Текст книги "Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы"

В других отношениях могло и не быть особых изменений; уже названных достаточно, чтобы придать прелесть новизны еврипидовской обработке софокловской «Поликсены». Гораздо труднее вопрос о «Полидоре».

Действительно, кто первый обработал геллеспонтскую легенду? Кое-кто думает, что именно Еврипид, но Вейль справедливо замечает, что Еврипид, называя свою героиню дочерью Киссея, не указывает мотивов этого изменения гомеровской традиции (см. выше) и даже не называет родины Киссея. «Это заставляет нас думать, – говорит он, – что другой поэт выдумал (вернее: впервые обработал) миф о Полидоре и мотивировал те новые частности, смысла которых мы теперь уже не видим».

К этому соображению Вейля я имею еще прибавить некоторые от себя.

Прежде всего укажу на удвоение появления тени Полидора: она появляется и Гекубе, и перед зрителями. Последнее в соответствии с манерой Еврипида; его предшественники, любившие драматические прологи, ограничились бы первым, т. е. они дали бы такую сцену: Гекуба покоится перед нами на земле, у ее головы появляется тень Полидора и рассказывает ей про себя, затем она исчезает и Гекуба просыпается.

И действительно, такую сцену мы имеем, но только в трагедии более позднего поэта, в знаменитой некогда «Илионе» Пакувия. Ее содержание нам известно благодаря Гигину и нескольким сохранившимся отрывкам, собранным Риббеком и объясненным им же. Действие здесь много замысловатее, чем в «Гекубе», и именно эта замысловатость заставляет думать, что оригиналом была пьеса позднейшего трагика вроде Астидаманта.

Илиона была старшая дочь Приама и Гекубы (не известная, к слову сказать, ни Гомеру, ни классической греческой поэзии до Еврипида включительно). Она была выдана за фракийского царя Полиместора (усугубление еврипидовского мотива, согласно которому он был только кунаком троянского царя). Когда Парис привез Елену, Приам с Гекубой постановили удалить из Трои своего младенца-сына Полидора (вероятно, под влиянием пророчества Кассандры, предсказавшей царскому роду гибель от этого брака). Они дали его питомцем, с крупной суммой золота, Полиместору и Илионе; а так как у тех тогда родился собственный сын Деипил, то Илиона переменила имена обоих младенцев, желая во всяком случае, даже если бы один погиб, обеспечить наследника дому Приама. Так они и выросли вместе – конечно, кроме Илионы, никто этой тайны не знал.

Наступили последние времена Трои. Агамемнон, не желая, чтобы кто-либо уцелел из рода Приама, предлагает Полиместору много золота и свою дочь Электру в жены, если он убьет Полидора. Жадный царь соблазнился обещанием и убил мнимого Полидора – на деле же собственного сына Деипила.

Здесь – начало трагедии Пакувия. Илиона спит; во сне ей является скорбящая тень ее непогребенного сына и произносит славную в римском театре жалобу:

 
Тебя молю, родная: ты заботы утоляешь сном,
Меня же не жалеешь ты; воспрянь и сына упокой,
Пока лесного зверя пасть и хищной птицы клюв его
Не растерзали; о, не дай, чтоб кости обнажила плоть
И прелой крови черный гной святую землю осквернил…
 

Испуганная сновидением Илиона просыпается; ей кажется, что тень еще при ней; она говорит ей:

 
Постой, промедли: раз еще свою судьбу мне расскажи!
 

Но тень исчезла, оставив Илиону в одинокой борьбе с окружившими ее ужасами. Тогда к ней приходит второй юноша, мнимый Деипил, а собственно Полидор, троянский царевич. Он был в Дельфах (почему – неизвестно), и там оракул ему сказал, что его отец убит, мать в плену, а родной город сожжен. Считая себя сыном Полиместора и Илионы, он поспешил к ним и теперь обрадован, найдя их в добром здоровье; но ему непонятно, почему оракул его обманул. Тогда Илиона открывает ему тайну его происхождения и вместе с тем просит его помощи в деле мести против Полиместора. Он согласен; пользуясь его помощью, она ослепляет Полиместора – конечно, сказав ему раньше, что он убил собственного сына.

Последние сцены происходят, по-видимому, в присутствии Агамемнона и ахейских вождей. Илиона, исполнив дело мести, падает от собственной руки. Полиместор, вероятно, остается жить – ослепление не имело бы смысла, если бы оно сопровождалось смертью; сравнение со стихами «Гекубы» дает право заключить, что он пророчит Агамемнону и Кассандре ожидающую их гибель; о судьбе Полидора никакие догадки невозможны.

