Текст книги "Зеркальщик"

– Ничего, что могло бы вас обидеть, – ответил тот. – Я только хотел подробнее узнать о судьбе Эдиты Мельцер и обстоятельствах, толкнувших ее на преступление. Как я уже говорил, я не могу представить себе, чтобы Эдита убила человека. Она слабая девушка. Откуда у нее столько сил, чтобы убить взрослого мужчину?

Ингунда обернулась. В глазах ее отражалось крайнее возбуждение.

– Она околдовала его! – вскричала женщина. – Он был беспомощен.

Она снова отвернулась к окну.

Такими манерами не подобает встречать посетителей. Кроме того, мысли ее нисколько не были омрачены трауром. У медика сложилось впечатление, что вдова ждала кого-то другого, потому что после короткой паузы, которую Мельцер из вежливости вставил в разговор, Ингунда грубо поинтересовалась:

– Это все?

Ошарашенный столь бесцеремонным обращением, Мейтенс уже собирался удалиться, как дверь в комнату отворилась и вошел старый Джузеппе. Одежда его была мокрой, длинные белые волосы свисали клочьями. Не обращая внимания на Мейтенса, одетая в черное женщина бросилась к старику, оттащила его в сторону, а тот что-то проворчал своей госпоже. Медик не понял, что именно сказал Джузеппе, но вдова, казалось, испытала облегчение. Мейтенс удалился, не попрощавшись.

По дороге на площадь Сан-Захария, где находился его постоялый двор, Мейтенс перешел Большой канал по Понте-ди-Риальто – сооружению из сводчатых арок и подпорок, похожему на готический собор. Чтобы попасть с одной стороны канала на другую, нужно было взобраться на деревянную гору – настолько высоким был проход для кораблей. В центре сооружения ремесленники и торговцы предлагали свои товары: дорогие кожаные изделия, фрукты из далеких стран, но медик не обращал на них внимания. У него не шло из головы преступление, в котором обвиняли Эдиту. С тех пор как он видел девушку в последний раз, прошло несколько недель, но чем больше времени проходило, тем сильнее становились его чувства. Неужели же он должен стоять и смотреть, как Эдиту привлекут к суду за преступление, которого она не совершала? С другой стороны, поведение вдовы судовладельца казалось медику настолько загадочным, что он решил навести справки.

Даниэль Доербек был известным в Венеции человеком, из-за богатства у него было много завистников, в первую очередь среди других судовладельцев. От Пьетро ди Кадоре, занимавшегося торговлей с Далмацким побережьем, Мейтенс узнал очень странные вещи, подтвердившие его подозрения: с немецким судовладельцем и его женой что-то было не так. Они, как сообщил ди Кадоре, жили очень уединенно, а палаццо Агнезе считался среди венецианцев жутким местом. Пьетро ди Кадоре слыхал о бесчинствах, которым предавались оба с особами противоположного пола. Слуги Доербеков также сообщали, что их господа не разговаривают друг с другом и вообще относятся один к другому с ненавистью и пренебрежением. Недавно Ингунда даже сбежала от мужа в Константинополь, но Доербек догнал ее на самом быстроходном из своих судов и вернул обратно.

Мейтенс был смущен. В его душе крепло подозрение, что именно госпожа Ингунда убила Даниэля Доербека, а вовсе не служанка Эдита. Поэтому медик решил, что отправится на следующий день к адвокату и в Quarantia Criminal – совет, который выносит решение по делам убийц и других опасных преступников.

Самым известным адвокатом Венеции был Чезаре Педроччи, которого называли il drago, драконом, не столько из-за его отвратительной внешности, благодаря которой он был известен, сколько из-за его способности думать с такой скоростью, словно у него было пять голов вместо одной. За предоплату в десять скудо Педроччи согласился заняться этим делом. Еще десять он потребовал на случай, если ему удастся вытащить Эдиту из тюрьмы. Медик согласился.

Совет десяти выносил свои страшные приговоры в дальней части Дворца дожей. Там же, на третьем этаже, обитал председатель Совета десяти, почтенный венецианец по имени Аллегри, с седой бородой и длинными черными волосами. Его приветливое лицо омрачилось, когда он узнал Педроччи и Мейтенс назвал причину их визита.

