Текст книги "Правда и блаженство"

Возможно, они стояли слишком выразительно – посреди церкви, – возможно, их одеяния, и воздушная косынка, будто фата на голове Инны, и цветистый галстук Алексея говорили о чем-то незаурядном и броском…

– Это кто? Жених и невеста, что ли? – услышали они за спиной шепот девчонок-экскурсанток.

И потом, после церкви, где пахло свечами, где звучала неслышимая музыка, печальная и торжественная, где иконы и огни свеч призывали жить как-то иначе, а не так, как сейчас, они чувствовали на себе чье-то заинтересованное внимание. Служители музея-усадьбы, билетеры, экскурсоводы, охранники милиционеры, даже уборщики парка с метлами провожали их взглядом.

Они смотрели на Алексея и Инну не только потому, что те бросче и дороже одеты, чем окружающие, но и потому, что взгляд цеплялся за них, как за людей, которые заражены любовью и привязанностью друг к другу; взгляд человеческий всегда ловит влюбленных, душа человеческая всегда хочет побыть с ними, в их среде, ауре, хоть недолго побыть, а ум человеческий мечтает услыхать от них хотя бы слово…

Администратор музея, должно быть, это был именно администратор музея, в очках, низенький, лысоватый с пухом оставшихся волос по вискам, поздоровался с Алексеем и Инной, будто со знакомыми, кратко рассказал об уникальности музея и уже скоро предложил сделать благотворительный взнос, толстым носом чуя, что людям этим здесь нравится, что влюбленные здесь не жадятся, оставляя за этим местом добрую нескупую память…

Возле сфинксов у пандусов подъезда графского дворца Алексея и Инну остановил бородатый растрепанный фотограф в джинсовой тужурке с набитыми оттопыренными карманами.

– Я вас просто так сфотографирую. Для себя… Встаньте, пожалуйста, сюда… Вот… Стройная светловолосая дама в красном, с воздушной косынкой на плечах, опирается на плечо элегантного мужа, – комментировал фотограф, выстраивая композицию. – Внимание! Фотографии будут через час! В любом случае я вам благодарен. Можно, я буду использовать это как рекламу?

Алексей и Инна переглянулись:

– Можно, – сказали почти враз.

Солнце садилось, лучи сквозили сквозь высокие вершины высоких лип. С востока на небо взбиралась туча. Откуда-то из-за пруда ветер принес запах дыма, шашлычного дыма.

– Нам пора пообедать? – сказала Инна.

– Здесь только забегаловки. Шашлыки, пиво, фисташки.

– Не хочется отсюда уходить. Лишь бы не отравили…

– В ресторане, где нас ждут, скорее, чем здесь, подсыпят яду.

– С тобой я – куда угодно.

– Неужели?

– Я серьезно, – серьезно сказала Инна, прижалась к плечу Алексея.

В открытом кафе они ели не совсем прожаренные шашлыки из жилистого мяса, пили дешевое шампанское из больших пластиковых стаканов. Ветер тормошил матерчатый широкий зонт над столиком. Невдалеке блестел пруд, где десятка два уток грудились у берега, кормясь хлебом, который кидали дети. За прудом сиял шереметевский дворец, который что-то уже натворил в их судьбе.

– Леша, давай построим такой же дворец и будем жить там… У моря. Ты любишь море?

– Да, – кивнул Алексей и достал кошелек: – Вот ерунда, – сказал он. – Боюсь, по карте они посетителей не рассчитывают… Эй, приятель, – кликнул он чернявого подростка-официанта, который их обслуживал. – По карте вы нас рассчитаете?

– Нет, только наличными.

– Принесите счет.

– Ты по-настоящему любишь море?

– Очень люблю.

– Ты приедешь ко мне? У меня есть яхта. Мы выйдем с тобой в море. Обещай мне, что приедешь, – быстро, зажигательно заговорила Инна.

– Ты не слишком много требуешь от меня?

– Пообещай. Только об этом, я тебя прошу. Больше мне ничего не нужно. Ты приедешь? – она настаивала и не мигая смотрела ему в глаза.

