Текст книги "Зеркальщик"

Благодаря атмосфере, созданной на площади Сан-Марко тысячами возбужденных людей, окуриватели фимиамом так старательно делали свое дело, что Папа время от времени исчезал в облаках белого дыма, чтобы вскоре появиться, покашливая, с покрасневшими глазами, подобному божественному явлению. Это не способствовало улучшению настроения Евгения Четвертого; в любом случае венецианцы, по крайней мере, большинство из них – те, кто относился к Папе без особого восторга, гадали, что шепчут его губы – тихую молитву или же затаенное проклятие.

Только немногие падали на колени, когда Папа проплывал мимо них, или осеняли себя крестным знамением в ответ на его благословение. Сначала такое поведение вызывало у Папы удивление, которое вскоре переросло в беспокойство. Евгений Четвертый подал знак одному из одетых в фиолетовые одежды камергеров, и тот протянул ему платок, с помощью которого Папа вытер со лба благочестивый пот. Затем понтифик закрыл на некоторое время глаза и открыл только тогда, когда в том месте, где праздничное шествие объезжало Кампаниле, раздался радостный возглас:

– Да здравствует Папа! Да здравствует дож! Господи, храни Серениссиму!

Но крики группки ликовавших быстро смолкли, когда к ним не присоединился никто из плотной толпы. После этого жутковатое безразличие распространилось дальше. Все чувствовали, что в воздухе что-то витает, но никто не мог сказать, что же на самом деле происходит на площади Сан-Марко.

Не мог этого сказать и зеркальщик, занявший место перед часовой башней, напротив главного входа в собор Святого Марка. Бенедетто взял с него обещание ни в коем случае не вмешиваться в происходящее. Важнее было изобличить заговорщиков. Но каким образом? После того как провалилось первое покушение на Папу, можно было не сомневаться в том, что на этот раз подготовка была лучше. Но что же будет теперь, когда он, Мельцер, выдал планы заговорщиков?

Солнце висело низко над горизонтом. Зеркальщик приставил руку к глазам и оглядел площадь. Шествие продвигалось через толпу, словно гигантский червь. Мельцер поискал глазами Леонардо Пацци. Мысль о том, что Пацци может стать следующим Папой, с самого начала вызывала у зеркальщика сомнения, а потом его охватило своеобразное чувство жалости, поскольку он знал, что Пацци верил в свое призвание и ради него предал свои убеждения.

Где же Пацци? Он давно уже сошел со своей импровизированной кафедры. Можно было догадаться, что он будет недалеко от Папы, но это казалось не очень уместным тому, кто знал о предстоящем покушении. То, что да Мосто нигде не было, можно считать добрым знаком. Но где же Пацци?

Позвольте мне рассказать о том, что случилось дальше. Мне было страшно; казалось, что горло сжимают невидимые руки. Я знал, что что-то должно произойти, и жуткое безразличие венецианцев, которые обычно радовались любому празднику, независимо от того, кто его устраивал, друг или враг, укрепило меня в подозрении, что многим известны планы заговорщиков. Запутавшись, я уже не понимал, кто к какой партии принадлежит; я хотел только наказать Чезаре да Мосто. Меня поддерживала лишь ненависть к нему, совратителю моей дочери, отцу ее ребенка.

Источающий дурманящие ароматы трав фимиам, нити которого тянулись через всю площадь, оказывал свое действие – я чувствовал себя оглушенным. Этому способствовал и все не кончавшийся барабанный бой, и пронзительные звуки фанфар, доносившиеся от Дворца дожей. В десятый раз картезианцы затянули хорал «Tu es Petrus». Я ослабил воротник и глубоко вдохнул. В тот же миг я задал себе жуткий вопрос: а не сговорились ли против меня обе партии, ведь я предал и тех, и других. Меня охватило странное ощущение, что я и сам могу стать жертвой покушения.

