Текст книги "Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы"

IV

Во всем этом пока Ипсипилы нет. Да, но зато нет и имени у той коринфской царевны, которая вызвала измену и гибель Ясона. В мифах ее отец называется Креонтом, она сама – Креусой, но это не имена, а нарицательные – «царь» и «царица», – часто встречающиеся как имена-затычки для безымянных личностей мифа. Мне думается, именно ее и звали первоначально Ипсипилой: она ведь открыла Ясонову дому «высокие врата» подземного царства. Потеряла же она это имя тогда, когда миф об аргонавтах, по вышеизложенным политическим расчетам, был связан с Лемносом. Ипсипила стала царицей лемносских амазонок; этим самым мотив Ясоновой измены был удвоен. Можно заключить и наоборот: удвоение мотива измены доказывает позднейшую формацию того мифа, который его допускает. Но кроме удвоения получилась еще другая неловкость: так как приключение на Лемносе пришлось поместить перед приключением в Колхиде, то вышло, что Ясон не Медее изменил ради Ипсипилы, а наоборот, Ипсипиле ради Медеи. Это – полнейшая несообразность: вся трагедия Медеи теряет смысл, если Ясон уже раньше имел жену, которой он ради нее изменил. Вот почему Еврипид в своей знаменитой «Медее» совершенно оставляет в стороне лемносскую Ипсипилу.

Итак, благодаря совершившейся перестановке, весь миф о Ясоне расщепился на два варианта: вариант, предполагающий лемносское приключение, и вариант, не предполагающий его. Мы здесь, разумеется, должны проследить первый вариант. Перенесем же Ипсипилу на Лемнос, хотя здесь ее имя уже не имеет более никакого смысла, и будем продолжать наш рассказ с того места, где мы прервали его в конце второй главы.

Лето того года, которое последовало за «лемносским грехом», принесло лемниянкам аргонавтов. При виде смелой дружины, приближавшейся к их острову, лемниянки собрались на совещание ко дворцу царицы. Ипсипила предложила послать гостям подарки и упросить их уехать; ее тяготила мысль о совершённом грехе. Но ее старая советница Поликсо взглянула на дело глубже: какая участь предстоит им? Ее, старуху, похоронят молодые; но кто похоронит молодых, когда они, состарившись, умрут? И вот боги посылают им аргонавтов; здесь – женщины без мужей, там – мужчины без жен… Не ясно ли, как следует поступить? Сказано – сделано; к аргонавтам отправляется посланница с «душерадостной» вестью: «поживите с нами, а затем – счастливого пути». Рисуется картина беспечного амазонского веселья; аргонавты не были бы теми смелыми юношами, какими их изображает предание, если бы эта картина им не понравилась. Заключаются легкие, краткосрочные, амазонские браки; два года остаются аргонавты на Лемносе.

Это пока – идиллия: трагедии еще нет. Не было бы и зародыша таковой, если бы Ипсипила была настоящей амазонкой, подобно другим. Но она ею не была тогда, когда, вопреки всеобщему решению, спасла своего отца Фоанта; не стала она ею и теперь. Ясона она полюбила как мужа, не на время, а навсегда; в нем она видела царя своего острова, прекратителя ненавистного ей женского царства. Она отпустила его на подвиг в Колхиду, но с тем чтобы после этого подвига он вместе с золотым руном вернулся с аргонавтами на Лемнос. И вот аргонавты уплыли… Ипсипила осталась, но не одна, а со сладкой материнской надеждой под сердцем. В отсутствие мужа она родила близнецов-мальчиков: одного она назвала Евнеем («о прекрасном корабле»), в честь владельца чудесной «Арго», другого – в память о своем отце – Фоантом. С этим двойным драгоценным даром счастливая мать стала ожидать своего мужа.

Стоит ли досказывать? Ясон в Колхиде, подвиги, Медея… Везя Медею, «Арго» уже не могла заехать на Лемнос. Картину тревоги и отчаяния вероломно покинутой Ипсипилы изобразил Овидий в своих «Героинях»; к его красочному описанию я и отсылаю читателя (см. ниже).

V

Ипсипила не коснулась золотого руна: оно пронеслось мимо ее берегов на боязливо ускользающей от нее «Арго». Но она была подругой его похитителя Ясона, и несчастье обреченного мужа не могло не задеть и ее. После вероломства Ясона царству Ипсипилы наступает конец.

