Текст книги "Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы"

У каждой из четырех царевен был свой терем: Семелин занимал крайний выступ дворца и имел свой собственный вход. И вот царевна слышит, как кто-то стучится в ее двери. Открывает и видит – перед ней ее старая няня, уже давно живущая в дальнем хуторе. Обрадовалась ей Семела, вводит к себе, показывает свое новое украшение. Старушка как-то странно улыбается:

– Хороша-то ты хороша, дитятко; жаль только, что все еще не замужем.

Вспыхнула царевна:

– Никакого мужа мне не надо! – И рассказывает ей, что к ней ежедневно спускается с небесных высот сам Зевс в образе прекрасного молодого человека и что он живет с ней как с женой и любит гораздо больше, чем свою божественную супругу, владычицу Олимпа Геру.

Еще страннее улыбается старушка:

– Хорошо, коли правда, – говорит она, – но что, если этот молодой человек – обыкновенный молодой человек и если он обманывает тебя, выдавая себя за Зевса?

– Этого быть не может!

– Я и не говорю, что это так: но почему бы тебе не испытать его?

– Каким образом?

– А вот каким: когда он опять к тебе придет, возьми с него клятву, что он исполнит твое желание, – а затем потребуй, чтобы он явился к тебе в своем божественном величье, каким он является своей божественной супруге Гере.

Семела призадумалась: и в самом деле, почему бы его не испытать? Ей и самой обидным показалось, что Зевс никогда не является ей в своем настоящем виде.

Она не знала, что мнимая старушка была не кто иная, как сама Гера, пришедшая погубить земную избранницу своего небесного супруга.

Неласково встретила Семела своего высокого гостя.

– Зачем так нахмурилась? Иль недовольна?

– Да, недовольна.

– Скажи, чем!

– А ты исполнишь то, чего я пожелаю?

– Исполню.

– Поклянись.

– Клянусь!

– Стань передо мной, как ты показываешься Гере!

Вздрогнул Зевс:

– Несчастная! Возьми назад свое неразумное желание!

Но Семела настаивала на своем – и Зевс покинул ее.

И тотчас небо заволокло страшными грозовыми тучами; земля окуталась мраком, точно ночь настала среди белого дня. Поднялся неистовый ураган; глухой рев стоял над Кадмеей, деревья ломались, черепицы срывались с кровель. Семела стояла у открытого ставня, ни живая ни мертвая от страха. Вдруг раздался оглушительный грохот, все небо мгновенно озарилось пламенем – и она увидела перед собой того, кого она любила, но увидела в ризе из огня, со всепалящим перуном в руке. Одно мгновенье – и она пала к его ногам, вся охваченная жаром молнии; еще мгновенье – и ее тело рассыпалось раскаленным пеплом и на месте, куда она упала, лежал младенец дивной красоты. Зевс схватил его и исчез, оставляя терем добычею всепожирающего огня.

Терем догорел и обрушился; убитому горем Кадму, когда он его посетил в сопровождении своей второй дочери, Агавы, так и не удалось найти останки своей старшей.

– Она – святая, – сказал он Агаве, – перунница Зевса, освященная прикосновением его молнии.

– Она – великая грешница, – угрюмо ответила Агава, – похвалялась, что Зевс удостоил ее супружеского общения с ней, – в наказание за ее похвальбу он и убил ее!

Она и среди сестер и в народе распустила эту молву. В сущности она была довольна постигшим старшую сестру несчастьем; теперь, думала она, престол перейдет к ней и к ее сыну Пенфею…

И прошло еще около двадцати лет.

