Текст книги "Зеркальщик"

Мельцеру не понравилась непривычная наглость, с которой отвечал ему египтянин. Зеркальщик не дал себя запутать и ответил:

– Ты похитил у меня три дюжины букв, которые я дал тебе на сохранение. Где они?

– Мастер Мельцер, – уверенно начал Али, – да вы же знаете, что я даже не владею вашим письмом! Зачем мне, Али Камалу из Булака, нужны ваши латинские буквы?

– Тебе не нужны, египтянин, но в Венеции наверняка есть много людей, которые заплатили бы за это немалые деньги. Так что не виляй. Где буквы? Или ты их продал?

Али Камал пожал плечами, хлопнул себя ладонями по бедрам и продолжал повторять:

– Мастер Мельцер, поверьте, я действительно не знаю…

Мельцер вскипел от ярости. Египтянин притворялся, что ничего не знает, и это привело зеркальщика в неистовство. Не помня себя, он схватил горящую масляную лампу, висевшую на одной из балок, и с угрожающим видом поднес ее к стопке тюков с тканью.

– Да вы с ума сошли! – закричал Али изо всех сил. – Вы подожжете мой дом!

Пламя могло перекинуться на тюки в любую минуту, но Мельцер произнес с наигранным спокойствием:

– Я хочу всего лишь освежить твою память!

И, увидев, что Али по-прежнему продолжает упорно молчать, поднес лампу к тюкам. Едкий дым тут же заполнил всю комнату.

Али прыгнул, бросился на дымящиеся тюки и стал голыми руками тушить тлеющую ткань.

– Вы с ума сошли! Да, я украл эти буквы! Боже мой, мне предложили за них столько денег, к тому же я думал, что вы ничего не заметите.

– Смотри-ка! – презрительно произнес зеркальщик, вешая лампу обратно на балку. Затем подошел к стоявшему на коленях египтянину и спросил:

– Кто это был? Кто дал тебе деньги?

– Я не могу этого сказать! – закричал Али, едва не ударившись головой об пол. – Мастер Мельцер, прошу вас, не теперь, прошу вас…

– Кто? – зарычал Мельцер, и его голос эхом разнесся по складу. – Кто? Я хочу это знать!

– Я!

Резкий голос, раздавшийся из тени, показался Мельцеру знакомым. Повернувшись на звук, зеркальщик увидел перед собой Доменико Лазарини.

Лазарини подошел ближе, и Мельцер увидел, что в правой руке у него блеснул кинжал. Губы Лазарини были сжаты в узкую полоску, взгляд полон ненависти. Подняв кинжал, он остановился невдалеке от Мельцера и повторил:

– Это был я. Я подкупил египтянина.

Хотя зеркальщик чувствовал, что от испуга по его спине пробежал холодок, он не отступил ни на шаг. Этому человеку терять нечего, подумал Мельцер, он убил Джованелли и способен на все. Главное – не делать необдуманных движений, не говорить ничего лишнего, не выдавать своего страха!

И пока он раздумывал над тем, как реагировать на внезапное появление Лазарини, между двумя смертельными врагами встал Али Камал, развел их руками и закричал:

– Мессир Лазарини, вы не должны этого делать! Боже мой, запрещено убивать людей!

Лазарини с силой отбросил египтянина, не спуская глаз с Мельцера. При этом он попал кинжалом в плечо Али. Брызнула кровь. Али закричал и упал. Мельцер хотел кинуться на помощь юноше, но Лазарини вытянул руку с кинжалом и прошипел:

– Стой где стоишь, зеркальщик, не то я тебя зарежу!

– Вы с ума сошли! – ответил Мельцер. – Мы не можем допустить, чтобы парнишка истек кровью.

– Какая тебе разница?

Мельцер сделал шаг по направлению к Лазарини. Тот не ожидал столько прыти от своего соперника и, замахав кинжалом, отступил и крикнул:

– Стоять, не то зарежу!

Этот шаг придал Мельцеру мужества. Конечно, ему по-прежнему было страшно, но он пересилил себя и, не обращая внимания на угрозы Лазарини, опустился на колени рядом с Али, чтобы осмотреть кровоточащую рану.

