Текст книги "Зеркальщик"

В моей жизни было не много ситуаций, толкавших меня на глупые поступки, и это была одна из них.

Словно сумасшедший, я схватил старика за воротник, обозвал его идиотом – и это было еще самое мягкое из слов, которыми я осыпал его. Я задушил бы его, если бы Глас, который вошел в комнату, привлеченный громкими криками, не оттащил меня от моей жертвы. Оглядываясь назад, я должен признать, что не стал в тот день убийцей исключительно благодаря Гласу, ведь иначе, вероятно, я кончил бы свои дни на Пьяцца-деи-Синьории под мечом палача.

После этого происшествия Глас заставил меня все рассказать и пояснил, что моя страсть – это болезнь, и она способна уничтожить меня. Он предоставляет мне выбирать: либо я остаюсь в Вероне, либо завтра же уезжаю с ним на север.

– Я остаюсь! – упрямо сказал я и весь следующий день бесцельно бродил по Вероне, начиная ненавидеть этот город. Да, я ненавидел его мостовые и площади под моими ногами. Неуклюжие дворцы и фасады церквей были мне противны. Я в ярости плюнул и обиделся на весь мир.

На следующее утро я сел вместе с Гласом в повозку, которая должна была отвезти нас на север. Среди багажа было самое дорогое мое сокровище – буквы и инструменты. И когда повозка катилась мимо церкви Сан-Зено и вдоль западной части города, я поклялся себе, что никогда больше не вернусь в Верону.

Майнц

Несмотря на скромное количество жителей (шесть тысяч), Майнц – один из самых важных городов на Рейне. Им правит могущественный архиепископ, резиденция которого находится в близлежащем Эльтвилле. Иногда он приезжает в свой дворец в самом Майнце. Жители Майнца находятся с ним в постоянной вражде.

Глава 15
Женщина с темными глазами

Майнц, город, где Мельцер родился, показался ему чужим. Некогда знакомые дома и улицы каким-то необъяснимым образом изменились. Они казались жалкими, маленькими и грязными, и даже собор, который зеркальщик некогда считал самым гордым творением архитектуры, предстал перед ним безыскусным и голым – по сравнению с соборами, которые встречались ему в Венеции и Константинополе. Казалось, мир становился меньше, чем больше Михель видел.

Раньше, когда Мельцер глядел на город с другого берега Рейна и видел острые шпили церквей, высокие фронтоны домов, огромные ворота в мощных городских стенах, он сомневался, есть ли на свете место прекраснее и величественнее, чем Майнц. Теперь же зеркальщик не решался сравнивать. Он знал, что Венеция в сорок раз больше Майнца, и даже города, встречавшиеся ему на пути домой, такие как Аугсбург и Ульм, насчитывали в четыре, а то и в пять раз больше жителей, чем его родной город.

Мельцер вернулся в Майнц зажиточным человеком. По сравнению с земляками, находившимися в жалком положении, он был даже богат и, таким образом, мог в Женском переулке, который вел к площади Либфрауен, купить себе приличный дом, здание с семью окнами на фасаде и одним крытым балконом, за который жадные городские власти взимали особый налог. Дом в Женском переулке напоминал о печальном прошлом, поскольку чума, бушевавшая в Майнце двадцать пять недель, унесла с собой всех его жителей, и здание досталось магистрату. А тот, в свою очередь, был рад, что нашел покупателя, ведь в городе царили голод и нищета. За чумой последовало засушливое лето, и долги Майнца составляли почти четыре тысячи золотых дукатов – сумма, которую большинство жителей не могли себе даже представить.

Вновь избранный городской совет и четыре его счетовода искали новые источники доходов. Городские власти упразднили привилегии и из-за этого поссорились с архиепископом и его подчиненными, которые пользовались многочисленными преимуществами. Церковники имели право торговать вином на разлив, не платя при этом ни единого гульдена налога. Служки собора и члены капитула бесстыдно объявляли с кафедры время, когда будут продавать вино, и его цену, и городской совет посчитал это поводом для того, чтобы отменить эти привилегии.