– Да. Я приеду к тебе. Мы будем кататься на твоей яхте, – ответил Алексей. – У тебя есть наличные деньги? Я свои все передал в фонд музея…

– Нет, – растерянно сказала Инна, – я все наличные оставила в церкви. Там у них короб для пожертвований…

Подросток-официант принес счет в темной папочке и отошел. Алексей взглянул:

– Ладно, деньги пустяшные. Уйдем без расчета… Слушай меня внимательно. Сейчас ты поднимаешься и спокойно уходишь к тем кустам, на тропку. Как только скроешься за ивами – сразу дуй во все лопатки. Без остановки, по тропке! Когда упрешься в маленькое озеро… Думаю, к этому моменту я тебя догоню. Всё!

Инна побледнела, стала озираться, но вскоре взяла себя в руки и безукоризненно исполнила то, что приказал Алексей. Она ушла из летнего кафе твердо, гордо, не маленькой преступницей… Когда Инна скрылась за деревьями, Алексей подозвал официанта, преспокойно рассчитался с ним заначенными наличными и спросил:

– Ты свистеть умеешь?

– Умею, – скривил он рот.

– Пойди к тем деревьям и свистни раза три. Громко-громко! Вот тебе гонорар.

Три пронзительных свиста погнали Инну еще скорее. Она неслась со всех ног. Сердце рвалось из груди – и больше всего от страха, что Алексей попадется в чьи-то злые лапы.

…Она сломала каблук босоножки. В кровь разбила колено и при падении ободрала до кровавых бороздок обе ладони. Она истово бежала по тропке, невзирая на травмы, прихрамывая на сломанной босоножке и стискивая от боли зубы, превозмогая жжение в разбитом колене.

Алексей настиг ее уже у озера. Он тут же подхватил ее, хромающую, на руки.

– Боже, Инночка! Какая ты легонькая!

Это было маленькое круглое озеро с черной водой, окруженное соснами и диким орешником. По озеру плавала стайка уток: мать и подрастающий выводок. Зеленая ряска тянулась вдоль одного берега, в ней торчали на зеленых листах желтые кувшинки.

Инна сидела на поваленной березе и дрожала от страха и усталости.

– Как хорошо, что тебе удалось убежать! Я так боялась…

«Инна, Инночка! Что же ты со мной делаешь-то? – мысленно спрашивал ее Алексей. – Так ведь я с ума с тобой сойду».

Он стоял перед ней на коленях и целовал ее исцарапанные руки, ее ноги, ее разбитое колено и чувствовал ее солоноватую кровь.

Над головой что-то треснуло, пополам разломилось, треск эхом покатился по лесу. Каждый листик и иголка оцепенели. Алексей поднял голову к небу:

– Сейчас будет гроза.

– Ну и пусть.

– Ну и пусть, – повторил он вслед за Инной.

На озерце появилась рябь. Крупные первые капли зашлепали, зачастили на черную гладь озера; озеро стало серым; утки пришипились, сгрудились. Жидкая хвоя сосны, под которой устроились Алексей и Инна, враз намокла, гроза пробила ее, и на них, будто на открытом месте, рухнул ливень. Благо ливень был теплым. Алексей пиджаком укрыл трясущиеся от волнения плечи Инны, пристроился рядом, обнял, прижал. Она обернула к нему лицо – то ли заплаканное, то ли облитое дождем:

– Лешенька, – она заговорила нервно, но открыто и искренно, припадая к нему, ежась под его защитой. – Лешенька, – она говорила так, будто век знала его, век прожила с ним, и за этот век они познали друг друга насквозь, так же насквозь, как пробирал их грозовой теплый ливень. – Лешенька, – шептала она, вероятно, не находя иных слов. – Ты не оставишь меня, не бросишь? Не обманешь? Скажи мне. Скажи мне прямо сейчас! Скажи! – умоляюще шептала она. С ее волос-сосулек падали капли…

– Ничего не бойся! – Он обнял ее, стал целовать ее лицо, но пока не касался губ.

Тогда она сама, словно угадав желание Алексея, стала целовать его безумными дикими жаркими губами и прижиматься к нему с исступленной силой. У Алексея от ее поцелуев что-то дрогнуло внутри, сместилось, или сама земля качнулась в сторону.

– Лешенька, – захлебываясь от поцелуев, обвивая его руками, шептала Инна. – Я глупая… Я понимаю, что мне нельзя этого… Но ты не предашь меня?

– Нет.

– Я хочу тебя, Лешенька. Я еще никогда в жизни так не хотела мужчину… Ты веришь мне?

