Текст книги "Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы"

Недостает того элемента, который превратил бы простое и случайное событие в драматическую завязку. Представим себе происходящее на сцене с возможной наглядностью. Ипсипила – женщина подневольная, она приставлена беречь малолетнего царевича. И вот к ней подходит чужой человек и просит ее пойти с ним за водой; она берет ребенка и идет с ним. Согласитесь, тут есть некоторая неловкость… Не будем говорить о хоре. Конечно, становясь на почву реализма, можно бы сказать, что было бы естественнее послать за водой любую из этих пятнадцати свободных бездельниц, чем занятую своим делом прислужницу. Но именно этого реализма в отношении хора не было: зрители свыклись с условностью его роли, и идея отправить за водой хоревтку показалась бы им не менее дикой, чем если бы Ипсипила обратилась с этим предложением к кому-нибудь из публики. Повторяю, оставим хор; неловкость и помимо его несомненна, и сохраненный нам, благодаря случайной цитате, стих Ипсипилы:

 
Что ж, покажу аргивянам источник;
Но… —
 

своей формулировкой свидетельствует, что и она эту неловкость чувствовала. К ней мы однако еще вернемся; идем дальше.

Ипсипила с Амфиараем уходят; на сцене один хор. Его мысли, естественно, витают около рассказанных событий, у начала того похода Семи вождей, который втянул в свои круги и мирную Немею. Нам сохранился искалеченный лирический отрывок стихов в десять, в котором явно говорится о ночной схватке Тидея с Полиником и о суде Адраста; по-видимому, он относится именно к той хорической песни, которая завершила собою покойное и мирное первое действие. Затем звуки песни умолкают, наступает действие второе.

VIII

Его открывает Ипсипила, в крайнем испуге и отчаянии примчавшаяся с того места, где она указала Амфиараю родник. Несчастье совершилось: малютка Офельт стал жертвою змея. Несколько искалеченных отрывков, описывавших страшное появление чудовища и рисующих горе Ипсипилы, по-видимому, относятся к этому месту трагедии; к сожалению, они не разрешают нам некоторых серьезных затруднений. Во-первых, каким образом мог ребенок достаться змею? У Стация неблагоразумная няня оставляет своего питомца на лугу, чтобы тот ее не замедлял, а затем долго разговаривает с Адрастом; у Еврипида, напротив, она берет дитя с собой. Приходится придумывать такой момент, который мог заставить ее расстаться с ним. Затем: куда девался Офельт? У Стация змей его убивает и он остается на лугу, «весь превращенный в рану»; но как изобразил дело Еврипид? Вопрос опять остается открытым.

Во всяком случае, ребенок погиб, ему уже не помочь; Ипсипиле приходится подумать о себе. Во дворце – царица Евридика, ничего еще не знающая о смерти своего единственного сына; Ипсипила – ее раба; что будет с ней, когда все станет известно? Не пожелает ли Евридика выместить на ней свое материнское горе? Да, это слишком даже понятно. Об этом и идет речь там, где для нас возобновляется связная часть трагедии; место это небольшое, но интересное.

Ипсипила

 
Подруги милые, одно мгновенье
Решит судьбу мою. Конец позорный
Мне угрожает; о, как страшно мне!
 

Корифейка

 
Неужли нет надежды на спасенье?
 

Ипсипила

 
Одно спасенье – бросить этот дом.
 

Корифейка

 
Что ж возмущает так тебя, скажи?
 

Ипсипила

 
Смерть мальчика и мне готовит гибель.
 

Корифейка

 
Ах, с давних пор сроднилась с горем ты.
 

Ипсипила

 
Да, с давних – и бороться с ним сумею.
 

Корифейка

 
Но средства где? Куда направишь путь свой?
 

Ипсипила

 
Куда душа и ноги понесут.
 

Корифейка

 
Ты не уйдешь: кругом везде заставы.
 

Ипсипила

 
Ужель? Ну, что ж; придумаем другое.
 

Корифейка

 
О, не скрывай: мы все тебе друзья.
 

Ипсипила

 
Не попросить ли, чтоб увел с собою…
 

Корифейка

 
Кто ж уводить чужих рабов согласен?
 