– Тряпку, хоть какой-нибудь клочок ткани! – воскликнул он. – Его нужно перевязать!

Али показал на свою рубашку, висевшую на стуле. Не обращая внимания на угрожающую позу Лазарини, Мельцер взял рубаху, порвал на полоски и начал накладывать перевязку на рану Али.

Доменико Лазарини с удивлением наблюдал за этим процессом – его угрозы не производили на зеркальщика ни малейшего впечатления. Лазарини недовольно вложил кинжал в ножны и стал ходить вокруг Мельцера, чтобы преградить ему путь к двери.

Широко расставив ноги и скрестив на груди руки, Лазарини встал перед зеркальщиком.

– Безвыходная ситуация, не так ли? – заговорил Лазарини, пряча ухмылку. – Я ведь не могу отпустить тебя, ты наверняка меня выдашь.

Мельцер кивнул.

– Действительно, очень неприятная ситуация! Похоже, каждая наша встреча приносит нам неприятности.

– В этом нет моей вины, зеркальщик!

– Нет, конечно, – усмехнулся Мельцер. – Вы как обычно ни при чем. На вас нет вины за убийство Джованелли, в моем несчастье вы тоже не виноваты. Как мог я быть настолько самонадеян, что обвинил вас в моих страданиях? Как мог я забыться и утверждать, что вы украли у меня любимую и хитроумным способом заставили ее переспать с вами?

– Вот это, зеркальщик, действительно подлое обвинение. Когда я ухаживал за Симонеттой, она дала мне от ворот поворот, но затем, когда я уже оставил всякую надежду, пришла и сама отдалась мне, по доброй воле!

Мельцер нетерпеливо махнул рукой.

– Прекратите! Мы оба слишком хорошо знаем, о чем идет речь! Вам известно, что я о вас думаю.

Лазарини рассмеялся.

– Могу себе представить, и вы наверняка не удивитесь, если я скажу, что мне это глубоко безразлично.

Всем своим видом зеркальщик показывал, что ему совершенно наплевать на мнение Лазарини. Но ему хотелось кое-что выяснить.

– Где вы прячете Симонетту? – спросил он, делая шаг к Лазарини. – Я хочу это знать!

Лазарини непроизвольно дернулся и схватился за кинжал. И только заметив, что Мельцер не собирается подходить к нему, ответил:

– Какое мне дело до лютнистки? Я свое получил. Зачем же мне ее прятать?

Мельцер не поверил словам своего соперника. Он окинул взглядом склад и, не обращая внимания на Лазарини, стал приглядываться к фондако.

Прошло некоторое время, прежде чем Али Камал понял, что Михель искал Симонетту.

– Мастер Мельцер! – воскликнул он наконец. – Вы же не думаете, что Симонетта прячется здесь?

– По доброй воле – нет, – крикнул Мельцер откуда-то издалека.

– Боже мой, да как вам в голову пришло, что она здесь? Она уехала из города несколько дней назад!

– Уехала из города?

С одной стороны к Али Камалу подошел Лазарини, с другой – Мельцер.

– Почему ты мне об этом не сказал? – спросил Лазарини.

– А вы меня не спрашивали, мессир Лазарини!

Мельцер поинтересовался:

– А тебе известно куда?

Египтянин покачал головой.

– Может быть, в Неаполь, Геную, Александрию или Константинополь. Я видел донну Симонетту на Рива-дельи-Скьявони. Она была хорошо одета, как самая настоящая dogaressa[17]17
  Супруга дожа.


[Закрыть], ее сопровождал мужчина, который нес ее багаж. Но заметнее всего была лютня, которую несла донна Симонетта. Поэтому я и запомнил.

– Черт ее побери! – выругался Лазарини, глядя Мельцеру в лицо, словно хотел сказать: если она не досталась мне, то и тебе она тоже не достанется!

А зеркальщик стоял неподвижно и, казалось, глядел куда-то сквозь соперника. На самом же деле Мельцер наблюдал за процессом, которому сначала не мог найти объяснения. Он даже не знал, для кого представляло угрозу то, что происходило за спиной Лазарини – для него или для соперника.