Эта эффектная трагедия представляется нам развитием и осложнением нашей «Гекубы»; но, конечно, ничто не мешало ее автору использовать и более древние мотивы. Таким является сновидение Илионы, находящее себе параллель в сновидении Евменид у Эсхила; сближая его с указанным местом из «Гекубы», т. е. с удвоением появления тени Полидора, мы приходим к заключению, что в трагедии-предшественнице этого удвоения не было и тень Полидора в драматическом прологе появлялась непосредственно и исключительно спящей матери Гекубе.

Второй момент – убийство Полидора. У Еврипида Полиместор его убивает, затем бросает в море, а затем уже волна прибивает его обратно к тому же берегу. Это «обратно» возбуждает наше подозрение – особенно если спросить себя, чего ради, собственно, ахейцы пожаловали к фракийцам, где им делать было нечего. Не представляла ли трагедия-предшественница театром действия троянский берег? Тогда указанный мотив понятен: Полиместор бросил тело Полидора в море, сильным восточно-западным течением Геллеспонта его отнесло к троянскому берегу, где его нашла Гекуба. И действительно, это предположение можно подтвердить еще двумя соображениями.

Во-первых – это будет уже третий момент – обстановкой, при которой происходит ослепление Полиместора. И здесь мы встречаем уже знакомое нам удвоение: Гекуба заманивает тирана в роковую сеть 1) обещанием открыть ему троянский тайник и 2) обещанием передать ему захваченные троянками драгоценности. Из этих двух мотивов первый очень убедителен, но недействителен; он ни на шаг не приближает Гекубу к задуманной цели, так как для того, чтобы узнать от Гекубы местоположение тайника, ему нет надобности идти к ней в роковую палатку. Второй мотив, наоборот, действителен – именно он и ведет к ослеплению царя, – но зато совершенно неубедителен: какие у троянских пленниц могут оказаться драгоценности? Поэт, очевидно, чувствовал неубедительность этого мотива, поэтому подготовил его в стихе, где героиня, еще не зная об участи Полидора и озабоченная похоронами Поликсены, говорит: «Соберу и украшения для нее от пленниц – не имеет ли кто какую драгоценность, взятую ею из собственного дома и скрытую от нынешних господ». Мы заключаем: в трагедии-предшественнице, в которой сцена была у развалин Трои, действительным был только первый мотив: Гекуба заманивала Полиместора обещанием показать, а не описать ему троянский тайник и, уведши его под этим предлогом со сцены, при помощи пленниц ослепила его. Прибавлю, что только при этом предположении объясняется и присутствие детей Полиместора. В нашей трагедии совершенно непонятно, почему Полиместор их берет с собой; он очень резонно спрашивает об этом Гекубу; ее же ответ «для того чтобы они знали о тайне, если ты умрешь» нас совсем не удовлетворяет; он мог ответить ей: «для этого нечего их брать с собой – я и сам могу им о тайне рассказать, если захочу». Другое дело, если Гекуба собирается показать Полиместору наглядно и воочию местонахождение мнимых сокровищ: тут действительно нужны глаза. И вместе с тем понятно, почему Полиместор берет с собой только своих детей, оставляя на сцене телохранителей.

Тут мне, однако, могут возразить следующее. Гекуба 1) ослепляет Полиместора и 2) убивает его детей; нет ли и тут того же удвоения? Отвечу: очень возможно. Но и в этом случае придется признать мотив детей исконным, а мотив ослепления производным. Логика возмездия покоится на talio: как Полиместор сделал Гекубу бездетной, так и он должен стать бездетным через нее. Я поэтому скорее склонен допустить, что эффектный, но нелогичный мотив ослепления прибавлен Еврипидом ради арии.

И, наконец, второе (счетом четвертое) соображение – это превращение Гекубы. Должен сказать – оно у Еврипида страдает крайней запутанностью. Героине предсказывается, что она с верхушки мачты бросится в море. Мы удивлены: старуха, едва двигающаяся с помощью посоха, точно юнга полезет на мачту! Сама она в удивлении переспрашивает: «Крылья у меня вырастут на спине, или как это совершится?» Ей слепец отвечает: «Нет, ты станешь огнеокой псицей». Значит, в образе собаки она полезет на мачту – иначе понять этих слов нельзя, да и схолиасты поняли их именно так. Собственно собакам не дано лазить по деревьям, но пусть это будет чудесная собака. Что значит дальнейший вопрос Гекубы: «А мертвая или живая изменю я так свою жизнь?» – и особенно ответ Полиместора: «Мертвая, и твой курган унаследует твое имя»?

