Текст книги "Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы"

Атрей невольно воодушевился, передавая трахинский рассказ о смерти Геракла; но Еврисфей с возрастающим неудовольствием ему внимал.

– Умереть мне на месте, – сказал он, когда тот кончил, – если я верю хоть одному слову во всей этой вести, кроме последнего. Геракла уже нет, и слава богам! Но Гераклиды еще живут, и пока они не последуют за своим отцом, они – постоянная угроза не только для меня, но и для вас. Никогда не откажутся они от своих притязаний на мое микенское царство. Вы же знаете, что я хочу предоставить его вам, Пелопидам; отсюда ясно, что истребление этой змеиной породы – необходимое условие для вашего и моего благополучия. Иди же, друг Копрей, первым делом в Трахин, скажи его царю Кеику, что я требую Гераклидов в Микены для суда за… ну, хоть за убийство Ифита их отцом, хотя я и сам ему не верю. А раз они – мои подсудимые, то он не имеет права давать им убежища у себя. То же самое говори везде, куда бы они ни обратились. Имя Микен звучит грозой по всей Элладе… между нами говоря, благодаря подвигам того же Геракла. Их немилость – достаточная острастка для Кеика и прочих.

Расчет Еврисфея оказался правильным. Царь Кеик смалодушествовал и объявил Гераклидам, что он, как царь своего народа, не может подвергать его опасности войны с могущественным микенским царем, а поэтому должен отказать им в гостеприимстве. Пришлось им отправиться в новое изгнание, а с ними и их бабке Алкмене, и неизменно верному старцу Иолаю. Тот же ответ был им дан в Орхомене, в Феспиях, в Фивах – везде приход Копрея имел последствием отказ и новые скитания.

Наконец дошли они и до Афин; там правили в это время оба юноши-сына Тезея, Демофонт и Акамант. Придя скорбным шествием на афинскую площадь, Гераклиды расположились с просительскими ветками у Алтаря Милосердия. Послали за царями; но еще раньше их пришел усердный Копрей. Опьяненный прежними успехами, он до того возгордился, что, не дожидаясь прихода царей, наложил руку на Иолая, чтобы силою оторвать его от алтаря. Иолай, слабый старец, упал. В это мгновение подоспел Демофонт. Он был благороден, как истый Тезид, но молод и горяч. Оскорбление, нанесенное Копреем его алтарю, разгорячило его; не помня себя, он ударил Копрея своим царским посохом по голове. Удар был даже слишком хорош: Копрей упал навзничь и испустил дух.

Положение стало грозным. Особа глашатая охранялась общеэллинскими законами: даже провинившись, он непосредственному наказанию со стороны чужой власти не подлежал. Еврисфей объявил Афинам войну и сам во главе своего войска – но, конечно, не как военачальник, а только как зритель – двинулся через Истм в пограничную мегарскую область. Это бы еще полбеды. Но и боги были недовольны. В Афинах глашатаи состояли под покровительством обеих элевсинских богинь, Деметры и Коры-Персефоны. И вот их пророки приказали участвующим в торжественном шествии юношам наложить траур по смерти Копрея на десять веков, а для предстоящей битвы обещали Гераклидам и афинянам победу, под условием чтобы Персефоне была принесена в жертву дева знатной крови.

Это было тяжким ударом. У самого Демофонта ни сестры, ни дочери-девы не было; о том, чтобы какой-нибудь вельможа согласился предложить свою, думать было нечего; они и без того были недовольны вспыльчивостью молодого царя, затмившего добрую славу афинского благозакония. Иолай это понимал; как это ни было горько, но приходилось отказаться от афинского гостеприимства и уйти куда глаза глядят.

Тут к совещающимся подошла Макария; узнав об условии богини, она с грустью сказала:

– Изгнанница все равно не невеста. Отец и мне оставил в наследство долг подвига; я согласна отдать себя Персефоне за братьев и за благополучие приютивших нас Афин.

По ее желанию ее окружили местные жрицы; она простилась со всеми – и вскоре затем на алтаре царицы преисподней пало под жертвенным ножом Гераклово «блаженство».