В фондако бесшумно вошли четверо вооруженных мужчин. Когда они подошли ближе, Мельцер узнал в одном из них капитана Пигафетту. Али Камал тоже заметил незваных гостей и все порывался что-то им крикнуть. Но капитан приложил палец к губам, и тут Али и Мельцер поняли, что это не за ними.

Теперь и Лазарини почувствовал, что тут что-то не так, и крикнул:

– Вы что, ворон считаете, что ли?

Он обернулся, но прежде чем успел понять, что творится у него за спиной, четверо мужчин набросились на него и связали руки за спиной.

Лазарини закричал:

– Я – Доменико Лазарини, Capo di Consiglio dei Dieci! Развяжите меня!

Капитан подошел к Лазарини и сказал:

– Во имя Серениссимы, вы арестованы. Quarantia Criminal обвиняет вас в убийстве кормчего Джованелли.

Лазарини сделал вид, что ничего не понимает. Прежде чем стражники увели его, он еще раз обернулся, презрительно поглядел на Мельцера и плюнул ему под ноги.

Зеркальщик услышал, как он сказал:

– Я и не думал, что этот парень настолько хитер.

– Что он имел в виду? – поинтересовался Мельцер у капитана, когда стражники уже увели Лазарини.

– Наверняка он думает, что за его арестом стоите вы, – ответил Пигафетта.

Мельцер непонимающе поглядел на капитана.

– Как вы меня вообще нашли? И откуда вы знали, что мне нужна помощь?

Капитан ухмыльнулся.

– Для некоторых людей вы много значите. Поэтому вас хорошо охраняют – и, как оказалось, не зря.

– Ничего не понимаю! – притворился Мельцер.

Пигафетта отвел Мельцера в сторону и прошептал:

– Giudicio di Frari. Вы знаете, что это значит.

Глава 14
Гнев земной и небесный

Мне снился сон. Я шел по заброшенной тропе через горы. Скалы, окутанные облаками, замерзшие реки – идти было нелегко. Жара и холод, день и ночь, солнце и тучи сменяли друг друга с такой быстротой, словно время куда-то спешило. Что заставило меня отправиться в эту Богом забытую местность? Что притягивало меня, словно магнит?

Мне казалось, что я иду по своей жизни, потому что, когда рассеивались облака или внезапный ветер разрывал клочья тумана, я видел города, где жил, и мгновения, которые переживал. Я узнал Майнц на Рейне и переулок Игроков за собором, где находилась моя зеркальная мастерская. В одном из узких коридоров навстречу мне вышла Урса Шлебуш, мать Эдиты, но, прежде чем я успел приветливо кивнуть ей в ответ, она исчезла за одной из плотных полос тумана, а я пошел себе дальше. Я протер глаза, не веря тому, что поднималось подо мной из облаков между льдом и снегом: тысячи тысяч крыш, куполов и башен красного цвета и в золоте: Константинополь. Я видел печального императора и его высокомерную свиту, они гуляли по празднично освещенному парку. А потом я увидел ее, нежную и прекрасную, как ангел, волосы ее были как волны. Симонетта. Над ее братом Джакопо кружилась смертоносная птица. Она все приближалась и приближалась, но конечности мои налились свинцом, и я не мог отогнать ее. Не успел я оглянуться, как все снова затянуло тучами.

Я был в пути долго, бесконечно долго, и уже думал, что давно перевалил через горы, когда туман снова рассеялся и я увидел с высоты игрушечную Венецию посреди моря и Большой канал, извивавшийся среди домов, как сверкающая змея. Площадь Сан-Марко показалась мне миской, в которой плавало множество мух, а подойдя поближе, я смог различить, как ссорились враги. Энергично размахивая руками, они обращались друг к другу, и зачастую в качестве веского аргумента в ход шли кулаки. По площади, словно больную клячу, придворные тащили дожа Фоскари, а его противники забрасывали его голубиным пометом и гнилыми фруктами до тех пор, пока он не скрылся за Порта-делла-Карта.

