Текст книги "Кошки-дочери. Кошкам и дочерям, которые не всегда приходят, когда их зовут"

17
Ревность

В каждом ангельском котике скрывается демон

Яблоня за окном моего кабинета проспала всю зиму. Оставшиеся без листьев искривленные ветви сверкали шрамами в тех местах, где когда-то срезали сучья. Мы с деревом хорошо знали, что такое прикосновения хирургического скальпеля.

Подруга, увлекавшаяся садоводством, предположила, что нашей яблоне почти сто лет. Возможно, она ровесница дому. Подруга указала на опасные наросты и грибы, поразившие дерево, и предложила принести пилу, чтобы от них избавиться. Зима – лучшее время для обрезки. Я симпатизировала яблоне, поскольку она немало вытерпела на своем веку. Поэтому поблагодарила подругу и предложила перенести «операцию» на следующую зиму.

И вот теперь, когда я практически убедилась в том, что дерево не дотянуло до весны, оно глубоко вздохнуло и выпустило первый листок. Клейкий и хрупкий, он появился на старой ветке. Листок раскрывался на фоне пастельного неба, а я тихо восхищалась ритмами природы.

Жизнь накатывает волнами – энергия накапливается, достигает своего пика, а потом наступает спад. Это подобно родовым схваткам, когда напряжение то нарастает, то уходит. В том же ритме живет беспокойное море с его бесконечными отливами и приливами. Дыхание тоже суть наполнение и опустошение. Даже Вселенная расширяется и сжимается.

Будучи существами поверхностными, мы ценим очевидное и высокой волной восхищаемся больше, чем мерным отступлением вод. Мы предпочитаем холодным месяцам лето, а ночи – день. При этом мы не думаем о том, что зимой все живое накапливает силы. Творение зарождается в темноте.

Вслед за отважным первым листиком пришли сотни других – вопреки моим опасениям, яблоня не собиралась сдаваться.

Я точно так же постепенно возвращалась к жизни. Хотя легкие до сих пор напоминали волынку, наша улица уже не казалась мне марафонской дистанцией, и я больше не валилась замертво, героически натянув штаны.

Я была невероятно благодарна Лидии, которая сдержала обещание и регулярно звонила нам из джунглей. Мы обе старательно обходили тему ее посвящения в монахини.

Пока Лидия наслаждалась свободой на Шри-Ланке, Джона находился под домашним арестом. Мы поставили на некоторые окна защитные сетки, чтобы открывать их без опасений, что кот сбежит. Входные двери все время были заперты. Мы с Филиппом и Катариной постепенно свыкались с ролью тюремщиков, вынужденных жить в одной камере с заключенным.

Джона взял на себя некоторые обязанности сиделки: ходил за мной по дому и неодобрительно фыркал, намекая, что пора бы лечь и отдохнуть. Когда я подчинялась, он забирался на кровать и утыкался мне в живот, словно говоря: «Видишь? Вот чем мы должны заниматься! Давай спать!»

Чувствуя, как под боком вибрирует мурчащее тельце, я понимала, что наконец нашла друга, которого мне так не хватало. Терпеливый слушатель, целитель и товарищ, который никогда не осудит. Все это время нашей семье нужен был кот, и только кот. Может, бывшая соседка говорила правду, и Клео действительно послала нам ангела-хранителя?

Джона облагораживал дом одним своим присутствием. Не было ни одного ковра или подушки, которые бы выгодно не оттеняли его шерстку. Из нескладного котенка он вырос в совершенно роскошного кота; иногда нам даже было неловко стоять с ним рядом. За зиму он сменил окрас с капучино на латте. Усы выделялись на темной мордочке, как нейлоновые нити, глаза сияли подобно сапфирам Шри-Ланки, невероятно большие уши нависали над головой, как крылья летучей мыши, а вытянутый нос и вовсе придавал Джоне сходство с египетскими фараонами.

Был в нем только один изъян: верхние клыки нависали над нижней губой, как у вампиров.

Иногда я смотрела на нашего длинного тощего кота и думала, что его предки, наверное, без труда пролезали по водосточным трубам. Расхаживая по дому на длинных лапах, он казался на несколько сантиметров выше своих одногодок.

Джона часами ухаживал за хвостом – этой изворотливой змеей, которая жила собственной жизнью. Он носил его гордо, как знамя, а мы по хвосту легко определяли местоположение его обладателя, даже если тот прятался за креслом. Когда Джона укладывался погреться на солнышке, он без труда оборачивал хвост вокруг себя.