Исполненный жутких предчувствий, я стал думать, как покинуть площадь, не привлекая к себе внимания. Но люди стояли так плотно друг к другу, что возможности протиснуться между ними не было. Пока я наблюдал за шествием, не придавая ему, впрочем, большого значения, к тому месту, где я стоял, приблизился Папа, и, должен признаться, я не смог отвести от него глаз. Казалось, его фигура плывет. Он был на голову выше всех, кто стоял в первом ряду.

Неподалеку от меня торжественное шествие остановилось. Папа, апатично восседавший на своем Sedia gestatoria, выпрямился и поглядел в толпу. При этом он смотрел на меня так, словно собирался заговорить. Да, я отчетливо слышал его голос, звучание которого было мне не знакомо. Я смущенно уставился в землю, когда понтифик обратился ко мне со словами: «Михель Мельцер, ты – отступник, ты предал Папу, ты выдал меня заговорщикам. Через несколько мгновений я отойду в мир иной. Кровь моя останется на твоих руках, предатель. Ты Иуда, ты предал Господа. За несколько дукатов ты выдал меня моим врагам. Трус! Почему ты не хочешь смотреть мне в глаза?»

Пристыженный, я поднял голову. Я хотел воскликнуть: «Святой Папа, разве вы не знаете, что я выдал ваших предателей, что я скорее ваш друг, чем враг?» Но передо мной никого не было. Папа продолжал свой путь, и я понял, что на краткое время погрузился в пучину безумия.

Когда свита Папы стала приближаться к порталу собора Святого Марка, на Кампаниле зазвонил колокол, и так громко, что земля задрожала под ногами. Если прислушаться внимательнее, можно было услышать диссонансное пятизвучие, при том что предусмотрены были только четыре колокола: Marangona, провозглашавший начало дня, Nona, возвещавший полдень, Mezza Terza, призывавший сенаторов ко Дворцу дожей, и Tottiera, сообщавший о заседаниях Большого Совета. Эти четыре колокола создавали очень гармоничное звучание, подобного которому не было нигде. Но к благозвучию в тот день примешался пятый колокол собора Святого Марка, Malefico, который звонил обычно только тогда, когда совершалась казнь. В Венеции этот звон знал каждый ребенок.

В тот же миг я почувствовал, что кто-то положил руку мне на плечо. Я не решался оглянуться. И тут раздался знакомый голос:

– Это я, мастер Мельцер, Глас вопиющего в пустыне.

Я обернулся и испытал огромное облегчение, узнав открытое безбородое лицо Гласа. Не помню уже, что я ответил Гласу, я был слишком сконфужен, но его слова я помню очень хорошо.

Больше всего меня поразило спокойствие в его голосе. Он сказал:

– Мастер Мельцер, настал час расплаты.

– Не понимаю вас, – ответил я, стараясь не показать, насколько я взволнован.

– Ну что ж, – хитро улыбаясь, сказал Глас. – Сейчас увидите.

– Что увижу?

Глас кивнул, указывая на звонницу Кампаниле. В одном из арочных окон стоял арбалетчик. Не нужно было долго думать, чтобы понять, что он собирается сделать. Он держал оружие наготове.

Я зажмурился. Не было никакого сомнения в том, что это Чезаре да Мосто. Боже мой, думал я, я не хотел этого! Стрела да Мосто была направлена прямо на Папу. Я хотел закричать, предупредить Папу, но не смог издать ни звука. Я даже не двинулся с места, не говоря уже о том, чтобы что-то предпринять.

Вместо этого я стоял и смотрел на колокольню. И тут случилось нечто невообразимое. Внезапно Чезаре да Мосто отбросил арбалет. Оружие упало на площадь, угодив в одного из зрителей. В тот же миг да Мосто наклонился вперед и полетел, кувыркаясь в воздухе, вниз. В перезвоне колоколов и барабанной дроби никто не услышал звука, с которым череп бывшего легата раскололся о мостовую. Люди с криком расступились.

Меня охватил ужас. Я вопросительно поглядел на Гласа. Затем поднял глаза на галерею собора Святого Марка. И пока все, и участники шествия, и зрители, толпились у подножия Кампаниле, Глас глядел на четверых бронзовых всадников. Я последовал его примеру, и между передних ног одной из лошадей увидел уффициали Бенедетто, опустившего арбалет.