Все мое внимание было сосредоточено на доже, и только теперь я заметил, что происходило на другой стороне площади: сотня мужчин преследовали девушку с развевающимися волосами. У меня остановилось сердце, когда, приглядевшись внимательнее, я узнал Симонетту, которую только что видел в Константинополе. Она кричала; по крайней мере, так мне казалось из-за ее широко открытого рта и искаженного страхом лица – ведь хотя глаза мои видели всю картину полностью, за все время я не услышал ни звука.

Я невольно сошел со своей ледяной тропы и сделал большой шаг в сторону миража. Но в тот же самый миг, когда я тронулся с места, картинка пред моими глазами померкла, и, подхваченный ледяным ветром, я полетел в пропасть. Я вертелся вокруг своей оси, скользил, падал раненой птицей – и тут проснулся весь в поту. Руки дрожали.

Целый день я думал о странных ночных видениях. Бродячие толкователи снов утверждают, что судьба человека отражается в его снах, но мне не хватало воображения, а может быть, и желания разглядеть в странных картинках намеки судьбы. И все же с тех пор мне было страшно, меня терзали сомнения – все потому, что я невольно был заодно с заговорщиками. На что я согласился? Я общался с убийцами, безжалостными людьми, и должен был понимать, что опять попал между двух огней. Признаюсь честно, мне было страшно.

Леонардо Пацци предавался сладким мечтам, воображая себя Каликстом Третьим – так звучало имя Папы, которое он себе выбрал. Он мечтал, как воссядет на троне Петра, и в то же время с беспокойством следил за подготовкой к визиту Его Святейшества и не стеснялся каждый день служить мессу в соборе Святого Марка и возносить горячие молитвы к небесам, чтобы заговор во имя Всевышнего удался.

Дож Фоскари делал все от него зависящее, чтобы устроить Папе достойный прием, ведь это была хорошая возможность выставить себя в лучшем свете и показать, что у него по-прежнему есть власть. Хотя в Серениссиме было предостаточно красивых зданий, дож велел построить на всех площадях триумфальные арки и купольные сооружения с надстроенными колоннами и флагштоками со своим гербом и гербом Его Святейшества. Пацци записывал каждый шаг, который Папа должен был сделать в Венеции со дня своего прибытия (в день Воздвижения Креста Господня) и до своего отбытия семь дней спустя, а затем свои заметки передавал да Мосто.

Конечно, я никогда не был ярым сторонником папства, потому что быстро понял, сколько спекуляций совершается ради обещания вечного блаженства, но теперь, когда дни Папы Евгения были сочтены и когда я почти что своими глазами видел его смерть, меня замучили угрызения совести. Мне было стыдно, что у меня не хватает смелости выдать заговорщиков.

Вместо этого я занимался печатью индульгенций – на этот раз с именем Каликста Третьего, который за звонкую монету обещал людям отпущение всех грехов и спасение от мук ада. День и ночь работали мои подмастерья, недели и месяцы скрипели мои прессы. Стопки, исписанные искусственным письмом, росли. Моя задача близилась к завершению, когда внезапно появился мой старый друг Крестьен Мейтенс и сообщил известие, которое потрясло меня.

Эдита, так сказал мне медик, моя маленькая девочка, зеница моего ока, забеременела от да Мосто, у нее огромный живот, и она каждому называет имя отца ее будущего ребенка.

Я едва с ума не сошел и несколько дней только и думал о том, как бы отомстить да Мосто, пусть даже при этом мне пришлось бы расстаться с жизнью.

Милосердная судьба помешала да Мосто в те дни появиться на площади Сан-Лоренцо. Тем временем я одумался, и мне пришло в голову поступить с да Мосто так же подло, как он поступает со всеми. Я решил отказаться от своих планов. Внешне я продолжал выдавать себя за приспешника заговорщиков, втайне же искал себе союзников в борьбе против да Мосто и его сторонников.

При этом мне очень помог пароль, которым пользовались заговорщики, для того чтобы узнавать друг друга. Я следил за Бенедетто, первым уффициали дожа, но все еще сомневался, не принадлежит ли он к сторонникам да Мосто. Наконец, решившись, я задал ему вопрос, какое значение он придает Giudicio di Frari. Бенедетто непонимающе посмотрел на меня и в свою очередь поинтересовался, что значит это самое Giudicio. Тогда я понял, что уффициали не имеет ничего общего с людьми да Мосто.