Это возмутило архиепископа, кичившегося своей властью над городом и уважением священников. Он издал интердикт[20]20
  Интердикт (лат. interdictum – запрещение) – в Римско-католической церкви налагаемый Папой или каким-либо епископом временный запрет совершать богослужение и церковные обряды.


[Закрыть]. Не удовольствовавшись этим, Папа Римский предал «отступника» – Майнц анафеме. Нельзя было крестить новорожденных, а мертвых хоронить в освященной земле. Не было свадеб. Во имя Всевышнего молчали даже колокола.

В ожидании загадочного заказа, который обещал ему Глас, зеркальщик занялся тем, что заново организовал в своем доме мастерскую, в которой с помощью искусственного письма можно было бы напечатать целую книгу. Это, несомненно, займет годы – так рассчитывал Мельцер, – если у него будет по крайней мере шесть подмастерьев.

Мельцер тайно готовился к занятию «черным искусством». В свою мастерскую он не впускал никого. Даже его собратья по цеху зеркальщиков и золотых дел мастеров, которые снова приняли его, не знали, что происходит в его доме в Женском переулке. Но чем тщательнее скрывал Мельцер от других свою работу, тем больше любопытства она вызывала, и понадобилось совсем немного времени, чтобы за ним закрепилась слава чудака.

Когда позволяло время, зеркальщик отправлялся к местам своих воспоминаний – к дому на Большой горе, где он научился писать, читать и изучил иностранные языки. Теперь это здание было заброшено, потому что даже искусство алхимика не смогло уберечь магистра Беллафинтуса от чумы. В переулке Игроков, что за собором, где Мельцер делал зеркала чудодейственного свойства, на месте сгоревшего задания какой-то оловянщик выстроил новый фахверковый дом в три этажа, с красивым сводом на первом этаже.

Увидев это, зеркальщик расстроился. Постепенно печаль переросла в ярость. Мельцер по-прежнему подозревал, это что Генсфлейш, его соперник, поджег его дом. От своих бывших соседей по переулку Мельцер узнал, что вскоре после того, как он отправился с Эдитой в Константинополь, его бывший подмастерье продал дом и отправился в Страсбург, чтобы заняться другим ремеслом, которое, как говорили, приносило ему немалый доход.

Путешествие Мельцера на чужбину сильно изменило его внешне. Его некогда широкое мягкое лицо стало угловатым и покрылось морщинами – в этом, без сомнения, виноваты события прошедших лет. На подбородке появилась борода, седые нити в которой очень отличались от темных волос на голове. Что же касается характера, то судьба написала в душе у Михеля те же суровые черты, что и на лице. Интриги, в которых он оказывался замешан, придали Мельцеру определенную суровость, но также и спокойствие. Робость, присущая ему в старые времена, улетучилась, сменившись самоуверенностью.

Со времени своего приезда Мельцер старался держаться подальше от женщин, хотя в предложениях недостатка не было. Опыт, приобретенный во время путешествий, и здесь повлиял на него. Еще слишком живы были воспоминания о Симонетте; да, можно было даже сказать, что разочарования, которые принесла Михелю любовь к лютнистке, подняли ее в его глазах до божества.

Однажды Мельцер направлялся к церковному кладбищу Святого Стефана, где была похоронена его жена Урса. Ледяной ветер гонял по траве осенние листья. Несколько мгновений зеркальщик вел безмолвный диалог, когда вдруг услышал шаги на каменном полу. Сначала он не обращал на них внимания, но вскоре почувствовал, что за ним наблюдают, и обернулся.

Невдалеке, у одной из могил, стояла статная женщина; взгляд ее был устремлен в сторону, словно Мельцер ее вовсе не интересовал.

Михель приветливо кивнул, и женщина столь же вежливо ответила на приветствие. Некоторое время они наблюдали друг за другом издалека, пока Мельцер не подошел к ней, не произнося, впрочем, ни слова.