Подождем смеяться; читатель увидит, что дело выяснится вполне удовлетворительно. Для этого приведем параллель из Овидия, рассказывающего в своем крупном эпосе также о превращении Гекубы. Его зависимость от Еврипида доказывается, помимо частностей, тем, что и он соединяет смерть Поликсены со смертью Полидора, перенося также и первую на фракийское побережье; узнав убитого сына, героиня требует тайной беседы с убийцей, и тот ей говорит:

 
«Молви скорее, Гекуба; тот дар, передай его сыну.
Все, что даришь ему ныне, как то, что доверила раньше,
Я сохраню ему свято: в свидетели Зевса зову я».
Смотрит в упор на злодея она – наливается злобой
Сердце – и вдруг созывает невольниц из павшего града,
Ногти царю-лиходею вонзив в вероломные очи.
Силы ей гнев придает; родники уже вытекли света —
Все ж не отходит она, обагренная кровью злодея,
И не глаза – их уж нет, – а пустые их ямы терзает.
Тут одрисийский народ, разъяренный расправой с тираном,
С градом и камней и стрел на троянку напал. А троянка
В камень, ее поразивший, с рычанием хриплым вцепилась,
Речью ответить хотела – из пасти лишь лай раздавался.
Место поныне хранит в своем имени память о деле.
 

Вот это последовательно. В самый момент проявления злобы происходит превращение; исступленную забрасывают камнями – так и произошел курган Псицы. Ни о каком прыжке в море с корабля не говорится.

Кому же понадобился этот прыжок в море? Отвечу: тому же, кому понадобилось бросить в море также и труп Полидора, – тому, кто представлял местом действия не фракийский, а троянский берег. Если расправа с Полиместором и превращение Гекубы происходили в Трое, а курган Псицы находился на фракийском берегу Геллеспонта, то необходимо было допустить, что превращенная достигла его вплавь. Брошенный в море Полидор и бросившаяся в море Гекуба вполне параллельны друг другу; только Полидор, мертвый, должен был поплыть по течению, Гекуба, живая, поплыла против него.

Еще одну параллель хочу я привести для выяснения одной подробности превращения, а заодно и всего еврипидовского рассказа о нем. В жизнеописании Аполлония Тианского Филострат рассказывает, что его герой прекратил в Эфесе чуму. Он созвал жителей в театр и, увидев подслеповатого нищего старика, велел им забросать его камнями. Те нехотя повиновались. Как только в нищего попал первый камень, он открыл глаза и сверкнул из них огнем. Тут эфесцы поняли, что имеют дело с демоном; камни полетели градом, и над стариком образовался целый холм. Через некоторое время Аполлоний велел им разрыть этот холм, и тогда на месте старика оказался «пес, по виду вроде молосских, величиною же с самого крупного льва, помятый камнями и с пеной вокруг пасти, точно бешеный».

Думаю, что этот эфесский Курган Пса объясняет нам одну частность, касающуюся геллеспонтского Кургана Псицы. Вспомним, что у Еврипида Полиместор пророчит Гекубе, что она станет «псицею об огненном взоре»; теперь мы поймем, что это не простой эпитет, что Гекубе предстоит превращение именно в чудовищную собаку, так же как эфесскому колдуну. Всю сцену мы представляем себе так.

Под предлогом показать ему троянский тайник Гекуба увела Полиместора со сцены, отделив его от его свиты. Вскоре затем слышатся крики царя: Гекуба и троянки убивают его детей, ослепляют (быть может) и его самого. Свита бросается к ней, в нее летят камни. Гекуба, пораженная, падает, но на ее месте появляется чудовищная собака с пылающими глазами. Спасаясь от погони, она бежит к морю; те за ней. Она на корабль, те и туда. Она на мачту – на то она чудовище – оттуда в море. Те за ней, настигают ее у фракийского побережья и хоронят под грудой камней; так возникает Курган Псицы. Конечно, в драме все это было содержанием отчасти рассказа вестника, отчасти пророчества – Кассандры или Елена.

