Текст книги "Вечность на двоих"

XXVII

Перескакивая с дерева на куст, молва преодолела расстояние, разделяющее Оппортюн-ла-От и Аронкур, и в кафе, где ужинали полицейские, вошли Робер, Освальд и разметчик. Адамберг, собственно, этого и ждал.

– Черт, покойники от нас не отстают.

– Скорее опережают, – сказал Адамберг. – Садитесь, – он подвинулся, освобождая им место.

Они незаметно поменялись ролями, и на сей раз собрание мужей возглавил Адамберг. Нормандцы исподволь взглянули на красавицу, которая как ни в чем не бывало сидела в конце стола, запивая еду то вином, то водой.

– Это наш судебный медик, – объяснил Адамберг, чтобы они не теряли времени на хождение вокруг да около.

– Она работает с тобой, – сказал Робер.

– Она только что обследовала труп Паскалины Виймо.

Движением подбородка Робер показал, что понял, о чем речь, и не одобряет подобных занятий.

– Ты знал, что эту могилу открывали? – спросил Адамберг.

– Я знал, что Грасьен видел тень. Ты говоришь, что нас опередили.

– Мы отстали на несколько месяцев и по-прежнему плетемся далеко в хвосте.

– Что-то ты, по-моему, не особо спешишь, – заметил Освальд.

На другом конце стола Вейренк, сосредоточенный на своей тарелке, слегка кивнул в знак согласия:

– Не будь настороже, спускаясь по теченью:

 
Неспешная река не придает значенья
Видениям войны, уверенная в том,
Что справится вода с любым ее врагом.
 

– Что там бормочет твой полурыжик? – спросил Робер шепотом.

– Осторожно, Робер, никогда его так не называй. Это сокровенное.

– Ладно, – сказал Робер. – Но я не понимаю, что он говорит.

– Что спешить некуда.

– Твой брат говорит не так, как все.

– Это семейное.

– Ну, если семейное, тогда ничего, – уважительно промолвил Робер.

– А то, – прошептал разметчик.

– И он мне не брат, – добавил Адамберг.

Робер явно себя накручивал. Адамберг понял это по тому, как тот стискивал в кулаке бокал с белым вином и двигал челюстью слева направо, словно сено жевал.

– Что такое, Робер?

– Ты приехал из-за освальдовской тени, а не из-за оленя.

– Откуда ты знаешь? И то и другое произошло одновременно.

– Не ври, Беарнец.

– Хочешь забрать рога?

Робер колебался:

– Пусть остаются у тебя, они твои. Но не разлучай их. И не забывай нигде.

– Я весь день с ними не расстаюсь.

– Хорошо, – решил Робер, успокоившись. – Ну и что ты скажешь про Тень? Освальд говорит, это смерть.

– В каком-то смысле он прав.

– А в другом?

– Это кто-то или что-то, от чего я не жду ничего хорошего.

– А ты, – прошипел Робер, – ты тут как тут, стоит какому-нибудь кретину вроде Освальда сказать, что здесь видели тень, или психопатке вроде Эрманс попросить встречи с тобой.

– Дело в том, что еще один кретин, сторож кладбища в Монруже, тоже видел тень. Там тоже какой-то псих заставил разрыть могилу, чтобы добраться до гроба.

– Почему «заставил разрыть»?

– Потому что двум парням заплатили за то, чтобы это сделать, и они погибли.

– А что, этот тип сам не мог справиться?

– Это женщина, Робер.

Робер разинул рот, потом глотнул вина.

– Нелюдь какая-то, – вступил Освальд. – Я не верю.

– И тем не менее, Освальд.

– А тот тип, что мочит оленей, – тоже баба?

– Не вижу связи, – сказал Адамберг.

Освальд задумался, уткнувшись в бокал.

– Что-то у нас тут слишком много всего происходит одновременно, – сказал он наконец. – Может, это одно и то же отродье.

– У преступников свои приоритеты, Освальд. Между убийством оленя и осквернением могил лежит пропасть.

– Как знать, – сказал разметчик.

– А Тень, – Освальд решился наконец задать прямой вопрос, – одна и та же? Она и скользит, и копает?

– Думаю, да.

– И ты собираешься что-то предпринять? – спросил он.

– Послушать твой рассказ о Паскалине Виймо.