…Пало на земле. А там, по ту сторону подземных бездн, на счастливых полянах, Амфитрион и Деянира приветствовали новую молодую тень – ту, которой пример отцовских подвигов открыл дорогу к вечному блаженству.

Теперь битва могла быть дана. Под главенством опытных военачальников микенская рать вошла из Мегариды в аттическую землю; а с другой стороны Демофонт и Гилл строили войско Паллады. Иолай и сам надел латы, но его старческое тело с трудом выносило их тяжесть, и когда афиняне стали теснить отступающего врага, он уже не мог за ними поспевать. Стыд защемил ему сердце. Воздев руки к небу, он стал молить богов, чтобы они только на один этот день вернули ему молодость, соглашаясь заплатить за нее всем остатком своей жизни. Слышавшие его молитву ратники стали смеяться: не видать тебе юности дважды! Но Иолай продолжал молиться с глубокой верой в ожидаемое чудо. И вдруг мрак осенил его; и в этом мраке, прямо над его головой, появились две яркие звезды. Голос сердца ему сказал, что это – его обоготворенный друг со своей супругой, богиней юности Гебой. И когда мрак рассеялся, никто Иолая не узнал, он же вновь почувствовал себя таким, каким он был в тот день, когда он помог Гераклу истребить возрождающиеся головы Лернейской гидры. Крикнув рати громовым голосом, чтобы она следовала за ним, он бросился вперед, рубя направо и налево, пока не настиг самого убегающего Еврисфея. Заставив его принять свой вызов, он его скоро уложил, казня его за ненасытность его злобы, проявленной уже не на отце, а на детях. После гибели царя микенская рать ушла на родину, предоставляя афинянам поле сражения и несметную добычу.

Зашло солнце, знаменуя конец бранного дня. На самом выдвинутом месте, впереди даже передних рядов, нашли бездыханное тело старого Иолая. Никто не мог объяснить, как он туда попал; еще менее, от кого или от чего он погиб. На его теле были одни царапины, но ни одной раны, и счастливая улыбка озаряла его лицо. Его с честью отнесли в его родные Фивы; его смерть осталась бы загадкой также и для нас, если бы ее не выяснил дельфийский оракул, приказав фиванцам учредить в честь любимца богов ежегодный праздник «Иолаи».

Теперь Гераклиды могли жить где им угодно было; все их взапуски приглашали. Но они предпочли отправиться к царю соседней с Трахи-ном Дориды Эгимию, с сыновьями которого, Диманом и Памфилом, Гилл заключил тесную дружбу. Вместе они ввели крепкий государственный строй в немногочисленном, но храбром народе дорийском, три колена которого унаследовали их имена и стали называться гиллейцами, диман-цами и памфилийцами. Здесь же Гераклиды стали дожидаться событий, которые бы им позволили вернуться в наследственное царство их отца, в Микены и подчиненные им области…

Прежде всего замечу, что читатель еврипидовского «Геракла» должен совершенно забыть о трагедии Софокла «Трахинянки»: Мегара исключает Деяниру, точно так же как Медея у Еврипида исключает Ипсипилу. Для фиванцев Амфитрион был местным героем, так же как и Иолай; как к ним присоединился Геракл, мы сказать не можем. В эпоху расцвета эпической поэзии, уже после перенесения Геракловой саги в Аргос, рачением аэдов состоялся компромисс между Фивами и Аргосом: миф о рождении Геракла остался за Фивами, центром его подвигов стал Аргос. Возник вопрос: каким же образом Геракл, будучи по рождению фиванцем, тем не менее свои великие дела совершил, отправляясь из Аргоса. Для разрешения таких вопросов у аэдов было одно излюбленное средство: герой должен был покинуть родину, запятнав себя родственною кровью. Так возник миф о Геракле-детоубийце. Само собою понятно, что благочестивый герой мог совершить такое дело лишь в припадке безумия; отсюда представление о «неистовом Геракле». Это безумие, как и все постигшие Геракла злоключения, было объяснено враждою Геры, божественной супруги его незаконного отца Зевса. Пришлось дать Гераклу супругу; ее нарекли именем Мегары, знаменующей притязания фиванцев на соседнюю мегарскую область. Разумеется, она была царевной; ее отцом был поэтому Креонт, каковое имя значит просто «царь». Таковой ее знает уже «Одиссея» (XI песнь). Так как миф о детоубийстве Геракла должен был мотивировать его переселение в Аргос, центр его подвигов, то его первоначальным местом была юность Геракла. После ужасного дела брак с Мегарой был расторгнут: уходя из Фив, Геракл выдал ее за Иолая. Таким образом, ничто не мешало Гераклу позднее жениться вторично на Деянире – по эпосу и хроникам (но не по Еврипиду) это вполне возможно.