Таково восстановление трагедии – предшественницы еврипидовской «Гекубы»; все затруднения, представляемые мифопеей этой последней, разрешаются при условии, что в той действие происходило не на фракийском, а на троянском берегу. Но кто же, можно спросить, был автором этой трагедии-предшественницы?

Этот вопрос сводится к другому: кто первый обработал геллеспонтскую легенду о Кургане Псицы? Я думаю, мы можем себе позволить догадку в этом направлении, опираясь на следующую комбинацию.

Курган Псицы вошел в афинский кругозор с учреждением в Херсонесе фракийского царства Филаидов в 561 г., последний властитель которого, великий Мильтиад, должен был оставить его на произвол персов в 493 г. После Саламинской победы открылась афинянам возможность добыть Херсонес обратно; но персы в нем прочно засели, и только в 476 г. удалось сыну Мильтиада Кимону добыть Сест, за которым вскоре последовал и прочий Херсонес; с 459 г. он опять принадлежит Афинам. К тому времени херсонесская легенда должна была получить особый интерес для афинян; ее поэта естественнее всего будет искать в кругу Кимона. С 468 г. в нем состоял Софокл; но из его трагедий ни одна не может быть с некоторым правдоподобием сюда отнесена, а вышеприведенная схолия на первый стих «Гекубы» вообще не благоприятствует предположению, чтобы Софокл был в трагедии Полидора предшественником Еврипида. А так как маловероятно, чтобы им был незначительный трагик, то можно будет, впредь до лучшей догадки, остановиться на Эсхиле. Среди его не дошедших до нас драм, например, «Неводщики» («Diktyulkoi») могли бы быть привлечены, раз завязкой было нахождение брошенного в море трупа Полидора.

Все это очень шатко; пусть. Главное для меня было установить, что Еврипид имел предшественника в обработке мифа о Полидоре, а равно и указать, в каких чертах его трагедия отличалась от той, которую нам оставил он сам.

А затем еще одно, последнее слово о самой легенде. Поистине удивителен ее консерватизм. Курган Псицы хранил память о страшной спутнице страшной Гекаты; Геката же, как мы видели, была первоначально тождественна с троянской царицей Гекабой-Гекубой. И вот должна была возникнуть легенда о превращении этой Гекубы в псицу, но и тут не было забыто, что эта псица – не обыкновенная собака: в ее образе были оставлены те чудовищные черты, которые были приличны зверю-спутнику царицы теней. Таковой осталась в фантазии греков эта «веха для пловцов» – немой страж Геллеспонта, внушительное предостережение смельчакам, желавшим променять приветливую лазурь Архипелага на бурную пучину Понта.

1915

Том II

I

Настоящий второй том «Театра Еврипида» И. Ф. Анненского обнимает, согласно изложенной в т. I программе, четыре трагедии, из коих две («Геракл» и «Ипполит») были приняты переводчиком в его петербургское издание 1906 г., две остальные же («Гераклиды» и «Елена») еще не были напечатаны нигде и появляются здесь впервые. К одной из них, а именно к «Гераклидам», не оказалось даже вводной статьи в бумагах покойного; эту статью (с заглавием «Алтарь Милосердия») мне поэтому пришлось написать самому. Остальные принадлежат переводчику, и я их почти не касался; но так как он мало интересовался историей развития лежащего в основе трагедии мифа, я же этот вопрос считаю существенным (в своих введениях к Софоклу я ему исправно отвожу всю вторую главу), то я счел долгом восполнить этот пробел, но сделал это в конце книги, в отделе «объяснительных примечаний», который согласно сказанному в т. I весь принадлежит мне.

Интерес, представляемый нашими четырьмя трагедиями, очень разнообразен. Первенствует, разумеется, «Ипполит», одна из перворазрядных трагедий Еврипида, образец всех «Федр» последующих времен от Сенеки до д’Аннунцио. Высокое художественное значение этой трагедии и заставило меня отнестись к ее переводу с особым вниманием; к этому присоединялся однако мой личный к ней интерес – переводчику угодно было посвятить его мне – а также и то обстоятельство, что эта трагедия уже имелась в нашей литературе в хорошем переводе Д. С. Мережковского. В силу этих трех соображений трагедия «Ипполит» – при тех моих взглядах на пиетет, о которых речь будет ниже, – предстанет перед читателем в наиболее обновленном виде.