– Мы с ней виделись только в базарные дни, но могу тебя заверить, что она была непорочнее Пресвятой Девы и прожила жизнь, так ею и не воспользовавшись.

– Умереть – одно дело, – сказал Робер. – Но не жить – это еще хуже.

«И чешется потом все шестьдесят девять лет», – добавил про себя Адамберг.

– Как она умерла?

– Когда она полола траву у нефа, на нее свалился камень из стены, господи прости, и раскроил ей череп. Ее нашли лежащей на животе, прямо на земле, и камень был еще на ней.

– Было следствие?

– Приехали жандармы из Эвре и сказали, что это несчастный случай.

– Как знать, – сказал разметчик.

– Как знать что?

– Может, это божественная кара.

– Не болтай глупости, Ахилл. Учитывая, куда катится мир, Богу, наверно, заняться нечем, кроме как камни кидать на голову Паскалине.

– Она работала? – спросил Адамберг.

– Помогала сапожнику в Кодебеке. Вообще-то тебе лучше кюре спросить. Она не вылезала из исповедальни. Кюре у нас один на четырнадцать приходов и здесь бывает каждую вторую пятницу. В эти дни Паскалина являлась в церковь ровно в семь. Хотя, наверное, в Оппортюн она единственная никогда не дотронулась до мужика. Что она, интересно, могла ему рассказать?

– Где он служит завтра?

– Он больше не служит. Все кончено.

– Он умер?

– Тебя послушать, так все умерли, – заметил Робер.

– Он жив, но как будто умер. У него депрессия. У мясника из Арьека тоже такое было, так он два года мучился. Ты вроде не болен, а лежишь и вставать не хочется. А что случилось – не говоришь.

– Грустно, – отметил Ахилл.

– Бабушка называла это меланхолией, – сказал Робер. – Иногда все заканчивалось в деревенском пруду.

– И что, священник не хочет вставать?

– Он, говорят, встал, но очень изменился. Ну с ним-то все понятно. У него же мощи стащили. Это его и подкосило.

– Он их хранил как зеницу ока, – подтвердил разметчик.

– Мощи святого Иеронима в церкви Мениля были его гордостью. Тоже мне сокровище – три куриные косточки бились, словно на дуэли, под стеклянным колпаком.

– Освальд, не богохульствуй за обедом.

– Я не богохульствую, Робер. Я просто говорю, что святой Иероним – это три огрызка для приманки козлов. Ну а для кюре это было хуже, чем если бы ему кишки повырывали.

– Туда все-таки можно зайти?

– Говорю тебе, мощей там больше нет.

– Мне нужен кюре.

– А, не знаю. Мы туда с Робером не особенно ходим. Кюре – это все равно что легавые. Этого нельзя, того нельзя, вечно им все не так.

Освальд щедрым жестом наполнил бокалы, словно хотел подчеркнуть, что от нравоучений священника ему ни горячо, ни холодно.

– Говорят, кюре спал с женщинами. Говорят, он нормальный мужик.

– Говорят, – глухо подтвердил разметчик.

– Слухи? Или доказательства есть?

– Что он мужик?

– Что он спал с женщинами, – терпеливо поправил Адамберг.

– Это все из-за его депрессии. Если вдруг ни с того ни с сего тебя словно срубает под корень, а ты не объясняешь почему, все думают, что из-за бабы.

– Верно, – сказал Ахилл.

– А имя женщины случайно не называют?

– Как знать, – сказал Робер, уйдя в себя.

Он искоса взглянул на него, потом на Освальда, – возможно, намекает на Эрманс, подумал Адамберг. Пока они переглядывались, Вейренк шептал стихи, уплетая яблочный пирог:

– Пусть боги подтвердят: я бился, я старался,

Я с госпожой моей соблазнами сквитался.

Но прелести ее затмили разум мой —

Я ими побежден в бою, а не стрелой.

Полицейские встали – пора было возвращаться в Париж. Адамберг, Вейренк и Данглар отправились в гостиницу Аронкура. В холле Данглар потянул Адамберга за рукав:

– С Вейренком все устаканилось?

– У нас перемирие. Работать надо.

– Вы по-прежнему не хотите послушать про четырех парней?