Я потребовал держать все в строжайшей тайне и рассказал Бенедетто о заговоре, о том, что главной его целью являлся Папа Евгений, но косвенно заговор направлен против дожа Фоскари и главным заговорщиком является да Мосто. Уффициали дожа побледнел как полотно, не желая верить моим словам. Тогда я отвел его в комнату, находившуюся позади моей лаборатории, где уже лежали десятью десять тысяч готовых индульгенций. Я взял одну из них и показал уффициали. Только со второго раза Бенедетто заметил подпись лжепапы Каликста, которого заговорщики прочили в качестве наместника убитого Папы.

Какое-то время мы молча смотрели друг другу в глаза, думая об одном: можно ли верить собеседнику? Не ловушка ли это? Серениссима полнилась заговорами и интригами. Наконец мы протянули друг другу руки, и с этого момента началась борьба не на жизнь, а на смерть.

По пути в Венецию Папа Евгений избегал крупных городов, таких как Флоренция и Болонья. Даже соседка Падуя, известная своей набожностью, не удостоилась посещения Папы, потому что дож Фоскари, которому визит Его Святейшества стоил немалых денег, настоял на том, чтобы только венецианцы могли лицезреть Папу. Папа же ни в коем случае не мог позволить себе пренебрегать дружбой дожа. Поэтому вышло так, что Его Святейшество после нелегкого путешествия через Апеннинские горы, проделанного частично в паланкине, который несли восемь слуг-католиков, а частично – в прикрепленном к его роскошной карете Sedia gestatoria[18]18
  Папские носилки (итал.).


[Закрыть], остановился в Подельте.

Причина остановки в этой негостеприимной, совершенно не приличествующей наместнику Всевышнего местности, крылась в планах подлого легата Леонардо Пацци. По желанию дожа Фоскари легат отправился навстречу Его Святейшеству на роскошном корабле «Букинторо», чтобы сопровождать Папу в Венецию по морю. При всем при этом уставший Евгений ненавидел поездки по морю едва ли не больше, чем ад, потому что считал корабли языческой выдумкой, которая к тому же способствовала появлению распутных мыслей – а все из-за мягкого покачивания на воде. Господь наш Иисус также избегал воды или же, по крайней мере, ставил себя выше ее свойств – ходил по ней, словно посуху.

Шестьдесят гребцов с каждой стороны «Букинторо», самого большого и самого красивого корабля Серениссимы, быстрыми движениями преодолевали море. Галера без парусов менее чем за один день проплыла от устья реки до лагуны, где Франческо Фоскари подготовил все для того, чтобы достойно встретить Его Святейшество и увеличить собственное влияние. В Венеции такого не было со времен Томазо Мосениго, предшественника Фоскари, известного пышностью своих выездов. Это было на руку как гостю, так и хозяину. Папа Евгений хотел доказать миру, что пережил покушение, а дож Фоскари придавал значение тому, чтобы все увидели его дружбу с Папой Римским.

Еще будучи на борту «Букинторо», Евгений Четвертый сменил свое скромное дорожное платье на праздничные красно-золотые церемониальные одежды: длинный камзол и широкий, украшенный множеством драгоценных камней, удерживаемый золотым крестом на груди плащ, длинные полы которого волочились по земле. Тяжелая тиара, казалось, вот-вот раздавит маленькую голову Папы, а золотой епископский посох доставал ему почти до ушей.

На моле Сан-Марко навстречу Евгению Четвертому вышел дож, ни в чем не уступавший Папе в выборе одежды. Франческо Фоскари скрывал свои редкие, белые как снег волосы под колпаком из золотой парчи. Его сгорбленную старческую фигуру окутывал широкий плащ из коричневой замши, расшитый гирляндами жемчугов. Поверх плаща на доже была надета белая пелерина из горностаев.