– Да…

Она окончательно обзабылась, стала любвеобильной самкой, а не какой-то бизнес-леди, прилетевшей из Краснодара улаживать финансовые дела покойного мужа с московскими воротилами.

…Казалось, Инна боялась уходить из парка. Вернее, Алексей нес ее на руках, а она боялась, будто жизнь, эта жизнь, дарованная ей здесь кусковскими липами, должна оборваться, как только они сядут в машину. Ее лихорадило. После грозы стало прохладно. Солнце скрылось в тучах. Наступал вечер.

– По плану у нас – театр, – усмехнулся Алексей. – Про гомиков…

– Нет. В театре надо молчать. Я не хочу молчать с тобой, – сказала Инна. – Почему у нас так сразу, Леша?

– Разве могло быть иначе?

Они сели в машину. Инна прижалась к Алексею. Она, промокшая, дрожала. Кондиционер водитель включил на «тепло».

– Я вся сырая до нитки. Но ты тоже как лягушонок.

– Нет, я целый лягуш, – поправил Алексей. – В гостиницу! Теплый душ, горячий чай и в постель.

– Да, да. С тобой, – дрожащими, истерзанными и ненасытными губами шептала Инна. Ничего-никого не стыдясь, обвила худыми руками, как плетьми, податливую шею Алексея.

VI

На другой день Разуваев констатировал слом операции «Вдовушка», но о провале всей акции речи не шло.

– Ты, Алексей Васильевич, ее слишком завел. Мне звонила ее финдиректор, говорит, хозяйка совсем сбрендила: то смеется, то плачет. Говорит, что без тебя никаких бумаг подписывать не будет.

– Когда-то, Разуваев, я мечтал жить у моря, – и романтично, и грустно заговорил Алексей, казалось, не в тему. – Иметь просторный дом с колоннами, сад с лианами и пальмами, бассейн с вышкой. Выходить на яхте в море, ловить морских ежей и кальмаров. И чтобы милашка горничная в белом фартуке подавала мне по утрам кофе, а вечером приносила на веранду на серебряном подносе бокал бордо… – Он передохнул. – Сейчас я в одном шаге от своей заветной мечты.

– Насчет горничных сомневаюсь. Инна Эдуардовна не подпустит их к тебе. Седой старик камердинер лучше подойдет… Послушай, Алексей Васильевич, я для тебя второй раз выступаю сватом. Сперва – Алла Мараховская, теперь – Инна Скит. Ты мой должник.

– В нашей стране при закоснелых коммунистах попахивало мшелостью и плесенью. И я не осуждал Осипа Данилкина, что он фарцует джинсами. При Ельцине в стране мерзко запахло тухлятиной… Я опять не осуждал Осипа Данилкина, что он хапает все, что худо лежит… Но теперь бандитские кланы притихли. Олигархи в Кремле не командуют. К рулю дорвались вы, силовики. Блюстители порядка, Разуваев! Вы пришли, а в России по-прежнему дрянненько воняет. Почему?

– Не важно, Алексей Васильевич, кто правит в России. Капитализм – в принципе – сплошное надувательство. Америке весь мир служит за ее зеленые фантики… Но у них, на Западе, отлаженно работает сливная канализация. Свобода слова, права человека и прочая демократическая дребедень. Сейчас в России время денег, а не идей! Идеи появятся позже. Они еще будут востребованы. – Разуваев посмотрел на часы. – Скоро начнутся переговоры с Инной Эдуардовной. И она, и я – ждем твоего вердикта.

– Откат, который вы должны продажной финдиректорше, переходит ко мне, – твердо сказал Алексей.

Разуваев присвистнул.

– Таковы мои условия.

Разуваев раздумывал недолго.

– Встречный договор: после подписания документов ты отправляешь Инну Эдуардовну в Краснодар и не встречаешься с ней три недели.

– Зачем такое воздержание?

– За это время документы будут перерегистрированы. Мы таким образом себя обезопасим. Никакие арбитражные суды не смогут обжаловать сделку… Вдруг ты завтра на ней женишься? Тогда выйдет – сам себя объегорил. – Разуваев протянул Алексею руку, предлагая скрепить устные договоренности честным рукопожатием.

– Инна, – говорил Алексей по телефону в присутствии Разуваева, – я говорю тебе абсолютно взвешенно и трезво. Документы на передачу активов можно подписывать. Ольгу Геннадьевну отстрани от дел, она шпион, и немедленно отправь домой.

