Текст книги "Зеркальщик"

– Не надо ложных клятв, донна Симонетта! Ты думаешь, что знаешь этого человека. На самом же деле он чужой тебе, как и страна, откуда он родом. Он – заговорщик и хочет со своими единомышленниками свергнуть дожа Фоскари!

– Кто? Мельцер?

– Он самый! – И Лазарини ткнул пальцем в зеркальщика.

Мельцер, ничего не понимая, слушал, что говорит Лазарини. Разозлившись, Михель кинулся на надоедливого посетителя, и только вмешательство Симонетты в спор двух петухов спасло Лазарини.

– Вот видишь, теперь он показал свое истинное лицо! – воскликнул Лазарини и, фыркнув, стал отряхиваться. – Но он поплатится за это! Это так же верно, как и то, что меня зовут Доменико Лазарини!

С этими словами он покинул мастерскую.

Симонетта, которая только что просто искрилась мужеством, вдруг бросилась Мельцеру на шею. Она заплакала и, всхлипнув, сказала:

– Я понимаю, почему ты разозлился, но не нужно было этого делать. Лазарини – старый холостяк, и он не потерпит, чтобы его били в присутствии женщины.

– Я знаю, что совершил ошибку, – кивнул Мельцер, все еще тяжело дыша, – но я просто не мог поступить иначе. Я ненавижу этого человека, как чуму. Он лжив и самонадеян и все еще не оставляет надежды завладеть тобой.

– Ты имеешь в виду…

Зеркальщик высвободился из объятий, держа Симонетту на вытянутых руках, так чтобы видеть ее лицо.

– Ты же знаешь, что в этой истории о заговоре нет ни слова правды, – проникновенно сказал Мельцер, – и что Чезаре да Мосто мне не просто безразличен, он мне отвратителен. Нет, Лазарини нужно только вывести меня из игры. А для этого все средства хороши.

Всю следующую ночь Мельцер и Симонетта не находили себе места. Они боялись, что Лазарини соберет отряд сорвиголов, которых можно было нанять возле арсеналов всего за пару скудо, и пришлет на Мурано. Не зная, что теперь делать, зеркальщик даже подумывал о бегстве. Но Симонетта напомнила ему, что нехорошо бросать все это – дом, мастерскую, и, кроме того, если они убегут, не станет ли это признанием собственной виновности? Поэтому они молча лежали в объятиях друг друга, не смыкая глаз, пока наконец над каналом Онделло не забрезжил рассвет.

Этой ночью каждый из них принял собственное решение. Когда Мельцер, как обычно, ушел в свою мастерскую, Симонетта незамеченной вышла из дома, чтобы направиться к причалу возле Фондамента Джустиниани, откуда отправлялись баржи на Каннарегио и к Сан-Марко.

Но прежде чем Мельцер начал приводить свой план в исполнение, один из его помощников указал ему на подозрительную фигуру, слонявшуюся в конце переулка, где стояла мастерская. Мельцер тут же узнал египтянина Али Камала. С тех самых пор как зеркальщик прибыл в Венецию, они не виделись, и Мельцер почти забыл об Али.

– Как ты нашел меня? – удивленно спросил зеркальщик.

Али потупился и, не глядя на Мельцера, ответил:

– Много чего можно узнать, если проводить дни напролет на Рива-дельи-Скьявони, где причаливают большие корабли.

Мельцер не выдержал и рассмеялся.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что промышляешь в Венеции тем же ремеслом, что и в Константинополе?

– Не совсем, мастер Мельцер, – возразил Али, – не совсем. В Константинополе я воровал для толстых владельцев складов. Здесь я работаю на себя.

– Вот как, ты называешь это работой!

– Ну, я снял в арсеналах сарайчик, мне помогают несколько уличных мальчишек. Вы же знаете, мастер Мельцер, мне приходится кормить большую семью.

– А как ты меня нашел?

– Это совсем не трудно, когда живешь в гавани. Я услышал об индульгенциях. Одни утверждали, что их написал сам дьявол, другие рассказывали о чернокнижнике из Германии, который умеет писать так же быстро, как дьявол. Тут я подумал, что это могли быть только вы, мастер Мельцер.