Оба они смотрели на могильный камень, когда женщина заговорила мягким голосом:

– Вас здесь прежде не видели, чужак…

Зеркальщик устремил взгляд прямо перед собой и, не глядя на незнакомку, ответил:

– Чужак у себя на родине – вот кто я, оказывается… Я долго странствовал. Константинополь, Венеция… Я хотел посетить могилу своей жены. Прошло время… Может быть, так и нужно. Грусть вянет, словно листья на осеннем ветру.

– Чума, этот бич Божий… Нашему браку не исполнилось и года, – сказала женщина без видимой связи, не отводя взгляда от могильного камня.

Мельцер поглядел на надпись.

– Вы вдова Лукаса Вальхаузена?

Женщина обернулась к Мельцеру. Вблизи она казалась моложе, чем он подумал вначале. У нее были загадочные темные глаза, а длинные волосы были заплетены в косу.

– Вы знали моего супруга? – спросила женщина.

Мельцер кивнул.

– Мы были собратьями по цеху. Он был золотых дел мастером, а я – зеркальщиком.

– Простите, что назвала вас чужаком.

– Я зеркальщик Михель Мельцер.

– Меня зовут Аделе Вальхаузен. Почему вы вернулись?

Зеркальщик пожал плечами.

– Это долгая история. Чтобы ее рассказать, потребуется много времени.

Они молча пошли к выходу, и, спускаясь по каменным ступеням, ведущим к церковной площади, Аделе сказала:

– Я бы охотно послушала вас. Сейчас время долгих вечеров, а я люблю слушать истории о далеких странах и незнакомых людях. Я никогда не выходила за стены нашего города.

Слова Аделе тронули зеркальщика, и он пообещал женщине с загадочными темными глазами при первой же возможности рассказать о далеком Константинополе и чуждой Венеции.

Едва Мельцер вновь прижился у себя на родине, как в двери его дома постучал посланник и принес известие, что архиепископ Фридрих желает говорить с зеркальщиком до того, как прозвонят к благодарственной молитве. Мельцер пообещал прийти.

У него было недоброе предчувствие, потому что, насколько он помнил, все его встречи со священниками, начиная от монахов и заканчивая папскими легатами, приносили сплошные неприятности. Архиепископ Фридрих был суровым человеком, он держал город в ежовых рукавицах, и ссориться с ним Мельцеру было нельзя. Поэтому зеркальщик оделся так, как приличествовало его положению, но без единого кусочка бархата на одеждах, что, казалось ему, было бы высокомерием с его стороны, и явился во дворец архиепископа за собором.

Величественное здание должно было внушать ужас чужаку, оказавшемуся в нем впервые. Холодная пустая лестница, на которую не падал ни единый лучик света, вела на верхний этаж.

В сопровождении безмолвного слуги Мельцер прошел через анфиладу комнат, где одетые в красное и сиреневое монахи, скрываясь за стопками документов, недоверчиво разглядывали посетителя, и оказался в комнате для ожидающих аудиенции. (Комната была меньше, чем он ожидал.)

Зеркальщику отвели последнее место в ряду просителей: странствующих проповедников, посланников и дельцов, которых вызывали через довольно короткие промежутки времени. Когда подошла очередь Мельцера, он почтительно назвался, надеясь, что его отпустят так же быстро, но оказалось, что архиепископ вовсе не торопится.

Он недовольно оглядел Мельцера с ног до головы и сказал низким голосом:

– Значит, вы и есть печатник Мельцер, о котором рассказывают поразительные вещи.

– Поразительные вещи? – Мельцер смущенно улыбнулся. – Если вы имеете в виду «черное искусство», ваше преосвященство, то у него есть вполне естественное объяснение. С чудесами и магией тут нет ничего общего.

– Но, как мне говорили, вы можете писать быстрее, чем сотня монахов. Хотите сказать, что это не колдовство?

Когда архиепископ произнес слово «колдовство», Мельцера прошиб холодный пот. Он знал о роковом значении этого слова и попытался объясниться:

– Ваше преосвященство, господин архиепископ, – сказал он, – если бы писал я сам и мог это делать быстрее сотни монахов, то это действительно было бы похоже на чародейство. Но я не пишу, я печатаю, как вы можете видеть на примере резчиков по дереву, которые множат страсти Господа нашего и лики святых.