– Она столько лет работала у нас. На моего мужа.

– Она не зазря работала!

– Но как же?

– Тогда тебе стоит выбирать: либо я, либо она! – Алексей положил трубку.

Разуваев от восторга всплеснул руками.

– Лихо ты, Алексей Васильевич!

– В машине стояла прослушка? – спросил Алексей.

– Этот вопрос можно было не задавать.

– Я так и думал. Поэтому вы всё пустили на самотек…

– Где ты, Алексей Васильевич, научился этому искусству: охмурять баб? Они как-то быстро… тащатся от тебя, – шутя казалось бы, спросил Разуваев, но под первыми смешливыми нотами прослушивались другие, разведывательные. – «Виагру» им, что ли, подсыпаешь? Или, может, у тебя какие-нибудь в него шары встроены? Я знаю, в армии этим делом увлекаются.

– Хочешь, открою тайну? – Алексей серьезно посмотрел на Разуваева.

– Сколько будет стоить? – рассмеялся тот и чуть покраснел от смущения: познать тайну соблазна он явно хотел.

– Нисколько.

На короткий, предстартовый момент меж ними зависла важная тишина.

– Я перед свиданием, – понизив голос, признался Алексей, – вернее, перед постельными делами его свежим чесноком натираю. Чтоб чесночный сок попал. Этот чесночный сок особое жжение в женщине вызывает… Потом ее просто плющит от кайфа… Она тебя уже никогда не забудет и побежит за тобой хоть в Сибирь.

– В Сибирь не надо, – рассмеялся покрасневший от важности разговора Разуваев. – Ты, Алексей Васильевич, это вправду? Не врешь?

– Только со шлюхами, Разуваев, не экспериментируй. Они этот финт сразу просекут. Безотказно действует на порядочных женщин…

– С чего ты взял, что я буду экспериментировать?

– Зачем тогда расспрашивал? – резонно упрекнул Алексей.

VII

После подписания документов Алексею с трудом удалось выпроводить Инну в Краснодар. Она капризничала, не хотела ехать, поминутно задавала вопрос: почему?

– Я обещаю, что прилечу к тебе! – строго говорил Алексей, целовал ее в висок, в волосы, в полные, безумно горячие губы.

Она улетела. Но, должно быть, только шасси самолета коснулись до краснодарской бетонки, в Москву летел звонок. По телефону они могли говорить и меньше минуты и изнурительно долго.

О, Господи! – восклицал Алексей, – нет ничего проще и слаще, чем любить веселушку-простушку с легким пьяным характером! Северную красавицу, холодноватую молчунью любить тяжко, болезненно, а уж если она уходит, то и мир для мужика расколот… А сумасбродку южанку? – на этот вопрос Алексей не успевал ответить. Инна звонила ему:

– Почему я должна ждать? Какие силы тебя держат? Ах, да, извини. Я глупая. Я не понимаю, что у тебя есть жена, дети, теща… что ты им обязан… Я глупая, прости… – Звонок обрывался.

Через несколько минут – снова звонок:

– Прости, я вела себя как девчонка. Я буду ждать тебя и месяц, и два, и целый год буду сидеть и ждать… – тараторила она покаянным голосом. – Яхта находится в порту, в Туапсе. На яхте делается ремонт. Гостиная, спальня, столовая – везде новые интерьеры и мебель… Найди, Леша, фотографа из парка. Я хочу, чтобы в спальне висела наша фотография. И – слышишь меня! – обязательно – большие слайды с видами парка! Я их повешу с подсветкой в гостиной яхты.

– Я привезу тебе эти слайды.

– Нет, ты сделай их сейчас же и переправь мне. Через срочную службу доставки. Я хочу, чтобы к твоему приезду на яхте все было готово… Почему ты молчишь? Я чувствую, что я тебе надоела. Я просто влюбчивая дура!

Сколько бы они ни говорили, что-то всякий раз оставалось недосказанным, невыясненным, какие-то слова подозрительно холодными, чуждыми, какой-то мотив разговора обидным; любая мелкая ничтожная размолвка воспринималась Инной как предательство Алексея.