– Об этом говорят люди на Рива-дельи-Скьявони? Я имею в виду, не таясь?

– Что значит «не таясь»? Об этом рассказывают шепотом, прикрыв рот ладонью. Преимущество мое состоит в том, что все считают меня глупым египтянином, который годится лишь на то, чтобы таскать их мешки, но совершенно не способен понять, что говорят венецианцы. А я ведь знал итальянский язык еще в Константинополе.

– Но ты пришел не для того, чтобы сказать мне об этом!

– Боже мой, нет, конечно. Я подслушал разговор двух прилично одетых людей. Я не знаю ни одного, ни другого, но они оба вели себя так, словно принадлежат к Совету десяти. В разговоре всплыло ваше имя: мол, человек по фамилии Мельцер прячется на острове Мурано и своим «черным искусством» подвергает Серениссиму опасности. Они сказали, что это государственная измена и вас привлекут к суду.

Зеркальщик молча долго глядел на Али Камала, затем произнес:

– Однажды ты меня обманул, но ты же помог мне в тяжелой ситуации. Мне хотелось бы знать, какие цели ты преследуешь сейчас.

Египтянин поднял руку для клятвы и воскликнул:

– Клянусь жизнью моей матери, можете поверить мне, мастер Мельцер, я желаю вам исключительно добра! Я говорю правду! – И, поколебавшись, добавил: – Но если мое сообщение окажется полезным, мне было бы приятно получить небольшое вознаграждение.

Несмотря на то что ситуация представлялась зеркальщику весьма серьезной, он не удержался и ухмыльнулся. В любом случае, намерение Али получить за свое сообщение деньги подтверждало искренность египтянина. Поэтому Мельцер вынул из кармана золотую монету и протянул Али.

Тот притворился возмущенным.

– Это не все, что я хотел вам сказать! Послушайте меня. Завтра с рассветом от причала Фондамента Джустиниани отходит галера с товарами из стекла. Она держит курс на Триест, и капитан не станет задавать вам вопросы, если вы назовете мое имя.

– А Симонетта?

– Он не станет спрашивать вас ни о чем. В Триесте – это в дне пути отсюда – вы пока что будете в безопасности.

Али протянул руку, и Мельцер снова полез в карман и вынул второй золотой.

– Ты настоящий дьяволенок, египтянин! – заметил зеркальщик, протягивая Али Камалу монету.

Предложение египтянина как нельзя лучше подходило для решения, которое принял ночью Мельцер: бросить мастерскую и бежать. Теперь же, когда Али Камал подготовил ему путь, Мельцер понял, что это очень хорошая идея, и готов был немедленно претворить ее в жизнь.

– Послушай, египтянин, это самое ценное, что у меня есть! – Мельцер указал на ряд небольших деревянных ящиков, стоявших под окном. Каждый ящик был разделен на отсеки разной величины, и в них скопом лежали буквы всевозможного калибра. При взгляде на буквы Мельцер загорелся, словно художник, написавший картину, и сказал, не отводя взгляда от магических ящичков:

– Если тебе удастся вынести ящики из мастерской незаметно для уффициали и где-нибудь их спрятать, я щедро вознагражу тебя!

Али взял в руку несколько букв и заявил:

– Они чертовски тяжелы, мастер Мельцер!

Зеркальщик сложил руки на груди.

– Я знаю, это непростое задание. Зато и плата будет немалой. Я дам тебе ключ от мастерской. Задняя дверь выходит на канал Онделло. По воде будет легче уйти.

Так и договорились зеркальщик с египтянином. Распрощавшись с Али Камалом, Мельцер начал наводить порядок в мастерской. Он расставил по местам все приборы, словно в любой миг готов был взяться за работу. Да, Мельцер уже полюбил «черное искусство» не меньше, чем любил когда-то работу зеркальщика. В Триесте он примет решение, стоит ли вернуться с Симонеттой в Майнц, чтобы начать там новую жизнь уже в качестве книгопечатника.

Но все вышло иначе.

Придя домой, Мельцер обнаружил, что Симонетта исчезла. У него возникло нехорошее предчувствие, поскольку он знал, как сильно страдала Симонетта из-за угроз Лазарини. И все же зеркальщик не сомневался, что, вернувшись, она согласится с его планами и поедет с ним.