Хотя кот и был преданным другом, это не мешало ему регулярно предпринимать попытки к бегству. Джона вечно высматривал открытое окно или дверь. Каждый день после обеда мы застегивали на нем шлейку, чтобы он мог поохотиться на жуков на заднем дворе. Кот постоянно натягивал поводок, недовольный его длиной.

Филипп заверял нас, что Джона привыкнет к такой жизни. В мире двести миллионов домашних котов, и в большинстве своем они вполне счастливы. Джона отвечал на это противным мяуканьем: «А мне не нрррравится! Пусть будет так, как я хочу! Как яааааууууу!»

Его чувства были в сто раз острее наших. Даже когда Джона дремал у меня на коленях, часть его бодрствовала. Под шелковистым мехом перекатывались мышцы. Стоило карнизу скрипнуть или трамваю забренчать на далекой улице, как кот тут же просыпался.

Без Лидии я оставалась одна на весь день. Как-то утром Джона настойчиво скребся в дверь кабинета, требуя, чтобы его впустили. Я взяла его на руки. Пока я устраивалась в кресле и включала компьютер, он завел свою привычную мурчательную песню.

«Вот где мы сейчас должны быть, – словно говорил он. – А теперь давай посмотрим нашу рукопись».

Перечитав написанное перед операцией, я приуныла. Несмотря на положительный прогноз, меня не покидала мысль о том, что роман о Клео может стать моей последней книгой. В результате страницы буквально излучали депрессивный настрой и жалость к себе. Но сейчас я больше, чем когда-либо, хотела писать о чуде жизни. С Джоной на коленях, я затаила дыхание и нажала «delete». Тысячи слов – половина книги – растворились в киберпространстве.

Сделав это, я уставилась на экран. И приступила к работе.

Порой мне казалось, что Джона принадлежит к породе писательских котов. Каждое утро он царапал дверь в кабинет, пока я его не впускала. Затем усаживался ко мне на колени, мурлыкал, засыпал и лежал неподвижно несколько часов кряду. Когда я пыталась встать, чтобы размять ноги, он просыпался и неодобрительно фыркал.

К середине дня я уставала настолько, что сил хватало только на просмотр телешоу. Впрочем, Джона такое времяпрепровождение вполне одобрял. Он предпочитал передачи о диких животных и – по неизвестным мне причинам – современные танцы. Но больше всего ему нравился сериал «Комиссар Рекс». Едва завидев исполнявшую главную роль немецкую овчарку, Джона бежал к телевизору и неотрывно следил за каждым ее шагом. Зато, когда я смотрела викторины, он зевал со скучающим видом, словно просил переключить канал.

Будучи мужчиной до мозга костей, Джона обожал всякие механизмы. Единственное, что привлекало его больше сливного бачка, – принтер. Стоило тому пробудиться к жизни, как кот тут же забирался на крышку и принимался шлепать лапой по теплым страницам.

В перерывах между художественным раздиранием ковров и покорением штор Джона наслаждался ролью помощника главного редактора. Мы с ним прекрасно сработались.

Мне бы следовало догадываться, что долго это не продлится.

В те дни мои контакты с человечеством ограничивались официантами в кафе напротив. Они интересовались, как идут дела с книгой, и снабжали меня пластиковыми стаканами с главным писательским топливом.

Однажды утром я вернулась домой с кофе в руках и обнаружила, что кто-то разгромил мой кабинет. Корзина для бумаг перевернута. Фотографии свалены с книжной полки. Вставленная в рамку вырезка из газеты 1949 года, где говорилось о мамином таланте, лежит в осколках.

Но хуже всего пришлось моей клавиатуре. Четыре клавиши выдрали с мясом и раскидали по полу. Я быстро нашла Z, F и P. Четвертой и наиболее пострадавшей оказалась буква E – самая популярная в английском языке.

– Джона! – взревела я.

Из-за двери кабинета высунулась пушистая мордочка. Кот смерил меня холодным синим взглядом – и зарычал в ответ.

Смысл послания был ясен. Я слишком много времени провожу за компьютером. А Джоне нужно больше внимания, чем какой-то глупой машине.

Наш ангельский кот в мгновение ока превратился в маленького демона.

18
Коварство

Бархатный диктатор

После того что Джона устроил в моем кабинете, я перестала его туда пускать. В отместку он сидел под дверью, пока я работала, и громко мяукал, что тоже было невыносимо.