Согбенный старостью Кадм действительно передал свою власть своему внуку Пенфею; отца юноши уже не было в живых, и рядом с ним стояла, как бы в сане царицы, его гордая мать Агава. Но едва успел он укрепить свою власть, как божественное внушенье тронуло сердце Тиресия – и стал он проповедовать нового бога Вакха-Диониса, сына Зевса и Семелы. Он открыл людям значение таинственного брака его родителей: Зевс жил в разладе с Матерью-Землей, вырвав человечество из-под власти ее законов, в которой оно раньше пребывало вместе с прочими животными, и поведя его по пути умственного развития. Но на том пути нет душевного мира; и вот ради него Зевс и родил примирителя – Диониса. Он был вскормлен далеко среди нимф Зевсовой горы; теперь он возвращается в родной город своей матери и несет ему драгоценный дар – свои таинства, а с ними и мир с Матерью-Землей. Он кликнет клич – и сбегутся его поклонники, вакханты и вакханки, на святые поляны своих родных гор, чтобы там хоть в течение нескольких дней жить по законам Матери-Земли; они будут ночевать на зеленой мураве, а дни проводить в веселых хороводах, под звуки безумящей музыки – тимпанов, кимвалов и флейт. Охватит их неистовый восторг, им покажется, что душа их отделяется от их тела и живет своей собственной неописуемо блаженной жизнью, – и они познают, что та их душа самобытна и неразрушима, что она не погибнет, когда распадется их тело. И чудесная благодать снизойдет от бога на его вакхантов и вакханок: одетые в оленьи шкуры с тирсом вместо оружия, они станут неуязвимы и для природы, и для людей. А кормить и поить будет их сама Мать-Земля, даруя им молоко, мед, вино, где и сколько они пожелают…

Так проповедовал Тиресий, но не тронула его проповедь сердца гордой Агавы и ее не менее гордого сына. Она продолжала твердить, что никакого бога Диониса нет, что Семела выдумала повесть о своем браке с Зевсом, за что и была убита его молнией. Тогда Дионис решил сам вступиться за свою мать и за себя. Приняв на себя образ молодого волхва, он своим прикосновением привел в исступление Агаву, ее сестер и всех женщин Кадмеи; с дикими криками они умчались на святые поляны Киферона и там подневольными вакханками стали служить новому богу. Разгневался Пенфей и велел изловить мнимого волхва; Дионис охотно дал себя привести к нему, чтобы кротким убеждением подействовать на его строптивую душу. «Друг мой, – сказал он ему, – еще есть возможность все устроить к лучшему». Он обещал ему сам вернуть вакханок; но Пенфей был непримирим. Он отказывался уверовать в Диониса и решил предать мнимого волхва лютой казни, а вакханок силой оружия увести с Киферона. Тогда Дионис и его заразил безумием: думая, что он идет на разведку, он дал себя переодеть женщиной и в этом виде проводить на святую поляну. Там всё еще в грозном безумии священнодействовали вакханки. Пенфея они не узнали, не узнали вообще человека в нем; кто-то крикнул, что перед ним дикий зверь, – и они, принимая его за льва, всей толпой бросились на него. Тщетны были его мольбы: в одно мгновение он был ими растерзан, и Агава, воткнув его голову на свой тирс, вернулась с нею в город, перед всеми похваляясь, что она убила свирепого льва и несет его голову…

Действие происходит на площади перед царским дворцом в фиванском кремле. Фасад дворца виден под косым углом с левой стороны сцены; он состоит из центральной колоннады, посередине которой находятся большие ворота, ведущие во двор, и выступающей пристройки с левой стороны, в которой предполагается терем Агавы. Соответствовавшая ей некогда пристройка с правой стороны представляет собой груду развалин, окруженную изгородью; камни обросли зеленью, но через промежутки заметно багровое пламя тлеющих балок, от которого подымаются густые облака дыма; это – бывший терем Семелы. Над ним открывается вид на равнину Исмена; вдали виднеются строгие контуры Киферона.

Время предрассветное, ворота и двери глухо заперты. Перед развалинами терема стоит, опершись на свой тирс и погруженный в раздумье, Дионис. Он является юношей с румяным лицом и томными глазами, одетым в длиннополый плащ восточного покроя и украшенным митрой поверх распущенных роскошных кудрей; кроме плаща он носит в виде накидки небриду, т. е. пятнистую шкуру чубарного оленя. Свою речь он произносит отчасти как монолог, отчасти обращаясь к зрителям.

Дионис. Я пришел сюда, в фиванскую страну – я, Дионис, сын Зевса, которого родила некогда Кадмова дочь Семела, пламенем молнии освобожденная от бремени; променяв свой божественный образ на вид человека, я пришел к струям Дирки и к волнам Исмена. И вот передо мною, вблизи дворца, могила моей пораженной перуном матери, дымящиеся развалины ее терема, живое еще пламя Зевсова огня – это вечное клеймо позора, наложенное Герой на память моей матери. Я благодарен Кадму за то, что он объявил недоступным это место, сделав его святыней своей дочери; сам же я отовсюду окружил его плодоносной зеленью виноградной лозы.