Здесь – шов нашей трагедии, самое трудное для ее рассказчика место. Очень красиво и эффектно бывает, сосредоточась мыслями на одной ее половине, посылать взоры на другую, оттеняя настоящее либо прошлым, либо будущим. Так Овидий в последней части своего послания представляет нам Ипсипилу предвкушающей трагический исход счастья своей соперницы, гибель последних жертв золотого руна. Это можно сделать в быстром и смутном видении; но поэт очень затруднился бы связать трагедию Ипсипилы и Медеи в одно гармоническое целое. Ведь весь смысл Медеиной мести – в том, что, убивая и невесту Ясона, и своих от него детей, она разрушает и настоящий, и будущий «дом» своего мужа, между тем как этот муж только о том и думает, чтобы создать и укрепить свой дом. Представим себе теперь, что у него есть на Лемносе и жена, и дети, и царство: все значение мести пропадает. Уж конечно, не Ипсипила отвергнет разбитого жизнью мужа – недаром она гречанка. Это прекрасно понимал и сам Овидий: в другом своем послании, написанном от имени Медеи, он об Ипсипиле умалчивает; там лемносское приключение даже не упоминается.

Так равно и у Еврипида, как мы увидим, перед глазами Ипсипилы-прислужницы только и носится время ее царского величия, ее любовного счастья – «Арго» и ее герои, и белеющие волны, убегающие из-под киля чудесного корабля; эту картину она видит еще в минуту близкой смерти. Но как связал поэт обе половины трагической жизни своей героини?

Я только что сказал, что здесь «шов» нашей трагедии. В настоящих рассказах, составляющих умственную собственность их творцов, такие швы свидетельствуют о неловкости последних и поэтому справедливо вменяются им в вину. Но в мифах дело обстоит иначе: здесь швы естественно возникают при всякой попытке соединить в одно целое самобытно происшедшие разнородные части. Будучи досадными в эстетическом отношении, они для исследователя происхождения мифа служат драгоценной уликой, значительно облегчая ему его задачу. Отсюда следует специально для нашего мифа вывод: обе половины мифа об Ипсипиле возникли самостоятельно. Или другими словами: лемносский миф об Ипсипиле-царице первоначально не имел ничего общего с немейским мифом об Ипсипиле-прислужнице. Вывод этот подтвердится в дальнейшем, когда мы будем разбирать специально немейский миф; но уже теперь полезно будет иметь его в виду.

Итак: необходимость соединить в одно целое обеих Ипсипил – первая и главная причина образования упомянутого шва. В самом деле, возьмем хотя бы овидиевскую Ипсипилу: где тут будущая прислужница? Она обманута Ясоном, да; но точно так же ее подданные-амазонки обмануты прочими аргонавтами. Главная цель все-таки достигнута: они – матери, будущность маленького народца обеспечена. Можно допустить, что, став матерями, они откажутся от своего мужененавистничества; тогда старший из сыновей Ипсипилы Евней унаследует царство матери и будет в мире управлять островом Диониса. Такой исход имеет, по-видимому, в виду Гомер («Илиада», песнь VII):

 
Тою порой корабли, нагруженные винами Лемна,
Многие к брегу пристали; Евней Ясонид прислал их,
Сын Ипсипилы, рожденный с Ясоном, владыкой народа.
 

Здесь он, как расчетливый царь-коммерсант, доставляет осаждающим Трою ахейцам главный продукт своего острова – вино. Еще лучше свидетельствует о династической непрерывности Дионисова рода на Лемносе другое место из того же Гомера – описание чаши, которую Ахилл предложил как приз ристателям на Патрокловой тризне («Илиада», песнь XXIII):

 
Мужи ее финикийцы, по мглистому плавая Понту,
В Лемнос продать привезли, но как дар предложили Фоанту.
Царь же Евней Ясонид, выкупая Приамова сына,
Падшего в плен Ликаона, отдал Менетиду Патроклу.
 

Итак, искусная финикийская чаша, полученная в дар Фоантом, по наследству переходит от него к его дочери Ипсипиле, от Ипсипилы – к ее сыну Евнею.

