшего на крыльцо Константина.

– Христос воскресе, Николай Семенович!

– Уж две тыщи годов у вас, у попов, всё «воскресе»! Проку только для русского мужика нету.

– Что так? – огорчился Константин.

– Да вот так-то так! – Череп жестоко размазал каблуком по земле окурок, неспроста размазал: в последнее время немало людей – даже бабы для своих мужиков – собирали окурки; на «сигаретные талоны» курева мужикам не хватало, а Черепу было жутко противно, когда кто-то склонялся за чинарем; сам он зазорной участи избежал: Серафима – торговый работник, ей перепадало побольше, чем на талонную отмерку. Череп поднял на Константина лукавый взгляд: – Был я как-то в одном монастыре, названье не помню, в Крыму. Так там возле церкви – кладбище. Всё богачи да вельможи лежат. Ни один простой солдат или крестьянин не положен. Вот потому попов в народе не особо и почитают. Церковь русские любят, а попа нет… Поп к богачу нос тянет. Нынешние попы жулье взялись обслуживать.

Константин вздохнул:

– Поп в алтаре служит, да не в алтаре живет. Соблазна вокруг много.

Череп расхохотался, огляделся близ себя, поднял с земли небольшой булыжник.

– Соблазнов, говоришь, много? На-ко вот тебе, – протянул Константину голыш. – Соблазни-ка его… – усмехнулся. – Кто хочет соблазняться, тот и соблазняется. Как баба блудливая!

– Подарите мне его, – вдруг попросил Константин, оглаживая камень.

– Хоть тыщу штук! – воспрял духом Череп. – Разговляться-то когда будем? Праздник для всех праздник. Я тоже православный. Яиц крашеных зарубаю, куличей… Водки выпью, елочки пушистые.

Константин ласкал в руках приглянувшийся серый голыш.

Тем часом Павел на задворке дома, у скривившихся, очернелых сараев колол березовые сучковатые поленья. В одной нижней рубахе. Сила играла в мышцах. После ночной торжественной службы даже сейчас он слышал в себе церковные песнопения и испытывал духоподъемный настрой праздника. Трудился в охотку.

– Передохнул бы малость, – услышал он негромкий женский оклик.

Павел обернулся, опешил:

– Откуда ты здесь?

– С луны свалилась. О чем спрашиваешь? Здесь родилась. И живу поблизости.

– Всё у Мамая?

– Толик умер. От туберкулеза зачах. В тюрьме заразился… Вдова я теперь. Законная. Его дом ко мне перешел, – ответила Татьяна. – Я тебя, Паша, еще позавчера видела. Подойти забоялась.

– Почему?

– С матерью ты шел. Она косо на меня глядит… – Татьяна усмехнулась: – Да и ты больно важен шагал. В форме, звезды на погонах горят.

Павел смотрел на Татьяну, слушал ее и слышал, как разгоняется, громче колотится сердце. Он опасливо любовался ею: нафуфыренная, надушенная, приодетая; ресницы отточены тушью, в таком оперении черные глаза еще ярче блестят, палевые тени на веках, красная помада на губах искрится, завитушки на голове. Две родинки над правой бровью. В брючном костюме в обтяжку, вся ладная, цветущая женщина… Танька! Эх, Танька! Обнять бы ее! Ведь вот она, такая близкая, достижимая!

– Извини, Паш, я к тебе с просьбой. Без работы сейчас сижу. Денег не одолжишь немного? Ты не бойся: я этим делом, – она щелкнула себе по горлу, – не злоупотребляю. Даже курить бросила. Да и нечего курить. Не самосад же!.. Немного одолжи мне, если есть.

Павел всадил топор в колоду:

– Погоди… Или к нам зайдешь?

– Тут подожду.

Вскоре он принес деньги, протянул Татьяне:

– Эх ты! Столько много… Столько не возьму… Скоро мне такую сумму не вернуть.

– Бери! Совсем не возвращай, – сказал Павел. – Не чужие…

Татьяна обняла его, напудренной щекой прижалась к его щеке:

– Спасибо, Пашенька… Вот и похристосовались… Ты когда уезжаешь?

– Завтра… – сказал он, невольно продляя отпуск; уезжать он собирался сегодня.

– Вечером ко мне приходи. Дом знаешь. Я там одна… Пасху отметим. – Она поглядела ему прямо в глаза.