Аллегри махнул рукой и заявил, что тут случай совершенно ясный: юная служанка убила своего господина, и Совет десяти не придет ни к какому другому выводу, кроме как казнить ее через обезглавливание. Что им вообще нужно?

Тут Чезаре Педроччи восстал перед судьей во всей своей уродливости (чего стоил один только косой взгляд и темно-красная шишка на лбу) и плаксивым голосом произнес:

– Мессир Аллегри, если бы я не знал вас так хорошо, то счел бы идиотом, дураком, который позволяет запутать себя пустой бабьей болтовней. Но я знаю вас, знаю вашу мудрость и проницательность уже много лет, и меня удивляет, что именно вы попались на удочку этой хитрющей бабы Ингунды Доербек, жены судовладельца. Весь город говорит о том, как сильно она ненавидела своего мужа, и нет ни одного человека, который не считал бы ее способной убить Даниэля Доербека. Девушка же, которую вы обвиняете в преступлении, молода и слишком слаба, чтобы убить стулом взрослого мужчину, такого как Доербек.

Аллегри поднялся из-за своего широкого стола, указал пальцем на адвоката и закричал:

– Донна Ингунда пожаловалась на преступление! Все было так и никак иначе. Девчонка лжет. Никто не знает, откуда она взялась. Она притворялась немой, хотя говорит лучше, чем актер. И вообще, она, кажется, не в своем уме, бормочет что-то о сыне своей госпожи, который совершил преступление, – это при том, что у синьоры нет детей.

Медик покачал головой и оперся о стол обеими руками:

– Слушая вас, мессир Аллегри, я начинаю сомневаться, об одном ли и том же человеке мы с вами говорим. Эта девушка по имени Эдита Мельцер родом из Майнца потеряла дар речи в детстве. И я, медик Крестьен Мейтенс, могу это подтвердить.

Некоторое время глава Совета десяти и Мейтенс стояли, молча глядя друг на друга. Затем Аллегри ударил железной палочкой по колокольчику, стоявшему на письменном столе. Появился одетый в красное слуга, и Аллегри поручил ему привести из поцци, как он выразился, убийцу.

Поцци, то есть подвалы, были сырыми камерами без окон. В отличие от пьомби, свинцовых комнат под крышей, где держали воров, богохульников и прелюбодеев, поцци были предназначены для опасных преступников: убийц, поджигателей и шпионов, ожидавших там смертной казни.

– Это вы остановили шум в ушах у дожа? – спросил Аллегри, обращаясь к Мейтенсу, пока они ждали появления Эдиты.

– С Божьей помощью и благодаря тайному эликсиру, – ответил медик. Он думал, что исцеление Фоскари поможет ему в этой ситуации, но он ошибся.

Аллегри нахмурился и с выражением страдания на лице заметил:

– Лучше бы вы этого не делали. Фоскари стар и уже не владеет своим разумом. Он – несчастье для всей республики.

Столь откровенное высказывание смутило Мейтенса, в то время как адвокат, казалось, нисколько не удивился.

– Я врач, – ответил Мейтенс, – и помогаю всякому, кому нужна моя помощь. За это мне платят.

В это время дверь распахнулась и двое стражников в черных кожаных одеждах ввели Эдиту. Без сомнения, это была Эдита, но как же она изменилась с тех пор, как они в последний раз виделись на корабле! На ней был серый балахон, перевязанный на талии веревкой. Ноги были обмотаны лохмотьями. Длинные, некогда столь пышные волосы коротко остригли. Но осанка девушки была прямой, а глаза гордо смотрели на присутствующих.

Медик подошел к Эдите и протянул руку, но девушка отшатнулась.

– Не нужно бояться, – сказал медик по-немецки, – я нанял лучшего адвоката, который защитит тебя. Все будет хорошо. Доверься мне.

Эдита глядела на него, широко раскрыв глаза. Она молчала, словно ей трудно было говорить. Наконец, после долгой паузы, девушка твердо сказала:

– Почему вы не оставите меня в покое? Так и будете преследовать меня до самой смерти?