И ничто не доказывает нам, что Эсхил и Софокл в трагедиях о царице Ипсипиле понимали свою тему иначе. От Эсхила древность знала три относящиеся сюда трагедии, образовавшие, по-видимому, трилогию: «Арго», «Ипсипилу» и «Кабиров». Дошли от них только жалкие отрывки; всё же кое-что можно извлечь и из них. А именно нам говорят, что в последней из перечисленных трагедий Кабиры (таинственные божества соседней и родственной Лемносу Самофракии) благословляли Лемнос, предвещая ему его будущее обилие вином. Так точно и в «Евменидах» того же Эсхила, заканчивающих кровавую трилогию «Орестею», Евмениды благословляют аттическую почву. Аналогия позволяет нам догадываться, что и религиозная идея в лемносской трилогии была выражена одинаково. Как в «Орестее» учреждение культа Евменидам исцеляет род Атридов от последствий мужеубийства Клитемнестры, так и в лемносской трилогии учреждение культа Кабирам было искуплением «лемносского греха». Недаром Эсхил во второй драме «Орестеи» сравнивает преступление Агамемноновой жены с «лемносским грехом». Итак – счастливый, благоговейный конец; а этим, по-видимому, исключается всякая мысль о дальнейших несчастьях благочестивой Ипсипилы. Держался ли той же традиции и Софокл в своих «Лемниянках» – этого мы, за отсутствием свидетельств, сказать не можем; но во всяком случае ничто не доказывает противоположного.

Кто же впервые отождествил лемносскую Ипсипилу с немейской и стал таким образом творцом мифа о царице-прислужнице? Конечно, рискованно давать определенные ответы на такого рода вопросы, тем более когда мы знаем, что Ипсипиле-прислужнице была посвящена потерянная трагедия Эсхила «Немея»; судить мы можем только о фабуле Еврипида. Каков был у него переход от одного мифа к другому – об этом раньше возможны были только догадки. Теперь ответ нам дан самой новонайденной трагедией, и притом ответ такой смелый и сложный, что никакая догадка не могла бы его предвосхитить.

Прежде всего и главным образом Еврипид имел решимость совершенно оставить в стороне Ясона как супруга Медеи. Действительно, идиллия Ипсипилы с трагедией Медеи не уживалась – мы видели выше почему. Это так, но все же не верилось, что Еврипид, творец «Медеи», через двадцать лет после постановки этой самой сильной своей трагедии мог бы совершенно от нее отречься, мог бы обречь на забвение знаменитый тип «вероломного» Ясона и, в угоду роману Ипсипилы, представить нам своего героя верным супругом лемносской амазонки.

Продолжаем еще раз рассказ с того места в нашей четвертой главе, где он уклонился в сторону Медеи и картины Овидия. Мы – на Лемносе с Ипсипилой, счастливой матерью обоих младенцев-близнецов, Евнея и Фоанта; Ясон с аргонавтами далеко, в сказочной Колхиде. Вдруг среди лемниянок распространяется весть, что их царица не участвовала в общем грехе, что она спасла жизнь своему отцу Фоанту. Все возмущены; жизни ослушницы грозит опасность. Спасаясь от убийц, она бежит на пустынный морской берег. Ей удается скрыть свой побег от лемниянок, но зато она становится добычей морских разбойников, которые увозят ее на своем корабле в аргосскую гавань Навплию и продают ее в рабство немейскому царю Ликургу. Переход совершен: перед нами Ипсипила-прислужница.

Тем временем Ясон, исполнив свой подвиг, плывет со своими аргонавтами обратно. По уговору он заезжает в лемносскую Мирину, но жены не находит; не находит и того, кто мог бы ему сказать где она. Он находит только обоих детей, сыновей своей Ипсипилы и правнуков Диониса, носящих неизгладимую печать своего происхождения от бога – золотое изображение виноградной лозы на плече. С грустью в душе он забирает обоих детей с собой на родину, в Иолк; там он вскоре умирает. Детей тогда берет его товарищ, один из аргонавтов, Орфей, и отвозит их к себе во Фракию. Он старательно занимается их воспитанием и обучает одного, Евнея, искусству муз, а другого, Фоанта, всякого рода физической ловкости.

