Текст книги "Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы"

Третий стасим

Строфа

Суждено ли нам наконец выступать легкой ногой во всенощных хороводах, резвясь в вакхическом веселье и закидывая голову навстречу влажному ночному ветру? Так лань играет, радуясь роскошной зелени лугов, когда она спаслась от страшной облавы, миновала загонщиков, перепрыгнула хитросплетенные тенета. И вот, пока охотник кричит своим гончим, ускоряя их прыть, она, бурноногая, хотя и изнемогая в беге, несется по долине вдоль реки, радуясь безлюдию в зелени густолиственного леса.

В чем мудрость, в чем прекраснейший дар человеку от богов, как не в том, чтобы победоносною десницей смирять выю врагов? А что прекрасно, то и мило навеки.

Антистрофа

Не скоро движется божья сила, но можно довериться ей; она карает смертных, поклоняющихся неразумию и в угоду безрассудной мечте отказывающих в почете богам. Долгое время поджидают они нечестивца в хитрой засаде, но затем схватывают его. И они правы: не следует в своих мнениях и помыслах возвышаться над верой; не требуется большого усилия мысли, чтобы убедиться в мощи того, что мы называем божеством, чтобы признать вечными и врожденными те истины, которые столь долгое время были предметом веры.

В чем мудрость, в чем прекраснейший дар человеку от богов, как не в том, чтобы победоносной десницей смирять выю врагов? А что прекрасно, то и мило навеки.

Эпод

Блажен пловец, избегший бури и достигший гавани; блажен и тот, кто усмирил тревогу в своей душе. В остальном прочного счастья нет; и в богатстве, и во власти другой может опередить тебя. Правда, есть и другие надежды, в несметном числе витающие среди несметного числа смертных; но из них одни в конце концов сводятся к достижению богатства, прочие же не сбываются. Нет! Чья жизнь счастлива в своих минутных дарах, того и я считаю блаженным.

Четвертое действие

Дионис выходит из дворца; его лицо выражает озабоченность и тревогу. Медленно спустившись по ступеням, он быстро оборачивается ко дворцу.

Дионис. Тебя, готового видеть то, что грешно видеть, стремящегося к тому, к чему гибельно стремиться, – тебя зову я, Пенфей! Появись перед дворцом, дай мне увидеть тебя в одежде женщины, менады, вакханки… (спохватываясь, вкрадчиво) соглядатаем твоей матери и ее отряда!

Пенфей выходит из дворца; длиннополый женский хитон окружает его стан, с плеча свешивается небрида, волосы распущены, на голове митра, глаза блуждают. Походка у него нетвердая, старый раб его поддерживает. Вышедши на солнце, он в испуге вскрикивает и судорожно подносит руку к глазам; через несколько времени он, боязливо косясь на Диониса, говорит ему дрожащим от ужаса голосом.

Пенфей. Что со мной? Мне кажется, я вижу два солнца, дважды вижу Фивы, весь семивратный город… Мне кажется, что ты идешь впереди нас в образе быка и что на голове у тебя выросли рога… Уж не подлинно ли ты зверь? С виду ты похож на быка…

Дионис (стараясь успокоить его). Отсюда видно, что бог, не расположенный к нам раньше, сопровождает нас как друг; (насмешливо) теперь ты видишь то, что должно видеть.

Пенфей (невольно опустивший глаза, всматривается в свой наряд; мало-помалу его ужас переходит в детскую веселость). Как же тебе кажется? Не стою ли я в осанке Ино? Или скорее Агавы, моей матери?

Дионис (одобрительно кивая головой). Глядя на тебя, я воображаю, что вижу одну из них; да и по наружности тебя можно принять за дочь Кадма.

Направляется к выходу направо, но затем вдруг останавливается; видно, он борется сам с собой; он оборачивается и смотрит на Пенфея взором, полным нежности и сострадания.

Однако вот эта прядь твоих волос не на месте; она свешивается не так, как я ее приладил под митрой.

Пенфей. Видно, она отделилась еще во дворце, когда я наклонял голову и закидывал ее в вакхической пляске.