Татьяна ушла. Павел устало присел на чурку, руки опустил между коленей. Вот оно. Опять началось. Неужели всё полетит с катушек? Откуда-то из глубины души, прикрытое годами разлуки, впечатлениями от разных бед и насущных радостей, поднялась с похотливым трепетом неисцеленная любовь к Татьяне, вместе с любовью – неистребимая боль ревности. А может, это минутная вспышка, игра? Всё уж за столько лет переболело и выгорело… Да нет, похоже, не дотла… Словно опять вышибли опору, увели твердую сушу – он остался на шатучей доске над глубоким оврагом. Вперед идти – ноги не шагают, не слушаются. Назад поворотить – стыдно. Сколько раз уже поворачивал! Павел с трудом поднялся с чурки, положил чуть дрожащие руки на топорище.

Днем Павел много говорил с матерью. Ему хотелось с нею наговориться. Но разговор выходил каким-то легковесным, пустым или терялся на полутеме, на полуслове. Павел спросит мать о чем-нибудь и забудет, о чем спросил, улыбается на ее ответ.

– Мне теперь, Паша, самое счастье – в огороде возиться. Вырастет у меня морковь или редиска – я и рада-радешенька. Вот беда – воровать стали. Прошлогодь картошку наполовину выкопали.

– Чучело, может, надо поставить, – предложил Павел.

– Дак не вороны ж воруют! Люди! Бродяги! Вон их сколь развелось…

В этот прощальный день Павлу очень хотелось побыть и с Константином, выведать у него важные христианские истины, узнать о помазании и причастии, но вопросы, приготовленные накануне, позабылись. Даже армейские язвы показались сейчас пустяшными.

– Пора мне, – сказал Павел.

– Уже? Быстро как время-то пролетело, – покачала головой Валентина Семеновна. Враз прослезилась.

– Проводить тебя, Паш? – предложил Череп.

– Не провожайте. Чего по грязи шляндать? Я у магазина «мотор» поймаю, – сказал Павел, надел плащ.

Сумерки пали на город Вятск. Холодало. Резче пахло весной.

Павел дошел до оврага, выбрал место посуше, поставил на землю чемодан. Он не любил сумки и всегда в командировку или в отпуск ездил с чемоданом. Военный с сумкой – разгильдяйство, военный должен быть с чемоданом! – зачем-то отвлекающе подумал он.

Отсюда, рядом с мостком через мопровский овраг, уже было видать покривившуюся голубятню над сараем. На фоне сиреневого неба она угловато выпирала между стволов и ветвей деревьев. Собственно, это уже не была голубятня, кривоватый остов, без сетки. Павел отшагнул в сторону, вытянул шею и сквозь безлистые кусты, стеной росшие по краю оврага, разглядел мамаевский дом. Свет в окошке! Павел вздрогнул, будто обжегся об этот свет. Тихая лихорадка пробудилась в теле. За окошком – Татьяна. Ждёт его… Что ж он перед ней, как раньше, дрожит будто осиновый лист!

Павел глубоко вздохнул, сел на чемодан, отдышаться… Тут со всей горечью угрызения и позора открылась правда, которую он не трогал, не бередил, скрывал не только от других – от самого себя. Ведь не любил он никогда Марию! Не любил! Выбрал ее с отчаяния, от беспросветья… А та, которую любил с юности и не переставал любить всю жизнь, – наконец-то вот, рядом, ждет в проклятом мамаевском окошке. И нет уже на пути никакого Мамая! Павел низко склонил голову. А как же Мария? Сын, дочка? Между двумя рваться? «Господи! Наставь на путь истинный!» Он расстегнул плащ, расстегнул под кителем рубашку, нащупал оберег, подаренный Константином, сжал в ладони.

X

Будильники Алексей Ворончихин не терпел смолоду. Естественный человек, к которым он относил себя, должен просыпаться без внешних посылов. Внутренний хронометр сам вытолкнет человека из сна. Но не для того, чтобы сразу поставить на ноги и гнать по будничным обязательствам, он даст время понежиться в постели, поразмышлять. А на ноги естественный человек поднимется инстинктивно, без умственного и физического напряжения.

Проснувшись, Алексей лежал в постели и подспудно ждал инстинктивного толчка, который придаст ему вертикальное положение. Часов поблизости не было – чтобы не знать, который час, и никуда не рваться. Назойливый телефон на время сна он отключал.