– Называйте это как хотите, – недовольно ответил архиепископ, – это дьявольское изобретение, и до сих пор оно приносило только зло.

Он отвел руку в сторону, и капеллан в белом стихаре протянул ему свиток пергамента. Мельцер тут же узнал, что это была одна из индульгенций, напечатанных по поручению да Мосто. Архиепископ молча бросил свиток к его ногам.

– Я знаю, – ответил Мельцер и поднял свиток. – Я выполнял поручение племянника Его Святейшества Папы. Мог ли я знать, что он враждует со своим дядей и желает ему зла? Мое искусство не есть зло только потому, что с его помощью творят злые дела. Оно годится и для добра. Возьмите, к примеру, Библию, которая хранится в монастырях и у некоторых вельмож. Священное Писание можно напечатать и распространить.

Архиепископ вырвал пергамент из рук Мельцера и провел по нему пальцем.

– Чтобы ее мог прочесть каждый учитель? – презрительно произнес он. – Это было бы не на пользу Матери Церкви.

Об этом Мельцер не думал. Он помолчал, затем произнес:

– Но это принесло бы доход.

Архиепископ задумался.

– Сколько индульгенций вы напечатали с помощью искусственного письма, печатник? – спросил он затем.

– Мне заказывали десятью десять тысяч экземпляров.

– Святой Бонифаций! – Архиепископ принялся считать, призвав на помощь пальцы. – Это если по пять гульденов за полное отпущение, то получается пятьдесят раз по десять тысяч гульденов!

Мельцер пожал плечами.

– Если вы так считаете, ваше преосвященство…

– По десять гульденов… – у архиепископа потекли слюнки изо рта, – по десять гульденов за письмо получается сто раз по десять тысяч гульденов. Святая Троица!

Задумавшись, архиепископ отпустил печатника не без удивления и благословения Церкви. Но, высокомерно заметил его преосвященство, они еще к этому вернутся в свое время.

Хотя не проходило и дня, чтобы Мельцер не вспоминал о Симонетте, к его тоске постепенно стало примешиваться удивление, что он забывает ее. На краткое время их пути пересеклись благодаря счастливому стечению обстоятельств, но теперь зеркальщик понимал, что это в прошлом. Нужно изгнать прекрасную лютнистку из своей памяти.

Забыть Симонетту ему неожиданно помогла Аделе Вальхаузен, обаяние которой с самого начала растрогало Мельцера. Вдова золотых дел мастера уже из-за одного состояния постоянно подвергалась натиску со стороны мужчин, но приветливо относилась она к одному зеркальщику.

Может быть, дело было как раз в том, что во время их первой встречи Мельцер не предпринял никаких попыток сблизиться с Аделе. Вместо этого он рассказывал любезной вдове о красотах и преимуществах известных городов и нашел в ней прилежную слушательницу.

Во время одной из этих приятных встреч, проходивших попеременно то в доме в Женском переулке, то в доме Аделе, которая считала большой фахверковый дом своим собственным, она спросила, глядя в открытое окно, неожиданно, но очень уверенно:

– Мастер Мельцер, хотите со мной спать?

Зеркальщик как раз рассказывал о празднике при дворе императора Константинополя, об именитых гостях и о прекрасных женщинах, и ему показалось, что он ослышался; поэтому он не ответил и продолжил рассказ.

Тогда Аделе повернулась к зеркальщику и повторила свой вопрос, на этот раз громче:

– Михель Мельцер, ты хочешь спать со мной?

Мельцер уставился в темные глаза Аделе, но его разум, который должен был найти ответ на этот вопрос, отказывался служить. Ни одна честная женщина его сословия не могла произнести таких слов. Только банщицы и шлюхи выражались столь откровенно, поэтому зеркальщика очень удивили такие слова из уст Аделе.