Здесь возвращенная нам часть диалога обрывается; будем благодарны судьбе, что это не случилось двумя стихами раньше. Действительно, именно этими двумя стихами дальнейший ход действий предначертан. Кто будет согласен увести рабыню Ипсипилу? Только один человек в мире: тот, кому она оказала услугу, тот, из-за кого она навлекла на себя всю эту беду. И кто знает, быть может, он даже обязался это сделать? Мы ведь видели: Ипсипила не сразу его послушалась, она колебалась, как бы чуя недоброе. Припомним загадочный стих:

 
Что ж, покажу аргивянам источник;
Но…
 

Не продолжала ли она:

 
Но если гнев царицы заслужу я,
Не выдадут аргивяне меня?
 

Правда, ни он, ни она не могли предвидеть такого несчастья; но не все ли равно? Обязательство есть, есть для Ипсипилы верная опора. В свите Амфиарая неудачница-няня покинет постылую Немею и…

…И оставит в постылой Немее убитую горем Евридику, оплакивающую смерть своего единственного ребенка. Это ли сделает Ипсипила? Забыла она, что сама когда-то была матерью, что и ее заставили в Лемносе покинуть обоих малюток Ясонидов?

Нет, Ипсипила этого не сделает. Правда, дальнейший ход ее рассуждений, как мы видели, нам не сохранен, но факт тем не менее ясен. Она не ищет заступничества у Амфиарая, она отдает себя во власть царицы: в третьем действии мы находим ее в руках Евридики. А чтобы мы не думали, что внешняя сила помешает осуществлению ее первоначального плана, еще первоиздатели обратили внимание на ее трогательный возглас в последней сцене с царицей: «Напрасно было мое благородство!» Да, очевидно, дело происходило именно так: все было готово к спасению, но в последнюю минуту образ убитой горем матери предстал перед глазами Ипсипилы и у нее не хватило духу искать заступничества против нее. Она добровольно пойдет к ней с повинной головой, она бросится к ее ногам, заклиная ее именем ее ребенка, которого ведь и она, Ипсипила, любила больше всего на свете.

Благо ей, что она не бежала к Амфиараю. Бросая дом Евридики, она этим самым бросила бы и его гостей – тех двух юношей, которых она сама недавно в него ввела, не признав в них своих сыновей Ясонидов.

Не правда ли, как теперь выясняется замысел поэта, о чрезмерной простоте которого мы говорили раньше, в шестой главе? Да, конечно, Фортуна все приготовила наилучшим образом, «узнание» не стоит более никакого труда; и все-таки оно не состоится, если на помощь Фортуне не придет нравственная сила. И именно она, эта нравственная сила, и становится главным предметом нашего внимания, и рядом с ней игра фортуны стушевывается, низведенная до уровня внешней обстановки. В этом – достоинство «Ипсипилы» в сравнении с более ранним «Ионом», в котором этот «мотив узнания» господствует при отсутствии нравственных сил.

Остановимся здесь на минуту; нам представляется случай покончить с одним старинным предрассудком.

Еврипид написал «Ифигению Таврическую»; написал таковую, следуя его почину, и Гёте. Сравнение обеих трагедий – излюбленная тема немецких теоретиков и эстетиков и на кафедре, и на школьной скамье – причем все плюсы оказываются на стороне новейшего поэта. Он превратил греческую героиню в «германскую деву» главным образом тем, что заменил мотив хитрости, посредством которой еврипидовская героиня торжествует над царем Тавриды, мотивом нравственной победы над ним. Еврипидовская Ифигения замышляет тайный побег из Тавриды, пользуясь для этого легковерием простака-варвара; гётевская отдает себя в его руки и уходит, напутствуемая благословением тронутого царя. Прогресс несомненен – поскольку он касается обеих трагедий; но не следует еврипидовскую трагедию, о которой идет речь, отождествлять с Еврипидом вообще. Действительно, когда Еврипид писал «Ифигению Таврическую», он увлекался еще элементом интриги, которую он довел до такого совершенства, что может считаться ее представителем в трагедии; специально интрига побега была им развита с такою виртуозностью, что его умнейший противник Аристофан жестоко осмеял его за нее в поставленных в 412 г. «Фесмофориазусах». Следует ли допустить, что Еврипид последовал мудрому греческому правилу: «учись у врагов»? Не знаем; но факт тот, что в поставленных после этого года трагедиях у Еврипида наблюдается стремление, выражаясь кратко, победить интригу. Такова его «Ифигения Авлидская». Ифигения должна быть принесена в жертву для благополучия похода; ее молодая жизнь возмущается против этого приговора; она находит заступника, она может спастись – но вот в решающую минуту она отказывается от всякой помощи и добровольно жертвует собой ради благополучия похода. Тогда суровость разгневанной богини смягчается и она сама спасает великодушную деву.