– Бенедетто! – вырвалось у меня.

Глас кивнул.

– Бенедетто.

Прошло некоторое время, прежде чем Михель Мельцер понял, что произошло, и осознал всю тяжесть ситуации, в которой оказался. Да Мосто был мертв. Леонардо Пацци никогда не станет Папой. Для него и остальных заговорщиков это означало крах всех их мечтаний. Через несколько дней, а может быть, и часов, станет известно о заговоре, и Папа потребует свой заказ, десятью десять тысяч индульгенций. Они были готовы, лежали в лаборатории за площадью Сан-Лоренцо. Эти индульгенции стоили целое состояние, но в них имелся один непоправимый изъян – имя папы Каликста Третьего – Папы, которого не было и, вероятно, не будет.

Только теперь, когда покушение не удалось, Мельцеру стало ясно, во что он ввязался. Ни Папа, ни дож не поверят в то, что он действовал по незнанию и руководствовался добрыми намерениями. На него натравят инквизицию или же вместе с остальными заговорщиками предадут суду Совета десяти. И в течение нескольких секунд у Мельцера созрел план.

Словно прочтя мысли зеркальщика, Глас вдруг сказал:

– Если вам жизнь дорога, вы должны как можно скорее покинуть Венецию.

Мельцер испугался. Он чувствовал, что попался. И все же он отказывался так просто поверить в то, что собеседнику известна вся подоплека, и лицемерно поинтересовался:

– Зачем мне покидать Венецию? Я не чувствую за собой никакой вины.

– Вины? – Глас покачал головой. – Вина определяется не тем, правы вы или неправы, а давлением сильнейшего на вашу душу. Понимаете, что я имею в виду?

Зеркальщик растерянно кивнул.

– Если хотите, пойдемте со мной, – сказал Глас. – На Рива-дельи-Скьявони стоит корабль, готовый к отплытию. Он отвезет нас на материк. Не забывайте, мы находимся на острове!

– Это мне хорошо известно, почтенный Глас. А куда дальше?

– Положитесь на меня! У меня много друзей. У придорожного столба возле Падуи ждет повозка. Путь будет лежать через Верону. Оттуда три дня до Альп, а потом нам нечего больше бояться.

От Мельцера не укрылось, что Глас сказал «нам». Чего бояться ему? Разве Глас не заодно с людьми да Мосто?

Пока люди толпились вокруг да Мосто, тело которого при падении разбилось, словно гнилое яблоко, пока лейб-гвардейцы дожа размышляли над тем, при чем тут арбалет, лежавший неподалеку, в соборе Святого Марка снова раздался хорал «Tu es Petrus», на этот раз в сопровождении флейт и низких обертонов литавр – казалось, наступает конец света.

– Почему вы так обо мне заботитесь? – спросил зеркальщик. Он пристально поглядел на Гласа, словно надеялся прочесть ответ у него в глазах.

Глас, казалось, впервые за все время смутился; он прищурился, поглядел на колоннаду собора Святого Марка и ответил, не глядя на Мельцера:

– Разве к Лазарини, да Мосто, Пацци и как их там всех зовут вы относились с таким же недоверием? Я ведь сказал вам, что заинтересован в вашей работе. Напечатайте книгу с помощью искусственного письма, и вы не останетесь внакладе. Но решайтесь скорее, пока вами не заинтересовалась инквизиция. Тогда, мастер Мельцер, будет уже поздно.

Упоминание об инквизиции заставило Мельцера вздрогнуть. Что его, собственно говоря, удерживает в этом городе? Симонетта уехала, Эдита не хочет его больше знать – ради всего святого, почему бы ему не согласиться на предложение Гласа?

– Но как же моя лаборатория, мои буквы и инструменты? – спросил Мельцер.

– Я же вам сказал, корабль готов к отплытию. Корабль, а не баржа. А на материке нас ожидает экипаж, не ручная тележка. Берите с собой все, что можете. Но не стоит очень долго колебаться. Пока Папа в Венеции, все слишком взволнованы и никто не заметит, если вы исчезнете из города.