Стемнело рано, и ночь казалась бесконечной. Как и последние несколько дней, остров Мурано был окутан плотным слоем ледяного тумана. Мельцер собрал одежду и еще кое-что, что показалось ему нужным, и сложил все в мешок для вещей, сослуживший ему верную службу на пути из Константинополя в Венецию; второй мешок лежал наготове для Симонетты.

Чем дольше не было Симонетты, тем сильнее беспокоился Мельцер. В голове проносились тысячи мыслей. В душу закрадывались страшные подозрения. Слуги давно пошли спать. В камине потрескивал огонь. Мельцер сидел, откинувшись на спинку стула, и глядел на пламя. Он устал и изо всех сил боролся со сном. Глаза слипались. Зеркальщик хотел рассказать Симонетте о своих планах, как только она вернется: о том, что на рассвете они вместе уедут из города.

Так и сидел Мельцер у огня час за часом, прислушиваясь к каждому шороху снаружи. Как никогда он был близок к отчаянию. Зеркальщик больше не сомневался: возлюбленную похитили, и за этим стоял Лазарини и его люди. Около полуночи, когда уже не осталось надежды на возвращение Симонетты – ведь ни одна порядочная женщина не гуляет по улице после наступления темноты, – глаза Мельцера закрылись и он уснул.

При первом ударе колокола, донесшемся с Санта-Мария-э-Донато по другую сторону канала, зеркальщик вскочил. Взволнованный и слегка одурманенный, он позвал Симонетту по имени и бросился наверх в их спальню. Постель была пуста. В отчаянии он рухнул на подушки и заплакал. Мельцер упрекал себя в том, что оставил Симонетту одну. Он должен был подумать о том, что Лазарини использует любую возможность, чтобы украсть у него возлюбленную.

Всхлипывания Мельцера разбудили девку Франческу, спавшую в каморке под крышей. Франческа не могла понять, что это за странные звуки, поэтому растолкала слугу, и они вместе прокрались вниз по лестнице, ведущей к спальне господ. Заглянув в дверную щелку, она увидела Мельцера, лежавшего одетым на постели лицом вниз, и громко вскрикнула.

Мельцер вскочил и обернулся.

– Ее нет, – пожаловался он. – Они похитили Симонетту.

Франческа и слуга смущенно переглянулись. Девушка хотела что-то сказать, но слуга приобнял ее, жестом попросив молчать. Мельцер вопросительно поглядел на них, и Франческа пояснила:

– Донну Симонетту не похитили, она вышла из дома в третьем часу одна и не пожелала, чтобы ее сопровождали.

– Одна, говоришь? – Мельцер поднялся, подошел к окну и поглядел на канал Онделло. Небо на востоке начинало сереть. Зеркальщик понял, что его побег провалился, еще не начавшись. Мельцер вздрогнул – то ли от этих мыслей, то ли от холода, прокравшегося через окно. Зеркальщика трясло.

– И донна Симонетта не сказала, куда собирается? – спросил Мельцер.

– Нет, мастер Михеле, – ответила Франческа и смущенно добавила: – Вы больны, мастер Михеле, нужно позвать медика.

Тут зеркальщик яростно воскликнул:

– Я не болен, слышишь, я в отчаянии! Мастер Михеле в отчаянии!

Слуги стояли, словно окаменев. Никто из них не отважился сказать ни слова. И в эту долгую, беспокойную тишину проник звук – скрип входной двери.

Мельцер оттолкнул слуг в сторону, сбежал вниз по лестнице. Потеряв голову от отчаяния, он споткнулся и едва успел ухватиться за перила. Подняв голову, он увидел Симонетту. Ее черные волосы были спутаны и разбросаны по плечам. Она была закутана в красную шаль, которую Мельцер никогда прежде на ней не видел. Но больше всего его расстроил грустный взгляд возлюбленной.

Мельцер был так удивлен, что не мог произнести ни слова, и пока он просто глядел на Симонетту, она заговорила:

– Все в порядке. Нам больше не нужно бояться.

– Нет, – смущенно сказал зеркальщик, потому что не хотел обижать любимую, но смысла того, что она сказала, не понял.