Такую же победу над интригой имеем мы здесь, и вот причина, почему элементы самой интриги отступают, как мы видели, на задний план. Имея все средства спасения в руках, Ипсипила от них отказывается и отдает повинную голову на суд гневной матери-царицы.

Этим, надобно полагать, кончалось второе действие. Были ли в нем и другие сцены кроме упомянутых – мы не знаем. Не знаем также, каково было содержание хорической песни, отделявшей второе действие от третьего.

IX

В чем состояла главная сцена третьего действия – это всякий знаток трагической техники Еврипида может предугадать заранее. Предстоят упреки доведенной до отчаяния Евридики, защита Ипсипилы, речи, проникнутые страстью и волнением – для них у древних трагиков, и особенно у Еврипида, имелись особые сцены со строго определенной композицией: так называемые агоны. Соображения обоих противников поэт сосредоточивает в двух связных, направленных друг против друга речах; за каждой следовало обыкновенно двустишие хора, которому в этих агонах принадлежит роль не всегда бесстрастного судьи. Можно быть какого угодно мнения об этой условности Еврипидовой трагедии; нет спора, нас эти почти судебные речи с их логически выдержанной аргументацией подчас расхолаживают. Но тогда люди увлекались искусством слова; специально о Еврипиде мы знаем, что все молодые Афины были в восторге от его «судебных речей».

Итак, предстоит «агон» Евридики и Ипсипилы. Что скажет няня погибшего Офельта? Что она любила это дитя; что она сама когда-то была матерью; что она без злого умысла положила его туда, где он стал жертвой змея; что не должно решать важные дела под влиянием гнева… Действительно, среди отрывков есть один, очевидно сюда подходящий; сохранены только начала строк, но с ними – что очень ценно – и имена действующих лиц. Всматриваясь пристально в уцелевшие слова, мы мало-помалу получаем картину, позволяющую нам с некоторым правдоподобием дополнить и недостающее. По-видимому, Ипсипила кончает свою речь:

 
Не заглушай в себе завета правды
И взвесь значенье слова моего.
Зачем порывам гнева отдаваться?
Пусть время умудрит тебя – и ты
Хулы избегнешь женского сужденья.
Почтить ты сына хочешь? Подожди:
Ряд дней дитяти чести не убавит.
А согрешишь – возврата нет тебе.
 

Корифейка

 
Твое достойно слово, Ипсипила;
Одобрят все разумные его.
 

Евридика

 
К чему тут слов красивых вереницы?
..........................................................
 

Нет, гнев матери не так легко умилостивить: тень безвременно погибшего Офельта требует себе искупительной жертвы. Мы имеем тут дело с исконным, почти рефлекторным чувством, выразителем которого явился Цицерон в одной своей речи (против Катилины): «В самом деле, позвольте вас спросить; если бы отец семейства, видя, что какой-нибудь его раб умертвил его детей, зарезал его жену, истребил огнем его дом, не захотел бы предать этого раба жестокой смерти – сочли бы вы его кротким и милосердным или, наоборот, бесчувственным и бесчеловечным? По-моему – жестокое и каменное сердце у того, кто в таком положении отказался бы смягчить собственное горе и страдание – горем и страданием преступника». Конечно, здесь говорится о злом умысле, о преступлении – но Евридика уверена, что таковое имеется и здесь. Почему? Какой расчет могла она предполагать у Ипсипилы? Мы этого не знаем – ответная речь Евридики пропала – но что она действительно считала Ипсипилу убийцей своего дитяти, это доказывает ее последняя сцена с нею.

Евридика не намерена отказать себе в единственном, мрачном утешении своего горя. Она – в то же время и сторона, и судья. Ипсипила – ее раба; она присуждает ее к смерти.