Мельцер задумался. Аргументы Гласа казались ему очень убедительными. Но что пугало его, так это жуткая уверенность Гласа. Казалось, что он с самого начала знал: Мельцер поедет с ним.

Но пока зеркальщик размышлял об этом, Глас напомнил о себе:

– Ну, так что вы решили?

– Вы имеете в виду, что нужно уже сегодня…

– Завтра будет поздно.

Зеркальщик протянул Гласу руку:

– Да будет так! Но какова ваша плата, Глас?

Глас замахал руками, словно хотел сказать: о плате не стоит даже говорить!

– Нет-нет, – настаивал Мельцер. – Только немногие люди работают за Божье благословение.

– Это вы знаете по собственному опыту?

– Именно. Добрые люди вызывают у меня отвращение, если хотите знать. За их добротой скрываются фальшь и ханжество.

– И все же, если вы доверяете мне, отправимся в путь, мастер Мельцер!

У входа в собор Святого Марка толпились сотни венецианцев, которым не удалось попасть внутрь базилики. Мельцер и Глас пробрались через Пьяцетта-деи-Леончини, направляясь к дому Мельцера неподалеку от площади Сан-Лоренцо. Улицы словно вымерли, но по мосту через Рио-дель-Вин навстречу им быстрым шагом шел мужчина в сопровождении двух вооруженных лакеев. Зеркальщик тут же узнал его, хотя мужчина переоделся и сильно изменил внешность. На нем был плащ меховой подбивкой наружу, на голове – шапочка, которую он позаимствовал у одного из сопровождающих. Это был Леонардо Пацци.

Мельцер преградил смущенному Пацци дорогу.

– Разве вы не должны быть на площади Сан-Марко с да Мосто и остальными?

Пацци пытался обойти его, но, к несчастью, с одной стороны моста ему помешали перила, а с другой стоял Глас. Спутники Пацци вынули мечи. Увидев это, Пацци подал им знак и покачал головой.

– Да Мосто мертв, – продолжал Мельцер. – Что же теперь будет?

Леонардо Пацци снова покачал головой и оттолкнул Мельцера в сторону.

– Что же теперь будет с индульгенциями? – крикнул Мельцер ему вслед. Пацци не ответил. Он бросился в направлении площади Санти-Филиппо-э-Джакомо, охранники побежали за ним.

Мельцер и Глас молча продолжили свой путь. Тишина в переулках, прерываемая только раздававшимся время от времени собачьим лаем, внезапно стала зловещей. Когда впереди показалась голубая башня церкви Сан-Лоренцо, зеркальщик вдруг остановился. Глас вопросительно посмотрел на него.

– Знаете, кто это был? – спросил Мельцер.

Глас кивнул:

– Легат Леонардо Пацци, который хотел стать Папой.

Мельцер удивился, откуда Гласу обо всем известно. Но больше всего Михеля интересовал другой вопрос, который он и задал Гласу:

– Что это, интересно, понадобилось Пацци в это время в Кастелло?

– Я не хочу говорить о том, что приходит мне в голову, – ответил Глас.

– Думаю, мы подозреваем одно и то же.

И они побежали. Мельцер и Глас поспешно пересекли площадь Сан-Лоренцо. Свернув в переулок, где стоял дом Мельцера, они услышали громкие крики. На полпути им встретилась Франческа. Еще издали она закричала:

– Господин, скорее, дом горит!

Когда Мельцер приблизился, задняя часть дома уже горела. Слуги и несколько стариков, живших по соседству, занимались тем, что выносили на улицу мебель. Мельцер крикнул им, чтобы позаботились лучше об оборудовании мастерской.

Во все стороны распространялся темный едкий дым, привлекая все больше ротозеев, которым интересно было поглазеть на занимательное зрелище. В Венеции не принято было тушить горящие дома – им позволяли сгореть дотла. Все усилия направлялись на то, чтобы не дать огню распространиться на соседние здания, но поскольку дом Мельцера стоял на открытом месте, никто не заботился о том, чтобы остановить пожар.