Дионис. Ничего, я ее опять прилажу – мое ведь дело ухаживать за тобой. (Подходит к Пенфею.) Держи голову прямо.

Пенфей. Хорошо, украшай меня; на то и отдался я тебе.

Дионис снимает у него митру, прилаживает волосы, затем опять прикрепляет митру; он не торопится, по всему видно, что он хочет отсрочить момент ухода. Окончив свое дело, он снова направляется к выходу, снова останавливается, снова глядит на Пенфея и с нежностью говорит ему.

Дионис. Также и пояс твой недостаточно туго сидит, и складки твоего платья не в строгом порядке спускаются до ног.

Пенфей. И мне так кажется, по крайней мере с правой стороны; но с другой платье правильно свешивается до самого каблука.

Дионис (поправляя платье Пенфея). О, ты назовешь меня еще первым из своих друзей, когда увидишь вакханок… (про себя) гораздо более целомудренными, чем ты ожидаешь.

Окончив свою работу, направляется к выходу; но Пенфей, которого как бы обдало жаром при упоминании о вакханках, останавливает его.

Пенфей. А скажи… в какую руку мне взять тирс, чтоб еще более уподобиться вакханке? В правую или в ту?

Дионис. Его следует поднимать правой рукой одновременно с правой ногой.

Пенфей проделывает указанные движения.

Я рад, что твой ум оставил прежнюю колею.

Пенфей. А сумею ли я поднять на своих плечах весь Киферон с его долинами и с самими вакханками?

Дионис. Сумеешь, если захочешь. Раньше твой ум был болен, а теперь он таков, каким ему следует быть.

Пенфей. Не взять ли нам ломы с собой? Или мне поднять гору руками, упершись в вершину плечом?

Дионис (подлаживаясь под настроение Пенфея). Не разрушай капищ нимф и жилища Пана, где он играет на свирели!

Пенфей. Ты прав; не силой следует побеждать женщин; я скроюсь лучше под елями.

Дионис. Ты скроешься так, как тебе следует скрыться (с особым ударением), явившись коварным соглядатаем менад.

Пенфей (которого при упоминании менад снова обдало жаром, с чувственным хохотом, причем его лицо принимает все более и более полоумное выражение). А знаешь, мне кажется, я захвачу их среди кустарников, точно пташек, опутанных сладкими сетями любви!

Дионис. На то ведь ты и идешь подстерегать их; и ты наверно их захватишь… (про себя) если сам не будешь захвачен раньше.

Пенфей. Веди меня прямо через Фивы; я – единственный гражданин этого города, решившийся на такой подвиг.

Дионис. Да, ты один приносишь себя в жертву за город, один; зато же и битвы тебе предстоят, которых ты достоин. (После нового крайнего усилия над собой.) Пойдем туда; я буду твоим… (после некоторого колебания) спасительным проводником; а оттуда уведет тебя… (с ударением) другой.

Пенфей (с блаженной улыбкой). Ты хочешь сказать: моя мать?

Дионис (с выражением ясновидящего, дрожащим от жалости голосом). Высоко надо всем народом…

Пенфей. Для этого я и иду туда!

Дионис. Обратно ты будешь несом…

Пенфей. Что за блаженство!

Дионис. На руках матери…

Пенфей. Нет, это слишком пышно!

Дионис (с выражением ужаса, закрывая лицо руками). О да, так пышно…

Пенфей. Правда, я этого заслуживаю… (Забыв договорить фразу, уходит неровной походкой, поддерживаемый своим рабом, закидывая голову и раскачивая тирс; все его движения дышат сознанием неслыханного величия и блаженства.)

Дионис (все еще потрясенный виденной им мысленно сценой). О, ты велик, велик, и велики страдания, которым ты обрек себя; за то же и слава твоя вознесется до небес. Простирайте руки, Агава и вы, ее сестры, дочери Кадма; я веду к вам юношу на страшный бой, а победителем – буду я, да, Бромий. (Хору.) Что все это значит – покажет вам само дело. (Быстро уходит.)