Над кроватью висела черно-белая фотография Павла. Он курсант военного училища, стоит возле гаубицы, положа руку на ствол. «Перекуем пушки на сковородки! Да здравствует конверсия! – петлисто поплыла мысль Алексея. – Хлебопекарни вместо ракетоносцев! Вся страна, словно холерой, заразилась перестроечной болтовней…»

Алексей и не заметил, как поднялся с постели, раскачавшись на политических качелях. Наконец взглянул на часы и присвистнул:

– Время какать, а мы еще не ели!

Он пошел в кухню готовить себе кофе. Здесь мысли шли по политическому кругу, как игла патефона по одной и той же канавке на заезженной пластинке. Империя не в силах прокормить своих подданных? Что это? Преддверие войны? Или распад империи? Алексей пил кофе, сваренный в турке, крепкий, вкусный кофе, без сахара. Не потому, что любил кофе без сахара, а потому что сахара в доме – ни кусочка, ни крупинки. Надо было отстоять очередь почти за любым продуктом. Естественный человек очереди, естественно, не выносил.

Алексей воткнул в розетку вилку телефона. Телефон тут же разразился звоном, будто сорвался с цепи. Пропустив мимо сознания начальную трескотню Осипа Данилкина: «Ты чего?», «Еще не на ногах?», «Марку не позвонил?», «А Маркелов?», Алексей развернуто ответил лишь на последний вопрос:

– Я собираюсь заехать к академику Маркелову. Передам ему аванс, но торопить с рукописью не собираюсь.

– Он будет писать свою муйню год! – шумел в трубку Осип Данилкин. – Потряси его за бороду!

– Истинного ученого торопить нельзя. Маркелов настоящий академик. У него в доме уже года три телевизор не фурычит, – сказал Алексей и покосился на свой приемник. Телевизор у него тоже не функционировал последние пару недель. Надо было везти в мастерскую, но руки не доходили… «В телевизоре мало естественности», – успокаивал себя Алексей.

– Ты прочитал рукопись «Тайный смысл женских имен»? – спросил Осип. – Почему нет? Быстро читай! Поправь кой-чего, рассортируй имена по алфавиту, напиши аннотацию и отдавай в набор… Заедь в «Останкино»! Забери сценарий у Марка!

Из стопки разномастных папок, что лежали на письменном столе, Алексей выдернул ту, которую упомянул в разговоре Осип. Развязал тесемки, распахнул папку, с недоверием прочитал на титуле заголовок и подзаголовок «Книга для мужчин», потом перевернул несколько листков и громко рассмеялся.

Это настоящий прощелыга! Борзописец, штукарь и, похоже, безразборчивый бабник! Некто Ян Комаровский под видом астролога, социолога и психотерапевта расшифровывал тайный смысл женских имен. Алексей весело просвещался о представительницах нежного пола:

«Светлана – общительная, компанейская, резвая, трудолюбивая. В делах не прочь рискнуть. В любви сладострастна и очень активна. Никогда не откажет мужчине, который говорит ей комплименты. Любит игривые прозвища, типа „Ежик“, „Слоник“…

Алексей невольно вспомнил свою последнюю Светлану, которая игриво называла его «Медвежонок», хотя ни своей комплекцией, ни выражением физиономии (Алексей Ворончихин строен, безус, не лохмат, не бородат, глаза светлые) на медведя, белого или бурого, он не смахивал. Светлана обожала шоколад… Алексей тут же внес в рукопись Яна Комаровского соответствующую прибавку в характеристику Светлан: «обожает шоколад».

«Ирина – скрытная, расчетливая. От нее правды никогда не добьешься. Умная, тянется к образованию. В любви осторожная. Но алчная до удовольствий, склонна к извращениям». У Алексея было с полдюжины Ирин. Вспомнив ту, которая была ближе всех к поверхности памяти, он приписал: «не сентиментальна и не слезлива».

«Ольга – умна и глуповата одновременно. Чаще – красива, чем дурна. Кривляка, модница. Мужа обычно не любит, но терпит. Достаточно постоянна, хотя верностью не отличается». И приписка Алексея: «Ловко умеет прикидываться „дурой“. Всегда готова гульнуть под носом у мужа».