Это было днем. Зато какой ласковой, несдержанной, распущенной и любвеобильной она становилась поздним вечером и ночью! Алексей не просто слышал ее трогательный приглушенный голос, призывавший к любви, счастью близости, он чувствовал запах ее духов, запах ее кожи, запах ее волос, он щекой чувствовал шелк ее ночной рубашки. И в том не было греха! Она шептала ему:

– Я буду целовать тебя… Я замучаю тебя поцелуями, ты слышишь… Я тебя как маленького ребенка всего-всего затискаю и истаскаю… А ты будешь меня целовать?

– Я буду целовать всю-всю… Твои плечи, твои руки… Твои самые красивые и самые сладкие губы… Я буду целовать твои ноги… И буду любить тебя сильно, долго… До слез счастья, до искр в глазах… Я буду брать тебя нежно и властно… Ты чувствуешь, как мои губы целуют твой живот?

Опаленная излияниями Алексея она, вероятно, извивалась в постели, изнывала, мучилась в любовном исступлении, а потом громко часто вздыхала, шептала бессильным голосом:

– Милый, ты опять это сделал… Немыслимо… Я сойду с ума… Когда ты прилетишь?

Инна могла позвонить в любой час. Ночь-полночь – она не считалась со временем, и, наверное, жестко подгоняла дизайнеров, отделочников яхты, каждый день и чуть ли не каждый час рассказывая Алексею о новшествах, то о набивных сиреневых шторах в гостиной, то о светло-бежевой мягкой и уютной коже, которой обили столовую, то о светильниках в спальне, где будет шесть вариантов освещения и у каждого – свое назначение: сон, любовь, релаксация…

– Какая чушь! – отзывался Алексей. – Пресыщение и разврат роскошью.

– Ты меня просто не любишь!

А в три ночи опять звонок:

– Лешенька, выглянула в окно. В доме напротив – горит свет. В одном окошке… Помнишь, такие строчки: «Вот опять окно, где опять не спят…»

– Может, пьют вино, Может, так сидят, – продолжал Алексей.

– А быть может, рук не разнимут двое…

– В каждом доме, друг, есть окно такое…

– Я тоже писала стихи. Но боюсь тебе их читать…

– Ты мне их будешь читать, когда я прилечу. Спокойной ночи, Инночка.

– Ты злой и противный. Но я тебя все равно очень люблю…

VIII

Из такси по дороге в Домодедово Алексей позвонил Инне. Она счастливо кричала ему в ответ:

– Милый, я тоже мчусь из Туапсе в аэропорт Краснодара!

– Надеюсь, ты не сама за рулем? Скажи водителю: пусть не гонит машину. У нас еще несколько часов до встречи.

– На чем ты летишь?

– Кажется, на Ту-154.

– Хорошо, что не на «кукурузнике». Подгоняй там в воздухе командира экипажа. Дай ему чаевых!

В аэропорт он приехал раньше задуманного: столичные пробки миловали путь по Каширскому шоссе. Алексей решил поскорее избавиться от багажа, чтобы посидеть до отлета в ресторане.

Досмотрщик багажа, парень в синей униформе, наверное, хотел в чем-то удостовериться или что-то не разглядел на мониторе просвечивания, спросил:

– Что у вас в сумке?

– Две девочки и один мальчик, – скоропалительно ответил Алексей, не мигающе и серьезно глядя в глаза служителя.

– Откройте! – строго сказал досмотрщик, не принимая прибауток пассажира.

Алексей раздернул молнию, достал дорожный сувенирный набор:

– Вот, гляньте-ка! – живо указал он парню на три небольших сувенирных бутылочки: – Посредине – один коньяк, мальчик! И две водочки – две девчонки!

Досмотрщик смяк, осклабился, протянул Алексею картонку-квитанцию и спросил:

– А пиво вы как зовете?

– А пиво, молодой человек, мы не пьем… Пиво пить…

– Знаю, знаю, – замахал на Алексея досмотрщик и вместе с ним рассмеялся.

Настроение у всего аэропорта было великолепное!

Войдя в ресторан, Алексей, как всякий входящий в заведение, окинул зал и слегка остолбенел. Он не мог ошибиться!

– Товарищ майор?!

Человек с залысинами поднял лицо от блюда, широко растекся в добрейшей улыбке:

– Сержант Ворончихин!

Они крепко обнялись.

Майор Суслопаров за минувшие годы, конечно, поизменился: потолстел, пооблысел, но стати, фактуры не потерял – не скукожился и не оплыл жиром: опознать его труда не составило.

– Я тебя тоже, сержант Ворончихин, сразу признал, – сказал Суслопаров. – У тебя когда самолет?