Объятие стариков казалось несколько холодным. Привыкший к тому, что перед ним становятся на колени и целуют перстень, Папа Евгений довольно долго держал вытянутую руку, пока Фоскари наконец не преклонил свои пораженные подагрой колени и не коснулся вытянутыми губами папского кольца, словно боясь обжечься.

Теперь пробил час Леонардо Пацци. Папский легат взобрался на деревянную триумфальную арку, украшенную осенними цветами. Арка стояла на пьяцетта на полдороги между колоннами собора Святого Марка и Сан-Теодоро и Кампаниле. С импровизированной кафедры на самом верху арки Пацци дирижировал праздничным шествием, которое началось на молу, пересекло площадь Сан-Марко в западном направлении и наконец закончилось прямо у главного входа в собор Святого Марка.

На галерее верхнего этажа Дворца дожей стояли трубачи с длинными фанфарами и тромбонами. От громких звуков, многократно отраженных эхом на площади, задрожали стены. Словно бродячий музыкант, который повышает значимость того, что предлагает, сильной жестикуляцией, папский легат дирижировал различными частями шествия, энергично маша им руками и отливавшими золотом солнечными дисками, на которых были нарисованы цифры, соответствовавшие группам, от единицы до семидесяти.

Возглавляла шествие, в котором из-за нелюбви венецианцев к скачкам не было лошадей, сотня девушек в одежде оруженосцев Папы. На них были красные штаны и короткие накидки из замши. Длинные волнистые волосы выглядывали из-под зеленых замшевых шапочек, подобно ангельским. Девушки шли дружно, по десятеро в ряд, причем у самых крайних в руках были белые свечи высотой выше их роста. Девушки-оруженосцы несли полотнища, на которых можно было прочесть: «Венеция правит миром», или «Покойся с миром, Марк», или «Да здравствует Его Святейшество», или «Серениссима приветствует Верховного понтифика».

За ними шли Milizia da Mar со своим капитаном. Красивые мужчины в сине-белых униформах несли украшенные венками картины «Венеция и Нептун» и «Радости Серениссимы», на которых были представлены полуобнаженные женщины. Обычно картины находились во Дворце дожей, и дож Фоскари прилагал немало усилий для того, чтобы показать, что Серениссима – город радости и открыт всем внешним влияниям.

На небольшом расстоянии от них следовали Advogadori di Commune, почтенные мужи в широких красных мантиях. Один из них нес перед собой серебряную, а другой – золотую книгу. Книги указывали на почетное задание: записывать гражданское и семейное положение всех венецианцев. В серебряную книгу записывали семьи мещан, в золотую – только дворянское сословие.

Под большим круглым зонтом с длинными кисточками, который несли чернокожие африканцы, шествовал Bollador, грациозный, стройный, с выбритой налысо головой и острой, по испанской моде, бородкой. Болладора уважали, даже боялись, потому что он должен был подтверждать все документы Серениссимы печатью «nulla obstat», кроме того, он вел списки амнистий Большого Суда.

В то время как болладор вышагивал, будто павлин, посылая воздушные поцелуи направо и налево, словно вся эта помпа была устроена ради него, трое мужчин, которые шли позади него, мрачно глядели себе под ноги. Они несли длинные узкие мечи острием вверх в доказательство их власти. Это были Presidenti sopra Ufficii, самые главные люди гражданской администрации республики. Они были одеты в черное, на головах у них были красные шляпы, похожие на кастрюли, и каждый являлся воплощением достоинства. За Presidenti sopra Ufficii, ничуть не менее важные, следовали Pien Collegio, две дюжины уверенных в себе людей, очень влиятельных: председатели Quarantia, трое Zonte, великие мудрецы, мудрецы континента и мудрецы ордена.

Десять пар литаврщиков в длинных синих плащах, надвинув глубоко на лоб свои головные уборы, шли впереди Consiglio dei Dieci, Совета десяти, этих окутанных тайной людей, которых каждый год избирали заново. Совет десяти рассматривал дела о государственной измене и шпионаже, убийствах и дуэлях, а также о добрых традициях Серениссимы. И ни от кого из венецианцев не укрылось, что в Совете десяти не хватало одного: главы Доменико Лазарини.