Как убил Геракл своих детей? По первоначальной традиции (засвидетельствованной для нас Ферекидом и вазовым рисунком Астея и восходящей, вероятно, к Стесихору), он бросил их в огонь. Вейль видит у Еврипида реминисценцию (по моей терминологии, рудимент) этой черты; быть может, скорее следует признать такой рудимент в жертвоприношении Геракла, во время которого он у Еврипида убивает детей.

Как бы то ни было, уже киклические «Киприи», как видно из эксцерпта Прокла, содержали рассказ Нестора о безумии Геракла; подробности, к сожалению, неизвестны. Точно так же мы знаем, что, кроме Стесихора, и карийский эпический поэт Паниассид (около 500 г.?) в своей «Гераклее» говорил о детоубийстве Геракла, причем подробностей мы опять-таки не знаем.

Все же настало время, когда идея детоубийства, придуманная с ученою целью, стала невыносимой для поклонников богочеловека; и вот мы видим, что Пиндар, реформатор греческой мифологии с нравственной точки зрения, ее устраняет. В Фивах у Электриных ворот приносили заупокойные дары «в честь восьми погибших меднобронных сыновей, которых родила Гераклу Креонтова дочь Мегара». Погибших – от кого? «Лисимах, – поясняет схолиаст (т. е. позднейший так называемый киклограф, сочинитель свода греческих мифов), – говорит, что согласно некоторым они были убиты не Гераклом, а какими-то иностранцами, а согласно другим – Ликом». Этого из выписанных слов Пиндара нельзя было вывести. Но ведь они – не более как намек на более обстоятельный, нам не сохранившийся рассказ фиванского поэта. А впрочем, и здесь эпитет «меднобронный» исключает идею о детоубийстве.

Но с устранением детоубийства Пиндар и его единомышленники опять попадали в первоначальный тупик: как же объяснить, что фиванец Геракл оказался в Аргосе? Как они из него вышли, мы не знаем, но вероятно, что мотивировка Еврипида принадлежит уже им. Заключая с Фивами компромисс, Аргос уступил им только рождение Геракла, но не его родителей: они (т. е. Амфитрион с Алкменой) были аргосцами – внуками Персея. Но как же они попали в Фивы? Опять старая отмычка: Амфитрион запятнал себя родственной кровью, когда убил своего дядю Электриона, отца Алкмены. Так-то он был изгнан и престолом завладел Еврисфей. Вот и прекрасно: теперь все понятно. Геракл, выросши, пожелал вернуться в Аргос; Еврисфей поставил условием возвращения исполнение двенадцати подвигов.

Еще оставалось включить Геракла с Мегарой в родословную фиванских царей. Звеном должен был служить отец Мегары Креонт. Отождествить его с братом Иокасты было очень нетрудно: Геракл был признан современником Тезея, Теламона и других старших богатырей, при жизни которых состоялся поход Семи против Фив, поколением раньше Троянской войны. Итак, действие нашего мифа примыкает к действию «Антигоны» – правда, не Софокловой, а той более древней, о которой говорилось в «Аргиаде» Эсхила. Креонт, избранный царем после взаимоубийства Этеокла и Полиника, последних из рода Эдипа, решил наказать смертью свою невестку Антигону, похоронившую Полиника вопреки запрету старейшин во время междуцарствия. За осужденную вступается Геракл, ему удается совершить дело мира в царской семье. В благодарность он получает Мегару, дочь Креонта.