– Время есть!

– У меня еще больше. Мурманск не принимает, туман, – сказал Суслопаров.

Оба обернулись к залу ресторана:

– Официант!

– Дядя генерал умер. Службу я оставил… Сейчас у меня бизнес. Рыбный промысел в Мурманске, – рассказывал Суслопаров. – По чарке виски?

– С удовольствием!

Они выпили. Потом с азартом, в атмосфере воспоминаний, выпили еще.

– Никогда не забуду Рыбачий, – признавался растроганно Алексей.

– Золотая пора! – чуть не прослезившись, соглашался Суслопаров. – С флагом ходили, помнишь?

– Я бы и сейчас прошелся, товарищ майор.

– Погоди-ка, – сказал Суслопаров. Он порылся у себя в борсетке, и скоро на столе появились таблетки в белой пластиковой упаковке.

Алексей, указав на знакомые таблетки, хмельно и весело спросил:

– Концерт продолжается?

– Даже без антракта! – воскликнул Суслопаров. – Полетели, Алексей!

– Полетели, товарищ майор!

Затем они снова пили виски – за боевых товарищей, за мужскую дружбу, а затем с красным флагом, который купили в сувенирной лавке, шли к аэропортовской гостинице в сопровождении милицейского лейтенанта, которому заплатили. Пели бодро, стальными забалдевшими глотками:

 
Белая армия, черный барон,
Снова готовят нам царский трон,
Но от тайги до Британских морей,
Красная армия всех сильней!
 

В гостинице они с Суслопаровым снова полетели, но, вероятно, по разным орбитам. Алексей вскоре почему-то остался один в номере с распахнутой дверью.

Он кричал то ли во сне, то ли в бреду, то ли наяву:

– Инна! Ко мне! Инна, шаго-ом марш! – Но потом начинал горько плакать, извинялся перед Инной, требовал, чтобы она его простила; он молил Инну, заклинал, потом падал на колени, говорил, что не достоин ее, и плакал, жалобно скуля, подвывая, скрючившись на прикроватном коврике, словно пес.

Весь дежурный персонал гостиницы подходил к его номеру, чтобы посмотреть на человека, который кается в чем-то, умоляет и безумно ждет встречи с какой-то Инной. В период краткого просветления Алексея дежурная горничная даже спросила:

– Она вам кто, эта Инна-то? Неужели жена? Вот чудеса-то!

Ответа любопытная горничная не познала. Алексей вновь провалился в рваный сон, в глюки.

IX

Человек в штатском будил Алексея толчками в плечо, но не жестоко, не по-милицейски. Хотя за спиной у человека в штатском стояли три вооруженных верзилы омоновца, которые наверняка умели будить…

– Что за чертовщина? – очухался Алексей.

– Оденьтесь и проследуем с нами.

– Зачем?

– Вы собирались лететь в Краснодар?

– Когда?

– Вчера вечером.

– Ах да! К Инне! Где мой телефон?

– Телефон у вас изъяли. Проверяются ваши звонки.

– А где майор Суслопаров?

– Он уже дал показания и улетел в Мурманск.

– Мужики, чё случилось-то?

– Самолет «Ту-154», следовавший рейсом из Домодедово до Краснодара, взорвался в воздухе, – холодно и учтиво сообщил человек в штатском. – Все пассажиры и члены экипажа погибли. Скорее всего, это был террористический акт. Есть предположение, что взрывчатка находилась в багаже. Вы свой багаж сдали, но не улетели…

– Так я ж!

– Собирайтесь! Все обстоятельства выясним в отделении.

– Боже! Башка-то как трещит…

– Еще бы, – ухмыльнулась горничная, которая появилась принять номер после постояльца.

Алексей вышел из гостиницы в сопровождении омоновцев, взглянул на небо. Чистое, высокое, ни единого облачка, ни единой зацепки, – бесконечное как сама смерть… В мозг лезли шальные метафоры, обрывки глюков. Самолет взорвался. А его там не оказалось. Он уже регистрацию прошел, багаж сдал… Он опять глядел в небо, словно искал остатки крушения.

Телефон Инны молчал. Длинные пустые загадочные гудки, потом – обрыв, короткие зуммеры. Алексей прилетел в Краснодар. Здесь ее телефон тоже гундосил впустую.