Вдова не спускала с него глаз. Она поймала его взглядом в сети, словно паук, парализующий жертву с помощью укуса. Мельцер был сам не свой под этим взглядом. И все же она дала ему время принять собственное решение.

Мельцер пересилил себя и пробормотал:

– Вы хотите со мной…

– Да, – сказала Аделе так, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся. – Или я тебе не нравлюсь? Я для тебя слишком стара? Или слишком дерзка?

– Я всего лишь удивлен, – ответил Мельцер. – Еще ни одна женщина не обращалась ко мне с таким вопросом.

– И я кажусь тебе бесстыдной? Ты считаешь, что спрашивать позволено только мужчинам?

Мельцер не отвечал.

Тогда Аделе сказала:

– Ты наверняка не спросил бы меня об этом. Не сегодня.

– Так оно и есть, – признал Мельцер. – Не то чтобы я этого не хотел, но мне потребовалось бы определенное поощрение. Видите ли, вы порядочная женщина…

– Ты остолоп, Михель. Вот уже несколько дней я внимательно слушаю тебя, не свожу глаз с твоих рук, не решаясь прикоснуться к тебе. Но если нужно поощрение… – Аделе схватила Мельцера за руку и прижала к своей груди.

Тело, вздымавшееся под тканью лифа, привело Мельцера в возбуждение. Когда губы Аделе стали медленно приближаться к его губам, зеркальщик прижал женщину к себе и страстно поцеловал, раздвинув при этом коленом ее ноги. Аделе тихонько застонала.

– Возьми меня! – прошептала она, когда Мельцер на мгновение оторвался от ее губ, и зеркальщик выполнил ее требование.

После Рождества Христова старый год уступил место новому, и Мельцеру казалось, что он вознесся на небеса. Страсть Аделе, ее уверенная жажда любви непостижимым образом взволновали его. Эта женщина идеально подходила для того, чтобы помочь ему забыть Симонетту. Их взаимное доверие росло с каждым днем, и словно сама собой возникла мысль о том, чтобы скрепить их связь браком. У камина в доме Аделе, где они проводили бóльшую часть вечеров, влюбленные предавались красивым мечтам, и прошло не так уж много времени, как об их связи заговорили рыночные торговки – что, однако, особо не мешало ни Аделе, ни Михелю.

И в это время возник Глас, о котором Мельцер уже почти забыл. Глас пришел в сопровождении молодого человека (имя которого поначалу также не открыл) и поинтересовался новой мастерской. Тщательно все проверив, Глас спросил, все ли инструменты готовы для того, чтобы приступить к работе.

Да, конечно, ответил Мельцер, разумеется, если речь идет не о подозрительных индульгенциях, от печати которых он решил категорически воздержаться – даже если бы об этом его попросил лично Папа Евгений.

Глас и его спутник рассмеялись, а младший вынул из своей сумки рукопись и протянул ее Гласу. Тот развернул пергамент на столе перед Мельцером и начал:

– Думаю, мастер Мельцер, настало время посвятить вас в наши планы, чтобы вы не так сильно удивлялись нашему поручению.

«Что же еще может удивить меня? – хотел сказать Мельцер. – Я печатал индульгенции Пап, которых в природе не существовало, вел переговоры с папскими легатами, преследовавшими одну-единственную цель: устранить Папу; мне неоднократно приходилось бояться за собственную жизнь, потому что меня незаслуженно обвиняли в совершении преступления. Что же может теперь меня напугать?» Но промолчал, заняв выжидательную позицию.

– Вы, – начал Глас, – наверняка знаете о страданиях крестоносцев, которые принесли человечеству больше горя, чем радости, пытаясь освободить Гроб Господень из рук неверных. Корни этого уходят в события, случившиеся почти четыреста лет назад. Большинство из них окончились катастрофой. Но Папы переживали о своем влиянии и требовали все больше и больше войск. Со словами «Так хочет Бог!» они посылали на смерть даже детей, которых уговаривали бродячие проповедники.

– Я знаю основы нашей истории, – сказал Мельцер. – При чем тут ваш заказ?