– Завтра, Данглар, – сказал Адамберг, снимая с гвоздика ключ от своего номера. – Я на ногах не держусь.

– Давайте завтра, – сказал майор, направляясь к деревянной лестнице. – Если вам вдруг это еще интересно, знайте, что двух из них уже нет в живых. Осталось трое.

Рука Адамберга замерла в воздухе, и он повесил ключ обратно на щит.

– Капитан, – позвал он.

– Я возьму бутылку и два бокала, – сказал, разворачиваясь, Данглар.

XXVIII

Нехитрая обстановка гостиничного холла сводилась к трем соломенным креслам и деревянному столику в углу. Данглар поставил бокалы, зажег обе свечи в медном подсвечнике и откупорил бутылку.

– Мне чисто символически, – предупредил Адамберг, отодвигая бокал.

– Это всего-навсего сидр.

Данглар налил себе от души и устроился напротив комиссара.

– Сядьте с этой стороны, – сказал Адамберг, указывая на кресло слева от себя. – И говорите потише. Незачем, чтобы Вейренк слышал – его комната прямо над нами. Кто из них умер?

– Фернан Гаско и Жорж Трессен.

– Шелудивец и Толстый Жорж, – уточнил Адамберг и потянул себя за щеку. – Когда?

– Семь лет и три года назад. Гаско утонул в бассейне шикарного отеля возле Антиба. Трессену вообще не повезло в жизни. Он влачил жалкое существование в какой-то хибарке, где и взорвался газовый баллон. Все сгорело.

Адамберг поднял ноги, уперся ими в край кресла и обхватил руками колени.

– Почему вы сказали «осталось трое»?

– Просто посчитал.

– Данглар, вы что, всерьез считаете, что Вейренк замочил Шелудивца Фернана и Толстого Жоржа?

– Я говорю, что еще три несчастных случая – и банда из Кальдеза прекратит свое существование.

– Два несчастных случая могли произойти.

– Вы сомневаетесь в них в случае Элизабет и Паскалины. Почему же в эти поверили?

– Что касается женщин, то тут в меню заявлена тень, к тому же есть и другие точки пересечения. Они обе из одного места, обе святоши и девственницы, могилы обеих были осквернены.

– А Фернан и Жорж – из одной деревни, из одной банды, и оба замешаны в одном преступлении.

– А что стало с двумя другими? С Роланом и Пьеро?

– Ролан Сейр открыл скобяную лавку в По, Пьер Ансено – сторож охотничьих угодий. Все четверо продолжали часто видеться.

– Банда была очень сплоченной.

– Из чего следует, что Ролан и Пьер в курсе трагической гибели Фернана и Жоржа. Особого ума не надо, чтобы сообразить, что тут что-то не то.

– Особый ум – это не про них.

– Тогда надо их предупредить. Чтобы были начеку.

– То есть ничего толком не узнав, мы очерняем Вейренка.

– Либо подвергаем опасности жизнь двух человек и пальцем не пошевелив, чтобы им помочь. Когда убьют следующего – шальной пулей на охоте или глыбой по голове, – вы, может быть, пожалеете, что не очернили его заранее.

– Откуда у вас такая уверенность, капитан?

– Новичок пришел к нам не просто так.

– Само собой.

– Он пришел из-за вас.

– Ну.

– Тут у нас нет расхождений. Вы сами попросили меня навести справки об этих ребятах, вы первый заподозрили Вейренка.

– В чем, Данглар?

– Что он пришел по вашу душу.

– В том, что он пришел узнать кое о ком.

– О ком?

– О пятом парне.

– Которым вы займетесь лично.

– Вот именно.

Адамберг замолчал и протянул бокал к бутылке:

– Чисто символически.

– О чем речь, – сказал Данглар, наполняя его бокал на три сантиметра.

– Пятый парень, самый старший, не участвовал в нападении. Во время драки он стоял в стороне, в пяти метрах, в тени ореха, словно он был главарем и отдавал команды. Из тех, что приказывают знаком, не пачкая руки, понимаете?

– Понимаю.

– Со своего места малыш Вейренк не мог отчетливо разглядеть его лицо.

– А вы откуда знаете?

– Потому что Вейренк смог назвать четверых нападавших, а в пятом был не уверен. У него были какие-то подозрения, не более того. Те четверо протрубили четыре года в исправительном интернате, а пятый вышел сухим из воды.