– Чертов Пацци! – выругался Мельцер, затем набрал в легкие побольше воздуха и бросился в дом, из которого валили черные клубы дыма. Зеркальщик знал лабораторию как свои пять пальцев, поэтому уверенно схватил ящичек с набором букв, хоть дым и застилал глаза.

У себя за спиной Михель услышал голос Гласа.

– Буквы! – прорычал Мельцер, отплевываясь. – Помогите мне спасти буквы, иначе все пропало.

Глас все понял. Он схватил тяжелый ящик, который подал ему зеркальщик, и стал один за другим вытаскивать ящики на улицу. (Всего их было двадцать четыре.) Глас думал, что теперь Мельцер успокоится и выйдет из горящего дома, но когда тот не появился, Глас снова бросился в здание.

– Вы с ума сошли, Мельцер! – закричал он в сторону клубов дыма. Не получив ответа, Глас стал на ощупь пробираться в лабораторию, пока не схватил Мельцера за полы одежды. – Вы рискуете жизнью!

Мельцер, который воспринимал Гласа только как силуэт или призрак, казался невменяемым. Он издал какие-то гортанные звуки, затем несколько раз повторил:

– Мои прессы, мне нужны мои прессы!

Тут Глас схватил Мельцера за камзол и несколько раз ударил по щекам, а потом вытолкал впереди себя на свежий воздух, где мастер упал без сознания.

С помощью вонючей воды из канала, которую Глас принес в кожаном мешочке, едва не вылив всю на себя, он вернул Мельцера к жизни. Теперь он лежал на мостовой на безопасном расстоянии от дома. Вытирая воду с лица, он вдруг заметил ящички с наборами букв, которые стояли рядом с ним, а за ними – три его самых лучших пресса.

– Глас, – немного смущенно сказал Мельцер, – вы просто сорвиголова. Когда нужно, вы тут как тут.

Глас нахмурился и сказал:

– Сорвиголова? Ну хорошо, если это комплимент, то пусть будет так!

В тот же день Мельцер и Глас погрузили спасенные буквы и прессы на корабль. Пока Папа и дож наслаждались ликованием толпы в соборе Святого Марка, зеркальщик и Глас вместе со всеми инструментами достигли материка, где, как и было обещано, их ждала запряженная лошадьми повозка.

На следующий день оба мужчины прибыли в Верону, где на Пьяцца-Эрбе, старой рыночной площади, поселились на постоялом дворе напротив большого колодца.

Мне все еще не по себе, когда я вспоминаю о том, как учился ненавидеть Верону, город, доставляющий всем радость, подобно Падуе и Флоренции. Должно быть, вам это знакомо: в течение своей жизни человек повидал немало мест, городов с зáмками, дворцов и соборов за толстыми стенами или таких мест, молва о которых идет по всему миру, потому что они славятся музыкой, искусством или деловой жизнью. Но это не имеет ни малейшего значения, потому что все решают наши собственные переживания, которые настраивают нас в пользу города или против.

Глас был человеком немногословным, поэтому путешествие в Верону протекало в почти полном молчании, что меня абсолютно не печалило, потому что я не люблю людей, которые говорят просто ради того, чтобы говорить, а не для того, чтобы сообщить что-то важное. Я мог спокойно осматривать места, мимо которых мы проезжали, и думать о туманном будущем.

Довериться человеку, который отказывался называть свое имя и цель путешествия, было, по меньшей мере, рискованно, по крайней мере в моем тогдашнем положении, ведь я должен был понимать, что за мной охотятся как одна, так и другая партия. Было совершенно очевидно, что Пацци поджег дом, чтобы уничтожить ставшие ненужными после неудавшегося покушения, выдававшие его индульгенции. Благодаря этому – я был уверен – он сможет отрицать свою причастность к заговору и даже получить от Папы награду за превосходную подготовку путешествия.