Глас не позволил сбить себя с толку и продолжал:

– Из одного из таких походов, пятого по счету, который происходил при новом кайзере Фридрихе, горстка ученых мужей, которые были в свите своих благородных господ, привезли с собой древние писания, содержавшие отрывки из Ветхого Завета. Один из этих пергаментов – все они были найдены в заброшенном скиту отшельника на берегу Мертвого моря – имел очень странное содержание. Он был датирован римским периодом и сообщал о группе мужчин, собиравшихся вокруг некоего Иешуа. Они, как когда-то Диоген, жили очень скромно, воздерживались от работы и предавались размышлениям о мире и человеке. Чем больше крестоносцы углублялись в изучение пергамента, тем понятнее становилось то, что Иешуа – это не кто иной, как Иисус из Назарета, а описанные события – не что иное, как содержание Ветхого Завета. Пергамент был написан непосредственным свидетелем – самим Иешуа.

Но самым интересным в манускрипте было то, что события, известные нам по четырем Евангелиям, описывались в нем совсем иначе, чем мы привыкли. Иешуа никогда не говорил о том, что он Сын Божий, а называл себя «учителем правды». Иешуа сообщает, что в те дни всех лихорадила мысль о спасении, и каждый, кто начинал говорить на эту тему, считался ожидаемым мессией. Поэтому люди толпами бегали за Иешуа и требовали чудес.

Наконец у него и его учеников просто не осталось выбора: по требованию народа они инсценировали чудеса только затем, чтобы доказать, что таковых не существует, но народ не поверил им, а стал требовать еще больше чудес. Чтобы положить всему этому конец, Иешуа и его ученики даже разыграли при помощи отряда римских легионеров казнь учителя. При этом с головы предводителя не упало ни единого волоска – он умер сорок лет спустя во время завоевания Массады.

Их девиз – «Insignia Naturae Ratio Illustrat», что означает: «Только с помощью разума можно понять то, что происходит вокруг».

Мельцер слушал Гласа почти с благоговением.

– Боже мой, – сказал зеркальщик, – почему никто не знал об этом свитке?

Глас кивнул.

– Это я вам сейчас скажу, мастер Мельцер. Вернувшись из Святой земли, ученые посчитали, что должны сообщить об этом документе Папе Григорию. Будучи людьми мудрыми, они сделали с документа список, спрятали его в надежном месте и отправились в Рим.

– Представляю себе, что случилось в Латеране![21]21
  Латеран – дворец в Риме, служивший с IV в. до начала XIV в. (до так называемого «авиньонского пленения Пап») резиденцией Римских Пап.


[Закрыть] – перебил рассказчика Мельцер. – Документ сожгли в тот же день, когда они прибыли в Рим!

– Все произошло действительно так, как вы и говорите. Его Святейшество пришел в ярость, назвал ученых с низовьев Рейна еретиками и сжег документ у них на глазах прямо на мраморном полу своего дворца. Григорий едва не поджег сам себя из-за неумения обращаться с огнем земным. Уже загорелся подол его стихаря, но храбрый личный секретарь, хорошо умевший преклонять колени, потушил папский пожар своим телом и за это был назначен титулярным архиепископом Равелло. Что же касается ученых, по доброй воле явившихся в Рим, то они испугались за свою жизнь и бежали от преследований инквизиции в монастырь к северу от Альп…

Тут Мельцер все понял. Ему стали понятны намерения Гласа и его таинственный заказ. Михель сказал:

– Позвольте, я угадаю: монастырь находится в Эйфеле и называется Эллербах, а вы хотите распространить содержание неугодного манускрипта!

Лицо Гласа омрачилось, и он серьезным тоном произнес:

– Мастер Мельцер, все, о чем я вам сейчас сообщил, может показаться сказкой, пока этому нет вещественных доказательств. Знание, если вы не станете о нем распространяться, не опасно. Все, что я вам только что рассказал, известно только посвященным. Все, кто узнает об этом, не будучи уполномоченными, должны умереть. Но вам следует об этом знать. Я думаю, вы просто обязаны об этом знать, чтобы работа приобрела для вас достаточно большое значение.