– Вы из милиции? – спросил Алексея пожилой человек в шляпе, с маленькой тяпкой в руках. Это был садовник, он открыл калитку Инниного дома, – белокаменный особняк, утопающий в зелени, окруженный клумбами.

– Нет, я из страховой компании, – уклонился Алексей, почуяв некую опасность.

– Инну Эдуардовну в больницу увезли. С головой худо стало. В психиатрическую клинику к Саркисяну.

Доктор Саркисян оказался не только главным врачом элитного «желтого дома», но и другом семьи Инны Эдуардовны. Дородный армянин, курчавый, с сединами, с волосатыми руками, спокойный как слон, он говорил с небольшим красивым акцентом, говорил тихо, вразумительно и неколебимо, – будто на сеансе психотерапевта. Казалось, этот человек всё знал, не позволял с собой спорить, убеждал не столько словом и аргументом, сколько невозмутимым ученым видом и белоснежным медицинским халатом:

– Сичас Инна спит после капельницы.

– Мне нужно срочно ее видеть! Я жив!

– Чем дольше она будет спать, тем для ниё лучше. Вас ей вабще жилательно не видеть.

Алексей настропалился, замер вопросительно. Такими доводами врач не может легко бросаться!

– Инну васпитывал отец, мой таварищ-щ… Мать у нее погибла за рулем маш-шины. Инна сидела рядом, асталась ж-шива, даже не травмирована. Только стресс, – рассказывал доктор Саркисян, прямо и просто глядя в глаза Алексея; вероятно, он знал, кто перед ним, или слишком догадывался. (Алексей чувствовал свою вину, словно был виноват в том, что не оказался в самолете, который свалился на землю обломками и обрывками человеческих тел.) – Отец, Эдуард Эдуардович, очень любил Инну. Дал карошее абразавание, привил любовь к яхтам. Но снова случилась трагедия. Отца сбило волной с буны. Он ударился галавой о бетон и скоро умер. Инна тоже стояла на той буне, но не палучила ни царапины. Опять сильнейший стресс. Роковая случайность. Но с тих пор у Инны стала развиваться фобия. Вот тогда Инна и попала первый раз в нашу клинику… Патом была несчастная любовь… Человек, каторого она любила, абозвал ее ведьмой и бросил… Снова стресс… Наконец Инна вышла замуж. За состоятельного человека, старше ее по возрасту. Но он умирает. И не где-нибудь. С ней в постели. В близости с ней… – Доктор говорил ровно, методично. – Ничего удивительного в этой смерти нет. Сердце захлебнулось… Но каково ей? Мне опять пришлось ее долго лечить… Теперь вы, загадочный масковский любовник. Не удивляйтесь. Инна мне о вас рассказывала. Она гатовит к вашему приезду яхту, ждет не дождется. Но самолет взрывается. На пароге к счастью. – Доктор Саркисян опустил глаза: – Инну привезли в очень тяжелом састоянии. Если я пакажу вас ей, она еще раз сойдет с ума… Ведь вы явитесь к ней с таго света. – Он опять стал смотреть прямо в глаза Алексею. – Вам не нужно больше встречаться с Инной Эдуардовной. В клинике она проведет не меньше года… Телефоны свои уничтожьте или смените. Я вам честно гаворю: психика у нее надорвана… В данном случае я спасаю не только ее, а вас абоих…

– Она когда-нибудь выздоровеет?

– Я надеюсь. Но, к сажилению, всегда астанется на грани срыва.

– Выходит, господин доктор, я виноват?

– Никто не виноват. Бог так распарядился.

– Бог – вы имеете в виду случайность?

– Бог – я имею в виду Бог.

В тот же день, прямиком из клиники, Алексей Ворончихин на подвернувшемся «частном извозчике» уехал из Краснодара в Туапсе.

В дороге чужому человеку, чтоб не сидеть сычом, он рассказал про авиакатастрофу:

– Как же ты выжил, если купил билет на тот рейс? – дивился водитель.

– Бережет Бог пьяных да влюбленных. А я то пьян, то влюблен…

Ему хотелось взглянуть на яхту, на которой они с бедной Инной собирались путешествовать, совершить кругосветку.