Толпа копьеносцев с колющим оружием, достигавшим верхних этажей домов, отделяла высоких господ от следовавших далее Quarantia, Совета Сорока. В основном это были зажиточные полные мужчины, заседавшие в менее значимых судах по наложению штрафа и уголовным делам; Quarantia считался также высшим апелляционным судом по решениям дожа.

Старого дожа окружали шесть его советников, окруженные, в свою очередь, шестьюдесятью Scudieri, легковооруженными адъютантами и стражниками. Дожу длинный путь давался, очевидно, нелегко, он брел по мостовой, понурив голову, и много раз наступил шедшему перед ним Capellano del Doge, своему домашнему капеллану – молодому человеку с деревенским лицом, в красной мантии с широкими рукавами и белыми рюшами вокруг запястий – на подол, да с такой силой, что тот в испуге оборачивался и прицокивал языком, как старая дева. В руках у капеллана был латунный светильник с высокой свечой добрых четырнадцати фунтов весом.

Франческо Фоскари казался озабоченным. Его взгляд беспокойно скользил по толпе. Это заставляло тех, кто хорошо его знал, предположить, что дожа снова мучит шум в ушах и он высматривает фламандского целителя. Руки в перчатках судорожно цеплялись за короткий позолоченный меч, служивший ему скорее для того, чтобы отвлечь нервные руки, чем как оружие. Глаза дожа обыскивали фасад Дворца дожей, арки и широкие окна верхнего этажа, где в три ряда сидели друг на друге зрители, чтобы воочию увидеть прибытие Папы.

Фоскари отказался использовать паланкин, благодаря которому обычно справлялся с трудностями долгой дороги. Дож решил, что в противном случае враги обвинят его в старческой слабости. Предложение сторонников Фоскари воспользоваться двумя гигантами из Далмации, чтобы те пронесли его на руках через площадь Сан-Марко, он тоже отверг. Оба гиганта считались мастерами своего дела. Говорили, что когда-то они нанимались к султану Мурату. Дожа уверяли, что они несли бы службу в ливрее так искусно и непринужденно, что никто даже не заметил бы, почему дож «парит» над площадью.

Колпак давил на лоб, замшевый плащ тяжелым грузом лежал на плечах. Дож смотрел налево, разглядывая шлейф шествия, далеко протянувшийся и оборачивавшийся вокруг площади Сан-Марко подобно змее. Фоскари не отваживался оглянуться: это не подобало дожу. Он медленно брел вперед, надеясь, что силы не оставят его и ноги донесут до спасительного трона в соборе Святого Марка.

Из-за ошибки в плане папского легата Леонардо Пацци – или это было сделано намеренно? – хор собора Святого Марка влился в праздничное шествие сразу за дожем. Молодые люди в длинных белых одеждах и в белых шапочках держали свечи в каждой руке. Высокие, как у евнухов, голоса пели праздничные хоралы, от которых в ушах дожа, ненавидевшего пение, болело так, словно их кололи тысячей игл.

За хористами следовали отряды бравых венецианских войск. Солдаты опустили свое рубящее, колющее и огнестрельное оружие в знак мирных намерений. Они несли с собой увенчанные цветами щиты, на которых были обозначены их самые крупные победы: «Завоевание Падуи», например, состоявшееся ровно сорок лет назад. Тогда республика победила каррареси[19]19
  Жители Каррары. (Примеч. ред.)


[Закрыть], обладавших безграничной властью в Падуе. Или «Морская победа венецианцев над пизанцами у Родоса», случившаяся триста пятьдесят лет назад. Или «Захват Яффы», важной гавани. Или «Победа на мысе Матапан над Роджером Вторым». Или «Победа над королем Пипином» в давние дни Серениссимы, когда венецианцы заманили Пипина на его тяжелых неповоротливых кораблях в свои воды и таким образом решили сражение в свою пользу. Гондольеры Венеции, которых насчитывалось уже несколько тысяч, образовали отряд сильных мужчин. На них были белые кители и черные штаны до колен, в вытянутой правой руке они держали длинные весла.