Таков был материал, имевшийся в распоряжении Еврипида, впервые давшего драматическую обработку мифа о детоубийстве Геракла. Поправку Пиндара он отвергнул, вернувшись к магистрали; и он ввел другие изменения, подсказанные ему его чутьем как трагического поэта. Во-первых, он изменил время: детоубийство он приурочил не к началу, а к концу подвижнической жизни Геракла. Этим он создал некоторые хронологические затруднения – в его эпоху, впрочем, малоощутительные, так как тогда поздние браки мужчин были в обычае. Нечего говорить, что патетичность трагедии от этого увеличивается: при этих условиях невольное детоубийство – не несчастье юности, заглаженное позднейшими подвигами, а нечто неисправимое, разрушение всех плодов многотрудной жизни.

Во-вторых, он оттенил трагичность детоубийства трогательным чадолюбием своего героя: этих своих детей, на убийство которых его подвинула вражья сила, – их он только что спас. Последним его подвигом был спуск в преисподнюю за псом Кербером; он долго не возвращался, вследствие чего его считали погибшим (мотив, заимствованный из первого «Ипполита»). Этим воспользовался узурпатор из соседней Евбеи Лик: он завладел престолом, убил Креонта с сыновьями и грозит смертью также и Мегаре с ее и Геракла детьми (рудимент пиндарической поправки). В эту трудную минуту их выручает нежданно вернувшийся Геракл: он убивает Лика и вызволяет из беды жену и детей.

В-третьих (и здесь, думается мне, сказывается разница между античным и современным чувством), согласно магистрали предания, Геракл убивает только детей, Мегара остается в живых; ее представители – эпики и лирики – вряд ли использовали психологию создавшегося этим положения. Но вот в лице Еврипида является психологический анализ. Оба родителя несчастны, но несчастнее отец, невольный виновник обоюдного горя. И тут Мегара выступает истинной героиней: поборов свои материнские чувства, она посвящает себя мужу, выводит его своей любовью из той бездны мрака и отчаяния, которая грозила его поглотить… Так, я думаю, понял бы свою задачу новейший поэт; по античным понятиям эту роль могла взять на себя только дружба, но не любовь. Еврипид представил нам Мегару с очень симпатичной стороны. Она – героиня, но ее героизм завершается ее самоотвержением. Здесь он ею пожертвовал; она вместе с детьми гибнет от стрелы своего безумного мужа. Для его нравственного спасения и возрождения он привлек не жену, а друга – Тезея. Его появление отлично подготовлено: спускаясь в преисподнюю, Геракл освободил и его. Теперь спасенный им друг воздает услугой за услугу.

В малой хороме царя Еврисфея велась тревожная беседа. Шестидесятилетний хозяин, тщедушный, но живучий, старался всячески охранить от чьих-либо посягательств остаток своей безрадостной жизни. Сыновей у него не было; его законным наследником был Геракл; но он ни за что не хотел оставить ненавистному сыну Алкмены своего микенского царства. Чтобы он не мог питать на него каких-либо надежд, он призвал двух сыновей Пелопа – это были Атрей и Фиест – и пока отдал им во владение подчиненный ему городок Мидею, всем давая понять, что признаёт их обоих своими наследниками. Именно обоих: «Один против двух и Геракл бессилен», – утверждал он злорадствуя.

Теперь он совещался с ними о настоящем положении вещей. Кроме их троих присутствовал еще Копрей, которому царь велел рассказать обоим царевичам о последних словах Геракла.

– Вы видите, – сказал он им, – он решил воспользоваться моей оплошностью и не приносить мне в Микены сорванных им яблок. Но какая судьба постигла его самого? Вероятнее всего, что он погиб от стоглавого змея – такого противника он еще не имел. Но я хочу знать, не известно ли вам чего-нибудь о его участи. Говори ты первый, Фиест.

– Расскажу тебе, царь, что слышал сам от своих сикионских друзей.