Оставив золотые земли лидийцев и фригийцев, облитые лучами солнца плоскогорья персов, твердыни Бактрии, проследовав через суровую страну мидян, через счастливую Аравию и всю Азию, омываемую солеными волнами моря, в укрепленных городах которой ютится смешанное полуэллинское-полуварварское племя, я этот город навестил первым между эллинскими, установив там свои хороводы и учредив свои таинства, чтобы засвидетельствовать перед смертными свою божественность.

А потому огласил я Фивы раньше прочей Эллады звуками моих песен, облачив жителей в небриды и дав им в руки тирс, обвитое плющом оружие, – что сестры моей матери, которым это менее всех приличествовало, не признавали меня, Диониса, сыном Зевса, утверждая, что Семела, отдавшись смертному, прикрывала именем Зевса свою грешную любовь, согласно придуманной Кадмом уловке; вследствие этого, клеветали они, Зевс и убил ее – в наказание за лживую похвальбу о браке с ним. За это я их самих изгнал жалом бешенства из дворца – они обитают в горах, лишенные разума, – и заставил их носить символы моих таинств. С ними изгнал я из домов все женское племя, сколько было у кадмейцев жен и дев; теперь они вместе с дочерьми Кадма сидят без крова на скалах, под сенью зеленых елей. Нужно, чтобы этот город даже против своей воли узнал, каково быть не посвященным в мои таинства; нужно также, чтобы я восстановил честь своей матери Семелы, явившись перед смертными тем богом, которого она родила Зевсу.

Правда, Кадм… но Кадм передал свой сан и свою власть сыну своей дочери Пенфею; а Пенфей богоборствует в отношении меня, отказывая мне в возлияниях и нигде не упоминая меня в своих молитвах. За это я докажу и ему, и всем кадмейцам, что я бог; а затем, если мне удастся устроить к лучшему здешние дела, отправлюсь в другую страну, открывая людям, кто я; если же фиванский народ дерзнет, в своем раздражении, с оружием в руках уводить вакханок с гор, – тогда я, став во главе менад, поведу их на бой. Ради всего этого я и принял смертный вид, превратившись в человека.

Первые лучи солнца освещают дворец; внутри слышатся шаги и говор людей. Дионис, оставив могилу Семелы, подходит к правому краю сцены и, возвышая голос, обращается к скрытому за сценой хору.

Внимайте вы, дружина моя – вы, покинувшие Тмол, оплот Лидии, женщины, которых я привел из варварской страны, чтобы иметь в вас участниц во власти и спутниц: подымите родные для обитателей Фригии тимпаны, изобретение мое и Матери-Реи, и, окружив царские хоромы Пенфея, шумите перед всем народом Кадма; а я, удалившись в ущелья Киферона, к вакханкам, приму участие в их хороводах.

Уходит направо.

Лидийские вакханки вступают на сцену. Все они, поверх своей длиннополой одежды, наряжены в небриды; некоторые несут в руках тирсы, остальные – тимпаны, т. е. тамбурины, игрой на которых сопровождаются их песни, начиная с третьей строфы.

В то же время двери дворца раскрываются, выходит стража, с левой стороны начинают появляться группы любопытных; но после первой антистрофы все посторонние снова удаляются.

Строфа 1

Пришедши с азиатской земли, покинув святой Тмол, мы несем приятное бремя в честь бога Бромия, служим сладкую службу, провозглашая Вакха.

Антистрофа 1

Кто на улице? Кто на улице? Кто в хоромах? Пусть он удалится; а присутствующие пусть соблюдают чистыми свои благоговейные уста: мы вещаем слова установленной на века веры, прославляя Диониса.

Строфа 2

Блажен, кто, милостью богов удостоенный их таинств, соблюдает чистоту в жизни и душой приобщается к сонму посвященных, справляя в горах вакхические празднества среди благочестивых очищений; блажен, кто, подымая символы великой Матери-Кибелы, потрясая тирсом и увенчанный плющом, служит Дионису.

Вперед, вакханки! Вперед, вакханки! Сопровождайте Бромия, богом рожденного бога Диониса, возвращающегося с фригийских гор к просторным и веселым улицам Эллады, – сопровождайте Бромия!