Зеркальщик почувствовал, что ему стало по-настоящему страшно. Он совершенно не хотел принадлежать к числу посвященных, но все же понимал, что не в силах возражать Гласу. Мельцер не мог сказать, чтобы тот оставил свои тайны при себе.

– Говорите! – воскликнул Мельцер.

И Глас продолжил:

– Преследуемые ищейками инквизиции, ученые мужи вернулись на север. Когда они сообщили крестоносцам о странном поведении Папы, гнев крестоносцев обратился против Григория, и они, рисковавшие жизнью ради Папы Римского, решили покончить с папством. Более того, Папа и Церковь были объявлены врагами, и каждый, кто присоединялся к сообществу, должен был принести клятву покончить с попами для пользы всех Boni homines, людей доброй воли, так они себя называли. С тех пор самые светлые умы и самые влиятельные люди примкнули к этому течению. Члены Boni homines сидели в библиотеках архиепископов, на княжеских тронах, даже в Ватикане. Произнесите «Insignia Naturae Ratio Illustrat», и вам приветливо кивнут. И вы будете знать, что перед вами – сторонник нашего учения, которое не имеет ничего общего с христианским…

– Вы меня заинтриговали, – перебил его Мельцер. – Расскажите мне о своем учении!

– Ну, – произнес Глас, – наше учение исходит из земных условий: нет ни Бога, ни дьявола, есть только Добро и Зло. Все земное – зло, равно как и человеческая душа. Кто хочет стать добрым, должен преодолеть самого себя.

– Преодолеть самого себя? Что вы имеете в виду?

Глас смотрел прямо перед собой; казалось, сопровождавший его тоже видел перед собой некую картину.

– Подумайте над этим! – ответил Глас наконец. – Это стоит усилий.

После паузы он продолжил:

– Еще без малого пятьдесят лет назад Boni homines постоянно были в бегах. Уже столетие, как они поселились в Эйфеле, по крайней мере их руководство. Но об этом тоже никто не должен знать. Пусть Папа и Церковь думают, что они в безопасности, пока мы не примем вызов и не откроемся миру. А до тех пор нам нужна своя собственная Библия – труд, который возвестит о нашем учении. А чтобы наше учение достигло самых отдаленных уголков Европы, нам необходимо не десять, не сто, нам необходимо иметь тысячу книг с нашим учением. – При этих словах глаза Гласа странно сверкнули.

Мельцер нахмурился.

– Господин Глас, вы знаете, чего требуете от меня? Тысяча книг! Книги – это же не индульгенции. Даже если иметь хороших помощников, потребуется несколько лет только на то, чтобы набрать все страницы, не говоря уже о печати, а пергамент, необходимый для этого, займет целую грузовую повозку!

Казалось, это не произвело на Гласа ни малейшего впечатления, и он ответил:

– Мастер Мельцер, мы никогда и не думали, что этот заказ можно выполнить за один год! Римская Церковь распространяет свое вероучение уже более четырнадцати столетий, тут уже несколько лет роли не сыграют. Отберите самых лучших людей, заплатите им вдвое больше и потребуйте соблюдения тайны. Денег у вас будет достаточно.

По знаку Гласа его спутник полез в сумку, вынул кошель и протянул Мельцеру. В кошеле было, наверное, добрых две сотни гульденов. За эти деньги можно было купить самый лучший дом в сердце Майнца.

– Все деньги – зло, – словно между прочим заявил Глас. – Нужно использовать их в добрых целях.

– Но что, если учение вашей Библии станет известно еще до того, как будет окончена печать? Что, если один из моих подмастерьев проболтается или сообщит инквизиции?

– Этого не случится, потому что никто не поймет содержания своей работы. Вы станете печатать нашу Библию не с начала до конца, а по частям. – Глас протянул Мельцеру пергамент. – Поэтому я принес вам одну-единственную главу – не первую и не последнюю.

– Вы действительно все продумали! – с уважением заметил Мельцер.

Глас рассмеялся.