Эти слова задели Мейтенса. Один тот факт, что Эдита могла говорить, был достаточно волнующим, но звучание ее голоса совсем выбило медика из колеи. Он прислушивался к отзвукам слов Эдиты, пока они совсем не стихли.

В тот же миг он осознал значение сказанного. Мейтенс вздохнул. Конечно, он ожидал более приветливых слов, ожидал признательности, он ведь о ней заботился. Но до сих пор Эдита лишь отталкивала его, и не это ли только усиливало его привязанность к ней?

– Я рад, что ты снова можешь говорить, – сдержанно произнес медик. – Все к лучшему, не сомневайся. Мессир Педроччи поможет тебе защититься перед Советом десяти.

Услышав свое имя, адвокат попытался ободряюще улыбнуться, но Эдита смотрела в сторону.

Потеряв терпение, Аллегри обратился к Мейтенсу и, указав на Эдиту, задал вопрос:

– Это та самая девушка, которая, как вы утверждаете, потеряла голос?

– Могу в этом поклясться, мессир Аллегри. Римская Церковь знает много таких чудес, которые с точки зрения медицины таковыми вовсе не являются.

– А что же это тогда?

– Внутренние процессы, имеющие естественное объяснение. Ведь точно так же, как душевное потрясение может отнять у человека дар речи, оно же может ему его вернуть.

– Что касается души, то это дело богословов, – отмахнулся Аллегри.

Педроччи громко сказал:

– В таком случае приведите теологов! Они тут тысячами бегают!

Аллегри хлопнул ладонью по столу и воскликнул:

– Это не заседание суда, мессир Педроччи!

И, мрачно поглядев на девушку, произнес:

– Ты избавила бы нас от многих хлопот, если бы призналась во всем, сучка.

– Мне не в чем признаваться, – твердо ответила Эдита. – Все, что нужно было сказать, я сказала. Господин хотел совершить надо мной насилие, но его собственный сын убил его.

– А кто, кроме тебя, видел сына судовладельца? – спросил Педроччи.

– Старый слуга Джузеппе. Он открыл мне доступ в запретные комнаты. Но я уверена, что другие тоже знали о существовании юноши.

Аллегри с сомнением смотрел на нее.

– Слуга утверждает, что в комнатах, которые ты называешь запретными, всегда держали обезьян.

– Он лжет. Джузеппе боится потерять место! – воскликнула Эдита, сильно покраснев.

Мейтенс, увидев, что девушка волнуется, попытался ее успокоить:

– Мы допросим старого слугу и заставим его сказать правду.

Адвокат подошел к ним и спросил:

– Как он выглядел, этот сын судовладельца, о котором говорят, что его никто не видел?

Эдита потупилась.

– Он был слабоумным, выродком, каких держат в специальных домах. Его тело было огромным, а голова в два раза больше, чем у обычного человека. В другой клетке Доербеки держали свою дочь. Она была похожа на брата, такая же страшная…

– Хватит уже! – перебил Аллегри Эдиту.

И, обращаясь к одному из стражников, он приказал:

– Отведите ее обратно в камеру!

К приказу девушка отнеслась равнодушно. Она повернулась и пошла прочь.

– Прощай! – крикнул Мейтенс вдогонку Эдите, но, казалось, она не хотела слышать слова прощания.

Глава 8
Свобода и искушение

Волнения, причиной которым стало убийство судовладельца Доербека, поутихли, но затем разгорелись с новой силой, ведь адвокат Чезаре Педроччи пустил слухи, чтобы очернить Ингунду. Прикрыв рот ладонью, шептались жены рыбаков на площади Делла-Пешерия и торговцы на Риальто о том, что жена судовладельца сходит с ума от любви и испытывает интерес как к своему, так и к противоположному полу, и, потому что грешит, рожала детей-уродов и то ли убивала их, то ли держала в клетках и потом продавала. Более того, из-за ссоры по поводу ее порочного поведения она убила собственного мужа и обвинила в содеянном свою служанку. Но как ни старался Педроччи привлечь в качестве свидетеля одного из многочисленных любовников Ингунды, все его усилия пропадали втуне, поскольку никто не осмеливался признаться в этом перед всеми.