Антистрофа 2

Его, которого некогда беременная им мать в муках родильных потуг, вызванных окрыленной молнией Зевса, преждевременно произвела на свет, расставаясь с жизнью под ударом перуна. И тотчас Зевс-Кронид принял его в родильную полость, уложив его в своем бедре; он застегнул покровы золотыми пряжками тайно от Геры. И он родил его, когда волею Мойр исполнилось время, его, рогоносного бога, и увенчал его венками из змей, – вследствие чего и ныне вакханки вплетают себе в кудри эту дикую добычу.

После этой строфы движения вакханок становятся все оживленнее, достигая крайних пределов страстности в эподе; все чаще и чаще раздаются удары в тимпаны. Площадь снова наполняется народом – стражей, челядью и гражданами.

Строфа 3

О Фивы, вскормившие Семелу, венчайтесь плющом, украшайтесь зеленью плодоносного тиса, посвящайте себя Вакху ветвями дубов или елей! Покрывая грудь пестрыми небридами, обвязывайте их клочьями белой шерсти и с шаловливыми тирсами в руках чествуйте бога! Скоро вся земля огласится хороводами, когда Бромий поведет свои дружины в горы, да, в горы! Где его ждет толпа женщин, в неистовстве покинувшая кросна и челноки по воле Диониса.

Антистрофа 3

О терем Куретов! О божественное ущелье Крита, давшее жизнь Зевсу! В твоих пещерах трехшлемные Корибанты нашли для нас этот кожей обтянутый обруч, присоединили его строгий звук к сладким напевам фригийских флейт и дали его в руки Матери-Pee, чтобы некогда его шум сопровождал славословия вакханок. А бешеные сатиры выпросили его у Матери-богини и приобщили его к хороводам триетерид, любимых Дионисом.

Эпод

Любо нам в святой поляне, когда бежишь со всей дружиной, стремясь во фригийские или лидийские горы, и вдруг – погнавшись за козленком, чтобы отведать его крови и испытать сладость сырой пищи, – упадешь наземь, защищенная святым покровом небриды. А вождь наш взывает: «Благословен будь, Бромий!» И из земли льется молоко, льется вино, льется пчелиный нектар, эвое! И вот сам Вакх, подымая на своем тирсе горящий багровым пламенем светоч, дымящийся подобно сирийскому ладану, стремится к нам, побуждая нас, изумленных, к бегу и пляске, подстрекая нас к восторженным кликам, закидывая к эфиру роскошные кудри, – и среди наших ликований восклицает: «Вперед, вакханки! Вперед, вакханки, краса золотого Тмола! Под звуки гудящих тимпанов пойте Диониса, чествуя славословиями благословенного бога и фригийскими возгласами и кликами!»

Любо нам, когда сладкозвучная священная флейта поет святые напевы, сопровождающие наш бег в горы, да, в горы! – и веселая, подобно жеребице, оставленной при пасущейся матке, резвится быстроногая вакханка.

Песня замолкает; вакханки с тревожным ожиданием всматриваются в присутствующих, приглашая их присоединиться к ним; те стоят в смущении или удаляются, никто не следует их призыву. Тогда они, грустно понурив голову, направляются к правому краю сцены, где и располагаются группами вокруг своей корифейки.

Первая сцена

С левой стороны сцены появляется слепой Тиресий с тирсом в руке, венком на голове и небридой поверх сетчатой накидки, которую он носит как прорицатель. Все его движения дышат вдохновением; несмотря на свою слепоту, он прямо направляется к колоннаде дворца и останавливается против ворот.

Тиресий. Кто у дверей? Вызови из дворца Кадма, Агенорова сына, который оставил город Сидон и воздвиг здесь твердыню Фив. Скорее скажи ему, что его ищет Тиресий. (Один из стражников уходит во дворец; Тиресий продолжает свою речь, обращаясь к хору.) Он знает уже сам, из-за чего я прихожу и о чем мы условились – я, старик, с ним, который еще старше меня: о том, чтобы обвить тирсы зеленью, надеть небриды и увенчать голову ветвью плюща.

Во время последних слов Тиресия Кадм выходит из дворца. Он одет (кроме сетчатой накидки) так же, как Тиресий, но того вдохновения, которое наполняет все слова и движения Тиресия, в нем нет.