Когда после прошедшего в молчании ужина на постоялом дворе Глас объявил, что наше пребывание в Вероне не ограничится одним днем, как было запланировано, а придется ждать, пока нам предоставят повозку, на которую можно будет погрузить тяжелые буквы и инструменты, меня охватило серьезное беспокойство. Должен признаться, что хотя до сих пор все шло именно так, как мы договаривались, мое недоверие по отношению к Гласу по-прежнему было сильно.

Буквы, свое сокровище, я отдал на хранение хозяину постоялого двора. За звонкую монету Паоло Ламберти – так звали досточтимого пьянчугу – предоставил безопасную комнату, свой винный погреб, ключи от которого болтались у него на ремне. На вопрос о таинственном содержимом ящиков я ответил, что там новая игра в кости, которую я изобрел и для которой пока не нашел покупателя. Так я думал уберечься от воров, которых в этом большом городе было не меньше, чем в других.

Для человека, приехавшего из Венеции, где роскошью поражают даже самые узкие улочки, Верона вызывала огромное разочарование, по крайней мере в том, что касается окраин. Дорога в сердце города ведет через узкие кривые переулки с безликими домами, даже отдаленно не напоминающими здания Венеции, города мирового значения. Зато центр Вероны на излучине реки Эч просто прекрасен, от площадей и дворцов, построенных преимущественно из Rosso di Vеrona, красноватого известняка, которого так много в этой местности, до руин римского амфитеатра, использовавшегося в качестве каменоломни для строительства многих дворцов.

Пока Глас предавался таинственным размышлениям, я вышел с постоялого двора и отправился к находившейся неподалеку Пьяцца-деи-Синьории, где друг напротив друга угрожающе возвышались два дворца: Палаццо-дель-Капитано, резиденция коменданта города, и Палаццо-дела-Раджоне, дворец правосудия.

Там в толпе заносчивых дельцов и путешественников я встретил монаха. Он протянул ко мне руку и попросил милостыню, в которой я не отказал. Самое удивительное в этом набожном человеке было его открытое лицо и улыбка, которая чужда большинству святых братьев, хотя именно они (нужно думать) были ближе к блаженству, чем все остальные. На мой вопрос по поводу причин его радости монах ответил встречным вопросом: а почему бы и не радоваться и не смеяться, когда в этот чудный осенний день смеется даже солнце?

Так мы разговорились прямо посреди площади, и поскольку он не знал меня и мне не нужно было его бояться, я задал ему вопрос, мучивший меня с тех самых пор, как я встретил Гласа.

– Вы ведь наверняка знаете Новый Завет и все Евангелия, – сказал я. – Что там говорится о гласе вопиющего в пустыне?

Монах почувствовал себя польщенным и начал цитировать Евангелие от Матфея, где в третьей главе говорится: «В те дни приходит Иоанн Креститель и проповедует в пустыне Иудейской, и говорит: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное. Ибо он тот, о котором сказал пророк Исаия: “глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему”».

– И что же значат эти слова? – поинтересовался я.

– В этом месте Священного Писания, – сказал монах, подняв кверху указательный палец, – говорится о вавилонском пленении народа Израилева, а глас вопиющего в пустыне символизирует радостную весть в безвыходной ситуации. Из ничего родится новое.

– Ага, – ответил я, совершенно не поняв объяснения.

Не знаю почему, может быть, из-за открытого характера или же это был знак свыше (иногда даже сомневающемуся приходится благодарить Небо), но я вдруг рассказал приветливому монаху о своем бегстве из Венеции, хотя и скрыл истинную причину побега. Не утаил я и печаль по потерянной дочери, которая стала другой менее чем за один год. Когда я упомянул Симонетту и мою неутолимую любовь к ней, ставшую жертвой ужасных обстоятельств, монах положил правую руку мне на плечо и утешил такими словами: люди, предназначенные друг другу, обязательно встречаются снова, пока не исполнится их любовь.

Я недоверчиво кивнул, продолжая описывать прекрасный характер Симонетты, ее искусную игру на лютне. Мне тяжело было думать, что она играет где-то на чужбине для сластолюбивых бездельников.