И, к нашему крайнему сожалению, здесь начинается крупный пробел в нашей трагедии: ни о содержании хорической песни, следовавшей за третьим действием, ни о развитии фабулы во всем четвертом действии мы ничего определенного сказать не можем. Тщетно всматриваемся мы в десятки папирусных клочков, в эти разрозненные частицы слов и предложений: они ничего нам не дают. А между тем, это действие должно было быть ареной интересных и захватывающих событий. Мы ведь видели, что оба сына Ипсипилы еще в прологе вошли в дом Евридики; между тем в конце трагедии они – с Амфиараем и он говорит о себе, что в благодарность за оказанную ему Ипсипилой услугу он возвратил ей ее сыновей. Итак, в этом четвертом действии юноши уходят к Амфиараю. Но зачем? Кто их послал? Ипсипила? Но если бы она с ними еще раз встретилась, то узнание было бы неминуемо. А между тем оно теперь еще произойти не могло; в своих предсмертных воплях в пятом действии Ипсипила вспоминает о своих двух сыновьях как о видении прошлого, наравне с «Арго». Итак, их послала Евридика? Это вполне возможно. Она была их хозяйкой и имела право рассчитывать на некоторое внимание с их стороны. Но зачем могла она их к нему или за ним посылать?

Положение исследователя в случаях, подобных нашему, не лишено некоторого трагикомизма. Хочется, мучительно хочется разобрать пружину действия; и вот всматриваешься в этот мрак, всматриваешься в него до тех пор, пока в нем не начнут показываться смутные контуры фигур… которые, быть может, не что иное как плод нашей собственной расстроенной фантазии. Но вот все-таки некоторая улика. Нам сохранился довольно длинный, хотя и искалеченный с правой стороны отрывок (№ 58); по его размеру видно, что это – хорическая песнь, по содержанию – что она прославляла чудесное появление Диониса. Это бы еще ничего: мало ли в этой трагедии пропало хорических песней. Но вот что любопытно: с левой стороны сохранилась цифра, обозначающая счет стихов, а именно 1100. Эта цифра определяет место нашей хорической песни в трагедии – она, очевидно, стояла после четвертого действия. Но если после четвертого действия прославляют Диониса, то, видно, он дал к этому повод… и он имел полное основание для этого: ведь его внучка была присуждена к смерти. Не то чтоб он явился сам – у Еврипида боги являются только к концу трагедии, как dei ex machina – но он мог послать знамение, испугавшее Евридику; Амфиарай, как вещатель, был призванным толкователем знамения; не естественно ли было Евридике за ним послать, а хору – воспеть чудеса грозного бога?

Перестанем, однако, всматриваться в мрак. Предложенная догадка указывает возможность, не более. Мы стояли бы на гораздо более прочной почве, если бы могли положиться на Стация; но мы видели уже, что римский поэт не следовал Еврипиду в изображении гибели ребенка – не следует он ему и в изображении развязки. У него прежде всего не Евридика, а сам свирепый Ликург угрожает Ипсипиле. За нее, спасительницу войска, вступается Адраст и все вожди. Ликург не может отбить у них своей невольницы; ему самому грозит гибель. Тогда он обращается к своим гостям, обоим юношам. Они готовы вступить в бой за своего хозяина; но в замешательстве раздается имя Ипсипилы – они узнают свою мать, и битва прекращается. Еврипид ли это? Нет, конечно; но знатоки древней трагедии охотно признают, что это – доеврипидовская форма предания. Наш поэт не любил бряцания оружием; как он в «Вакханках» заменил битву вакханок с фиванцами нравственной победой Диониса над их вождем, так и здесь им устранено действие физической силы ради более полного торжества нравственного начала. Как там его предшественником был воинственный Эсхил, так и здесь это предположение будет наиболее вероятным… К счастью, нам говорят, что Эсхил написал трагедию под заглавием «Немея», в которой было описано учреждение немейских игр в честь погибшего сына Немеи Архемора – т. е., как читатель увидит, именно нашего Офельта. И любопытно посмотреть, как систематически Еврипид устранял и заменял все, что обусловливало воинственный характер драмы его предшественника. Там вступал в действие сам грозный Ликург – здесь он отсутствует, его заменяет его жена Евридика, оскорбленная мать, против которой натиск оружия был бы совсем неуместным. Там за спасительницу заступается полководец Адраст – здесь кроткий и благочестивый Амфиарай. И в довершение всего этот Амфиарай, как мы увидим, прямо и ясно говорит Ипсипиле:

 
…Заступиться за тебя пришел я
Не с силой, нет, а с правдою в руках.
 