Кадм. Вот и я, друг мой! Во дворце я услышал твои слова – мудрые слова мудрого мужа – и охотно вышел к тебе в том облачении, которое указал нам бог. Он – сын моей дочери; нужно, чтобы он, насколько это в наших силах, был возвеличен нами. Где нам водить хороводы, где выступать мерным шагом, закидывая седую голову? Будь ты мне учителем, Тиресий, старик старику: ты мудр. А у меня хватит силы и днем и ночью без устали стучать тирсом о землю; в своей радости я забыл о своих годах.

Тиресий. То же творится и со мной: и я чувствую себя молодым и попытаюсь плясать.

Кадм. Что ж, сядем в повозку и поедем в горы?

Тиресий (с усмешкой качая головой). Нет; этим мы недостаточно почтили бы бога.

Кадм. Ты хочешь, чтобы я был проводником тебе, старик старику?

Тиресий. Нас с тобой сам бог поведет туда, и мы не устанем.

Кадм (беспокойно озираясь кругом). Но разве мы одни будем плясать в честь Вакха?

Тиресий. Да; мы одни благоразумны, остальные – нет.

Кадм (воодушевленный словами Тиресия, с жаром протягивая ему руку). Не будем же медлить; вот моя рука.

Тиресий. Вот моя; возьми ее и сочетай с твоей.

Кадм. Я знаю, что я смертный, и смиряюсь перед богами.

Тиресий (торжественно). Напрасны наши мудрствования над божеством. Унаследованные от отцов заповеди, столь же древние, как и само время, – никакой ум не в состоянии их низвергнуть, никакая мудрость, будь она даже найдена в сокровеннейшей глуби человеческой души. (Мягче, пожимая руку Кадму.) Скажут, что я позорю свою старость, помышляя о пляске и венчая голову плющом. Но бог не установил различия для молодых и для старых, определяя, кому следует плясать и кому нет; он хочет, чтобы все сообща чтили его, и не желает получать почести по разрядам. (Хочет увлечь Кадма за собой направо: тот, уже некоторое время беспокойно смотревший вдаль, удерживает его.)

Кадм. Так как ты, Тиресий, не видишь света дня, то я в словах возвещу тебе о происходящем. Вот поспешно приближается ко дворцу Пенфей, сын Эхиона, которому я передал власть над страной. Как он взволнован! Что-то скажет он нового?

Отходят вместе под тень колоннады.

Вторая сцена

С правой стороны быстро приближается Пенфей (юноша лет восемнадцати с красивым, но бледным лицом, носящим отпечаток умственной работы и аскетической жизни) в дорожной одежде, с копьем в руке; за ним следуют его телохранители. Начальник стоящей у дверей дворца стражи почтительно идет к нему навстречу; к нему он обращается, не замечая присутствия хора и обоих старцев; его речь гневна и прерывиста.

Пенфей. Я уехал было из этой страны; но вот я слышу о небывалом бедствии, разразившемся над нашим городом, – что наши женщины, под предлогом мнимых вакхических таинств, оставили свои дома и теперь беснуются в тенистых горах, чествуя своими хороводами этого новообъявленного бога – Диониса, как его зовут; что они группами расположились вокруг полных кувшинов вина (здесь глаза Пенфея загораются странным блеском; его голос дрожит от внутреннего волнения, которое он хочет побороть, но не может), и тут – кто сюда, кто туда – украдкой уходят в укромные места, чтобы там отдаваться мужчинам; они прикидываются при этом, будто они – священнодействующие менады, на деле же они более служат Афродите, чем Вакху. (После паузы, спокойнее.) Некоторых я поймал: им рабы связали руки и теперь стерегут их в городской тюрьме; за остальными я пойду охотиться в горы – а в их числе Ино, Агава, родившая меня Эхиону, и мать Актеона, Автоноя, – и, опутав их железными сетями, живо заставлю их прекратить свои преступные вакханалии.

Мне говорили также, что появился какой-то иностранец, знахарь и кудесник из Лидийской земли, со светлыми кудрями, роскошными и душистыми, с ярким румянцем, с негою Афродиты в глазах; он-то проводит с молодыми женщинами дни и ночи, посвящая их в вакхические таинства. Это он называет Диониса богом, он говорит, будто он был зашит в бедре Зевса – этот младенец, который был сожжен пламенем молнии вместе с матерью за ее лживую похвальбу о браке с Зевсом! Да есть ли столь страшная казнь, которой не заслужил бы этот невесть откуда взявшийся пришелец своими кощунственными речами?