Но какова же была за все это время судьба Лемноса? На этот вопрос и новонайденная трагедия нам ответа не дает: быть может, ответ был дан в тех местах, которые нам не сохранились, а быть может, Еврипид оставил этот пункт как побочный в стороне. Трудно допустить, чтобы Ясон, вернувшись на Лемнос, оставил его во власти тех амазонок, от которых погибла Ипсипила. Что старый Фоант был спасен Ипсипилой – это он мог узнать теперь, если не знал раньше от самой спасительницы. Было естественно послать людей искать его, а тем временем учредить на Лемносе нечто вроде регентства… Как бы то ни было, одно трагедия говорит ясно: в конце концов старый Фоант, спасенный промыслом Диониса, вновь занял свой престол в Мирине. Узнав, где его внуки, он пожелал иметь их при себе. Ясониды вернулись на Лемнос, но ненадолго; при первой возможности они отправились на поиски своей матери.

Теперь все элементы романа налицо – романа поисков и приключений, с преднамеченной счастливой развязкой, каких нам немало завещала позднейшая античность. Прежде, однако, чем проследить его частности в новонайденной трагедии Еврипида, бросим еще один взгляд на самый переход. Нужна ли была эта сложность? К чему было удалять обоих мальчиков из Лемноса, если им все равно через Иолк и Фракию предстояло вернуться на Лемнос?

К счастью, мы можем выяснить эти вопросы вполне удовлетворительно и при этом представить еще один образчик органического вырастания греческих мифов из элементов традиции и обязательности этой традиции даже для творческого ума поэтов.

Дело в том, что в Афинах исторической эпохи существовал род, называвший себя Евнидами и считавший своим родоначальником Евнея, сына Ипсипилы. В этом роде была наследственна игра на кифаре и пляска; он привлекался к культовой музыке и чтил своего божественного родоначальника Диониса под именем Диониса Мельпомена («Поющего»). Теперь нам понятна фикция, что Орфей обучил Евнея мусическому искусству: он ведь сам был великим кифаристом сказочной древности, и Евнидам было лестно именно от него производить свои занятия. Итак, одного из обоих братьев Орфей обучил музыке; но почему же он обучил другого физической ловкости? Имеет ли и эта черта генеалогическую основу? Нам о роде Фоантидов ничего неизвестно. Можно предположить, что Еврипид просто повторил на Ясонидах известный педагогический контраст: так точно ведь и фиванские Диоскуры, Амфион и Зет, отличались первый – мусическим дарованием (своей игрой на лире он создал фиванские стены), а второй – склонностью к телесным упражнениям, и Еврипид в очень эффектной и знаменитой сцене своей «Антиопы» изобразил этот контраст. А впрочем, мы к этому вопросу еще вернемся по поводу развязки «Ипсипилы». Как бы то ни было, отдать Евнея на воспитание Орфею было необходимо, а получить его Орфей мог только от Ясона, своего товарища по плаванию. Этим обход вполне объяснен.

Мы теперь – у самого преддверия трагедии Еврипида. Все препятствия устранены, и ничто не мешает войти в храм.

VI

Трагедия начиналась с появления «прологиста»; это – специально еврипидовский обычай, не очень ценный с эстетической точки зрения, но практически удобный в ту эпоху, когда определенность и четкость мифологической трагедии была затемнена множеством вариантов, введенных трагическими поэтами за сто с лишком лет существования трагедии. Прологистом выступает, по-видимому, сама Ипсипила. Первые стихи ее пролога были известны и раньше:

 
Тот Дионис, что с тирсом и в небриде
Средь светочей в ущелии Парнаса
Дельфийских дев вплетает в хоровод,
Родил Фоанта…
 

Начало суховатой родословной, как это бывает часто у Еврипида: Дионис – Фоант – Ипсипила, ее брак с Ясоном, ее дети, ее несчастье. Бывшая лемносская царица, проданная в рабство, служит немейскому царю Ликургу и его жене Евридике, и они приставили ее теперь, в награду за ее долголетнюю верную службу, няней к их младенцу-сыну Офельту. И она привязалась к этому малютке и в нем нашла утешение взамен отнятых от нее собственных ее детей. Где-то они теперь?.. Досказав свою грустную думку, она входит обратно во дворец: ребенок требует ухода.

Являются два странника; по их разговору зрители узнают, что это – оба сына Ипсипилы, Евней и Фоант, отправившиеся отыскивать свою мать и забредшие случайно в Немею. Как царевичи, они решают просить гостеприимства у самого царя; один из них стучится в дверь.