Четвертый стасим

Строфа

Мчитесь же, быстрые собаки Неистовства, мчитесь на гору, где дочери Кадма водят хороводы; заразите их бешенством против того, кто в женской одежде, против безумного соглядатая менад. Мать первая увидит его, как он с голой скалы или дерева поджидает ее подруг, и кликнет менадам: «Кто этот лазутчик, вакханки, явившийся сам на гору, да, на гору, подсматривать за бежавшими в горы кадмеянками? Кто мать его? Не женщина его родила, нет; это отродье какой-то львицы или ливийской Горгоны».

Предстань, явный Суд, предстань с мечом в руке, порази решительным ударом в сердце его, забывшего и о боге, и о вере, и о правде, его, землеродного Эхионова сына!

Антистрофа

Не он ли возымел неправую мысль и нечестивое желание пойти в безумный и святотатственный поход против твоих, Вакх, и твоей матери таинств, чтобы силой победить непобедимое? Нет, лучше беззаветная преданность богу человека: она лишь доставляет смертным безбольную жизнь. Не завидую я мудрецам; есть другое, высокое, очевидное благо, к которому радостно стремиться: оно состоит в том, чтобы дни и ночи проводить в украшающем нашу жизнь и богоугодном веселье, чтобы сторониться ото всего, что вне веры и правды, и воздавать честь богам.

Предстань, явный Суд, предстань с мечом в руке, порази решительным ударом в сердце его, забывшего и о боге, и о вере, и о правде, его, землеродного Эхионова сына!

Эпод

Явись быком, или многоглавым змеем, или огнедышащим львом; явись, Вакх, дай ему, ловцу вакханок, попасть в гибельную толпу менад и, смеясь, набрось петлю на него.

Пятое действие

Первая сцена

Тот раб, который сопровождал Пенфея на Киферон, вбегает на сцену весь в пыли, едва переводя дыхание. Увидя дворец Пенфея, он бросается на колени и с плачем взывает.

Раб. О дом, счастливый некогда на всю Элладу, дом сидонского старца, посеявшего змеево семя в ниве Ареса! Хотя я и раб, но я плачу по тебе. (Рыдания не дают ему продолжать.)

Корифейка. Что случилось? Не от вакханок ли приносишь ты весть?

Раб. Погиб Пенфей, сын Эхиона!

Вакханки. О владыка Дионис, ты доказал свое божественное величие.

Раб (вскочив с места, с угрозой). Что вы сказали? Что значат ваши слова? Вам радостно, женщины, горе моих господ?

Вакханки (ликуя). Мы – чужестранки и в чужеземных песнях благословляем своего бога; минуло время смирения и страха перед оковами!

Раб. Вы думаете, что Фивы так оскудели людьми, <что после смерти Пенфея не найдется кары для вас?>

Призывает знаками стражу, челядь и граждан, все в большем и большем числе сбегающихся на площадь; все, пораженные ужасом, безмолвствуют.

Вакханки (замечая свое торжество). Дионис, да, Дионис, а не Фивы, владычествует над нами.

Раб (грустно опустив голову). Вам это простительно; а все-таки, женщины, веселиться грешно, когда совершилось такое несчастье.

Вакханки. Научи нас, скажи, какою смертью погиб неправый муж, зачинщик неправого дела?

Раб. Оставив позади последние хутора нашей фиванской земли и пройдя русло Асопа, мы стали подниматься по склону Киферона, Пенфей, я, сопровождавший своего господина, и тот чужестранец, который был нашим проводником на место празднества. Сначала мы расположились в зеленой дубраве, стараясь не производить шелеста ногами и не говорить громко, чтобы видеть все, не будучи видимы сами. Перед нами была котловина, окруженная крутыми утесами, орошаемая ручьями; здесь, в густой тени сосен, сидели менады, занимаясь приятной работою. Одни, у которых тирс потерял свою зелень, вновь обвивали его плющом; другие, веселые, точно жеребицы, с которых сняли пестрое ярмо, взаимно отвечая друг другу, пели вакхическую песню.