Симонетта догадалась и, всхлипнув, бросилась ему на шею. Их тела прижались друг к другу, словно прося защиты.

– Я страшно волновался, – прошептал Мельцер, – почти всю ночь глаз не сомкнул. Я думал, тебя похитил Лазарини.

Симонетта молча покачала головой.

– Али, египтянин, ну, ты его знаешь, хотел помочь нам бежать, – снова начал зеркальщик. – На рассвете отплыл корабль в Триест. Теперь уже поздно. Но главное, ты снова дома.

Симонетта осторожно освободилась из объятий, отошла на шаг и поглядела Мельцеру прямо в глаза.

– Нам больше не нужно убегать, слышишь? Все в порядке. Лазарини больше не станет преследовать нас.

– Он больше никогда не будет нас преследовать? Что это значит? Где ты была прошлой ночью?

– Я была у Лазарини, – потупилась Симонетта.

– Ты – у Лазарини? Скажи мне, что это неправда! Скажи!

– Это правда, – тихо ответила Симонетта.

Мельцер стоял как громом пораженный. Ничего не понимая, он смотрел на любимую. Наконец он тихо повторил:

– Ты была у Лазарини.

– Я сделала это ради нас, – неуверенно сказала Симонетта. – Я хотела попросить его отозвать свою жалобу, но Лазарини был непреклонен. У него сердце из камня. Я умоляла его, говорила, что вместе с твоей жизнью он разрушит и мою. Но эти слова не тронули его. Напротив, он стал выдвигать требования и угрожать мне, что, мол, я тоже окажусь замешана в этом деле.

– Черт его побери вместе со старым дожем! Как ты могла так унижаться!

Симонетта не решалась посмотреть Мельцеру в глаза, ее губы едва заметно подрагивали. Потом она продолжила:

– Наконец я спросила главу, действительно ли он ни за что на свете не откажется от своих намерений. Нет, сказал он, но если я готова…

Мельцер молча кивнул. Он поглядел в потолок, чтобы скрыть вскипевшую в нем ярость. Затем произнес:

– И ты сделала это. Ты отдалась этому чудовищу. Ты дешевая шлюха!

Симонетта дернулась, словно ее ударили плетью. Затем глубоко вздохнула, подыскивая слова.

– Ты называешь меня шлюхой? – крикнула она в лицо зеркальщику. – Именно ты, человек, ради которого я пошла на это?

– Да, шлюха! Кажется, для тебя это было не так уж сложно. Может быть, тебе даже понравилось сосать член дьявола! Ты сделала это ради меня? Ха, да не смеши меня! Я с самого начала не должен был тебе мешать. Шлюха всегда остается шлюхой!

Симонетта слушала эти упреки, ничего не понимая. Крепко сжав губы, она подошла вплотную к Мельцеру. Он увидел искры ярости в ее глазах. Она замахнулась и ударила его ладонью по лицу.

Они молча глядели друг на друга. Потом Мельцер поднял руку и указал на дверь. Он сказал всего одно слово:

– Уходи!

Отчаявшийся, разбитый, разочарованный и разъяренный одновременно, Мельцер поплелся вверх по лестнице. В спальне он опустился на постель, уронил голову на руки и уставился в пол. Черно-белый шахматный узор слился в кашу из тьмы и света. Зеркальщику очень хотелось умереть. Он чувствовал себя обманутым и униженным, по крайней мере, он не поверил, что Симонетта сделала это исключительно ради него. Ему пришло в голову, что конфликт между Симонеттой и Лазарини был всего лишь уловкой, что глава с самого начала собирался унизить его. Теперь же Мельцер чувствовал себя подобно обманутому мужу: как много дураков пасется на лугах любви!

Да, он любил Симонетту, а с тех пор как потерял дочь, полюбил еще больше. Но теперь, после такого разочарования, он ненавидел ее и не хотел больше видеть. Слова Лазарини, его обвинение, что зеркальщик, мол, заодно с Чезаре да Мосто и собирается свергнуть дожа, отступили на задний план. Мельцер решил, что рано или поздно он отомстит Лазарини, но для начала нужно успокоиться и забыть пережитое.

В двери постучала Франческа, и этот звук вернул зеркальщика к действительности.