Остановимся здесь на минуту. Читатель видит, что предстоит узнание матери сыновьями. Этот мотив узнания (anagnorismos, как его называют технически) принадлежит к излюбленным мотивам и в еврипидовской трагедии, и в потекшей от нее эротической комедии Ме-нандра и его сообщников; но для его эффектности требуется, чтобы он был обставлен посложнее. Здесь же постановка грешит, на первый взгляд, чрезмерной простотой. Ипсипила знает, что у нее есть двое сыновей, и не может не знать их имен – если не обоих, то хоть Фоанта, унаследовавшего имя ее отца. Сама она известна в Немее под своим собственным именем, и даже ее прошлое знают все, как показывает сцена с хором. Наконец, и сыновья должны были узнать от своего деда, если не от Орфея, и имя, и прежнюю судьбу своей матери. Итак, никаких затруднений нет: стоит юношам в разговоре назвать друг друга по имени или кому-нибудь из домочадцев произнести имя Ипсипилы – и трагедия кончена. Между тем поэту ничего не стоило осложнить интригу и затруднить развязку, допустив, например, что Ипсипила – а это было бы так естественно – скрывает от окружающих свое царское имя. Он этого не сделал; значит, для него суть была не в «узнании», а в другом.

На стук из дворца выходит Ипсипила с ребенком на руках. Ребенок вскрикивает при виде чужих людей; верная няня прежде всего его успокаивает. Здесь начинаются новонайденные отрывки:

 
Не плачь, Офельт родимый, успокойся.
Вот-вот отец приедет, он игрушек
Нам привезет, и личико твое
От этих слезок живо прояснится.
 

(Юношам, невольно любуясь на них.)

 
Вы ль это, юноши, к нам постучались?
Счастлива та, что родила вас! Всё ж
Скажите, чем наш дом служить вам может?
 

Фоант

 
Приюта просим мы на ночь одну.
Припасы все у нас с собой; не будем
Мы в тягость дому вашему, не будем
Тебя от дела отвлекать, жена.
 

Ипсипила

 
В отсутствии хозяин дома, гости,
Ликург; но ждем его мы с каждым часом,
Пока же всем царица управляет.
 

Фоант

 
Итак, гостям чертог ваш недоступен
И нам к другим уместней обратиться?
 

Ипсипила

 
О, нет. Не в нравах нашего царя
Гостям отказывать. Нас не боятся,
Всегда под кровом нашим кто-нибудь;
Войдите ж смело, и найдете всё вы,
Что услаждает странников, друзья!
 

Фоант

 
Ну что ж, войдем. Тебе же благодарность
За указанье и привет, жена.
 

С этими словами оба юноши удаляются во дворец, в мужскую половину. Быстро промелькнуло первое свидание матери с обоими сыновьями; они не узнали друг друга. Все-таки что-то кольнуло Ипсипилу при виде стройных и прекрасных Ясонидов и вырвало у нее невольный возглас: «Счастлива та, что родила вас!» После их ухода ее мысли с удвоенной силой возвращаются к своему излюбленному предмету – далекой лемносской родине. Она осталась одна на сцене с ребенком на руках; она садится на ступеньку под колонной, берет погремушку и поет про себя, теша малютку ее игрой…

Несколько слов об этой погремушке. Нравы древней трагедии были строгие, каждое смягчение традиции Фриниха и Эсхила возбуждало неудовольствие людей староафинского закала. Что Еврипиду его погремушка не сошла безнаказанно, это нам доказывает одно любопытное место из «Лягушек» Аристофана – знаменитого посмертного суда Эсхила и Еврипида. Суровый Эсхил намерен жестоко пародировать лирическую технику своего противника; он говорит:

 
Давайте лиру! Впрочем, что нужды
Мне в ней? Эй, ты, что погремушкой тешишь,
Сюда пожалуй, муза Еврипида!
Для этих песен ты одна пригодна.
 

Но мы, конечно, не разделим этой суровости и будем благодарны судьбе, что она возвратила нам хоть отчасти эту «арию погремушки», которая так возмущала Аристофана и его единомышленников. Это – красивая и трогательная картина, и «Муза Еврипида» поступила, думается нам, вполне правильно, найдя ее достойной трагедии.