Покинув Тиринф, Геракл отправился в Фивы к своему старому кунаку, царю Креонту. Фивы незадолго перед тем вынесли трудную войну с семью аргосскими вождями, в которой погиб и их царь Этеокл, после чего Креонт – всего в третий раз – занял царский престол. А тут стало им угрожать еще новое столкновение с Афинами из-за трупов павших аргосских военачальников, которых озлобленные фиванцы не хотели предавать земле. Тогда именно пришел Геракл; явившись посредником между Афинами и Фивами, он уговорил фиванский народ не противиться исполнению общеэллинского закона; а так как Креонт и подавно не возражал, то трупы были выданы афинянам, которые похоронили их у себя в Элевсине, и война была предотвращена. Обрадованный Креонт выдал за Геракла свою дочь Мегару, и он остался у него, как зять и ближайший друг его сыновей.

Еврисфей и прочие удивленно переглянулись. Фиест заметил их недоумение и колко продолжал, косясь на злорадствующего брата:

– Я рассказываю то, что слышал сам; сколько тут правды, это, царь, решит твоя собственная мудрость. Прошло со времени его женитьбы несколько лет; Мегара родила ему троих сыновей, из коих он старшему хотел оставить твое микенское царство, среднему – материнское фиванское, а младшему – то, которое он предполагал завоевать в Евбее. В Тиринф он наезжал изредка, чтобы получать твои приказы и исполнять те поручения, которые ты на него возлагал, а затем каждый раз возвращался в Фивы. Но вот ты послал его добывать Кербера; это приключение затянулось, и распространились слухи, что он погиб. Узнал о них и евбейский царь Лик, потомок того, что некогда и сам правил в Фивах, пока его от царства не отрешили сыновья его племянницы Антиопы, Амфион и Зет.

Чтобы осуществить свои притязания на Фивы, а заодно и отомстить за покушение Геракла против Евбеи, над которой он хотел завоевать царство для своего младшего сына, Лик Младший нагрянул на город Кадма, убил Креонта и его сыновей и сам завладел престолом.

Оставались Мегара с сыновьями и Амфитрион – повторяю, я рассказываю, что слышал, – то есть старик, женщина и дети, как раз те, которых общеэллинский закон велит щадить. Но Лик был прежде всего трусом…

Еврисфей поморщился.

– Он боялся, как бы сыновья Геракла, выросши, не пожелали отомстить за смерть деда и дядьев. Почуяв опасность, семья Геракла бросилась к алтарю Зевса Ограды. Но Лик их и тут не пожалел. Правда, увести их насильственно он не посмел; но он велел обложить алтарь кострами, чтобы их жаром умертвить просителей или заставить их бросить свое убежище. Отчаявшись в спасении, Мегара согласилась отдать на казнь и детей, и себя; она просила только дать ей немного времени для того, чтобы обрядить детей для похорон. Лик, обрадованный ее покорностью, согласился.

Одев детей во все темное, Мегара и не покидавший ее Амфитрион вышли на площадь перед домом, чтобы выждать возвращения палача. Но вместо него пришел некто другой: лук, палица, львиная шкура… Они не верили своим глазам, и все-таки это был он, Геракл, их глава и спаситель: оставив пса преисподней в Гермионе, он, встревоженный приметой, прежде всего пришел проведать семью. Мегара бросилась ему на шею, дети прильнули к его хитону, к его рукам – радости не было конца. Но отчего, спросил вернувшийся, дети в трауре? Отец и жена рассказали ему о том, что случилось в его отсутствие. Разъяренный, он хотел один броситься во дворец, убить Лика да заодно и фиванцев за их трусливое попустительство. Не без труда Амфитрион уговорил сына войти с ними в дом: палач, мол, и сам туда придет, чтобы забрать свои жертвы.

Он не ошибся; Лик пришел, не подозревая ничего о возвращении Геракла. Нечего говорить, что последний его немедленно прикончил. По Фивам одновременно распространились две радостные вести: и о гибели Лика, и о возвращении Геракла. Повсюду начались жертвоприношения, пиры, хороводы; все были уверены, что зять Креонта займет его опустевший престол и Фивы при новом царе расцветут, как некогда при Амфионе.