– Господин! – плачущим голосом крикнула она через запертую дверь. – Донна Симонетта оставила нас. Она сказала, что никогда больше не вернется!

– Я знаю, – с наигранным безразличием ответил Мельцер. – Донна Симонетта действительно больше не вернется.

Потом он подошел к сундуку с платьем, огромному деревянному монстру, надел свою лучшую одежду, причесался гребнем (что обычно делал только раз в неделю) и отправился к причалу на Понте-Сан-Донато.

Туман рассеялся, и сквозь низкие серые тучи проглянул слабый луч солнца. Воняло рыбой и гниющими нечистотами. Мельцер сел на баржу, идущую по направлению к Сан-Марко. Он оглянулся, проверяя, не видно ли уффициали, которых якобы приставил к нему Лазарини, но не заметил никого, кто показался бы ему хоть сколько-нибудь подозрительным.

На моле Сан-Марко зеркальщик сошел на берег и расплатился с перевозчиком, затем перешел площадку по направлению к Калле-дель-Кампаниле. Mezza Terza, один из самых больших колоколов, как раз призывал сенаторов во Дворец дожей. Чтобы избежать неприятных встреч, Мельцер свернул налево, под своды, и стал наблюдать за наплывом членов Совета. И даже не заметил, что под арками Дворца дожей стоял человек, следивший за каждым его шагом.

Когда площадь опустела и колокол затих, зеркальщик быстро пересек площадь, направляясь в один из многочисленных кабаков в начале боковых улиц.

Он был единственным посетителем. Мельцер заказал себе кружку известного своей фруктовой терпкостью белого вина соаве из одноименного города между Венецией и Вероной. Хозяйка, темноволосая венецианка с горящими глазами, бросала на Мельцера жадные взгляды и благосклонно улыбалась ему, но зеркальщик считал, что хватит с него женщин.

Вскоре в кабаке появился второй посетитель. На нем было приличное платье для путешествий, кроме того, его небезукоризненный итальянский и то, как он заказывал вино, заставляли предположить в нем чужестранца. Предоставленный себе и своим мыслям зеркальщик сидел и глядел прямо перед собой. Терпкое соаве, которое он вливал в себя небольшими глотками, помогало разогнать мрачные мысли, роившиеся в его голове и объявшие сердце.

Чужестранец, усевшийся в противоположном углу кабака и тоже, хотя и не так крепко, как зеркальщик, приложившийся к вину, с интересом глядел на Мельцера. Затем он поднялся и пересел за его стол.

– Горе?

Зеркальщик кивнул, не глядя на задавшего вопрос. И хотя Мельцер обратил внимание, что чужестранец говорил на его языке, но продолжал упрямо молчать.

– Вино не растопит печаль, если позволите заметить, оно только временно затуманит взгляд, а когда чары рассеются, все будет еще хуже, чем раньше.

Мельцер отмахнулся, словно ему неприятно было слышать это дружелюбное замечание, потом подпер голову руками и скривился.

Незнакомец не сдавался.

– Позвольте, я угадаю. Женщина?

Мельцер поднял взгляд. У мужчины, сидевшего на другом конце стола, было открытое безбородое лицо и ровные, зачесанные наперед седые волосы. Если бы он не был так хорошо одет, его можно было бы принять за странствующего монаха. А так он выглядел как дворянин. В любом случае, незнакомец не был похож на человека, которого потрепала судьба. Зеркальщик встретил его честный взгляд, и Мельцеру не пришло в голову ничего иного, кроме как из чистой вежливости поинтересоваться:

– Кто вы, чужестранец, и что привело вас в Венецию в это время года?

– Кто я? Вы имеете в виду, как меня зовут? – Казалось, вопрос развеселил его. – Я всего лишь глас вопиющего в пустыне. Называйте меня Гласом, и я стану отзываться.

– Так-так, – ответил Мельцер, хотя и не понял загадки незнакомца. – Вопиющий. И откуда же вы, Глас?

– Мой путь лежал из Аугсбурга, через Альпы и прямо в Венецию. Своей родиной я зову Эллербах, небольшую деревушку на Эйфеле. А вы?

– Из Майнца. Меня зовут Мельцер, по профессии я зеркальщик, но уже долгое время зарабатываю деньги как чернокнижник, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Чернокнижник? Ну, думаю, маг, волшебник или алхимик, или даже один из тех, кто изобрел порох, с помощью которого ведут теперь войны?