– Я ведь говорил вам, что среди нас есть очень умные люди. К нам присоединились даже бывшие братья из ордена доминиканцев, августинцев и кармелитов, работавшие в скриптории. Они привыкли обращаться с книгами и соберут страницы, которые вы напечатаете, в единое целое. Когда вы сможете начать?

– Как только найму достаточное количество подмастерьев и обучу их печатанию. Наверное, уже весной все будет готово.

– Да будет так, – ответил Глас. – К концу поста вы получите воз пергамента. Меня вы не увидите до самой Пасхи.

Глас и его молчаливый спутник попрощались.

– Insignia Naturae Ratio Illustrat, – сказал Глас и добавил: – Теперь вы один из нас, печатник, поэтому можете узнать мое имя. Меня зовут Фульхер фон Штрабен, отлученный Папой от Церкви и преданный анафеме аббат Хоэнхаймский, а это мой оруженосец Майнгард. Будьте здоровы.

Когда оба мужчины удалились, зеркальщик опустился на табурет и поглядел на пергамент, исписанный безыскусным ровным почерком. Михель начал читать. Действительно, тот, кто не знал предыстории, не смог бы понять ничего из написанного. Зеркальщик покачал головой. То, что рассказали ему гости, казалось выдумкой, игрой воображения. Но когда он вспоминал свои встречи с Гласом, начиная с удивительной встречи в трактире, все казалось ему предельно ясным и объяснимым. В Венеции тоже, должно быть, много членов движения Boni homines, как среди сторонников Папы, так и среди его противников. Только так можно объяснить тот факт, что Глас появлялся всегда именно тогда, когда ситуация становилась сложной?

В поисках надежных подмастерьев Мельцер столкнулся с большими трудностями. Хотя времена были тяжелые и многие люди очень хотели получить хорошо оплачиваемую работу, для профессии печатника подходили только оловянщики и зеркальщики, а в этих цехах Мельцера встретили с недоверием. В Майнце еще слишком хорошо помнили, как он зарабатывал на своих чудесных зеркалах, которые во время чумы никому не смогли помочь. Когда же Мельцер предложил двойную плату, по городу поползли слухи, что он заключил союз с дьяволом.

Хорошая одежда Михеля, очевидное богатство и тот факт, что они с Аделе Вальхаузен обедали в «Золотом орле», в то время как некоторые не знали, чем накормить детей, – все это казалось достаточным доказательством и вполне способствовало тому, чтобы помешать дальнейшим успехам зеркальщика. Но тут случилось нечто неожиданное, обернувшее дурную славу Мельцера ему на пользу.

Началось все с того, что каноник Франциск Хенлейн, секретарь архиепископа Фридриха, посетил лабораторию Мельцера и объявил, что в следующее Вербное воскресенье архиепископ Фридрих хочет на месте посмотреть, какую пользу может принести Церкви искусственное письмо.

Мельцер до смерти перепугался и думал уже бежать, поскольку решил, что кто-то прознал о заказе Boni homines, но Аделе, с которой он решил об этом поговорить, посоветовала ему не терять головы и сказала, что если бы архиепископ действительно узнал о существовании тайного союза, то не пришел бы сам, а прислал своих стражников или инквизиторов. С другой стороны, визит архиепископа считается в некотором роде большой честью и делает того, кто ее удостоен, недосягаемым для всякого рода критики.

После бесснежной холодной зимы, когда некоторым жителям Майнца пришлось из-за отсутствия дров жечь свою жалкую мебель и занавешивать окна мехами, на Вербное воскресенье настала настоящая весна. С верховьев Рейна дул теплый ветер, распускались первые почки на деревьях. Процессия, которую обычно устраивали на Вербное воскресенье, как правило, трижды обходила вокруг собора, что считалось апогеем церковного года. Но на этот раз шествие не состоялось, потому что над городом по-прежнему висел интердикт. Вместо этого архиепископ Фридрих облачился в сиреневую мантию и в сопровождении секретаря направился в Женский переулок, находившийся как раз неподалеку.