Несчастный Пенфей, не видевший этой толпы женщин, сказал: «Чужестранец, с того места, где мы стоим, я не могу разглядеть этих самозваных менад; а вот со скалы, взобравшись на высокую ель, я мог бы в точности видеть все грешные дела вакханок». Тут мне пришлось быть свидетелем истинного чуда, сотворенного чужестранцем. Схватив за крайний отпрыск ветвь ели, поднимавшуюся до небес, он стал гнуть ее, гнуть, пока не пригнул ее до черной земли, причем дерево описывало дугу, точно лук или колесо, которому циркуль начертал кривую линию его окружности; так-то и чужестранец своими руками пригибал к земле ту горную ель, творя дело, не дозволенное смертному. Затем, поместив Пенфея на этом древесном седалище, он дал ели выпрямиться, мало-помалу, чтобы она не сбросила его: так-то она выпрямилась, упираясь верхушкой в небо, – а на верхушке сидел мой господин.

Но лучше, чем он мог увидеть менад, те увидели его. Едва успел я убедиться, что он сидит на дереве, как иностранец исчез, с эфира же раздался голос, – очевидно, Диониса: «За вами дело, девы! Я привел к вам того, который издевается над вами, надо мною и над моими таинствами; расправьтесь с ним!» Одновременно с этими словами между небом и землею загорелся столб священного огня. Замолк эфир, не шевелились листья горной дубравы, не слышно было голосов зверей; они же, неясно восприняв слухом его голос, поднялись с места и, недоумевая, стали оглядываться кругом. Он снова к ним воззвал; когда же дочери Кадма ясно расслышали приказание Вакха, они понеслись с быстротой голубок, напрягая в поспешном беге свои ноги, и мать Агава, и ее родные сестры, и все вакханки, причем, воодушевленные наитием бога, они перепрыгивали через древесные пни и валуны, которыми зимние потоки загромоздили котловину.

Когда они увидели на ели моего господина, то, взобравшись на возвышавшуюся против ели скалу, они сначала стали со всей силы бросать в него камнями и еловыми ветвями, точно дротиками; другие бросали тирсами в Пенфея, в жалкой стрельбе. Но это ни к чему не вело: он сидел на высоте, недоступной их усилиям, хотя и сам, несчастный, был в безвыходном положении. В конце концов они, наломав дубовых ветвей, начали разрывать корни ели этими нежелезными ломами. Видя, что они ничего этим не достигают, Агава крикнула им: «Окружите дерево, вакханки, и ухватитесь за его ветви; тогда мы поймаем зверя и не дадим ему разгласить тайные хороводы бога». Тут они тысячью рук ухватились за ель и вырвали ее из земли.

Высоко на верхушке сидел Пенфей – и с этой высоты он полетел вниз и грохнулся оземь. Раздался раздирающий крик – он понял близость беды. Мать первая, точно жрица, начала кровавое дело и бросилась на него. Он сорвал митру с головы, чтобы она, несчастная Агава, узнала его и не совершила убийства; он коснулся рукой ее щеки и сказал: «Мать моя, ведь я сын твой Пенфей, которого ты родила в доме Эхи-она; сжалься надо мною, мать моя, за мои грехи не убивай твоего сына!» Но она, испуская пену изо рта и вращая своими блуждающими глазами, одержимая Вакхом, не была в своем уме, и его мольбы были напрасны; схватив своими руками его левую руку, она уперлась ногой в грудь несчастного и вырвала ему руку с плечом – не своей силой, нет, сам бог проник своей мощью ее руки. То же сделала с другой стороны Ино, разрывая тело своей жертвы; к ней присоединились Автоноя и вся толпа вакханок. Дикий гул стоял над долиной; слышались и стоны царя, пока он дышал, и ликования вакханок; одна уносила руку, другая ногу вместе с сандалией; они сдирали мясо с ребер, обнажая кости, и разносили обагренными руками тело Пенфея.