Той осенью раньше, чем обычно, начались бури. В лагуне волны с силой бились о берег и иногда были настолько высокими, что докатывались даже до дверей собора Святого Марка, а в соборе было по щиколотку воды. Однажды утром рыбаки, которые очищали мол Сан-Марко после бурных волнений от мертвых морских животных, фукуса и нечистот, увидели жуткую картину. Волны вынесли на берег два привязанных друг к другу распухших голых тела. Вокруг шей у них были обмотаны чулки, а головы в сравнении с телами казались просто огромными. Насколько можно было судить по их лицам, у обоих были признаки сильной умственной отсталости.

Вскоре вокруг ужасной находки образовалось скопление народа. Старая, одетая в черное женщина, которая шла с утренней мессы в соборе Святого Марка, с криком закрыла лицо руками и запричитала:

– Господи, спаси и сохрани меня, если это не слабоумные дети Доербеков!

Зеваки вопросительно переглядывались. Некоторые наклонялись, чтобы поближе разглядеть бесформенные головы. Наконец все признали, что старуха права: это действительно были жалкие выродки.

В Венеции ничто не распространялось быстрее, чем слухи. И дело тут не только в том, что венецианцы очень любили общаться, высунувшись из окна; в первую очередь это объяснялось тем, что в городе на очень маленьком пространстве жили почти двести тысяч людей и для них не было ничего более интересного, чем болтовня. Пересказывание сплетен было любимым занятием венецианцев наряду с едой и питьем. И поскольку Чезаре Педроччи немало зарабатывал на слухах, он был одним из первых, кто услышал о всплывших трупах. И адвокат понял, что пробил его час.

Так быстро, как только позволяла ему его более короткая левая нога, Педроччи поспешил от площади Санти-Филипо-э-Джакомо, где он жил в узком домике, на пьяцетта, чтобы поглядеть на распухшие трупы. Предположение старухи, что это могут быть дети Ингунды Доербек, было поддержано зеваками, и толпа заочно обвинила жену судовладельца в том, что она – ведьма.

Педроччи остановил рыбаков, которые как раз собирались убрать вздувшиеся трупы. Сначала, сказал он, на трупы должен посмотреть мессир Аллегри из Совета десяти. Адвокат немедленно отправился к Аллегри, сообщил ему о случившемся и потребовал, чтобы председатель Совета сам поглядел на уродливых существ.

Раздосадованный неслыханной новостью, Аллегри заметил: тот факт, что на берег выбросило два трупа выродков, еще не доказывает, что речь идет о детях вдовы, и уж совершенно не очевидно, что это она их утопила.

Хитрый адвокат не стал спорить, но, как сказал Педроччи, необычная находка в виде трупов все же подтверждает слова служанки и представляет донну Ингунду лживой. Наконец Аллегри и адвокат сошлись на том, чтобы привести Ингунду Доербек и плененную служанку к месту обнаружения трупов.

Тем временем на моле Сан-Марко столпилось огромное количество людей. Каждый пытался хотя бы одним глазком глянуть на связанные трупы.

Беспокойство возрастало, среди зевак начались бесчинства, поскольку каждый хотел быть поближе к месту происшествия. Появились одетые в красное стражники и стали расчищать проход для судьи Аллегри и адвоката Педроччи, за которыми следовали связанная Эдита Мельцер и одетая в черное Ингунда Доербек.

При виде Ингунды толпа закричала:

– Шлюха! Ведьма! Детоубийца!

Эдите сочувствовали.

Аллегри с отвращением осмотрел находку со всех сторон. Затем велел Эдите подойти ближе и громко, так, чтобы все слышали, спросил, обращаясь к связанной девушке:

– Это те дети, которых, как ты утверждаешь, держали в клетках в палаццо Агнезе?

На огромной площади стало тихо. Только чайки кричали в рассветном небе. Эдита вышла вперед, осмотрела трупы и, не отводя глаз от мертвых детей, ответила:

– Да, это они. У меня нет ни тени сомнения. Сохрани Господь их несчастные души.