Второе по достоинству место принадлежит «Гераклу» («Неистовому Гераклу», как его раньше называли), которого покойный считал «одним из лучших образцов строгого трагического жанра». Раньше мало заметная среди богатого Еврипидова наследия, эта трагедия была выдвинута тонким эстетическим анализом Виламовица, впервые указавшим ее многочисленные скрытые красоты. Надо было позаботиться о том, чтобы перевод надлежащим образом воспроизводил эти красоты – что и было сделано отчасти самим переводчиком, но отчасти и мною.

На третьем плане стоит «Елена», – скорее по своей прихотливости, чем по своей красоте, достойная знаменитой героини. Все же я убежден, что читатель и ее прочтет с удовольствием: сколько раз и после Еврипида люди жертвовали счастьем своим и чужим ради призрака – и испытывали вместе с его героем, что призрак, но призрак выстраданный, может стать дороже самой действительности!

Интерес «Гераклидов», наконец, скорее этического, чем художественного характера; но в этой плоскости и они найдут себе положительную оценку, особенно теперь, когда мы опять живем в той атмосфере, которая их родила. Но во вступительной статье эта трагедия нуждается более, чем какая-либо другая, – и я настоятельно рекомендую читателю ознакомиться предварительно с теми данными, которые я собрал в моем открывающем этот том очерке.

Помимо моей воли комментарий к трагедиям этого второго тома вышел несколько обстоятельнее, чем его предшественник; все же я не думаю, чтобы в нем было что-нибудь лишнее. При его чтении читателю легко будет выделить те примечания, которые имеют значение скорее для специалиста…

II

Этими немногими соображениями я и предполагал ограничиться в настоящем предисловии. Но один инцидент, не столько неожиданный, сколько неприятный для меня, заставляет меня просить у читателя нескольких минут внимания еще для нижеследующей главы.

Когда издатель М. В. Сабашников впервые обратился ко мне с вопросом, следует ли включить в серию «Памятников мировой литературы» и «Театр Еврипида» покойного И. Ф. Анненского, – я ответил ему, во-первых, что, безусловно, следует, во-вторых, что перевод покойного нуждается однако в филологической редакции и, в-третьих, что я для этой редакционной работы прошу иметь в виду отнюдь не меня. Этот отказ был мне продиктован уверенностью, что те самые, по вине которых наследие покойного целых пять лет пролежало под спудом, почувствуют необыкновенный прилив пиетета, лишь только за исполнение лежавшего на них долга возьмутся другие.

Какие соображения тем не менее заставили меня в конце концов пойти навстречу этой предвиденной неприятности – об этом сказано в предисловии к I тому.

Теперь прошу позволения огласить прежде всего несколько документов – отчасти уже напечатанных, отчасти нет – причем замечаю, что подстрочные примечания мои.

1) «Новое Время» 14 января 1917 г.

Есть дела и мысли «вольные и невольные»; в «вольных» мы легко порхаем, а «невольные» делаем по необходимости – с мыслью, что и за нас когда-нибудь сделает «невольное дело» живой человек, когда сами мы будем мертвы и безгласны и «неповоротливы» в могиле… Такое «невольное дело» я вынужден сделать сейчас, разбираясь в некоторой идейной тяжбе – между равно дорогими русскому образованному человеку лицами – Фаддея Францевича Зелинского, нашего знаменитого эллиниста, и покойного Иннокентия Федоровича Анненского, тоже эллиниста и поэта. Прекрасная и еще мало у нас оцененная поэзия Анненского дорога многим. Его преждевременная, неожиданная смерть на пороге Царскосельского вокзала – поразила, ушибла многих. Это был петроградский педагог, «чиновник министерства просвещения», дивным образом сохранивший в себе «чары вымыслов» и влечение к ним и очарование эллинским гением. Профессор Зелинский есть глава и наставник целой школы русских эллинистов, автор многочисленных трудов самого высокого культурного значения.