Мельцер не заметил, что незнакомец дурачит его и только притворяется глупцом, чтобы заставить говорить. Намереваясь растолковать все как следует, зеркальщик приосанился и гордо ответил:

– Все неверно, Глас. Я, чтобы вы знали, изобрел искусственное письмо. Этим мастерством не владеет никто, кроме меня. Я могу писать быстрее, чем сотня монахов, если нужно размножить текст.

– Так вы все-таки волшебник, мастер Мельцер!

– На самом деле так думают те, кто ничего не понимает в «черном искусстве».

– То есть все-таки нет?

– Не волшебник? Нет, конечно, как вы могли такое подумать! Искусственное письмо – умная выдумка, как водяное колесо или арбалет. Если его правильно использовать, однажды оно сослужит людям хорошую службу. – Мельцер сделал большой глоток. – А вы что, совсем не пьете, а? Или соаве кажется вам чересчур кислым?

– Ни в коем случае. Я пью, только не так много, как вы.

Мельцер не заметил скрытой в этих словах тонкой иронии, поскольку вино одурманило его. Он вынул из камзола свернутый пергамент и положил на стол.

– Вот видите, – похвастался зеркальщик, – это моя работа, искусственное письмо. Я напечатал десять тысяч таких пергаментов, и все так же прекрасны, как этот. Ни один монах не может водить пером столь же тонко и красиво.

Чужестранец, казалось, заинтересовался. Пробежал текст глазами.

– Я слышал в Аугсбурге об индульгенциях нового Папы. Люди словно с ума посходили. А при этом старый Папа, кажется, вовсе не мертв.

Мельцер скривился, словно хотел сказать: «А мне-то что?»

– Евгений, Пий, Николай или Иоанн, – продолжал человек, назвавшийся Гласом, – поверьте мне, все они одинаковы. Господам в Риме важно только собственное благополучие и благополучие их семей, и существует достаточно простодушных овец, которые готовы оплачивать их дорогостоящий образ жизни. Власть имущие правят железной рукой, как тираны, и опираются при этом на Священное Писание, которое, если внимательнее приглядеться, не такое уж и священное, каким его считают. Надеюсь, я не оскорбил ваших религиозных чувств?

– Вы читаете мои мысли, чужестранец, – заявил Мельцер, устами которого все еще говорило вино. И, склонившись над столом, продолжил заговорщицким тоном, но не понижая голоса: – Хотя в Венеции нужно быть осторожным с подобными высказываниями. Видно, что вы приехали из-за Альп: там люди критичнее настроены по отношению к Папам. Держите язык за зубами! Вы будете не первым, кого за еретические высказывания отправят на костер.

– Я доверяю вам, чернокнижник.

Мельцер кивнул и протянул Гласу руку.

– Я думаю так же, как вы.

Бросив взгляд на пергамент, чужестранец сказал:

– Не имею ничего против искусственного письма, но не кажется ли вам постыдным, что люди отдают последние деньги, даже голодают, только чтобы заплатить за подобный пергамент, который дает им отпущение всех грехов?

– Постыдно! Но, поверьте мне, я печатал их не по доброй воле. Я даже хотел вернуть деньги, которые мне оставили в задаток, но у меня их не взяли. Хотелось бы мне никогда не встречаться с этим да Мосто!

– Вы встречались с Чезаре да Мосто? Где?

– Здесь, в Венеции. Когда я сделал то, что он мне велел, и он получил свои индульгенции, да Мосто исчез. Я не знаю, где он теперь.

Глас занервничал, несколько раз подряд отпил из своей кружки, вытер рот тыльной стороной руки и наконец сказал:

– Может быть, сейчас не самый подходящий момент, чтобы задать этот вопрос, но возможно ли написать искусственным письмом целую книгу, ну, например, Библию – и все это несколько тысяч раз?

Вопрос озадачил Мельцера. С одной стороны, он чувствовал себя польщенным, поскольку такой влиятельный человек доверяет «черному искусству», верит, что с помощью искусственного письма можно сделать целую книгу, такую как Библия; с другой стороны, он заподозрил, что за вопросом Гласа кроется очередная хитрая попытка нажить себе состояние. Поэтому зеркальщик заверил собеседника, что это будет возможно немного позже.