Теперь части разорванного тела лежат в различных местах, одни – под мрачными скалами, другие – в густой листве леса, и нелегко собрать их; бедную же его голову сама мать, своими руками сорвавшая ее, наткнула на острие тирса и, воображая, что это голова горного льва, несет ее прямо через Киферон, оставив сестер в хороводах менад. Она приближается к воротам нашего города, гордясь своей несчастной добычей, взывая к Вакху, своему товарищу по охоте, своему помощнику в совершенном деле, ниспославшему ей славную победу… ему, над победным трофеем которого она немало слез прольет!

Но я уйду подальше от беды, прежде чем Агава приблизится ко дворцу. Быть благоразумным и чтить все божественное – таково лучшее и, думается мне, также самое мудрое решение для смертных. (Уходит во дворец.)

Вторая сцена (эммелия)

Хор. Почтим хороводом Вакха, возликуем о несчастье, постигшем Пенфея, змеево отродье; его, который, надев женский наряд и взяв в руки прекрасный тирс, обрекший его аду, последовал за быком, направившим его к гибели. Слава вам, кадмейские вакханки! Славную победную песнь заслужили вы – на горе, на слезы себе! Что за прекрасный трофей – схватить обливающуюся кровью руку своего дитяти!

Третья сцена (коммос)

На правом краю сцены появляется Агава, с нею толпа фиванских вакханок. Агава – женщина еще молодая, в полном расцвете своей матрональной красоты. Ее пылающие щеки свидетельствуют о вакхическом восторге, который ее объял, ее блуждающие глаза – о том, что этот восторг уже перешел в помешательство. Ее хитон запятнан кровью; на конце своего тирса она несет над левым плечом, сама не видя ее, облитую кровью голову убитого Пенфея. При виде Агавы хор прекращает пляску и останавливается как бы в оцепенении; корифейка одна сохраняет все свое хладнокровие.

Корифейка. Но вот я вижу Агаву, Пенфееву мать; с блуждающим взором она направляется ко дворцу. (Своим растерявшимся товаркам, строго.) Приветствуйте почитательниц благословенного бога!

Между тем Агава в торжествующей осанке и с вакхическими возгласами приблизилась ко дворцу, ожидая, что весь народ хлынет ей навстречу; видя, что все боязливо жмутся, она недовольна; но вот она замечает лидийских вакханок и радостно направляется к ним.

Строфа

Агава (поет). Азиатские вакханки…

Молодая вакханка (ближайшая к Агаве, будучи не в силах преодолеть свое отвращение). Зачем ты зовешь нас? Уйди!

Агава (не расслышавшая этого возгласа, продолжает, показывая свой трофей) …мы приносим с горы во дворец этот только что срезанный цветок – нашу счастливую добычу.

Корифейка (Агаве, строго глядя на свою молодую землячку). Вижу и приветствую тебя, как свою товарку.

Агава (не удовлетворенная степенностью корифейки). Я без тенет поймала его – молодого детеныша горного льва, как вы можете убедиться сами!

Корифейка. В какой глуши?

Агава (стараясь припомнить что-то). Киферон… (Опять ищет.)

Корифейка. Что же дальше? «Киферон»?

Агава (быстро и торжествующе). Был его убийцей.

Корифейка. А кто первая его ударила?

Агава. Это мой подвиг! «Счастливая Агава!» – так величают меня в наших хороводах.

Корифейка. А кто еще?

Агава (опять начинает искать; вдруг ей кажется, что она припоминает; она быстро кричит). Кадмовы… (И тотчас замолкает: по-видимому, это воспоминание ей неприятно.)

Корифейка. Что же дальше? «Кадмовы»?..

Агава (нехотя) …дочери. (Вдруг она еще что-то припоминает; с сияющим лицом.) Но они уже после меня, да, после меня коснулись этого зверя. О, это счастливая охота! (Начинает кружиться в вакхической пляске.)

Антистрофа

Агава (счастливая, подходит к молодой вакханке и дружелюбно кладет ей руку на плечо). Будь же моей гостьей на пиру!

Молодая вакханка. Мне быть твоей гостьей, несчастная? (С отвращением отбрасывает руку Агавы, так что эта рука сталкивается с головой Пенфея.)