Таков был обычай у древних поэтов – они не просто оставляли в стороне отвергнутые ими мотивы своих предшественников, а любили, отклоняя, указывать на них.

Как бы то ни было, сравнение со Стацием ничем не обогатило трагедии Еврипида, не заполнило зияющего пробела четвертого действия. Нет; но зато оно дало нам возможность не без вероятности восстановить ход действия у его предшественника (Эсхила?) и этим лишний раз оттенить поэтическую технику нашего поэта. Итак, результат есть, хотя и не тот, который вас ближайшим образом интересует.

Хором в честь Диониса кончалось четвертое действие; наступало пятое.

Х

В этом пятом действии мы опять чувствуем твердую почву под ногами. Перед нами жалостная картина. Ипсипилу, связанную, ведут на казнь; тут же та, по чьему приказанию она умирает, немая в своем горе и своем гневе Евридика. К ней в последний раз взмаливается осужденная:

 
....................................................
......... .........Итак, решила ты
Слепому гневу слепо подчиниться,
И даже знать не хочешь, что случилось?
 

(Евридика молчит.)

 
Что ж ты молчишь, презрев мои слова?
Да, я виновна в гибели ребенка.
Но не убила я его. Он был
Питомец мой; его я на руках
Своих носила: всем, опричь рожденья,
Был он обязан мне – любимец мой,
Надежда жизни будущей моей.
 

(Евридика молчит.)

 
О борт «Арго»! О белые разливы
Лазурных волн! О дети! Смерть настала.
О ты, Оиклов сын, пророк почтенный,
О, заступись, приди, спаси от смерти
 
 
Позорной – всё из-за тебя терплю!
Приди, свидетель непреложный – слова
Царица не отвергнет твоего!
 

(Евридика молчит.)

 
Ведите; нет мне друга, нет спасенья.
Ошиблась в благородстве я своем.
 

Входит Амфиарай, сопутствуемый обоими Ясонидами. Эти последние останавливаются поодаль от женщин. Амфиарай быстро подходит к Евридике, которая при его приближении опускает покрывало на лицо. Ипсипила бросается к его ногам.

Амфиарай (Евридике)

 
Остановись, не посылай на плаху
Ее, царица; красота твоя
Великодушья быть должна залогом.
 

Ипсипила

 
К твоим коленям припадаю, вождь,
Святым искусством бога заклинаю.
Ты вовремя пришел. От лютых бед
Освободи: из-за тебя я гибну.
Мне смерть близка: ты видишь, и в оковах
У ног твоих – я, проводница ваша.
О муж святой, сверши святое дело.
Не допусти, чтоб эллинов молва
Тебя в измене уличить дерзнула.
О ты, чей взор в пылающих скрижалях
Читает Аргоса судьбу, – скажи ей,
Как сын ее погиб: ты видел всё.
Она же мнит, что с умыслом я злым
Дитя сгубила, чтобы дом разрушить.
 

Амфиарай (Ипсипиле, поднимая ее.)

 
Да, все я знаю; я предугадал
Твою судьбу, несчастная пестунья,
И заступиться за тебя пришел я
Не с силой, нет, а с правдою в руках.
Безбожен, кто, принявши благостыню,
За благостыню не сумел воздать.
 

(Евридике.)

 
Открой мне смело лик твой, чужестранка.
Мой строгий нрав везде молва Эллады
Прославила; природа мне велит
Себя блюсти и почитать те грани,
Что меж людьми воздвиг обычай древний.
 

(Евридика поднимает покрывало.)

 
Спасибо. А теперь спокойно слушай.
Во всем ошибку извинить мы можем,
В суде ж о жизни человека – нет.
 

Евридика

 
Мой гость, аргосской родины сосед!
Что нет святей тебя – давно я знаю,
И очи пред тобой не побоюсь
Открыть. Что скажешь, все готова слышать,
На все ответить: ты всего достоин.
 