В толпе послышалось неясное бормотание.

Наконец Аллегри велел подойти Ингунде, но та отказалась. Тогда Аллегри дал знак своим стражам, и они подвели закутанную в вуаль женщину.

Ингунда сопротивлялась. Сорвав с головы черную вуаль, она стала хлестать ею стражников, подталкивавших ее вперед, и кричать:

– Оставьте меня в покое! Я не хочу их видеть! Оставьте меня в покое!

Но стражники не отступались и подтащили Ингунду Доербек к выловленным из воды трупам.

Аллегри, охваченный гневом из-за того, что Ингунда его ослушалась, подошел к ней, схватил за шею и с силой нагнул, заставив посмотреть. Ее попытка вырваться оказалась безуспешной. Ингунда споткнулась и упала на лежавшие рядом трупы. Прикоснувшись к мертвым телам, она испытала шок и так и осталась лежать на них без движения.

– Поднимите ее! – приказал Аллегри стражникам, и когда мужчины схватили Ингунду за руки, чтобы поднять, она снова начала драться и голосом, способным поднять мертвого, закричала:

– Дьявол обрюхатил меня, посмотрите только! – При этом она задрала юбки, так что стало видно ее неприкрытое срамное место. И, глядя на трупы, добавила:

– Это дети дьявола! Вы только посмотрите на них! Разве они не похожи на дьявола во плоти? – И заплакала.

На площади перед Дворцом дожей люди стояли как вкопанные. Поэтому каждый услышал слова адвоката, обращенные к председателю Совета:

– Случай, мессир Аллегри, вероятно, ясен. Перед вами в кандалах стоит не та, которая должна быть в них.

Аллегри кивнул, но не сказал ни слова – настолько потряс его невероятный поворот дела. Он глядел на Эдиту, спокойно стоявшую с опущенной головой.

– Вы должны освободить девушку! – настаивал Педроччи. – Ни один человек, даже слуга, не заслуживает быть несправедливо осужденным во имя республики.

Тут председатель Совета десяти сделал знак своим стражникам, и пока одни развязывали Эдиту, другие заломили Ингунде руки за спину и связали. Ингунда не сопротивлялась, только взглянула на Эдиту и, кажется, недобро улыбнулась.

Тут венецианцы, прежде молча наблюдавшие за происходящим, стали горланить. Все поносили Ингунду. Не обошли насмешками даже председателя Аллегри.

По пути к дожу Фоскари, которого снова мучил звон в ушах, Крестьен Мейтенс узнал о внезапном повороте судьбы. Он взволнованно пробирался к месту происшествия. Увидевший его Чезаре Педроччи через головы людей прокричал:

– Мейтенс, вы должны мне еще десять скудо! Как договаривались!

Медик неохотно кивнул. Он бросил на Аллегри беглый, полный презрения взгляд. При виде выловленных из воды трупов Мейтенс только покачал головой. Затем, обращаясь к адвокату, спросил:

– Где она? Где Эдита?

Педроччи огляделся по сторонам. Стражники удалились вместе с Ингундой Доербек.

– Только что была здесь!

Толстенький медик, о котором никогда нельзя было подумать, что он может выйти из себя, осмотрелся вокруг, ища Эдиту. Затем, словно лев, которому дали понюхать крови, прыгнул к Педроччи, схватил его за глотку, затряс так, что у адвоката искры из глаз посыпались, и, едва не плача, закричал:

– Ты, вонючий адвокатишко, вместо того чтобы позаботиться о девушке, думаешь только о деньгах! Где Эдита?

Еще немного, и Мейтенс задушил бы Чезаре Педроччи голыми руками, но трое храбрецов вмешались и освободили адвоката от смертельной хватки возмущенного медика.

Некоторые зеваки утверждали, что видели, как Эдита шла по направлению к Рива-дельи-Скьявони. Двое других спорили с ними, заявляя, что девушка точно скрылась в южном боковом входе в базилику собора Святого Марка.

– Все это ложь! – кричали две старухи. – Девушка с короткострижеными волосами села в барку и направилась к острову Гвидекка.