– И вы считаете, что Вейренк здесь только для того, чтобы покончить с этим? Чтобы понять, не знаете ли вы его?

– Думаю, да.

– Нет. Когда вы попросили меня проверить тех четверых, вы подозревали что-то другое. Что заставило вас изменить точку зрения?

Адамберг молча макал кусочек сахара в остатки сидра.

– Выражение милого лица? – сухо спросил Данглар. – Поэзия? Стишки сочинять – не велика наука.

– Ну уж. Мне вот нравится.

– А мне нет.

– Я про сидр. Вы раздражены, капитан. Раздражены и ревнуете, – флегматично добавил Адамберг, раздавив пальцем сахар на донышке бокала.

– Что заставило вас изменить точку зрения, черт побери? – Данглар повысил голос.

– Тише, капитан. Когда Ноэль оскорбил Вейренка, тот хотел наброситься на него, но не смог. Даже в морду ему не дал, а следовало бы.

– И что из того? Он был в шоке. Вы лицо его видели? Он побледнел от муки.

– Да, он вспомнил о множестве оскорблений, которые ему пришлось перенести еще ребенком и позже, в юности. Мало того, что у Вейренка тигриная шевелюра, он еще и хромал, к вашему сведению, после того как по нему проскакала кобыла. А из-за того избиения на лугу он начал шарахаться от собственной тени.

– Мне казалось, это произошло на винограднике.

– Нет, он спутал два места, потому что оба раза терял сознание.

– Лишнее доказательство, что у него проблемы с головой, – сказал Данглар. – Парень, изъясняющийся александрийским стихом, явно не в себе.

– Капитан, вообще-то вам не свойственна нетерпимость.

– Вы считаете, что говорить стихами – это нормально?

– Он не виноват, у него это семейное.

Адамберг подбирал указательным пальцем растаявший в сидре сахар.

– Ну подумайте, Данглар. Почему Вейренк не дал в морду Ноэлю? Он достаточно силен, чтобы уложить лейтенанта на обе лопатки.

– Потому что он новенький, потому что он замешкался, потому что их разделял стол.

– Потому что он кроткий как ягненок. Этот парень никогда не пускал в дело кулаки. Ему неинтересно. Он предпочитает, чтобы психи делали такую работу за него. Он лично никого не убивал.

– То есть Вейренк здесь только для того, чтобы узнать имя пятого нападавшего?

– Думаю, да. И чтобы дать понять пятому парню, что он его знает.

– Не уверен, что вы правы.

– Я тоже. Но надеюсь, что прав, скажем так.

– Что будем делать с двумя живыми? Предупредим?

– Пока нет.

– А пятого?

– Пятый, я полагаю, уже большой мальчик и сможет постоять за себя.

Данглар неохотно встал. Его ярость против Брезийона, потом Девалона и, наконец, Вейренка, а также ужас, испытанный при виде открытой могилы, и излишек выпитого давали о себе знать.

– А пятого, – сказал он – вы знаете, да?.

– Знаю, – ответил Адамберг, снова макая палец в пустой бокал.

– Это были вы.

– Да, капитан.

Данглар покачал головой и распрощался. Сколько угодно можно думать, что ты прав, но как же больно бывает, когда твоя правота подтверждается. Адамберг выждал пять минут после ухода Данглара, потом поставил бокал на стойку и поднялся по лестнице. Остановился перед дверью Вейренка и постучал. Лейтенант читал, лежа на кровати.

– У меня есть для вас печальная новость, лейтенант.

Вейренк поднял глаза, весь внимание:

– Слушаю.

– Вы помните Шелудивца Фернана и Толстого Жоржа?

Вейренк быстро прикрыл глаза.

– Так вот, они погибли. Оба.

Лейтенант дернул головой, без комментариев.

– Вы могли бы спросить, как это произошло.

– Как это произошло?

– Фернан утонул в бассейне, Толстый Жорж заживо сгорел в своей халупе.

– Значит, несчастный случай.

– Судьба им отомстила в каком-то смысле. Совсем как у Расина, да?

– Возможно.

– Спокойной ночи, лейтенант.