«Маргарита – ищет приключений, неугомонна, любит путешествовать, капризна. Мечтает прославиться любой ценой. К мужчинам привередлива…» Ремарка Алексея: «Чуточку курва. Мужчине всегда нужно быть настороже, устраивает подвохи».

«Юлия – истеричка и паникерша. Заносчива и глупа, но настойчива. Всегда добивается от мужчины своего. Приписка Алексея: „Очень любит деньги. Без денег становится неврастеничкой“.

«Галина – не отличается умом и изыском, прямолинейна и грубовата. Отличается верностью и постоянством, но ненавидит свекровь». Приписка Алексея: «Больше любит домашних животных или домашнюю скотину, чем мужчин».

«Лариса – обманщица, олицетворяет размягченность, податливость, но часто водит всех за нос. При этом и сама попадает впросак. О себе высокого мнения». Алексей приписал, ничтоже сумняшеся: «Блудлива и обаятельна. В любви любит пошалить».

«Елена – красива, умна, ценит юмор…»

Алексей даже не дочитал до конца. Он на минутку зажмурился и с жаром обнял свою пожизненную, единственную и незабвенную Елену Белоногову. В довесок приписал к абстрактной Елене: «Любого мужика обведет вокруг пальца».

Он захлопнул папку: словесная игра, которая поначалу увлекала, наскучила. Бедный русский человек! Сколько ж на него выплеснули перестроечных помоев! Болтуны депутаты, псевдоисторики, бывшие «враги народа», диссиденты, Кашпировский, хаббардисты, оккультисты, крикуны певцы с незаконченным ПТУ… Да еще проходимцы вроде Яна Комаровского! Эх! Издавать бы только сказки Пушкина и Андерсена да полезные советы домохозяйкам по приготовлению плюшек и пудингов… Было бы еще из чего делать эти пудинги. В Москве молока не купишь. За десятком яиц москвичи в область ездят!

Отдернув штору, Алексей посмотрел в окно. Через дорогу, вдоль стеклянных витрин продовольственного магазина вытянулась длинная очередь. Очередь росла на глазах: стало быть, чего-то ждут, чего-то будут «давать».

Солнце уже висело высоко над Москвой. С краю дома виднелся кусочек серой Москвы-реки. В жару она всегда казалась мутной, со стоячей водой. Воздух казался наэлектризованным от неизлитых эмоций огромной очереди.

Алексей быстро собрался, чтобы поехать к академику Маркелову. Во дворе он сел в свою новую «девятку» (издательские проекты с Осипом Данилкиным приносили неплохие доходы), выехал на улицу. На углу, где стояла длинная примагазинная очередь, он притормозил. Ему помахала рукой соседка теть Настя.

– Пока еще не знают, чего привезли. Колбасу или сосиски. Или печенку. Но фургон пришел, разгружают… Я для тебя, Леш, взять-то ничего не смогу. По кило токо будут отпускать.

– Переживу, теть Насть. Хлеба батон на меня купите!

Жаркая асфальтовая Москва разгоняла людей с улиц. В зное, в духоте город казался неприбранным, пыльным; в глаза кидались полные урны мусора… Желто-песчаный цвет жары на лица людей клал усталость. Кое-где у магазинов томились очереди. Все очереди казались серого муторного цвета, несмотря на раскрас летних одежд. Здесь стояли москвичи и провинциалы, русские и буряты, татары и узбеки, армяне и осетины – они стояли все… все, населявшие огромную качающуюся страну с аббревиатурным названием СССР. «Они теряют в этой очереди лицо, цвет одежды, национальность, профессию… – подумал Алексей. – Слава богу, пока на хлеб карточки не ввели».

Академик Маркелов встретил его с трепетным оживлением.

– Ко мне давненько, Алексей Васильевич, никто не заглядывал. Племянница все обещалась, но никак не выберется. А телефон не работает. Что-то трещит в трубке.

– Купите новый аппарат, Виталий Никанорович. Я привез вам аванс за будущую книгу, – сказал Алексей, кладя на стол конверт.

Известие об авансе академика насторожило:

– Теперь-то мне не отвертеться от вас. Придется садиться за рукопись… Скажите, Алексей Васильевич, почему именно философия этносов вас заинтересовала? На дворе – смена вех… Философия этносов достаточно консервативна.