 
...............................................
..............................................
Греми, погремушка, греми.
Как в зеркале ясном, в ребенка очах
Былую я жизнь воскрешаю.
Расти же в сиянии белой зари,
Расти, мой малютка; я детство твое
Молитвой и песней взлелею.
         Греми, погремушка, греми.
 
 
Там в Лемносе дивном, за ткацким станком,
Иные я песни певала.
Прости меня, Муза: малютке теперь
Твой ласковый дар посвящаю, его
Баюкать и холить должна я.
         Греми, погремушка, греми.
 

Тут, по неукоснительному обычаю трагедии, к замечтавшейся Ипсипиле должен выйти хор. Этот некогда центральный и преобладающий элемент трагедии чем далее, тем более терял свое значение, по мере того как в ущерб лиризму развивался драматический ее характер; поэты одно время старались связать его с действием, мотивируя его появление и уделяя ему некоторую роль в происшедших событиях, но затем отказались от этих попыток и примирились с представлением о хоре как о чем-то отвлеченном, не нужном для действия, но и не мешающем ему. Наша трагедия – одна из последних Еврипида; ко времени ее возникновения эта точка зрения на хор уже успела установиться.

Из кого состоит хор «Ипсипилы»? Из немейских женщин. Что связывает свободных гражданок Немей с рабой царского дома? Ничто; но обычай требует, чтобы хор сочувствовал героине, утешал ее в горе и давал ей советы. Зачем они появляются именно теперь? Сообщить ей о надвигающейся рати аргивян, ведомой Адрастом и остальными из «Семи вождей». Какое до этого дело Офельтовой няне? Никакого; но было полезно напомнить об этом зрителям и вообще принято, чтобы после пролога являлся хор. Вот и вся мотивировка.

Хор

 
Ты у входа, дорогая?
Дом мела иль пол водою
Окропляла, покоряясь
         Рабской участи своей?
Иль, как прежде, неустанно
Струг чудесный воспеваешь,
         Стовесельную «Арго»?
Иль сверкает пред очами,
Дуб старинный обвивая,
Под стальной зеницей змея
         Неприступное руно?
Иль о Лемносе мечтаешь,
Где Эгейскими волнами
         Гулкий берег оглашен?
И не знаешь, что бесстрашно
По полям святой Немеи,
Миновав предел аргосский,
К Амфионову творенью
Рать свою Адраст могучий
         Меднобронную ведет?
Он созвал всю мощь Эллады,
Нет числа щитам блестящим,
Нет числа звенящим лукам;
Рвутся в бой лихие кони,
И гудит земля сырая
Под ударами копыт.
 

Ипсипила

 
Вы правы, подруги. Стоит предо мной
         Недвижно «Арго» дорогая.
Готовится прыгнуть чрез синюю гладь
С причалом в руках легконогий Пелей,
         Рожденный Эгиною витязь.
 
 
А дальше – под мачтой стоит на мосту
         Владелец кифары чудесной,
Орфей-сладкопевец, любимец богов;
Под дивными пальцами струны звучат,
         И льется волшебная песня.
 
 
Ее он играл средь колышущих волн,
         Усилья гребцов умеряя.
Мне в душу запал незабвенный напев;
Труды же данайцев и грозный поход
         Другим прославлять предоставлю.
 

Хор

 
От певцов я весть слыхала,
Как царевна в дни былые,
Финикиянка Европа,
         Уплыла в далекий край:
Отчий дом и град покинув,
Зевсов Крит она отчизной
         Богоданной обрела.
Там, в стране Куретов древних,
Родине своей исконной,
Ей престол и власть царицы
         Олимпиец даровал,
И счастливую державу
Она мирно завещала
         Трем могучим сыновьям.
И еще я весть слыхала,
Как аргивянка-царевна
В исступлении умчалась
Из отчизны – и проклятье
Облегченная сложила
         Многославная Ио.
Взвесь ты речь мою, подруга:
За несчастьем счастью место.
Не покинет угнетенной
Твоего отца родитель,
Прекратит твои страданья
         Благодатный Дионис.
 

Ипсипила

 
Слыхала и я многослезную весть
         Про участь лихую Прокриды.
С ней муж примирился, повел ее в лес
И там безрассудно стрелой умертвил
         И горько оплакал подругу.
 
 
И мне лишь страданья от Бога даны,
         И мне лишь в могиле отрада;
Но где тот певец, тот питомец богинь,
Чью чуткую душу слеза вдохновит,
         Чья песнь мое горе взлелеет?
 