Адамберг закрыл дверь и замер в коридоре. Ему пришлось прождать почти десять минут, прежде чем он услышал мелодичный голос лейтенанта:

– Жестокость требует переступить черту.

Что превращает жизнь в надгробную плиту —

Грех преступления, а может, знак небесный?

Адамберг сжал кулаки в карманах и беззвучно отошел. Он, конечно, слегка перегнул палку, чтобы утихомирить Данглара. В стихах Вейренка ничего кроткого не было. Мстительная ненависть, война, предательство и кончина – обычный расиновский набор.

XXIX

– Действуем тактично, – предупредил Адамберг, паркуясь у дома священника в Мениле. – Не будем понапрасну волновать человека, скорбящего по мощам святого Иеронима.

– Интересно, а камень, свалившийся с церкви на голову его прихожанки, не очень его взволновал?

Викарий, враждебно отнесшийся к их посещению, провел их в полутемную натопленную комнатку с низким потолком и поперечными балками. Кюре четырнадцати приходов и в самом деле ничто мужское было не чуждо. В светском платье он сидел сгорбившись перед монитором. Он встал им навстречу – в меру некрасивый, энергичный и загорелый, и вид у него был скорее отдохнувший, чем депрессивный. Правда, у него почему-то дергалось одно веко, как щека у лягушки, явно тревога в душе его трепетала – сказал бы Вейренк. Адамберг настоял на встрече под предлогом кражи мощей.

– Ни за что не поверю, что парижская полиция доехала аж до Мениль-Бошана из-за кражи каких-то мощей, – сказал кюре, пожимая комиссару руку.

– Я тоже, – признался Адамберг.

– Тем более что вы начальник уголовного розыска, я навел справки. В чем я провинился?

Адамберг с облегчением отметил, что кюре говорил нормально, а не на туманном, печально-певучем языке священнослужителей. Это монотонное завывание всегда вызывало у него необоримую тоску, уходившую корнями в нескончаемые обедни его детства в промозглом нефе. Это были те редкие минуты, когда его несгибаемая, бессмертная мать позволяла себе вздохнуть и промокнуть платочком глаза, и он неожиданно открывал для себя, во внезапном стыдливом спазме, некую болезненную сокровенность, о которой предпочел бы не знать. Справедливости ради стоит сказать, что именно на этих мессах он грезил особенно страстно. Кюре указал им на длинную деревянную скамейку напротив себя, и трое полицейских устроились на ней рядком, словно прилежные ученики на уроке. Адамберг и Вейренк надели белые рубашки, уготованные им неприкосновенным запасом в полицейских сумках. Адамбергу рубашка была велика, и рукава спускались до пальцев.

– Ваш викарий не хотел нас пускать, – сказал Адамберг, закатывая рукава. – Я подумал, что святой Иероним распахнет передо мной двери.

– Викарий оберегает меня от посторонних взглядов, – сказал кюре, не спуская глаз с летающей по комнате ранней мухи. – Не хочет, чтобы меня видели в таком состоянии. Ему стыдно, он меня прячет. Если хотите выпить – возьмите в буфете. Я больше не пью. Меня это почему-то больше не увлекает.

Адамберг удержал Данглара протестующим взглядом – в девять-то утра, рановато. Кюре посмотрел на них, удивившись, что не последовало встречных вопросов. Не будучи нормандцем, он, судя по всему, способен был говорить без обиняков, что в данном случае даже смущало полицейских. Обсуждать со священником тайны весьма деликатного свойства было гораздо труднее, чем беседовать с преступником, развалясь в служебном кресле. Адамбергу казалось, что он ступает бутсами по нежному газону.

– Викарий вас прячет, – повторил он, невольно перенимая нормандскую привычку к утверждению-содержащему-вопрос.

Кюре раскурил трубку, не спуская глаз с юной мухи, пролетавшей теперь на бреющем полете над клавиатурой его компьютера. Он хлопнул ладонью по столу, но промахнулся.

– Я не собираюсь ее убивать, – объяснил он, – просто ловлю. Мне любопытно, с какой частотой вибрируют мушиные крылья. В неволе они бьются гораздо быстрее, и звук пронзительнее. Сейчас увидите.

Он выпустил толстое кольцо дыма и взглянул на них, не раскрывая ладони.