Точно такую же женщину, заметил монах, он совсем недавно видел в различных трактирах Вероны, где она пела под звуки лютни и за вечер собирала больше монет, чем он между днем Эгидия и Иеронима, за тридцать дней сентября месяца.

Эти слова привели меня в сильнейшее волнение, и я потребовал, чтобы монах отвел меня в трактир, в котором в последний раз видел лютнистку. Я подробно описал ему внешность Симонетты и спросил, совпадает ли это описание с внешностью той женщины, о которой он говорил. Тут блаженный человек сложил на груди руки и заметил, что монаху заказана услада для глаз и что его обеты воспрещают смотреть на женщину так, как я ее описал. Он смотрел на лютнистку в первую очередь как на творение Божие и при этом совершенно не обратил внимания на ее кожу, волосы и другие части тела.

Я хотел было посочувствовать монаху, который вынужден идти по жизни слепым, но потом сказал себе, что ведь он ослеп по собственному желанию, зачем же мне его утешать? Вместо этого я направился в трактир, где музицировала лютнистка, но хозяин не знал даже ее имени. Он пояснил, что той же ночью женщина отправилась дальше. Куда – он не знает.

Ночью я не мог уснуть. Причиной служило деревянное чудовище, которое хозяин постоялого двора называл постелью – огромный ящик с тяжелыми дверцами и крышкой. Такая «постель» могла бы сделать честь коровнику. Но главной причиной бессонницы были мысли, роившиеся у меня в голове после того, как монах рассказал мне о лютнистке. Предположение, что Симонетта находится в том же городе, что и я, не давала мне покоя, и я понял, что по-прежнему люблю ее.

Спустя несколько дней прибыла повозка, которая должна была перевезти меня и Гласа через Альпы. Пора было в путь, наступила осень. Хотя поначалу я стремился как можно скорее покинуть владения Венеции (я забыл упомянуть, что уже несколько столетий Верона подчинялась Серениссиме), теперь же я выпросил у Гласа еще один день, чтобы поспрашивать о лютнистке в трактирах города. Но где бы я ни появился, всюду хозяева трактиров только качали головами, лукаво улыбались, а иногда даже говорили, что в Вероне столько прекрасных жительниц, почему мне непременно нужна венецианка?

Расспросы привели меня к западной стене города, на Пьяцца-Сан-Зено, где возвышалась грубоватая церковь, которая, как говорили, скрывала гробницу святого Зиновия, первого епископа Вероны. Древний портал церкви был сделан из бронзы. Время выкрасило его в черный цвет, что придавало картинам, украшавшим врата, жутковатый вид.

Перед вратами толпились люди, как чужестранцы, так и жители Вероны, для которых странные картины были загадкой и помогали скоротать время, потому что до сих пор никому не удалось разгадать значение всех рисунков. Там были библейские сцены, эпизоды из жизни святого Зиновия, а также вселяющие ужас изображения: люди с раскрытыми ртами, черти, огромные глаза навыкате, женщина, груди которой сосали два крокодила. Все это было мне, как и многим другим, чуждо. Даже ангелы, которые обычно символизируют доброту и очарование, кажутся на вратах Сан-Зено чудовищами с четырьмя крылами, настолько страшными, что матери прячут лица детей в своих юбках.

Я отказался от поисков Симонетты и принял участие в увеселительной игре в загадки для веронцев. Я задал людям, стоявшим вокруг, вопрос: а не означает ли вон та картина, на которой изображен карлик, окруженный четырехкрылыми созданиями, наполовину людьми, наполовину насекомыми, вознесение Господа Иисуса? Едва я произнес эти слова, как стоявшая слева от меня женщина громко вскрикнула и назвала меня безбожником, еретиком, для которого существует только одно подходящее место, а именно ад. Зато стоявший справа от меня мужчина с внешностью проповедника склонил голову набок и приветливо сказал:

– У вас зоркий глаз. Думаю, я присоединюсь к вашему мнению. – И, прикрыв рот рукой, добавил: – Не принимайте слова этой женщины всерьез. Всем известно, что жительницы Вероны чересчур набожны.