Амфиарай

 
Послушай же. Желаю я смягчить
Твой гнев жестокий на бедняжку эту…
Ради нее? Нет, ради правды божьей.
Лжи не скажу; Феб видит, что меня
Пророческой науке вразумляет.
Я упросил ее воды текучей
Мне указать струю; желал я жертву
Богам за войско принести, предел
Аргосский преступая. Неохотно
Пошла она. И вот вблизи ключа
Ущелье путь нам преградило. Няня,
Чтобы ловчей перескочить, ребенка
На миг один доверила траве.
За ней мы все следом пошли, желая
Скорей воды в кувшины зачерпнуть.
Вдруг грива змея мимо глаз сверкнула —
Он бросился на мальчика. Тот бегством
Спасаться стал; но змей его настиг
И кольцами чудовищного тела
Его обнял; мы ринулись за ним.
Я дрот метнул – свершилась гибель наша.
Да, наша. Многих бед почином стал нам
«Начаток рока», Архемор-Офельт.
Не ты одна убита этим горем:
Оно Аргосу предвещает смерть.
Не для побед мы двинемся под Фивы,
Не нам добычу города делить.
Взойдет у многих страстное желанье,
Оставив Кадма бранные поля,
На родину вернуться – но вотще.
Адраст один увидит отчий город,
Семи вождей последыш одинокий.
Теперь ты знаешь, как свершился рок твой;
Запомни ж наставление мое.
Счастливцев не видал я между смертных:
Детей хороним мы, рождаем новых
И умираем сами. Неизбежно
Должны земле мы землю возвращать,
Жизнь пожинать, как колос плодоносный,
И с мраком свет чередовать; не должно
Стенать о том, что требует природа.
Твою ж утрату Аргос возместит;
Мы похороним твоего малютку
И не на день иль два, а навсегда
Твое отрадой будет горе смертным:
Его могилу слава осенит:
Он дань получит состязаний шумных,
Венчая победителя чело.
Певцы прославят доблестного мужа,
И не забудет счастия вовек —
Кто раз на тризне славной Архемора
Победы баловнем провозглашен
В Немейской роще.
А ее от кары
Освободи: она невинна. Горе
Сумей сплести с нетленной красотой —
И ей ты сына и себя прославишь.
 

Евридика

 
Дитя мое, твоя свершилась доля,
И лучше мести вечной славы блеск.
Я вижу: нрав дает печать деяньям,
Добра и зла вершает он предел.
Доверься смело праведному мужу
И не вступай в общение со злым…
 

Здесь обрывается тот крупный отрывок папируса, которому мы обязаны почти полным восстановлением этой патетической сцены. Должно ли признать и сцену оконченной? Это было бы замечательным совпадением. Правда, сентенциозный характер последних слов Евридики говорит в пользу того предположения, что она, произнесши их, уходит: древние трагики любили такие нравоучительные заключения речи. Но с другой стороны, все-таки многого недостает. Участь Ипсипилы не решена: разумеется, она будет помилована – хотя и это еще не сказано, – но что же дальше? «Помиловать ее я согласна, но жить под одной кровлей с виновницей смерти моего дитяти не могу. А потому…» – этой мысли мы ждем от дальнейшего.

Равным образом и о похоронах «Архемора» – как отныне будет называться «начаток рока», младенец-герой Офельт – ничего определенного еще не сказано. Итак, есть еще материал для дальнейшего обмена мыслей между Евридикой и Амфиараем; но затем она уходит. Вероятно, с ее уходом кончалось и пятое действие и хор пел свою установленную песню неизвестного нам содержания.

Шестое и последнее действие происходит между остальными героями трагедии – Ипсипилой, Амфиараем и Ясонидами. Не подлежит сомнению, что оно давало «узнание» матерью сыновей и сыновьями матери. Такое узнание жило еще долго в памяти эллинов, как об этом свидетельствует одна сохранившаяся нам эпиграмма, стоявшая первоначально под картиной, изображающей нашу сцену:

 
О, обнаружь, мой Фоант, золотую лозу Диониса:
         Мать Ипсипилу-рабу ей ты от смерти спасешь.
Гнев Евридики ее осудил, когда змей земнородный,
         Рока являя почин, в ад Архемора увлек.
Вскоре затем ты оставишь ограду Асоновой дщери
         И уведешь свою мать снова на Лемнос святой.
 