– Это моему викарию пришла в голову мысль отправить меня в депрессию, – снова заговорил он, – пока все не успокоится. Он посадил меня фактически под домашний арест по просьбе епархиального начальства. Я уже несколько недель никого не видел, так что рад поболтать, пусть даже с полицейскими.

Адамберг колебался, не понимая, как поступать с загадкой, впрямую заданной кюре. Человек хочет, чтобы его выслушали и поняли, почему бы и нет. Кюре всю жизнь занят тревогами своей паствы, сам не имея ни малейшей возможности пожаловаться даже шепотом. Комиссар рассматривал несколько гипотез – любовное разочарование, плотские угрызения, утрата мощей, церковь-убийца в Оппортюн.

– Об утрате божественного призвания, – предложил Данглар.

– Вот, – кюре кивнул в сторону майора. Словно хорошую отметку поставил.

– Внезапной или постепенной?

– Какая разница? Внезапность ощущения – всего лишь завершение постепенного подспудного процесса, который вы, может, и сами не замечаете.

Рука кюре обрушилась на муху, но она тут же вырвалась в просвет между большим и указательным пальцем.

– Что-то вроде оленьих рогов, когда они из кожи вон лезут.

– Если угодно. Личинка идеи зреет себе в укромном уголке, внезапно обретает крылья и взлетает. Призвание нельзя потерять ни с того ни с сего, как книгу. Впрочем, книга рано или поздно найдется, а вот призвание – вряд ли. И это лишнее доказательство того, что оно уже давно бесшумно катилось под откос, не ставя меня в известность. Потом в одно прекрасное утро вдруг прозреваешь, потому что ночью, ничего не почувствовав, прошел точку невозврата. Глянул в окно – вот женщина на велосипеде проехала, снег на яблони лег… и становится тошно, и век манит за собой.

 
– Еще вчера ценил я долг миссионерства
И кафедру предать считал за изуверство.
Все превратилось в прах, исчезло без следа,
И я с самим собой простился навсегда.
 

– Да, что-то в этом роде.

– То есть вы не особенно переживаете из-за кражи мощей? – спросил Адамберг.

– Вы хотите, чтобы я переживал?

– Я собирался вам предложить натуральный обмен: я бы обещал найти святого Иеронима, а вы бы мне рассказали что-нибудь о Паскалине Виймо. Но полагаю, такая сделка вас уже не заинтересует.

– Как знать? Мой предшественник, отец Реймон, с ума сходил по менильским мощам и прочим святым реликвиям. Я не оправдал его надежд, но все-таки что-то во мне еще теплится. Так что хотя бы ради него я готов поискать святого Иеронима.

Обернувшись, кюре обвел жестом книжные полки за своей спиной и указал на толстый фолиант под колпаком из оргстекла, царивший на пюпитре. Древняя книга буквально притягивала к себе Данглара.

– Все это мне досталось от него. И книга, разумеется, – он почтительно кивнул в сторону пюпитра. – Подарена отцу Реймону отцом Отто, умиравшим в Берлине под бомбами. Хотите посмотреть? – добавил он, взглянув на Данглара, не спускавшего глаз с сокровища.

– Да, признаюсь. Если это действительно то, что я думаю.

Кюре улыбнулся, почуяв знатока. Он несколько раз затянулся, нарочито затягивая паузу, словно подготавливал эффектный выход звезды.

– Это «De Sanctis reliquis», – сказал он, смакуя каждое слово, – в полном издании 1663 года. Можете посмотреть, только страницы переворачивайте пинцетом. Книга открыта на самом знаменитом месте.

Кюре как-то чудно прыснул, а Данглар тут же направился к пюпитру. Наблюдая, как тот снимает стекло и склоняется над книгой, Адамберг понял, что капитан не услышит больше ни единого слова из их разговора.

– Одна из самых известных работ про мощи, – с некоторой развязностью сообщил кюре. – Стоит дороже, чем самая ценная кость святого Иеронима. Но продам я ее только в случае крайней необходимости.

– Значит, вы все-таки интересуетесь мощами.