Но, мне кажется, он совершил некоторую неосторожность и неделикатность по отношению к памяти Иннокентия Федоровича Анненского при редактировании его переводов трагедий Еврипида; неосторожность эту можно понять как вытекающую из громады редакторского труда, возни с рукописями, наконец, из напора собственного ученого творчества. Но эта «неосторожность» чрезвычайно больно почувствована близким к покойному лицом и его помощником в учено-литературной работе. Вот как это лицо излагает все это дело в письме ко мне, с просьбою обратить на дело внимание печати:

«Скоропостижная кончина, ровно 7 лет тому назад, 30 ноября 1909 года, не дала И. Ф. Анненскому завершить печатанием самый большой его труд, труд 15-летней работы; и «Театр Еврипида» – первый вышедший том коего удостоен одобрения от ученого комитета министерства народного просвещения – оказался после его смерти в виде рукописей, из коих в двух трагедиях даже не перенумерованы страницы четвертушек бумаги, с «тире» вместо имен, и – в грустной суматохе водворения среди ночи мертвого хозяина в тот самый кабинет, где еще накануне он работал, полный творческих сил, все эти листки были спешно свалены с письменного стола в сундук и еще более перепутаны.

Я, пишущая вам эти строки, его невестка, с которою он в течение многих лет делился своими поэтическими замыслами и которая переписывала его произведения, изучив до тонкости его почерк и свободно разбираясь поэтому в его черновых рукописях, за два почти года внимательного и настойчивого труда наконец привела в порядок и подготовила к печати 12 переведенных им трагедий с большими статьями к каждой.

Иннокентий Федорович был первый и единственный в России ученый и вместе с тем поэт, давший полный стихотворный перевод всех трагедий Еврипида… Наследник его продал труд своего отца книгоиздательству «М. и С. Сабашниковых» в полную собственность, и вот в июне или июле этого года вышел 1-й том Еврипида в переводе И. Ф. Анненского в «Памятниках мировой литературы», под редакцией Фаддея Францевича Зелинского. Посмертный труд Иннокентия Федоровича увидел давно желанный свет! И казалось бы, радостно надо было встретить это осуществление мечты покойного!

Я услышала об этом в глуши своей деревни и тотчас же приобрела книгу. Издана прекрасно, тщательно, красиво, но… и в этом «но» вся трагедия творца ее, который не может из могилы заступиться за свое детище! Кто прочитает одно предисловие редактора, тот не может не увидеть, что так нельзя редактировать посмертный труд человека, уже имевшего имя известного эллиниста и специалиста в области Еврипида! Г-н Зелинский редактирует ведь не каникулярную работу гимназиста VII класса, чтобы силою своего авторитета произвольно вносить поправки в поэтический перевод (не дословный, не подстрочный, а поэтический) И. Ф. Анненского.

В своем предисловии он как бы из милости дарит поэту его метафору:

 
По сердцу и мыслям провел ты
Мне скорби тяжелым смычком…
 

И тут же нравоучительно замечает, что во время Еврипида греки не знали скрипок…3333
  Прошу сравнить это место в предисловии, – чтобы убедиться, что г-жа Хмара Барщевская вложила в него прямо противоположный смысл.


[Закрыть]

Г-н Зелинский не считается3434
  Наоборот, очень считается. Пусть г-жа Хмара-Барщевская сравнит подлинный перевод Иннокентия Федоровича с моей редакцией и докажет, что редактированный мною перевод не вызывает в современном читателе тех эмоций и т. д., между тем как он вызвал их под пером Иннокентия Федоровича! Ведь эта проба – единственно доказательная; почему г-жа Хмара-Барщевская не пожелала ее произвести?


[Закрыть] с основным мнением поэта-переводчика, что поэтический перевод древнего классика должен вызвать в современном читателе те же эмоции, какие трагик умел вызывать в своих слушателях в V веке до Р. Х., – трагедия должна не утомлять, а дать ту красоту, от созерцания которой душа облагораживается, становится «над жизнью».

Вот уже первое коренное недоразумение между редактором и его «пациентом» (я говорю «пациентом», потому что он производит над ним ряд мелких и крупных операций – и думает, что если тот молчит, значит, ему не больно…).

Пока еще рукописи не возвратились владельцу, нельзя даже проверить, какие изменения внес редактор в текст трагедий3535
  Наоборот, можно очень легко. Г-жа Хмара-Барщевская забывает, что из четырех трагедий первого тома две уже были напечатаны самим переводчиком («Алкеста» в издании 1906 г. и «Вакханки» в отдельном издании 1894 г.).