Тут в кабак вошел опустившийся человек в широком черном плаще, защищавшем его от холода.

– Мейтенс, вы? – Удивлению зеркальщика не было предела не только из-за того, что медик появился так неожиданно. Намного больше Мельцера удивила внешность приятеля. Волосы Мейтенса были спутаны, щеки впали, одет он был небрежно – жалкое зрелище.

Не обращая внимания на чужеземца, Мейтенс подсел к Мельцеру, взял его кружку, осушил одним глотком, издавая утробное урчание, как свинья у корыта. Таким Мельцер медика еще никогда не видел.

– Да вы пьяны! – удивленно воскликнул зеркальщик. Он и сам был уже навеселе, но все же владел собой достаточно для того, чтобы с презрением отнестись к поведению Мейтенса.

– А что тут удивительного? – грубо ответил Мейтенс. – Уже несколько дней я брожу по улицам города, чтобы найти вас, зеркальщик. От Лазарини я наконец узнал, что вы живете на острове Мурано. У Лазарини я сделал одно пренеприятнейшее открытие: я увидел Симонетту в лапах этого юбочника. Вот, теперь вы знаете!

Мельцер невольно засопел:

– Вы это хотели мне сказать? Это для меня не новость. Я выгнал эту женщину. Она не стóит ни единой моей слезинки. Поверьте мне, ни одна баба не стóит того, чтобы ее любили!

– Как вы правы, как правы! – запричитал медик, заказав кружку фалернского. – Но кто способен совладать с чувствами? Чувства сильнее нашего разума. Разум можно презирать, отрицать, но чувства – никогда! Боже мой, я люблю эту девушку, – вашу дочь Эдиту, я имею в виду, – я сделал бы для нее все, что в моих силах, но она только играет со мной, словно я – ничтожная бездушная фигура в театре теней. Скажите, зеркальщик, я что, уродлив? У меня несносный характер? Что со мной такого, что Эдита презирает меня? Разве в Библии не написано, что женщина подвластна мужчине? Что это за времена, если женщины смеются над нами?!

Мельцер поднял палец, чтобы дать понять медику, что ответ его имеет большое значение, а именно – в нем будет дано объяснение всех их бед, и сказал:

– Я согласен с вами, медик, я думал об этом и, кажется, знаю, в чем причина строптивости женщин. Я скажу вам: причину нужно искать исключительно в том, что Создатель – Бог или как назвать эту высшую инстанцию – допустил оплошность. Все пророки в своих откровениях предсказывают конец света на смене тысячелетий. Даже Иоанн. Но Создатель каким-то образом забыл об этом сроке, и с тех пор ад сорвался с цепи: то, что должно быть внизу, оказывается сверху, пороков больше, чем добродетелей, женщины ведут дела мужчин, и не за горами то время, когда женщины станут носить штаны, а мужчины – юбки!

Едва Мельцер закончил говорить, как тут же осознал, что все вокруг замолчали, и только тогда ему стало ясно, какой опасности он себя подверг, высказывая такие еретические мысли. Он огляделся, чтобы убедиться, что никто не подслушал их разговора, но остальные посетители, казалось, не обращали на них внимания или, по крайней мере, делали вид. Потом зеркальщик заметил, что Глас исчез.

– Ну вот, – озадаченно сказал Мельцер. – Он же только что был здесь.

– Кто?

– Да этот Глас вопиющего в пустыне! Не знаю я его фамилии.

Мейтенс покачал головой. Он взял кружку зеркальщика и поставил на противоположный конец стола.

– Пожалуй, хватит, – пробормотал он. – У вас уже видения. Если бы я только знал, как завоевать Эдиту! Целыми днями я сижу и мерзну на Большом канале, напротив палаццо Агнезе, только чтобы поймать хоть один ее взгляд. Но даже когда она выглядывает в окно и я посылаю ей воздушный поцелуй и почтительно кланяюсь, она смотрит словно сквозь меня, будто меня и нет вовсе.

Мельцеру стало жаль медика. Он по собственному опыту знал, что такое поруганная любовь. Он знал, каково это, когда ты любишь, а твое чувство топчут ногами.