– Я к ним отношусь с пониманием. Кальвин называл торговцев мощами «разносчиками дряни», и я готов с ним согласиться. Но благодаря этой дряни в святых местах появляется своя изюминка, помогающая прихожанам сосредоточиться. В пустоте сосредоточиться трудно. Поэтому мне, по большому счету, безразлично, что в раке святого Иеронима лежали в основном овечьи останки и даже кость из свиного пятачка. Отца Реймона это очень веселило, но он доверял свой секрет – подмигнув, как умел он один, – лишь вольнодумцам, способным вынести это прозаическое разоблачение.

– То есть как? – удивился Адамберг. – У свиньи в пятачке есть кость?

– Есть, – все так же улыбаясь, сказал кюре. – Такая маленькая элегантная косточка, правильной формы, вроде сердечка. Мало кто знает о ее существовании, что и объясняет сам факт ее нахождения в раке Мениля. Считалось, что это какая-то загадочная и потому страшно ценная косточка. Благодаря клыку нарвала у нас появился единорог. Волшебный мир служит складом для непонятных вещей.

– Так вы сознательно оставили в раке кости животных? – спросил Вейренк.

Снова пролетела муха, и кюре занес руку.

– А что такого? – ответил он. – Человеческие кости там тоже не имеют отношения к Иерониму. В то время мощи шли нарасхват, как горячие пирожки, все заказы молниеносно выполнялись – таким образом у святого Себастьяна оказалось четыре руки, у святой Анны – три головы, у святого Иоанна – шесть указательных пальцев и так далее. У нас, в Мениле, запросы поскромнее. Зато наши овечьи кости датируются концом XV века, а это весьма почтенный возраст. Дрянь животного или человеческого происхождения, не все ли равно?

– Получается, грабитель наворовал себе объедки жаркого? – сказал Вейренк.

– Нет, представьте себе, он их рассортировал. И унес только человечину – нижнюю часть большой берцовой кости, второй позвонок и три ребра. Тонкий знаток предмета либо кто-то из местных, прознавший про постыдный секрет раки. Поэтому, собственно, я его и ищу, – он показал на экран компьютера. – Пытаюсь понять, что у него на уме.

– Он собирается их продать?

Кюре покачал головой.

– Я обшарил весь Интернет, изучая объявления о продаже, но ни слова о берцовой кости святого Иеронима не нашел. Это неходовой товар. А вы что ищете? Говорят, вы вырыли тело Паскалины. Жандармы уже проводили следствие по поводу упавшего камня. Несчастный случай, короче говоря. Паскалина никогда и мухи не обидела, и за душой у нее не было ни гроша.

Кюре резко опустил руку – на этот раз муха попалась в ловушку и тут же требовательно зажужжала.

– Слышите? – спросил он. – Как она реагирует на стресс?

– И правда, – вежливо согласился Вейренк.

– Может, она посылает сигналы бедствия своим собратьям? Или вырабатывает энергию, необходимую для побега? А насекомые умеют волноваться? Вот в чем вопрос. Вам приходилось слушать звуки, издаваемые агонизирующей мухой?

Кюре приблизил ухо к зажатому кулаку, словно подсчитывая, сколько тысяч ударов в минуту производят крылья юного существа.

– Мы ее не выкапывали, – сказал Адамберг, пытаясь вернуться к Паскалине. – Мы пытаемся понять, почему кто-то потрудился вскрыть гроб через три месяца после ее смерти, чтобы добраться до головы.

– Господи Боже, – выдохнул кюре, отпуская муху, которая взмыла вертикально вверх. – Какая мерзость.

– Другую местную жительницу постигла та же судьба. Элизабет Шатель из Вильбоск-сюр-Риль.

– Ее я тоже хорошо знал, Вильбоск входит в число моих приходов. Но Элизабет похоронена в Монруже – из-за раскола в семье.

– Именно там ее могилу и осквернили.

Кюре внезапно отодвинул от себя компьютер, потер левый глаз, чтобы прекратить дрожание века. Адамберг подумал, что утрата призвания утратой призвания, но этот человек, судя по его причудливому поведению, вероятно, все-таки страдал депрессией. Данглар переворачивал страницы пинцетом, поглощенный изучением сокровища, и не мог помочь ему сфокусировать внимание хозяина.

– Насколько мне известно, – начал кюре, вытянув большой и указательный пальцы, – существуют две причины осквернения могил, одна другой ужаснее. Это либо животная ненависть – и тогда тела раздирают в клочки…

– Нет, – сказал Адамберг, – до тела не дотрагивались.