Кадм невольно вскрикнул, слыша из уст Пенфея оскорбление памяти Семелы; Пенфей прерывает свою речь, оглядывается и замечает его.

Но вот новое диво! Передо мной, в пестрой небриде, гадатель Тиресий, а с ним и отец моей матери; и оба они – что за смешное зрелище! – с тирсами в руках чествуют Вакха! Мне противно, отец мой, смотреть на вас, старцев, лишенных ума. Стряхни же плющ, избавь свою руку от тирса, ты, отец моей матери!.. Ты ему это внушил, Тиресий? Ты хочешь ввести среди людей службу этому новому богу, чтобы тебе поручали наблюдать за птицами и платили деньги за исследование внутренностей? Если бы тебя не спасала твоя седая старость, ты сидел бы среди вакханок за то, что ты распространяешь гнусные таинства. Да, гнусные! Где дело касается женщин и где их на пиру угощают сладким вином – от таких священнодействий ничего путного ожидать нельзя!

Корифейка. Что за нечестивые слова, чужестранец! Как тебе не совестно перед богами и перед Кадмом, посеявшим землеродное племя?

Тиресий. Если мудрый человек выбирает для своей речи достойный предмет, то красота ее не должна возбуждать неудовольствие. У тебя же язык вращается легко, точно у благоразумного, но в речах твоих разума нет; а такой человек – смелый и красноречивый, но лишенный ума, – бывает вредным гражданином.

Этот новый бог, над которым ты глумишься, – я и сказать не могу, сколь велик он будет в Элладе. Заметь, юноша: есть два начала, господствующие в жизни людей.

Первое – это богиня Деметра… она же и Земля; называть ты можешь ее тем или другим именем. Но она сухою лишь пищею вскармливает смертных; он же, этот сын Семелы, дополнил недостающую половину ее даров, он изобрел влажную пищу, вино, и принес ее смертным, благодаря чему страждущие теряют сознание своего горя, напившись влаги винограда, благодаря чему они во сне вкушают забвение ежедневных мук – во сне, этом единственном исцелителе печали. Он же, будучи сам богом, приносится в виде возлияний другим богам, так что при его посредничестве люди получают и все прочие блага.

<Второе начало – сын Зевса и Латоны, мой владыка Феб; и с ним сравнялся Вакх, получив равностепенный удел. В противовес кифаре он дал смертному роду приятную усладу флейты, которая чарует душу и возвращает молодость телу.> Он же и вещатель – вакхическое неистовство содержит крупную долю пророческого духа: мощной силой своего наития бог заставляет одержимых им говорить будущее. Он же, наконец, вместе с ним приобрел и долю военной силы: не раз выстроенное и вооруженное войско было рассеяно внезапным ужасом, прежде чем его коснулось копье врага; а ведь и это – бешенство, насылаемое Дионисом. И ты увидишь еще, что он займет и дельфийские скалы, резвясь с факелами на двуглавой горе, бросая и потрясая вакхической ветвью, и будет велик во всей Элладе.

Нет, Пенфей, послушайся меня. Не слишком полагайся на свою власть, воображая, что в ней для людей сила; и если ты так или иначе рассудил, но твой рассудок занемог, то не будь слишком убежден в правильности твоих рассуждений. Нет; прими бога в твою страну, принеси ему возлияния, дай посвятить себя в его таинства и возложи себе на голову венок.

Пенфей, с едва скрываемой досадой слушавший эту речь, хочет возражать; Тиресий движением руки дает ему понять, что он еще не кончил.

Конечно, не Дионис заставит женщин соблюдать целомудрие; это дело природы, и вот тебе доказательство: женщина целомудренная и в вакхических таинствах не даст себя совратить. Затем, ты издеваешься над тем, что он был зашит в бедре Зевса; я научу тебя, как следует правильно понимать это сказание. Когда Зевс вырвал его из пламени молнии и отнес младенца на Олимп, в жилище богов, Гера хотела изгнать его из неба. Тогда Зевс принял против нее меры, какие мог только принять бог: он оторвал часть окружающего землю эфира, дал ей образ Диониса и выдал этот призрак как заложника гневной Гере. А со временем люди, извратив предание, согласно которому бог Зевс выдал некогда заложника богине Гере, и переиначив слова, распустили молву, что он был вскормлен в бедре Зевса.