– Забудьте Эдиту, – сказал Мельцер. – Она стала другой. Очень сложно донести любовь до ее сердца.

– Я беспокоюсь об этой девушке, зеркальщик. В палаццо Агнезе приходят мужчины с сомнительной репутацией, кредиторы и известные всему городу обманщики, даже Никколо, король нищих, о котором известно, что он не однажды гостил в свинцовой камере во Дворце дожей. Внезапное богатство вскружило Эдите голову. Она не умеет обращаться с деньгами и доверяет мошенникам и шарлатанам. Вы меня вообще слушаете?

– Ну конечно же! – поспешил ответить Мельцер. Затем он поднялся и молча пошел к двери. Вернувшись, он сказал словно сам себе:

– Он был свободным человеком, этот Глас: чистое платье, вольные речи. Только не знаю, куда он подевался.

Некоторое время Мельцер и Мейтенс бормотали что-то себе под нос, желая утешить друг друга рассказом о своей жизни, и когда и это не помогло справиться с тоской, зеркальщик стал собираться.

Было около двенадцати часов, когда они оба вышли из кабака в подавленном настроении. От лагуны полоски тумана тянулись к площади Сан-Марко, донося обрывки чьих-то слов. В арках прятались, прислоняясь к стенам домов, какие-то темные фигуры. Тот, кто бродил в это время, не хотел быть замеченным.

Мельцер и Мейтенс быстрыми шагами отправились к Сан-Марко, где догнали троих, оживленно переговаривавшихся между собой. Замедляя шаг, Мельцер дернул медика за рукав. Голос одного из них был ему знаком, и зеркальщик прошептал, обращаясь к Мейтенсу:

– Если я не ошибаюсь, это Доминико Лазарини!

Спор троих мужчин стал оживленнее, и медик сказал Мельцеру:

– Двое других тоже должны быть вам знакомы. Они бывают у вашей дочери: король нищих Никколо, которого зовут также Капитано, и кормчий Джованелли.

– Бродяги!

– Один другого краше!

Трое мужчин остановились и о чем-то оживленно спорили, а Мейтенс и Мельцер спрятались под одной из арок.

Джованелли ругал Лазарини за то, что тот хочет откупиться ничтожной суммой, хотя ради их плана кормчий пожертвовал своей должностью у донны Эдиты.

– Зато теперь я кормчий у этой девки! – вмешался король нищих Никколо, и в его голосе прозвучало презрение. – По крайней мере, мне донна Эдита доверяет больше, чем тебе!

– И неудивительно, – бросил Джованелли, – после того как ты рассказал ей, какой я нехороший человек. Но я сомневаюсь, что эта сука столь глупа, как вы думаете. Каждый гондольер знает, что корабли Доербека самые лучшие и самые быстроходные суда на всем Средиземном море.

Тут подал голос Никколо:

– Вот поэтому я и собираюсь заставить ее поверить в то, что каждый из них стóит три сотни золотых дукатов. Мы же знаем, что их стоимость превышает эту сумму более чем вдвое.

– И поэтому я требую в два раза больше, чем вы мне обещали! – закричал Джованелли. – Ведь мне придется начинать все сначала!

– Тише, тише. – Лазарини пытался успокоить разбушевавшегося кормчего. – Если станет известно о нашем плане, мы все останемся ни с чем.

– Двойную сумму! – яростно закричал Джованелли. Его голос эхом разнесся по пустой площади. – Двойную сумму, или же…

– Или же? – в голосе Лазарини послышалась угроза. – Или что? – поинтересовался он.

– Или я раскрою все ваши планы. Я серьезно, глава!

Возникла пауза, во время которой Мельцер и медик вопросительно переглянулись. Мейтенс пожал плечами.

Внезапно в ночи раздался крик, затем второй, третий. Послышались шаги, поспешно удалявшиеся в направлении Пьяцетта-деи-Леончини, расположенной к северу от Сан-Марко.

Наблюдавшие вышли из-под арки. На широкой площади было тихо, и Мейтенс с Мельцером отваживались разговаривать только шепотом.

– Вы поняли, о чем говорили эти люди? – спросил Мельцер.