[Закрыть], так как «оговорки вносимых в текст изменений» выразились у г. Зелинского в объяснительных примечаниях буквально так: «Изменения допущены в следующих стихах: 1–3, 38, 39, 41, 48–51…» и т. д., до бесконечности. А где же первоначальный текст? Где то, что сказал Иннокентий Федорович? Мы, читатели, хотим же где-нибудь видеть, пусть в конце книги, как сказал не Фаддей Францевич, а Иннокентий Федорович3636
  Г-жа Хмара-Барщевская ошибается. «Читатели» хотят видеть не «как сказал Иннокентий Федорович» и не «как сказал Фаддей Францевич», а исключительно как сказал Еврипид; пусть же она укажет мне хоть одно место, где бы мысль Еврипида, правильно переданная Иннокентием Федоровичем, была бы искажена мною (причем я повторяю, что говорю не о грамматической, а о художественной правильности). А «мы» – это в данном случае не читатели, а родственный пиетет г-жи Хмара-Барщевской, очень почтенный, но единоличный.


[Закрыть]. Ведь это же посмертный и проданный на 50 лет огромный труд Анненского!

Значит, теперь каждому интересующемуся работой Иннокентия Федоровича надо ехать в Лесной и просить наследника: «Позвольте мне порыться в ваших рукописях, мне вот любопытно сверить стих 528 и 890… может быть, Иннокентий Федорович сказал лучше, чем его редактор?»

Уже по маленькому факту лично я, работавшая над приведением в порядок рукописей Иннокентия Федоровича, могу судить, что не всегда «изменения» г. Зелинского служат на украшение перевода. Я знаю, что Иннокентий Федорович перевел заглавие одной трагедии словом «Умоляющие». В перечне же г. Зелинского я уже читаю – и без оговорки в тексте – «Просительницы». Согласитесь же, что для русского уха между словами «Умоляющие» и «Просительницы» есть большая разница в нюансах, может быть, и незаметная для г. Зелинского3737
  За эту некрасивую инсинуацию г-жа Хмара-Барщевская была не в меру строго наказана одобрением и заступничеством какого-то г. Винницкого в рептилии «Голос Руси» от 19 января 1917 г. Этот литератор напечатал против меня статью под заглавием «Хранители чистоты русского языка», в которой нападает на меня за то, что я «произвольно изменил текст (покойного) в духе русского языка» – и это несмотря на мое заявление: «принципиально не касался я языка».


[Закрыть]. Со словом «Просительницы» лично у меня возникает картина не алтаря, у которого ищут защиты несчастные женщины, а приемная важного лица, где какие-то жалкие существа, может быть, в салопах стародавнего фасона, с выражением испуга в робких глазах, с трепетом ожидают появления сановника из кабинета… На мой взгляд «Просительницы» как-то не вяжутся с трагедией и «Умоляющие» более идут к этому сюжету. Далее, в прозаическом переводе Леконта де Лиля трагедия эта называется «Les suppliantes». Разве не странно и дико было бы прочитать вместо «Гераклиды» – «Геракл и сыновья», вроде «Торговый дом Боткина с сыновьями» – правда?3838
  Очень дико. Тем более что Геракл в трагедии вовсе не встречается, а зато встречаются его дочери, из которых одна даже героиня.


[Закрыть]

Беда в том, что юридически г. Зелинский неуязвим! Наследник, продавая труд отца, дал право на изменение текста… Тут пострадала лишь этическая сторона, тонкая, едва уловимая, но мучительная своей почти непоправимостью для тех, кто ценит талант Иннокентия Федоровича и кто знал, как он много работал над каждой строчкой перевода, пока, наконец, она его вполне удовлетворяла со стороны научной и поэтической.

Вот что больно задело меня. Может быть, вы захотите заступиться за бедного Иннокентия Федоровича, который только тем виноват, что не дожил до издания своего перевода!

Ну, пускай бы г. Зелинский делал какие ему угодно исправления, пускай «в особенности приводил перевод в гармонию со своим переводом Софокла»3939
  Недоразумение; прошу сравнить с моим предисловием. Нигде не изменял я «перевода» Иннокентия Федоровича, чтобы привести его в гармонию с моим переводом Софокла. Это стремление к гармонии я назвал только как одну из причин, побудивших меня снабдить издание примечаниями за текстом.


[Закрыть]… хотя разве это так необходимо? Разве Софокл и Еврипид сиамские близнецы, что должны быть непременно на одно обличье? Пускай ему было бы «приятно иметь место в книге, в котором он бы мог беседовать с читателем от себя лично!»