Таким образом у нас завязался разговор, и я узнал от бородатого старика, что сам он родом из Кремоны, делает лютни и держит на Виа-Сант-Анастасия лавку струнных и щипковых инструментов. Мы говорили о Боге и о мире, и я уже собирался попрощаться, когда – бог знает, что меня на это толкнуло? – спросил старика, не встречал ли он не так давно венецианскую лютнистку.

Ответ его поразил меня как гром среди ясного неба.

– Не стану утверждать, была ли это венецианка, – сказал старик, – но недавно ко мне на Виа-Сант-Анастасия приходила лютнистка с черными локонами и интересовалась ценой на лютни из Кремоны. Когда я ответил, она пожаловалась, что у нее нет столько денег, но ей срочно нужен инструмент, потому что у нее украли лютню. Чтобы заработать денег, ей нужен новый инструмент. Замкнутый круг…

– И вы прогнали ее? – поинтересовался я.

– Нет, – ответил старик, – я дал ей лютню, а она оставила мне в залог золотой амулет. Я пообещал вернуть его, как только она оплатит инструмент.

Я почувствовал, как кровь запульсировала в моих жилах. Картины на церковных вратах померкли у меня перед глазами. Я не знал, что мне делать: говорить или нет. Я собрался с духом – вы знаете, как бывает, когда хочется что-то сказать, но не хватает мужества. Я понимал, что мой вопрос и ответ на него заставят меня ликовать или же печалиться. Наконец я преодолел себя и произнес:

– На амулете, который вам дали в залог, две переплетенные буквы «М» и «С», а над ними лист с розового куста?

– Вам знаком этот амулет? – спросил старик, делавший лютни. – Он точь-в-точь такой, как вы описали.

Я издал возглас ликования. От счастья я крепко обнял старика.

– Знаком ли мне амулет?! – воскликнул я вне себя от радости. – Это я подарил его ей, и она – та, кого я ищу.

Бородатый старик пристально поглядел на меня. Думаю, в тот миг он сомневался в моих словах, а мои объятия были ему неприятны. Но я не помнил себя от счастья и хотел обнять всех жителей Вероны. Я вспомнил слова монаха, который предсказал мне встречу с Симонеттой, если мы действительно предназначены друг другу. Стоило ли сомневаться?

– Сколько должна вам эта женщина? – спросил я старика.

– Двенадцать скудо, – ответил тот.

Я отдал ему названную сумму и сказал:

– Теперь она вам больше ничего не должна, и вы вернете ей амулет, как только она снова появится у вас.

Бородатый старик кивнул, по-прежнему ничего не понимая. А я попросил его сообщить лютнистке, как только она появится, что тот, от кого она получила этот амулет, находится на постоялом дворе на Пьяцца-Эрбе.

Я чувствовал себя как никогда прекрасно. Хотя я не мог быть уверенным в том, как Симонетта ко мне отнесется, ведь мы расстались в гневе друг на друга, моя уверенность в том, что она снова будет со мной, росла.

Глас рассердился, когда я сообщил ему, что придется продлить наше пребывание в Вероне. Наконец, после того как я пообещал ему при первой же возможности заняться его заданием, он подарил мне еще три дня. За это время, думал я, Симонетта обязательно найдется.

Я рано отправился спать, то есть улегся в это деревянное страшилище, о котором уже рассказывал, с твердым намерением назавтра прочесать все трактиры на юге города, чтобы разыскать Симонетту. В мыслях я рисовал себе самые радужные картины. Сон смежил мне веки, и, счастливый, я уснул. Рано утром я услышал робкий стук в дверь и голос человека, который делал лютни. Я вскочил с постели и впустил его.

– Чужеземный господин, – смущенно начал старик, – я принес вам назад двенадцать скудо.

– Что это значит? – спросил я.

– Вчера, когда я пришел домой, жена сказала мне, что лютнистка выкупила свой амулет. Она была в сопровождении мужчины и очень торопилась. У дверей стоял экипаж.

– Куда они направились?! – в ужасе вскричал я.

Старик развел руками и пожал плечами.