Посланники дружественных стран и городов соперничали между собой в роскоши нарядов. Впереди всех шагал посланник Константинополя. На нем была широкая шляпа, украшенная золотым шитьем и драгоценными камнями, и длинный зеленый плащ, из-под которого выглядывали расшитые золотом туфли – богаче не мог бы одеться сам император Византии.

Посланник короля Альфонса из Арагонии вызвал всеобщее восхищение уже благодаря тому, что носил высокую шляпу с узкими полями и туфли на высоких каблуках. Посланник Греции был одет иначе: он появился в широкой черной одежде и широкополой шляпе с кисточками на полях, а еще у него с собой был скипетр, значение которого знал только сам посланник. Почти до земли была белая борода посланника, представлявшего александрийцев. О постоянно одетом в черное старике венецианцы рассказывали странные вещи. Говорили, что он обладает огромными знаниями и таинственной силой, а два почтенных Pregadi, члена сената, утверждали, что своими глазами видели, как борода его превосходительства во время молитвы в соборе Святого Марка попрала земное тяготение и вознеслась вертикально вверх.

Синий с золотом наряд, который носил посланник морской республики Амальфи, был настолько тяжелым, что его обладатель, приземистый мужчина с короткими ногами, не смог перейти через площадь самостоятельно. Он вел с собой двух оруженосцев, одного справа, другого слева, которые поддерживали тяжелое одеяние.

Перед братствами и орденами дети в ярких одеждах рассыпали цветы. Поскольку на этом месте предполагалось выступление хора собора Святого Марка, который по непонятной причине все еще находился позади дожа, наступила внезапная тишина. Монахи из братства Калегери в длинных черных стихарях, все очень набожные, затянули длинное «Te Deum», но благочестивый, исполненный сердечности хорал окончился хаосом, потому что за ними следовали белые картезианские монахи, голоса у которых были лучше, и громко пели «Tu es Petrus», так что калегери один за другим умолкли.

Кармелиты в коричневом молча переставляли ноги. Они набросили поверх ряс белые праздничные одежды, у каждого из шестидесяти монахов в руке было коричневое распятие. Светильники в виде свеч высотой в два человеческих роста несли с собой цистерцианцы. На фоне их белых одежд четко выделялись черные лопатки, так что они издалека напоминали грибы с белыми ножками и темными шляпками. Последними среди монашеских орденов показались францисканцы, босые, туго подпоясанные.

Две дюжины барабанщиков и звонари, сменяя друг друга, создавали жуткий, но выразительный ритм. Это было задумано специально, поскольку за ними один за другим следовали члены Святой инквизиции. Инквизиторы до самых пят были укутаны в черные мантии, на головах у них были черные острые колпаки. Руки были спрятаны в рукава, и только глаза, сверкавшие сквозь прорези для глаз, отдаленно напоминали что-то человеческое. Замыкал эту процессию главный инквизитор. Он отличался от своих помощников огненно-красным цветом мантии, а также тем, что обмахивался краем своего головного убора.

В окружении шести епископов в шитой золотом верхней одежде шел бородатый патриарх Венеции. Его роскошный плащ из красно-золотой парчи был украшен драгоценными камнями и весил не меньше, чем его хозяин. В руках у патриарха был серебряный бюст святого Марка со стеклянным окошком посредине – там лежали мощи евангелиста.

Там, где проходил патриарх, венецианцы, стоявшие по обе стороны процессии, преклоняли колени, чтобы тут же подняться, потому что больше, чем патриарх и евангелист, народ Венеции интересовал Папа Римский. Евгений Четвертый родился в Венеции; считалось, что он очень строгих правил, и многим казалось, что он не от мира сего.

Окруженного кардиналами курии, гвардейцами, фонарщиками и кропильщиками, окуривателями фимиамом и камергерами Папу несли в Sedia gestatoria двенадцать человек в красных камзолах. Евгений Четвертый казался мрачным и время от времени поднимал правую руку, затянутую в перчатку, благословляя жителей Венеции. Хотя носильщики продвигались вперед маленькими шагами, Его Святейшество колебался из стороны в сторону, словно тростинка, и его тиара неоднократно оказывалась в опасном положении.