Пенфей злобно смеется. Тиресий после паузы кротко и грустно продолжает; по всему видно, что его прежнее вдохновение оставило его.

Как хочешь. Я же и Кадм, над которым ты глумишься, мы покроем плющом голову и пойдем плясать; правда, мы – седая чета, но что делать! Так надо. Твои речи не заставят меня богоборствовать: ты поражен крайним безумием. Никакое зелье не поможет тебе, напротив: от зелья скорее всего произошла твоя болезнь.

Корифейка. Спасибо, старик; своею речью ты не унижаешь Феба и вместе с тем, как истинно мудрый человек, воздаешь честь Бромию, великому богу.

Пенфей снова обращается к начальнику стражи, чтобы дать ему приказания; в то же время Тиресий ищет рукой Кадма, желая с ним вместе уйти; но этот последний, не спускавший глаз со своего внука и с грустью заметивший его упорство, подходит к нему и кладет ему руку на плечо; тот в смущении останавливается, почтительно опустив голову.

Кадм. Дитя мое! Хорошие наставления дал тебе Тиресий; живи с нами, не чуждайся народной веры. Теперь твой ум блуждает, он болен, хотя и кажется здравым. (Вполголоса, наклонившись к Пенфею.) Пусть Дионис не бог, как ты говоришь; все равно, называй его таковым, решись на благочестивую ложь, утверждая, что он действительно бог, – тогда поверят, что Семела богоматерь, и это принесет честь всему нашему роду…

Пенфей с негодованием отступает назад, подымая правую руку в знак протеста; Кадм торопливо продолжает, меняя тон.

А затем – не правда ли, тебе приятно, когда народ толпится у дверей дворца, когда город величает имя Пенфея? Так же и он, полагаю я, радуется, когда его чествуют. А затем – тебе памятна участь несчастного Актеона, которого им же вскормленные лютые собаки разорвали на святой поляне за его хвастливые слова, будто он лучший охотник, чем Артемида? Как бы с тобою не случилось того же! Иди сюда, дай увенчать свою голову плющом; вместе с нами воздавай честь богу.

Пенфей невольно опустил руку при упоминании Актеона; пользуясь его задумчивостью, Кадм снимает свой венок и хочет наложить его на голову внука; тот вздрагивает и сильно отбрасывает его руку.

Пенфей. Не касайся меня! Иди, служи Вакху, но не думай заразить меня своим безумием. А за это твое безрассудство я накажу его, твоего учителя. (Телохранителям.) Скорее отправляйтесь кто-нибудь к его вышке, с которой он наблюдает за птицами, возьмите ломы, разнесите, опрокиньте ее, превратите всё в груду развалин и предайте повязки бурным ветрам; это будет ему больнее всего. (Начальнику стражи.) А вы пройдитесь по городу и выследите того женоподобного чужестранца, который распространяет среди женщин эту новую заразу и учит их осквернять брачное ложе; не на радость себе увидит он фиванские вакханалии, будучи побит камнями в наказание за свои дела.

Часть стражи с начальником уходит. Телохранители стоят в нерешимости, попеременно глядя то на Пенфея, то на Тиресия; повелительный жест Пенфея заставляет их уйти, причем они робко прощаются с Тиресием едва заметным движением руки. Тот стоит некоторое время молча, затем медленно и без угрозы простирает правую руку к Пенфею.

Тиресий. О несчастный! Ты сам не знаешь, что ты делаешь: твое прежнее безрассудство уступило бешенству. Пойдем, Кадм; помолимся богу и за него, как он ни свиреп, и за народ, чтобы он пощадил обоих. Иди со мной с плющевым посохом в руке; (с улыбкой) постараемся поддерживать друг друга: ведь и в самом деле, некрасиво, когда два старика падают. (Быстро спохватываясь ввиду озадаченности Кадма.) Но все равно: нужно служить Зевсову сыну Дионису. А Пенфей… боюсь, как бы он не внес печаль в твой дом, Кадм. Я говорю не как вещатель, а на основании его дел: его безумие не знает границ.

Уходят направо, взаимно поддерживая друг друга, сопровождаемые благословениями хора. Пенфей глядит им вслед и затем, презрительно пожимая плечами, удаляется в свой дворец.