На самом же деле Эдита, наконец-то свободная от пут, незамеченной пробралась сквозь толпу зевак и направилась к площади Санто-Стефано, в нескончаемый лабиринт улочек и переулков, где хорошо ориентировались только венецианцы, жившие здесь с самого рождения. Поскольку Эдита часто ходила здесь со своей госпожой, она знала церковь Санто-Стефано, колокольня которой накренилась вскоре после ее возведения.

Когда девушка пришла на площадь, пошел дождь. Вдоль стен домов ютились оборванцы. Только иногда за высокими окнами видно было движение. Ничто не настраивает на столь грустный лад, как венецианская площадь в дождливый день, но оборванцы, спешившие к церкви Санто-Стефано, усиливали гнетущее впечатление. Эдите ни разу не доводилось бывать здесь утром, и поэтому ей никогда не приходилось наблюдать за тем, как сюда приходят кормиться все бедняки в округе. Босоногий падре и какая-то монахиня, стоявшие на ступенях церкви, наполняли горячим супом глиняные черепки, выуженные из груды мусора. Кроме того, здесь давали пару кусков хлеба, и каждый должен был за это осенить себя крестным знамением и произнести начало какой-нибудь молитвы.

Эдита почувствовала, что голодна, поэтому не колеблясь встала в длинную очередь, тянувшуюся к церкви. Невысокий бородатый старик, стоявший перед ней и бормотавший себе под нос что-то невнятное, внезапно повернулся, оглядел девушку с головы до ног и проворчал:

– А тебя я здесь раньше не видел. Ты откуда?

– Нет, – ответила Эдита, которая не до конца поняла, что ей было сказано.

– А, ты голодна, девочка, – заметил старик, и голос его стал немного приветливее. – Нюхом чую.

Эдита непонимающе глядела на него. Может быть, к ней пристал гнилостный запах поцци? Она отвернулась.

– Но ведь в этом нет ничего постыдного! – закричал старик. – Жрать от пуза – вот что постыдно. Поверь мне, дитя, я в своей жизни много раз наедался до отвала!

Он сложил руки на животе.

– Я имею в виду, так, что меня начинало рвать. Но знаком мне и голод, и его запах. Сытые пахнут иначе. Не хочу сказать, что лучше. Сытые пахнут жиром. Из их пор сочится жир, как сукровица из раны, тьфу ты пропасть! Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Да-да! – ответила Эдита в надежде, что старик удовлетворится этим, потому что их разговор уже начал привлекать всеобщее внимание.

– Послушай, – снова начал старик, на этот раз тише. – Если хочешь, я возьму тебя к монахиням из монастыря Святой Маргариты. Там бедняков кормят на полчаса позже. У меня есть еще одна монетка для переправы через Большой канал. Но… – он приложил палец ко рту, – об этом никто не должен знать. Кстати, меня зовут Никколо, но все называют меня il capitano.

Босоногий монах, которого все бедняки называли падре Туллио, разливал суп деревянным черпаком. Стоя перед монахом, старик трижды осенил себя крестным знамением, привычным жестом сложив указательный и средний пальцы правой руки и касаясь ими лба, груди и обоих плеч, и тут же принялся быстро-быстро, так, что дух захватывало, читать «Аве Мария» на латыни, по многолетнему опыту попрошайки зная, что это гарантировало двойную порцию.

Когда подошла очередь Эдиты, монах в растерянности замер:

– Где твоя посуда, дочь моя?

Девушка пожала плечами и ответила:

– Дайте мне хотя бы кусок хлеба, это утолит самый страшный голод.

Монахиня, ставшая свидетельницей разговора, протянула Эдите большой кусок хлеба, и девушка жадно стала есть.

– И?.. – с укоризной произнес падре Туллио. – Ты что же, язычница, что христианские обычаи тебе неведомы?

Тут Эдита поспешно осенила себя крестным знамением и столь же поспешно пробормотала:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…

Старый попрошайка тем временем выхлебал свой суп, снова протянул миску монаху и извиняющимся тоном произнес:

– Для девушки, ей это необходимо.