– Из философии этносов, на мой взгляд, выплывает образ человека естественного. Свободного. Лишенного алчности и тщеславия. Такая книга будет востребована… Помнится, вы мне рассказывали про остров Кунгу. Там сохранился первобытный устрой. Значит, сохранился и человек в естественных условиях. Может быть, стоит начать книгу с кунгуских аборигенов?

– Остров Кунгу, действительно, считается чуть ли не отдельным государством, хотя входит в один из архипелагов Таиланда. Там живет племя кунгусов, – сказал академик Маркелов. – Об этом обособленном острове я узнал от отца. Когда на островах в Индийском океане свирепствовала малярия, он с экспедицией привозил туда вакцину. Только ему и еще двум докторам был выдан медный медальон, который позволял ступить на остров.

…Эта была огромная пятикомнатная квартира. Уставшая от книг и пыли книг, географических карт, стопок с рукописями, альбомов с фотографиями. От коллекций минералов, амулетов племен Африки. Уставшая от умных мыслей приходивших сюда профессоров, аспирантов и докторантов, учеников этнографа Маркелова. Многие из этих замечательных домашних коллекций достались Виталию Никаноровичу от своего родителя, тоже ученого, занимавшегося географией и археологией. Вместе с тем в квартире все меньше и меньше оставалось живой ткани, живого некнижного голоса. Квартира превращалась в музей, куда все реже являлись посетители, а сам седой, усыхающий академик, ходивший в последние годы в шароварах, клетчатом, все более лоснившемся, коротком кафтане и войлочных полуваленках с потускнелым монгольским орнаментом – в некий экспонат.

Семья у Виталия Никаноровича не сложилась ни в молодости, ни в зрелости, ибо он много колесил по свету, а крепкая семья требует домашности, постоянства и уюта. Самая ближняя родня – племянница Ксения, которой академик так и не смог привить любовь к гуманитарной науке; она работала в знаменитом стиляжном «Институте красоты» на Калининском, ныне наново перекрещенном в Новый Арбат.

– Естественный человек, – рассуждал Алексей, – прост и покоен, когда не противоречит природным желаниям и не живет напоказ. Хочется помолиться – он идет в храм Божий. Хочется познать теорию Дарвина, он познает ее… Человек естественный более органичен в мире, чем чисто христианин, мусульманин или буддист. Он – дитя природы, не оторвавшееся от матери. Возможно, кунгусы представят нам некий образец?

– За естественным человеком гонялись великие умы… Вы оказались в недурной компании, Алексей Васильевич. Руссо, Вольтер, Лев Толстой, – сказал академик Маркелов, понимая направленность редактора-заказчика.

– Идеал в книгах Руссо или Льва Толстого несколько рафинированный. Народная философия более натуральна. Хотя и грубовата.

– В этой приземленности ее долговечность и сила! – заметил академик Маркелов.

Алексей вдруг рассмеялся:

– Мне знаком один русский народный философ, по прозвищу Череп. Так вот, он выразил устремления человечества в универсальном триединстве. Что главное в жизни?

– Что? Любопытно узнать, – заинтересовался академик Маркелов, чей ум был напрочь лишен высокомерия по отношению к собеседнику, не имей тот даже начального образования.

– Главное в жизни, Виталий Никанорович, – хорошо выпить…

– Как вы сказали? – насторожился ученый, который алкоголь употреблял в очень малых количествах и в исключительных случаях.

– Я говорю: хорошо выпить! – громко и твердо заявил Алексей. – Речь не идет о пьянстве. Речь идет о бодрости духа и тела, которое дает доброе вино… Второе. Отлично закусить!.. Отлично, чтобы даже в воспоминании о еде у вас было ощущение доброго послевкусия… И наконец…

– Что же третье? – казалось, с испугом ждал академик Маркелов.

– В радость полюбить женщину! В радость! Не просто так… удовлетворение… А в радость! – трактовал Алексей. – Любовь – вещь капризная. Потому радость в интимном деле выше любви.

Должно быть, что-то первобытное, пещерное было в словах Алексея. Казалось, всю его триаду легко развенчать или отнести к юмору, или к «мещанской морали». Но вместе с тем в ней слышалось что-то цельное и неколебимое. Академик Маркелов некоторое время подавленно молчал. Он сидел в допотопном облезлом кожаном кресле, как старый сморчок. В изношенном кафтане, с седой и плешивой головой, ссутулившийся; он, казалось, никаким боком не был причастен к триединству естественных и достаточных для счастья желаний человека.