Этот последний предмет привлекает к себе внимание Агавы; она несколько раз проводит рукой по щекам убитого, ее лицо начинает выражать беспокойство; но вскоре прежняя веселость к ней возвращается.

Агава. Это – молодой еще зверь; его грива космата, но скулы едва покрылись нежным пухом молодости.

Корифейка (с тревогой следившая за Агавой, успокаивает ее). Да, по волосам он похож на дикого зверя.

Агава (с увлечением). Вакх – великий охотник! Это он послал менад охотиться на этого зверя.

Корифейка. Да, наш владыка ловец.

Агава (протягивая руку корифейке). Итак, ты поздравишь меня?

Корифейка. Что?.. (После отчаянного усилия над собой принимая протянутую руку.) Да, поздравляю.

Агава (внезапно нахмурившись). А то, пожалуй, кадмейцы…

Корифейка (не будучи более в силах побороть свое отвращение). Да, и Пенфей, твой сын, свою мать…

Агава (обрывая ее, решительно). Поздравит! Недаром же она взяла эту добычу – настоящего льва!

Корифейка (с ударением). Неслыханную.

Агава (весело). Да, и неслыханным образом.

Корифейка (все более и более подчиняясь отвращению). Итак, ты довольна?

Агава. О, я счастлива, что совершила на этой охоте великий, да, великий и несомненный подвиг. (Снова начинает кружиться, сопровождая свою пляску вакхическими возгласами.)

Четвертая сцена

Вакханки, не чувствуя более сил выносить это зрелище, окружают корифейку и просят ее, чтобы она удалила Агаву.

Корифейка (Агаве). Покажи же, несчастная, гражданам победную добычу, с которой ты пришла.

Агава направляется к занимающему левую часть сцены народу и, держа высоко перед собой свой трофей, в осанке оратора, говорит следующее.

Агава. О вы, населяющие славную твердыню фиванской земли! Приблизьтесь, взгляните на эту добычу, на зверя, которого убили мы, дочери Кадма! Притом убили не ременчатым фессалийским дротиком, не с помощью тенет – нет, одними своими белыми руками. Стоит ли после этого заводить пышное оружие и попусту приобретать изделия копьевщиков? Мы одними своими руками взяли эту добычу и разорвали на части зверя!

Народ молчит; Агава, расстроенная его равнодушием, обращается к страже, стоящей перед дверьми дворца.

Где старик отец мой? Пусть он приблизится! И где Пенфей, мой сын? Пусть он приставит ко дворцу крепко сколоченную лестницу и прибьет к фризу эту голову (косясь на граждан, с ударением) – эту львиную голову, которую я принесла с охоты.

Стража стоит в смущении; наконец один стражник, после повелительного жеста Агавы, указывает рукой на правый край сцены. Агава смотрит туда, долго не понимая, в чем дело.

Пятая сцена

С другого конца сцены медленным шагом входят ратники, царская дружина с Электриных ворот; среди них согбенный горем Кадм, все еще в одежде вакханта; за ним шестеро воинов несут носилки, на которых, покрытое черным саваном, покоится что-то неузнаваемое.

Кадм (воинам). Идите за мной с вашей печальной ношей, идите, мои помощники, с телом Пенфея в ограду дворца. (Ищет глазами кого-то; не найдя его, обращается к корифейке.) С большим трудом, после бесконечных поисков нашел я части этого разорванного тела, каждую на особом месте. Мне сказали о совершённом дочерьми, когда я уже был в городе, уже внутри стен, вернувшись со стариком Тиресием со святой поляны: тогда я вновь отправился в горы и теперь приношу моего мальчика, убитого менадами. Я видел ту, что некогда родила Актеона, Автоною, и вместе с ней Ино; эти несчастные, всё еще пораженные безумием, находились в лесу. Про Агаву же мне сказали, что она в вакхическом бешенстве направляется сюда… и услышанное мною слово не было пустым: я вижу ее – нерадостное это зрелище.