Кюре загнул большой палец, отказавшись от первой гипотезы.

– Либо животная любовь, и от первой до второй, увы, один шаг. Любовь, отягченная патологической фиксацией сексуального характера.

– Паскалина и Элизабет являлись объектом чьей-то любовной страсти?

Кюре загнул указательный палец, отказавшись и от этой гипотезы.

– Они обе были убежденными девственницами, поверьте мне. Воистину неприступная добродетель, сто раз подумаешь, прежде чем ее проповедовать.

Данглар навострил уши, спрашивая себя, как следует толковать это «поверьте мне». Он переглянулся с Адамбергом, который знаком приказал ему помалкивать. Кюре снова придавил пальцем веко.

– Некоторые мужчины особенно падки на неприступных девственниц, – заметил Адамберг.

– Ну, тут несомненно есть свой азарт, – подтвердил кюре, – в надежде на добычу, которая кажется более ценной, чем прочие. Но ни Элизабет, ни Паскалина не жаловались на чьи-либо домогательства.

– О чем же они так часто с вами разговаривали? – спросил комиссар.

– Тайна исповеди, – кюре поднял руку. – Уж извините.

– То есть им было что сказать, – вмешался Вейренк.

– Всем есть что сказать. Из чего вовсе не следует, что об этом все должны знать и тем более осквернять могилу. Вы ночевали у Эрманс? Послушали ее? Ее жизнь пуста, на наш взгляд, но она может об этом рассказывать целые дни напролет.

– Мы с вами знаем, святой отец, – мягко сказал Адамберг, – что тайна исповеди в некоторых ситуациях неприемлема и противозаконна.

– Только в случае убийства, – возразил кюре.

– Это наш случай, судя по всему.

Кюре снова задымил трубкой. Слышно было, как Данглар переворачивает плотную страницу и бьется о стекло муха. Едва придя в себя, она снова пустилась в зудящий полет. Данглар понимал, что комиссар утрирует, чтобы сломить сопротивление священника. Адамберг, как никто другой, умел проникать в самое сердце оборонительных укреплений собеседника и разрушать их со всей коварной мощью ручейка. Из него бы вышел отличный кюре, акушер или чистильщик душ. Вейренк поднялся и обошел стол, чтобы взглянуть на книгу, завладевшую вниманием Данглара. Майор сделал над собой усилие, словно собака, вынужденная поделиться костью, но все-таки пустил его посмотреть.

«О святых мощах и всевозможных способах, коими они могут быть употребляемы как для здоровья телесного, так и для чистоты духа своего, а также о полезных снадобьях, из них получаемых для продления жизни, издание исправленное, без прежних ошибок».

– Что тут такого особенного? – спросил тихо Вейренк.

– «De reliquis» – знаменитый текст, – прошептал Данглар, – он датируется серединой XIV века. Проклятие Церкви только прославило его. Многих женщин сожгли на костре всего лишь за то, что они заглянули в книгу. А это к тому же издание 1663 года, очень ценное.

– Почему?

– Потому что в нем восстановлен оригинальный текст, где приводится рецепт дьявольского зелья, запрещенного Церковью. Почитайте-ка лучше.

Данглар наблюдал, как Вейренк буксует на открытой странице. Текст, хоть и был написан по-французски, яснее от этого не становился.

– Это сложно, – довольно заметил Данглар, чуть улыбнувшись.

– То есть сам я не пойму, а вы мне ничего не объясните.

Данглар пожал плечами:

– Вам придется многое объяснить до того.

– Я весь внимание.

– Лучше бы вам уехать, Вейренк, – прошептал Данглар. – Адамберга ловить – все равно что искать ветра в поле. Если вы хотите ему насолить, то будете иметь дело со мной.

– Не сомневаюсь, майор. Но я ничего такого не хочу.

– Дети есть дети. А вы уже выросли и не должны заниматься старыми разборками, равно как и он. Оставайтесь и работайте либо уезжайте.

Вейренк на мгновение прикрыл глаза и сел на свое место на скамейке. Разговор с кюре продолжался, но Адамберг явно был разочарован.

– И больше ничего? – настаивал комиссар.

– Нет, за исключением навязчивого страха гомосексуальности у Паскалины.

– Они случайно не спали друг с дружкой?