«Нашу сцену», конечно; только из нашей ли трагедии? Если да, то поэт эпиграммы выразился не совсем точно: Ясонидам уже нечего спасать Ипсипилу от смерти – это сделал еще раньше Амфиарай. Но как бы то ни было, сценой в этом роде должно было начаться шестое действие. Амфиарай остался с Ипсипилой; нужно как-нибудь ее пристроить. Есть у нее родственники? О, да, есть: два сына, если только они живы. Можно допустить, что оба Ясонида обратили внимание на эти слова: совпадение имен должно было их убедить, что царица-прислужница и есть та их мать, которую они отправились отыскивать. Но как им убедить Ипсипилу, испытанную горем и поэтому недоверчивую к счастью? Золотой знак Диониса на плече юношей решает дело. После двадцатилетней разлуки мать нашла своих детей: там, где вновь начинается связный текст – сохранившийся здесь счет стихов (1600) доказывает, что мы близки к развязке трагедии – мы находим счастливую Ипсипилу в объятиях обоих Ясонидов, Амфиарая же стоящим тут же с доброй улыбкой на устах.

Ипсипила

 
.................................................
Свершило вращенье Судьбы колесо!
Свершило, и в ласковом беге
Мне жизни надежду вернуло
И с жизнью детей ненаглядных оно.
То ужас, то радость сулил его путь;
Но ныне он счастье упрочил нам всем.
 

Амфиарай

 
Итак, жена, я сделал все, что мог,
За добрую услугу и усердье
Усердием я равным отплатил,
Тебе детей нежданных возвращая.
Храни же их, храните мать, друзья,
И будьте счастливы. А мы в поход свой
Задуманный на Фивы двинем рать.
 

(Уходит.)

Ипсипила

 
Будь счастлив, гость! Ты счастия достоин.
 

Ясониды

 
Да, счастлив будь!
 

Евней

 
Какой же бог, родная,
Так страстно жаждал горя твоего?
 

Ипсипила

 
Про жалкое бегство
Узнаешь, мой сын!
О Лемнос надводный,
За что на чужбину
Изгнал ты меня?
За то ль, что я нежно
Отца пощадила
Седую главу?
 

Евней

 
Они отца убить тебе велели?
 

Ипсипила

 
Мне страшно и вспомнить
Об ужасе том.
О дети родные!
Не женщины – нет —
Лихие Горгоны
Товарищей ложа
Кинжалом сразили
В объятиях сна.
 

Евней

 
Но как же ты от смерти ускользнула?
 

Ипсипила

 
Есть берег пустынный —
Раскатам он вторит
Бушующих волн:
Лишь птицы морские
Гнездятся на нем.
 

Евней

 
Но кто ж сюда изгнанницу направил?
 

Ипсипила

 
Повольники злые
По жалким путям
В Навплийскую гавань
На рабскую службу
Меня отвезли
И сбыли данайцам
Несчастный товар.
 

Евней

 
О мать моя! Как много ты страдала!
 

Ипсипила

 
Не сетуй – страданьям
Конец наступил.
Но сам ты как вырос
И чьею рукою
Был вскормлен, о сын мой?
Скажи своей матери,
Всё расскажи.
 

Евней

 
В Иолк обоих отвезла «Арго».
 

Ипсипила

 
О да, удалив вас От груди моей!
 

Евней

 
Когда же смерть похитила Ясона…
 

Ипсипила

 
Он умер? О сын мой!
Ах, новое горе
И новые слезы
Приносишь ты мне.
 

Евней

 
Орфей обоих в Фракию увел.
 

Ипсипила

 
Какую утеху
Отцу-горемыке
Готовил он этим?
Скажи мне, дитя.
 

Евней

 
Меня кифары научил ладам,
Его же к бранной битве приспособил.
 

Ипсипила

 
Но как же вернулись
Вы, дети, чрез волны
Эгейские снова
На Лемнос родной?
 

Евней

 
Фоант, отец твой, перевез внучат.
 

Ипсипила

 
Фоант! Он жив?
 

Евней

 
Благословеньем Вакха.
 