При вступлении на сцену ратников Агава, чтобы лучше разглядеть все, поднялась на ступени колоннады, вследствие чего Кадм не мог ее видеть; но она увидела его и направилась ему навстречу; теперь она стоит перед ним и протягивает ему свой трофей.

Агава (торжественно). Отец, ты можешь гордо объявить себя отцом лучших в мире дочерей – и я говорю это, имея в виду нас троих, но главным образом меня; да, меня, которая, бросив кросна и челноки, задалась более высокой целью – ловить диких зверей своими руками. И, как видишь, я несу в своих руках вот этот полученный мною трофей, чтобы он был прибит к твоему дому; прими же его, отец, в свои руки, возрадуйся моей удачной охоте и пригласи друзей на пир; ты ведь счастлив… (замечая настроение Кадма, с досадой) конечно, счастлив, когда мы совершили такое дело!

Кадм (сначала было крепившийся, заливается слезами). О горе неизмеримое, горе невыносимое – убийство совершили вы своими несчастными руками! Радостную же жертву принесла ты богам, что приглашаешь на пир наши Фивы и меня! О, я убитый горем – и твоим и моим – человек! Как страшно наказал нас владыка Бромий… Справедливо, да, но слишком страшно; ведь он наш родной бог! (Рыдает.)

Агава (оскорбленная поведением Кадма, презрительно). Как нехорошо, однако, действует на людей старость: от нее они и говорят неприветливо, и глядят мрачно. Пусть бы хоть сын мой пошел в свою мать и был лихим охотником, отправляясь с другими молодыми фиванцами на ловлю зверей! (Смеясь.) Но нет! Он умеет нападать лишь на богов. Вразуми его ты, отец! (Страже.) Призовите его кто-нибудь перед мой облик, чтобы он увидел меня в моем счастье!

Кадм (успокоившись несколько, смотрит на свою дочь взором, полным сострадания). Что мне делать? Если вы поймете, что совершили, – это будет для вас страшным мучением; если же вы до конца жизни будете пребывать в этом положении, то вы в своем несчастье будете хоть воображать себя счастливыми.

Агава (удивленно). Что же тебе не нравится во всем этом? Что тебя огорчает?

Кадм (подходит к Агаве, обнимает ее, прислоняет ее голову к своему плечу и поднимает правую руку к небу). Погрузи же прежде всего свой взор сюда, в эфир.

Агава. Изволь. (Ее взор следует направлению руки Кадма.) Но почему велел ты мне взглянуть на него?

Кадм. Представляется ли он тебе все тем же, или ты замечаешь в нем перемену?

Агава. Да, он как будто светлее и прозрачнее прежнего.

Кадм (еще нежнее прижимая к себе Агаву, тихо). А то… волнение еще не улеглось в твоей душе?

Агава (подносит руку к челу, старается вдуматься в свое положение, затем качает в недоумении головой и глядит на своего отца удивленным, но твердым взором). Не понимаю, о чем ты говоришь, но я действительно как будто прихожу в себя, и мое прежнее состояние оставляет меня.

Кадм. И ты могла бы выслушать мои вопросы и дать на них ясные ответы?

Агава. Спрашивай, отец; я уже не помню, что говорила тебе раньше.

Кадм. В чей дом вошла ты под звуки свадебных песен?

Агава. Ты выдал меня за Эхиона – спарта, как говорят.

Кадм. Кто же был тот ребенок, который в вашем доме родился… у твоего мужа.

Агава (с материнской гордостью). Пенфей; он – сын мой столько же, сколько своего отца.

Пауза.

Кадм (видимо борется с собой; сделав над собой последнее усилие, он, еще крепче прижимая свою дочь к себе, спрашивает ее). Что же это за голова, которую ты держишь в своих объятиях?

Агава. Львиная… (спохватываясь, в смущении) так, по крайней мере, говорили мои товарки по охоте.

Кадм. Взгляни же хорошенько; раз взглянуть – труд непродолжительный.

Агава (смотрит на свой трофей, узнает в нем человеческую голову и с отвращением роняет его; Кадм его подхватывает). Боги, что вижу я! Что за трофей несу я в своих руках!