– Эй, – крикнул падре Туллио вслед Эдите, которая уже собиралась уходить. – Вот твой суп!

Дымящееся варево отдавало свеклой и вонючим жиром – такой привкус бывает от рыбьих отходов, если их долго варить. Пахло не очень аппетитно. Но все же похлебка была горячей и утолила голод. И в то время как остальные, едва покончив с едой, разбегались в стороны подобно крысам, предпочитающим норы открытой местности, Эдита прислонилась к деревянным воротам церкви и скрестила казавшиеся теперь слишком легкими руки на груди. Внезапно она осознала, сколь жалко ее положение. Глаза девушки наполнились слезами, и площадь со всеми находившимися на ней домами внезапно приобрела размытые очертания. Как же быть дальше?

– Во имя святой Девы Марии, – внезапно услышала Эдита позади себя голос монаха, – зачем тебе остригли волосы?

Девушка испуганно провела рукой по волосам. Она совсем забыла, что на ней теперь это позорное пятно. Эдита промолчала из страха, что от волнения снова не сможет говорить.

Падре сложил руки на животе, пристально поглядел на девушку и, поскольку Эдита не отвечала, продолжил:

– Обычно женщины расстаются с волосами только в тюрьме. Это так?

Эдита почувствовала, что попалась, и, сделав отчаянный прыжок в сторону, попыталась убежать от падре, но тот оказался проворнее. Он крепко схватил Эдиту за руку и с показной приветливостью, свойственной всем лицам духовного сана, спросил:

– Куда ты так торопишься, дитя мое? У овечек, приходящих сюда, обычно много времени. Время – это единственное, что есть у них в избытке. Так почему же ты убегаешь? Ты можешь доверить мне все, что у тебя на сердце. Я не буду судить тебя. Но если тебе нужен совет, то я не откажу.

Эдита по-прежнему молчала, а падре Туллио продолжал:

– Ты должна поверить, что мужчина моего сана, посвятивший жизнь Богу, чужой в этом мире. Разве заботился бы я тогда о беднейших из бедных? – Сделав паузу, он спросил: – Ты сбежала, я прав?

– Нет, клянусь! – поспешно выкрикнула Эдита. – Меня отпустили.

Монах в коричневой сутане кивнул, словно хотел сказать: хорошо, хорошо, я тебе верю! И наконец произнес:

– Ты нездешняя. Это понятно по тому, как ты говоришь. Ты с севера. Как тебя зовут?

– Эдита, – тихо ответила девушка, стянув платье на груди.

– Тебе холодно, – сказал падре. – Пойдем в тепло.

И, не обращая на девушку внимания, Туллио пошел вперед. Он был уверен, что Эдита последует за ним, и не ошибся.

Они вошли в церковь через боковую дверь с искусно обработанными стальными лентами. Высокий церковный свод был обит деревом и снабжен стропилами – казалось, что смотришь на лежащий вверх килем корабль. Было влажно и пахло застоявшимся дымом.

Перед исповедальней, встроенной в стенную кладку бокового нефа и напоминавшей дверцами платяной шкаф, какие Эдита видела в палаццо Агнезе, монах остановился, отворил дверцу и втолкнул девушку внутрь, а сам зашел за перегородку посредине исповедальни.

Эдита чувствовала себя настолько измотанной и беспомощной, что не решалась перечить падре. И поскольку в исповедальне имелась только низенькая скамеечка для преклонения колен и было совершенно некуда сесть, девушка встала на колени и сложила руки.

За деревянной решеткой появилось лицо монаха, освещенное слабым светом, и Эдита воспользовалась возможностью получше разглядеть его. Подбородок падре Туллио обрамляла темная короткостриженая бородка, скрывающая юные черты лица. Острый нос с горбинкой ниже переносицы подтверждал венецианское происхождение монаха. И хотя Эдита не могла видеть его глаз, лицо падре Туллио выражало скорее печаль, чем надежду на вечное блаженство.

Отвернувшись от девушки, падре спокойно произнес:

– Ты можешь доверить мне все, что тебя гложет, дочь моя, и если я должен исповедать тебя, то начинай, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… – Он осенил себя крестным знамением и приставил ухо к деревянной решетке, но Эдита упорно молчала.