Здесь связный текст прекращается; из сохранившихся в дальнейшем групп букв видно, однако, что названный в последнем стихе бог остается темой разговора еще некоторое время – это подготовляет зрителей к его личному появлению в последней сцене. Действительно, Еврипид любил такие богоявления в конце своих трагедий – знаменитого deus ex machina; что он и в нашей трагедии остался верен своему обычаю, доказывает сохранившийся клочок папируса. Клочок жалкий – только начальные буквы восьми строк – но с именем Диониса перед второй из них. Итак, Дионис давал окончательную развязку трагедии; что же говорил он своей внучке и обоим правнукам? Первым делом, конечно, он приказывал братьям вернуться с матерью на Лемнос и – надо полагать – оставаться там до ее кончины. Затем он предсказал Евнею его – быть может, вынужденный – уход из Лемноса и переход в афинянам; им он передаст свои права на остров, которые будут со временем осуществлены, и в лице своих потомков Евнидов получит от них в награду наследственный культ своего родоначальника Диониса-Мельпомена. Младшему же, Фоанту… мы тут слегка фантазируем, но его дальнейшая судьба не могла быть пропущена, и поэт, думается, недаром подчеркнул его воинственность – итак, Фоанту он предвещает, что он тоже оставит Лемнос, но в другом направлении и, перейдя в Тавриду, станет царем воинственных и винолюбивых скифов и приютит у себя дочь Агамемнона Ифигению, перенесенную к нему неисповедимой волею Артемиды. Действительно, того царя Тавриды тоже звали Фоантом, и позднейшие поэты отождествляли его с нашим… правда, с дедом, а не с внуком. Но с дедом его невозможно отождествить по хронологическим соображениям; отождествляя же его с Фоантом-внуком, мы получаем в лице нашей Ипсипилы звено, соединяющее поход аргонавтов и с походом Семи против Фив, и с походом Агамемнона под Трою.

Так-то в этой заключительной речи Диониса страстность трагедии постепенно переходит в объективное спокойствие эпоса; когда его последнее слово прозвучало, все участвующие в трагедии со знаками немого благоговения расходятся.

XI

Трагедия прошла перед нами. Быть может, остроумию ученых удастся еще добыть новые факты из тех многочисленных клочков, которые теперь лишь подзадоривают наше любопытство полуосмысленными группами своих письмен; быть может, продолжающаяся египетская сказка добровольно предоставит в наше распоряжение новые материалы. Пока же приходится довольствоваться тем, что в предыдущем нами установлено.

Итак, что же мы скажем об Ипсипиле-прислужнице?

Прежде всего – что поэт прекрасно поступил, удержав допущенное его предшественником – будь то Эсхил или кто-нибудь другой – ее отождествление с Ипсипилой-царицей.

Действительно, первоначально это были две различные и самобытные героини саги. Что миф об Ипсипиле Лемносской не был рассчитан на это продолжение в роще Немейского Зевса – это мы уже видели; точно так же можно, однако, утверждать, что и миф об Ипсипиле-прислужнице не был рассчитан на то лемносское начало. Весь смысл этой Ипсипилы исчерпывается тем, что она открыла своему питомцу Архемору-Офельту «высоковратную» обитель смерти и этим символически предрешила несчастный конец похода Семи. Вообще, что это за прозрачные, говорящие имена! Амфиарай – «отовсюду окруженный проклятием»; Адраст – «не могущий избегнуть своей участи»; Архемор – «начаток рока», наконец, Ипсипила – «высоковратная» в выясненном выше смысле. Можно ли сомневаться, что они были созданы, так сказать, с наклоном друг к другу?..

Но это было когда-то; для аттической трагедии Ипсипила-прислужница неразрывно связана с Ипсипилой-царицей – уже начиная с Эсхила. Все же для Эсхила эта женская фигура была вообще второстепенным лицом; даже не зная содержания его «Немеи», даже независимо от того, правильно ли наше предположение о влиянии ее на рассказ Стация, мы можем утверждать, что для благочестивого поэта главным предметом интереса было учреждение Немейских игр в воздаяние за преждевременную смерть Архемора и символически – за несчастный конец похода Семи. Понятно ли нам это? Способны ли мы видеть в земнородном змее, погубившем младенца Евридики, того старинного Аресова змея, блюдущего основанные на месте его логовища Фивы и губящего в зародыше враждебную им рать аргосского орла? Способны ли мы видеть в огромном несчастии, постигшем народ, огромное, болезненное напряжение его жизненной энергии, требующее себе разрешения в славе посмертных игр? Говорит ли что-либо нашему сердцу эта своеобразная нравственная энтропия?.. Если нет, то лучше оставим Эсхила; перейдем к Еврипиду.