По данному Кадмом знаку подходит ратник с водой; он смывает запекшуюся кровь, искажавшую лицо Пенфея.

Кадм. Всмотрись в нее, узнай точнее, чья она.

Агава. Я вижу… О я горемычная! Я вижу свое страшное горе!

Кадм. Она похожа на львиную, как тебе кажется?

Агава. Нет! Голову Пенфея держу я, несчастная, в своих руках.

Кадм. Да, – облитую кровью прежде, чем ты могла узнать ее.

Пауза. Агава, стоявшая некоторое время как бы в оцепенении, судорожно сжимая свою голову руками, начинает быстро и отрывисто расспрашивать Кадма.

Агава. Кто убил его? Как попала она в мои руки?

Кадм (про себя). Поздно раскрываешься ты, злополучная истина!

Агава (умоляюще). Говори! Мое сердце бьется в ожидании того, что мне предстоит узнать.

Кадм. Ты убила его – ты и твои сестры.

Агава. Да где же он погиб? Во дворце или где?

Кадм. Там, где раньше Актеона растерзали собаки.

Агава. Что же заставило этого беднягу отправиться в Киферон?

Кадм. Он пошел туда, чтобы осмеять бога и твои вакхические пляски.

Агава. А мы каким образом попали туда?

Кадм. Вы обезумели, и с вами все гражданки в вакхическом неистовстве оставили город.

Агава (после паузы, глухо). Это Дионис нас погубил: теперь я поняла все.

Кадм. Да, но будучи оскорблен вами: вы не хотели признать его богом.

Агава. Но чем же Пенфей был виновен в моем неразумии?

Кадм. И он, уподобившись вам, не поклонялся богу…

Агава медленным шагом отступает; теперь только ее горе представляется ей во всей своей огромности, ее ноги подкашиваются; она падает и начинает громко, судорожно рыдать.

За то он одним ударом погубил всех, и вас, и его, разрушая весь наш дом, – и меня, который, сам не имея сыновей, видит и этот отпрыск твоего чрева, несчастная, погибшим лютою и бесславною смертью (с нежностью глядя на голову Пенфея, которая осталась у него в руках), – тебя, дитя мое, тебя, который был гордостью и опорою моего дома, как сын моей дочери, и гражданам внушал страх: глядя на твой облик, никто не решался обижать меня, старика, а если и решался, то был караем по заслугам. Теперь же я буду с позором изгнан из дворца, я, тот великий Кадм, который посеял фиванское племя и собрал прекраснейший в мире урожай. Да, милый мой, – хотя тебя уже нет более в живых, ты останешься для меня предметом горячей любви, – твоя рука не коснется более моей щеки, ты не обнимешь меня более, называя меня дедушкой и спрашивая: «Кто обижает, кто оскорбляет тебя, старик? Чьи непочтительные слова волнуют твое сердце? Говори, отец, и я накажу твоего обидчика!» Теперь несчастен я, жалок и ты, горемычна твоя мать, несчастны и ее сестры… если есть человек, не воздающий уважения богам, пусть он взглянет на его участь и уверует в них! (Покрывает себе лицо плащом; один воин поддерживает его.)

Корифейка (видимо тронутая). Тебя нам жаль, Кадм; но твой внук понес кару заслуженную, хотя и печальную для тебя.

Агава (медленно поднявшись со своего места). Отец, ты видишь ведь, что мое настроение совершенно изменилось – <позволь мне припасть к останкам моего бедного дитяти.

Кадм. Ты можешь, дочь моя: вот голова Пенфея.>

Агава. А где же, отец, дорогое тело моего сына?

Кадм. Я с трудом его собрал и принес; вот оно.

Царская дружина, скрывавшая до сих пор останки Пенфея от глаз Агавы, расступается; она видит на земле носилки, покрытые черным саваном, подходит к ним, но вдруг нерешительно останавливается.

Агава (робко). Все ли его части хорошо прилажены одна к другой?

Кадм. ……………………………………………………………………..................…..