Но сам Геракл не торопился. Ему хотелось прежде всего поблагодарить богов за благополучное возвращение, а заодно и смыть с рук и души пролитую кровь: хотя Лик и не был ему родственником, ни даже согражданином, все же он полагал, как человек благочестивый, что всякая пролитая во время мира кровь оскверняет, и хотел ее искупить, прежде чем думать о дальнейшем. Итак, он назначил в своем доме торжественное жертвоприношение при участии всей семьи и всей челяди. Уже был разведен огонь на алтаре, состоялось окропление присутствующих освященной водой, были брошены в пламя обычные начатки; вдруг…

– Ну?

– Рассказ мой двоится. Кто говорит, что память о виденных в преисподней ужасах, ядовитая вода Стикса, укусы Кербера – именно теперь, когда улеглось первое волнение, помутили ум витязя; а кто, что его гонительница Гера сама наслала на него Лиссу, богиню безумия. Как бы то ни было, но Геракл, уже собираясь заколоть жертвенное животное, внезапно остановился, посмотрел на отца и громко рассмеялся.

– Рассмеялся? Почему?

– Прости, великий царь, но тот бред безумца, о котором мне придется рассказывать, не может не смутить твоего покоя. «Преждевременная это жертва, – сказал он. – Мелкого злодея я наказал, а большого оставил невредимым. Вот когда убью Еврисфея, тогда вместе принесу искупительную жертву и за него, и за Лика». И он принялся кружиться по хороме, воображая, что идет в Микены. Остановившись перед старшим сыном: «Вот, – говорит, – уже вижу одного из Еврисфеевых щенков. – Схватил лук, и мальчик, пораженный стрелой, упал мертвый на землю. Другого он тут же прикончил палицей. Третьего схватила Мегара и с ним вместе заперлась в смежной комнате. – Микены! – крикнул исступленный. – На приступ! – И стал ломать дверь. Дверь не выдержала, он ввалился в комнату и сразу убил обоих. Оставался Амфитрион. – Еврисфей! – завопил убийца. – Теперь ты ответишь мне за всё. – И он бросился на него. Но тут Паллада, желая предупредить самый страшный грех – отцеубийство, – бросила в него камнем; он упал навзничь, и им овладел глубокий сон.

Со сном и безумие его покинуло. Проснувшись и увидев себя окруженным трупами, он подумал было, что он все еще находится в подземном царстве. Все же Амфитриона он узнал – и от него услышал, что им содеяно… не им, а его руками в отсутствие его разума. В глубокой печали он задумался: возможно ли жить, осквернив себя таким ужасным злодеянием, потеряв все, что он наиболее любил на земле!?

Из этого мрачного раздумья его вывел приход друга. Тезей, которого он освободил из подземного царства, узнав о произведенном Ликом перевороте и об опасности, грозившей семье Геракла, тотчас по своем приходе в Афины выступил со своей дружиной на помощь и ей, и угнетаемым Фивам. Увидев детей и Мегару в крови, он уже стал думать, что опоздал, – но Геракл, к которому он подошел, дал ему понять, что действительность еще много безотраднее его опасений. Итак, что же делать? Не лучше ли добровольно отказаться от жалких остатков разрушенной жизни? Но Тезей своими дружескими речами убедил его, что такой исход был бы достоин труса, а не Геракла. «Ты должен вытерпеть жизнь», – сказал он ему. Долго сопротивлялся нечастный, но наконец, сломленный его убеждениями, уступил. «Но здесь, – продолжал Тезей, – тебе жить нельзя, это верно; ты пойдешь со мной в мои Афины. Там ты найдешь убежище на те годы, которые Миры тебе еще судили прожить на земле».

Геракл последовал за Тезеем. И теперь он проживает где-то в Аттике: кто говорит, в Марафоне, кто – в афинском предместье Диомее, кто называет еще другие места. Но это неважно: для мира он умер, его лук и палица уже не заставят дрожать беззаконников, и когда он окончательно угаснет – никто об этом даже не узнает.

Вот что мне рассказали мои сикионские друзья, – заключил Фиест, – а сколько тут правды, этого я, еще и еще раз повторяю, сказать не сумею…