В Туапсе, никого не расспрашивая, он нашел причал, где рядком стояли моторные яхты, парусники, небольшие суда. Наступил уже вечер, суда пустовали, казались устало-дремотными, чуть покачивались на небольших волнах затухающего моря. Лишь одно судно – белоснежная яхта – горело, казалось, всеми своими огнями. Цепь огней, словно новогодняя гирлянда, тянулась вдоль обоих бортов, ярко светились окна рубки, окна кают, – казалось, на яхте огромный праздник, феерическое событие, где-то в уютных покоях яхты гремит музыка, много красивых женщин в вечерних нарядах и бриллиантов на их ухоженных шеях; но яхта вместе с тем казалась безжизненной, пустой, – и ни единого звука, не только благоухающей музыки. Яхта стояла чуть в стороне от других, видна была как на ладони, свет огней мазался по чуть шатающемуся морю; на борту золотыми объемными буквами значилось имя яхты: Алексей.

На причале он выбросил в море мобильный телефон, который еще хранил трепетный, с придыханиями голос Инны Скит. Телефон жалко булькнул в серой темной волне.

X

Утром другого дня, отправляясь из гостиницы побродить по городу, Алексей задержался у стойки администратора.

– Что это за экскурсия? – спросил он, ткнувшись взглядом в туристскую афишу. – «К скале Ворончихина». Что за скала?

– Не знаю, не ездил, – пожал плечами портье. – Экскурсия от городского порта, на судне.

Молодящаяся, высветленная покрасом волос бабёнка, в больших черных очках, в клетчатых шортах в обтяг и ярко-оранжевой кофте с широким распахом, трубила в мегафон, будто заведенный попугай:

– Уважаемые господа отдыхающие! Через несколько минут от причала номер шесть отправляется прогулочный катер к уникальной скале Ворончихина. Не пропустите! Побывать на Черном море и не сфотографироваться у скалы Ворончихина – непростительно!

И снова:

– Уважаемые…

Алексей перебил зазывицу:

– Скала находится напротив селения Малма?

– Купите билет, проходите на катер, я там все расскажу.

– Давно у вас этот маршрут?

– Купите билет и проходите. Скоро отправляемся… Все расскажу, – упрямо отвечала она, глядя куда-то мимо Алексея, и дальше в рупор: – Уважаемые…

– Ну ты и стрекоза! – негромко заметил Алексей.

Еще до отправления катера, уже на борту, Алексей нацелился попытать Стрекозу о маршруте, но она упорхнула от него в рубку, и уже из рубки в громкоговоритель полился ее молодящийся голос:

– Господа отдыхающие! Мы рады приветствовать вас на борту… – Алексей затерся на лавку между двух мужиков, на носу катера, присмирел, обдуваемый морским ветром, вслушивался в колеблющийся металлический голос. Стрекоза слегка томила публику, про скалу не рассказывала, а просвещала на темы истории благодатного Черноморского края. Но когда из открытого моря катер плавно свернул нос к берегу, когда у Алексея сильнее стало биться сердце, она повела сказ:

– Итак, мы с вами приближаемся к знаменитой скале художника Ворончихина.

– Моя скала! – вырвалось у Алексея, и он за поддержкой обернулся к соседям: слева – к мужику в шляпе, невзрачному, похоже, изъеденному болезнями и сидевшей рядом женой, и справа – здоровяку в полосатой футболке, с золотой цепью на шее и мощным золотым крестом с камнями. – Моя скала-то, мужики!

– …Легенда гласит: здесь, под скалою… Вон видите – небольшая пещера. Там жил в изгнании живописец Ворончихин. Его отлучили от Церкви, от него отвернулись даже светские художники, потому что он посмел изобразить Бога в образе женщины. В ту пору в России – это было неслыханно!

– В образе женщины? – вскипел обескураженно Алексей.

Соседи поглядели на него подозрительно и недовольно.

– …Чтобы не вздорить с обществом, он удалился от всего света. Но он не изменил сам себе. Хотя у него не было ни красок, ни кистей, здесь, на прибрежном песке, он по-прежнему рисовал Бога в женском образе.

– Откуда она это взяла? – возмутился Алексей. Соседи еще злее кривились на него.

– …Но никто не видел изображений на песке. Волны смывали эти изображения. И вот однажды красавица Гульсара, которую отец хотел силой отдать богатому купцу замуж, тоскуя по свободе, которую у нее хотели отнять, случайно вышла на эту скалу. – Весь прогулочный катер устремил взгляд на скалу. – Внизу она увидела изображение на песке, а потом самого художника. Гульсара стала приходить каждый день…