Здесь кончается вступление, первое лирическое интермеццо трагедии. Грусть нашла себе облегчение в песне; волны страдания улеглись, действие может начаться.

VII

Действие трагедии начинается с приходом того, кто был лучшим среди Семи вождей, выступивших в нечестивый поход против Амфионовых Фив.

Действительно, знаменитый поход Семи вождей служит фоном для Ипсипилы-прислужницы, точно также как поход аргонавтов – для Ипсипилы-царицы. Обе половины жизни героини принадлежат двум различным мифологическим циклам – лишнее доказательство их первоначальной самобытности.

Напомним главные черты этого похода. Проклятие, произнесенное Эдипом против его непочтительных сыновей, исполнилось быстро по их воцарении в Фивах: Этеокл изгнал Полиника и стал править единолично. Полиник обратился за помощью к Адрасту Аргосскому; войдя ночью в царский стан, он встретил у входа другого изгнанника, этолийца Тидея. По недоразумению между ними завязался бой; прибежавший на звук оружия Адраст разнял их и при этом, увидев их гербы на щитах – у одного вепря, у другого – льва, вспомнил о темном оракуле, приказавшем ему выдать своих дочерей именно за этих чудовищ. Исполнив волю бога, он решил прежде всего Полиника водворить обратно в изгнавшей его родине. Для этого он снарядил поход, созвав лучших вождей Эллады; особенно драгоценна была помощь его вассала Амфиарая, мудрого правителя, храброго воина и любимого богами прорицателя.

У этого Амфиарая была давнишняя вражда с Адрастом, прекращенная женитьбою на его сестре Эрифиле и обоюдным обязательством в случае возникновения нового спора повиноваться ее решению. Именно теперь этот спор возник. Амфиарай наотрез отказался принять участие в братоубийственном походе; таким образом, Эрифиле пришлось произнести решающее слово. И тут опять – как в походе аргонавтов – вступает в действие мотив проклятого золота. Такое золото находилось среди драгоценностей рода Кадмидов – роскошное ожерелье, полученное некогда Кадмом за своей женой Гармонией от ее матери Афродиты (а по исконной форме мифа – добытое им от умерщвленного им Аресова змея, что уже совершенно сближает это ожерелье с «кольцом Нибелунгов»). Оно по наследству досталось Эдипу; Полиник успел захватить его, прежде чем бежать из Фив; теперь он воспользовался им для того, чтобы подкупить Эрифилу. Призванная решить спор, Эрифила определила, чтобы ее муж повиновался ее брату; так-то Амфиарай стал одним из Семи вождей и отправился в поход, из которого ему не суждено было вернуться.

Вожди двинулись из Аргоса через флиунтскую Немею на север; предстоял переход в соседнюю область. Для этого требовалось жертвоприношение, а для жертвоприношения – ключевая вода, которая в «многожаждущем Аргосе» была редкостью. Этот мотив и приводит Амфиарая, естественного руководителя жертвоприношения, во дворец царя Ликурга. С его появлением начинается первое действие нашей трагедии.

Корифейка

 
О Зевс, промыслитель Немеи святой!
Каких ты гостей посылаешь к нам в дом?
Дорический плащ украшает их стан;
Какая нужда но пустынным полям
Их в область чужую заводит?
 

Амфиарай (про себя)

 
Нет радости в отлучке человеку.
Случится быть нужде – кругом тебя
Пустынная, безлюдная равнина.
Нет друга, не с кем словом обменяться,
Не знаешь, что и делать. Был и я
В беде такой – и с облегченным сердцем
Увидел здесь, в святой Немейской роще
Отца Зевеса – царственный дворец.
 

(Замечает Ипсипилу.)

 
Тебя прошу – невольницей ли ты
Двор охраняешь, иль в свободной доле, —
Поведай мне, кто из земли флиунтской
Владелец дома и богатств его?
 

Ипсипила

 
Счастливый дом Ликурга пред тобою.
Он, ставленник страны приасопийской,
Святыню Зевса местную блюдет.
 

Амфиарай

 
Скажи ж ему, чтоб дал воды текучей
Нам зачерпнуть и совершить обряд
Напутственный. Мутна вода в запрудах,
Загрязнена бесчисленною ратью.
 