Но не надо было в конце книги совсем стереть границы, где кончается Иннокентий Федорович и начинается Фаддей Францевич, надо было в посмертном издании дать не голый перечень изменяемых строк, а самые строки. Я не думаю, чтобы фирма Сабашниковых, преследующая высокие цели «образования русского общества», захотела бы обезличить приобретенный ею труд Иннокентия Федоровича и сознательно допустить «химическое соединение» Иннокентия Федоровича с его редактором Фаддеем Францевичем!

И как-то не верится мне, что Фаддей Францевич действительно искренно хотел бы, чтобы с его наследием поступили так же?!

На страницах «Русской Мысли» (хорошо не помню, в июньской или июльской книге 1916 г.) г. Зелинский напечатал свою статью, где цитировал строки стихотворного перевода Иннокентия Федоровича из еще не изданной трагедии Еврипида, – но, понимаете, я уже отравлена сомнением, подлинные ли это строки Иннокентия Федоровича, или тоже измененные. Разве это не обидно? И разве вправе был так поступать г. Зелинский?

Неужели ему мало собственных лавров, что он захотел вплетать в свой венок те лавры, которые должны увенчать тень усопшего?

С уважением остаюсь

О. Хмара-Барщевская.

Смоленская губерния, почтовая станция Волочок, г. Каменец».

Все письмо так хорошо и мотивированно изложено, что я счел бы порочным его изменять, прибавлять к нему или убавлять из него. Боль и скорбь сотрудницы и родственницы чрезвычайно дорогого для всех русских поэта и вместе ученого, вложившего дорогую жемчужину в русское просвещение, – это заслуживает полного внимания. Мне тоже думается, что в примечаниях следовало восстановить полностью слово самого И. Ф. Анненского. Так мы обязаны к памяти поэта вообще каждого; поэтический настоящий дар настолько редок и в себе самом несет настолько особый аромат «поэтической филологии», что тут нельзя терять ни одной черты, никакого штриха; даже «знаки препинания», если они немного неправильны, следовало бы сохранять или оговаривать в примечаниях. «Напечатанное» должно быть «факсимиле» души написавшего. Так это вообще и применяется в напечатании старых писем, старых архивных бумаг. И это, безусловно, должно быть применено ко всему вообще неремесленному и нетехническому. Во всяком случае я передал точно жалобы ближайшего по труду лица покойного Иннокентия Федоровича, и Фаддей Францевич вряд ли будет претендовать на меня, так как для полного и убедительного ответа важно знать полное слово обвинения. Сделав миссию «передатчика», я отхожу в сторону.

В. Розанов.

2) «Новое Время» 16 января 1917 г.

Милостивый государь. В № 14677 «Нового Времени» (от 14/I) помещена статья В. Розанова «Переводчик и редактор (к изданию переводов И. Ф. Анненского)». В статье этой переведено полностью письмо к В. В. Розанову родственницы моей О. П. Хмара-Барщевской по вопросу о редакции печатаемого ныне (издание М. и С. Сабашниковых «Памятники мировой литературы») труда покойного моего отца – «Театр Еврипида».

По теме этого скорбного письма, так исключительно близкой мне, я со своей стороны считал бы необходимым сделать некоторые дополнения.

Редактирование – это печальная необходимость посмертных изданий трудов научного характера, прерванных в периоде завершения и подготовки к печати внезапной смертью автора. В данном случае необходимость эта утверждалась еще большим промежутком времени между началом труда и сроком его появления в печати. Ведь сам автор уже не мог приводить своих переводов и статей в соответствие с новейшими данными науки. Сознавая это, я не мог не дать согласия на предоставление издательству права поручать редакцию компетентным в данной области лицам. Однако предоставляя это право, я не мог предположить, что в конечном результате может оказаться замена некоторых4040
  Эти «некоторые» строки по точному подсчету оказались по I тому в числе 929. Понимаю, что Валентину Иннокентьевичу скучно было произвести этот подсчет; но все же можно было бросить беглый взгляд на перечни.


[Закрыть] строк и выражений автора словами редактора, – без сохранения, хотя бы в примечаниях, подлинного текста И. Ф. Анненского. Самый момент посмертного редактирования, характер данного научного труда и имя его автора не могли породить такого предположения. Упоминая в тексте договора с издательством о возможности для редакции делать – оговаривая их – изменения в тексте в соответствии с «состоянием науки» или «новыми изданиями оригиналов» и пр., я, конечно, не мог допустить мысли, что это будет истолковано редактором как предоставление ему права систематически не сохранять при изменениях текста автора переводов и статей.