– Ну что ж, – обратился падре к Эдите, – наверняка у тебя есть причина молчать, но если ты хочешь отпущения своих грехов, то говори. Так учит Церковь.

– Тут нечего прощать, – тихим голосом ответила Эдита. – Я не знаю за собой вины.

Монах удивленно поднял брови.

– На каждом из нас есть вина – на тебе, на мне. На всех.

Эдита хотела ответить, но падре Туллио опередил ее:

– Ты, вероятно, удивляешься, что такой человек, как я, член ордена, находится вдали от своего монастыря и кормит бедняков…

– Удивляюсь? Почему я должна удивляться? Вы хороший человек, падре, и за это вас ожидает справедливая награда на небесах.

– О нет! – воскликнул монах. – Напротив, я дурной человек, грешник, и в этом причина того, что я был изгнан из своего монастыря. Теперь я занимаюсь раздачей бесплатной еды в Санто-Стефано.

На мгновение Эдита позабыла о своей собственной судьбе. Слова падре вызвали в ней интерес, и она осторожно поинтересовалась:

– Вы хотите сказать, что неохотно выполняете свою работу?

Монах за деревянной решеткой заколебался, затем спокойно ответил:

– Конечно же, это чудесное занятие – собирать деньги с богатых венецианцев для бедняков. Но для монаха, который написал трактаты по метафизике и философии древних, это не очень почетно.

– Я понимаю, – тихо ответила Эдита. – В ваших трудах вы пошли против Церкви!

– Как тебе такое в голову могло прийти, дитя мое? Я никогда не пошел бы против учения Матери Церкви. Нет, проблема не в моей голове, а…

– А в чем?

– Ах, это запутанная история, и ты слишком молода, чтобы понять ее.

– Не обманывайтесь моей юностью, падре. Хоть я и молода годами, но у меня богатый опыт – в том, что касается ударов судьбы. Так в чем же печаль ваша?

Монах тяжело дышал. Затем, словно это он был грешником, а юная девушка, слушавшая его по ту сторону деревянной решетки – исповедником, которому он каялся в содеянном, падре Туллио произнес:

– Я еще никому об этом не рассказывал, потому что это позор – для моего ордена и для моей семьи. У тебя есть братья и сестры?

– Нет.

– В таком случае можешь считать, что тебе повезло. Я был самым младшим из троих сыновей в одной очень богатой семье. На моего отца на Мурано работали сто стеклодувов. Но как это обычно бывает в Венеции, старший получает все, а младший может радоваться, что ему разрешили учиться читать и писать. Когда мне было шесть лет, отец послал меня к монахам в Сан-Кассиано. Конечно, я выучил все, что может понять ребенок в моем возрасте, о моей одежде заботились, мне давали есть – но любви, материнской любви, не было. При этом я ни в чем не нуждался так, как в любви и заботе. В шестнадцать лет я стал послушником в ордене кармелитов. Это произошло по доброй воле. Никто не заставлял меня этого делать, но что еще мне оставалось?

– Убежать и начать жить по-своему! – вставила Эдита.

– Это легче сказать, чем сделать. Мне не хватало силы духа и уверенности в себе. Нет, я остался в монастыре и стал босоногим кармелитом. Еще во время учебы я ощущал неосознанное влечение к своему полу. Неудивительно, когда годами видишь только братьев. Ты должна знать, что однополая любовь не редкость за стенами монастыря. И я наверняка окончил бы свои дни среди монахов Сан-Кассиано, если бы не приор, который положил на меня глаз, старый себялюбивый сластолюбец на тоненьких ножках, как у аиста, и с огромным надутым животом, как у жабы. Сначала он облапил меня с головы до ног и проверил, что у меня под рясой. Но когда приор потребовал мою задницу, я оттолкнул его с такой силой, что он упал на пол спальни и сломал себе обе ноги. Должен признаться, что мне даже не было его жалко. Приор обвинил меня в неповиновении и воспользовался этим поводом, чтобы выгнать из монастыря. Теперь ты знаешь мою историю, судьбу босоногого.