Ипсипила

 
А кто вы и откуда к нам пришли?
 

Амфиарай

 
Аргосцы, из Микен мы собрались;
Переходя земли родной пределы,
Должны за рать мы жертву принести.
А путь мы держим к Кадмовым воротам —
Пусть только бог поход благословит.
 

Ипсипила

 
Дозволь спросить: зачем вы рать созвали?
 

Амфиарай

 
Чтоб Полинику возвратить престол.
 

Ипсипила

 
А сам ты кто, чужих печальник бедствий?
 

Амфиарай

 
Амфиарай, Оиклов сын, вещатель.
 

Ипсипила

 
О славный муж! Ты ль здесь, передо мной?
 

Амфиарай

 
Да, славный. И в бесславном деле гибну.
 

Ипсипила

 
Кто ж гибели тебя обрек? Скажи!
 

Амфиарай

 
Жена велела, мир творя нам в споре.
 

Ипсипила

 
Жена на мужа посягнуть дерзнула?
 

Амфиарай

 
Приняв златое ожерелье в дар.
 

Как видно из дальнейшего отрывка, Амфиарай, отвечая на вопросы собеседницы, рассказывает ей всю историю ожерелья в связи с родословной Кадмидов. Это так называемая «эпическая стихомифия», своего рода драматургический фокус (надлежало вести рассказ в форме диалога так, чтобы собеседники чередовались стих за стихом), одна из технических условностей древней трагедии, которая нас оставляет холодными. Мы поэтому не очень ропщем на судьбу, которая сохранила нам только начало стихомифии. Из дальнейших клочков видно, что и Амфиарай расспрашивает свою собеседницу о ее участи, что она назвала ему свое имя. Об этом можно догадаться. Но как действие развивалось дальше?

При отрывочном состоянии новонайденной трагедии вполне естественно, что интерес критика, судящего о поэтических достоинствах того или другого места, стушевывается перед любопытством исследователя, желающего прежде всего восстановить подробности действия. Разговор Амфиарая и Ипсипилы особенных красот не представляет: это – обычный спокойный приступ к завязке. Теперь момент завязки приближается – и наши отрывки ничего нам не дают. Что ж, попытаемся обойтись без них.

Одно ясно: Амфиарай попросит Ипсипилу указать ему родник чистой воды для жертвоприношения. Она исполнит его просьбу – и ее маленький питомец Офельт погибнет жертвою стерегущего родник змея. Это – магистраль предания об Ипсипиле-прислужнице; к тому же отрывки из прочих действий трагедии показывают нам, что так действительно происходило дело у Еврипида. Но частности?

Раньше при восстановлении Еврипидовой фабулы пользовались самым широким образом рассказом позднего римского поэта, о котором предполагали, что он во всем вдохновлялся трагедией Еврипида. Это – Стаций, автор некогда знаменитой, теперь забытой «Фиваиды». Пользуясь всем аппаратом псевдоклассической бутафории, этот талантливый, но холодный эпик, виртуоз языка и стиха, следующим образом описывает эпизод с Ипсипилой-прислужницей.

Когда войско Адраста вступает в пределы Немеи, Дионис, желая оградить от врагов свою фиванскую родину, убеждает все немейские реки и ручьи скрыть под землей свое течение. Все повинуются, кроме укромной Лангии. Войско терпит страшную жажду; к счастью, Адраст находит Ипсипилу и упрашивает ее показать ему какую-нибудь струю воды. Она повинуется и, чтобы не быть стесненной в своих движениях, оставляет ребенка на лугу среди цветов. Она ведет войско к Лангии; пока все утоляют свою жажду, она рассказывает царю про лемносский грех и свое несчастие. Затем она возвращается на прежнее место – и находит ребенка убитым. Теперь нам ясно, что Стаций если и пользовался Еврипидом, то значительно изменил его фабулу. Никакой засухи нет, нет и жажды войска. Амфиараю нужна проточная вода для жертвоприношения; торопиться поэтому нечего. Оба собеседника рассказывают друг другу свою историю, поскольку это было нужно, еще перед отправлением на поиски воды; а так как торопиться нечего, то и для Ипсипилы отпадает мотив оставления ребенка: она берет его с собой. Нет, по-видимому, Стация придется оставить в стороне. Но чего же нам, собственно, недостает?