Решив, что нужно как-то контролировать потребность Джоны во внимании, я разработала план. Если я с утра выдам ему дневную порцию ласки, он успокоится и оставшееся время будет вести себя адекватно.

Джона обожал, когда его гладили; я предположила, что двести раз – оптимальное количество поглаживаний. Кот дрожал от удовольствия и впивался когтями мне в ногу, не зная, что все хорошее быстро заканчивается.

– Ну, вот и все, – сказала я, опуская Джону на пол.

Но у него было другое мнение на этот счет. Двести раз – недостаточно для «гладильной» нормы. Кот запрыгнул мне на колени и потребовал продолжения. Более того, он прекрасно понимал, что на уме у хозяйки. Когда я снова опустила его на пол, он рванул к кабинету и попытался проскользнуть передо мной.

Этот кот контролирует мою жизнь. Если бы Лидия осталась дома, она бы знала, как справиться со своевольным животным.

Хотя я целыми днями занималась рукописью, организацией свадьбы и приготовлением ужинов для Филиппа и Катарины, это не мешало мне тосковать по неуловимому запаху ладана на лестнице. Я все ждала, что Лидия распахнет дверь, крикнет: «Ха! С первым апреля!», – и окажется, что ее отъезд был всего лишь шуткой. Только на дворе был не апрель, а ноябрь…

Мы постепенно привыкли к непредсказуемым звонкам со Шри-Ланки. Если разговор внезапно обрывался, это не значило, что Лидия обиделась и повесила трубку. Она не всегда знала, когда сможет позвонить в следующий раз: иногда телефон в монастыре не работал по несколько недель, особенно в дождливые месяцы. В такие моменты я мечтала забрать оттуда излишек воды, погрузить ее на корабли и отвезти в Австралию. Засуха набирала обороты, и летом нам грозили лесные пожары.

Когда телефон в монастыре оживал, я расспрашивала Лидию, чем она занимается. До сих пор она преподавала английский монахам, посещала больницы и приюты для детей и, конечно, медитировала. Я изо всех сил пыталась представить ее жизнь на Шри-Ланке, но в голове не было ни единого образа, от которого я могла бы оттолкнуться. Чем там пахнет земля? Любят ли эти люди мою дочь или же просто пользуются ее добротой? А вдруг все как раз наоборот и на самом деле она ими пользуется? Лидия заверила меня, что оплачивает проживание в монастыре.

– Здесь очень красиво, – сказала она. – Тебе нужно приехать ко мне в гости!

Мой смех отразился от кухонных стен. За свою жизнь я повидала достаточно стран третьего мира через ободок унитаза. Экзотические названия ассоциировались у меня не с шелестом волн и пальмовыми листьями, а со страданиями и лишениями. Так что если я в ближайшее время куда-нибудь и соберусь, то там с учетом недавней операции должны быть начищенные до блеска ванны, профессиональные повара и мягкие кровати.

– Сколько, говоришь, ступенек в твоем монастыре? – спросила я, не спеша расстраивать дочь.

– Немало, но мы сами донесем твой багаж.

– Катарина сказала, что ты видела крысу в своей комнате, – вспомнила я. Младшая дочь – прекрасный источник секретной информации.

– Я не уверена, что это была крыса! – парировала Лидия. – Я просто заметила какую-то тень. И она ко мне даже не подошла.

В то время я уже считала дни до возвращения дочери. Осталось три недели; всего три недели я буду ложиться спать и отгонять кошмары о том, как ее похитили и подвергают немыслимым пыткам или же она отравилась местной едой, подхватила малярию или какую-нибудь другую тропическую заразу. Список обычно дополняли ядовитые змеи, коих на Шри-Ланке было девяносто восемь видов, скорпионы, взбесившиеся слоны, леопарды, буйволы, мангусты и шакалы.

Что до обезьян, которые на острове были повсюду, подруга-доктор доходчиво объяснила мне, как часто люди умирают от их укусов. В результате приматы быстро покинули категорию «безобидные родственники человека» и оказались в одном ряду со скорпионами.

Но больше всего я боялась, что у Лидии что-нибудь случится с психикой. Вдруг из-за постоянных медитаций ее духовный поиск перейдет в религиозную горячку? На все мои страхи она отвечала лишь: «Это сложно объяснить». И я не осмеливалась спросить, правда ли она собирается порвать с западной культурой и всем ее мясоедством и поверхностной идеологией потребления.

Зато дочка всегда оживлялась, стоило мне упомянуть о свадьбе Роба. В такие моменты я слышала в ее голосе интонации прежней Лидии, маленькой девочки, прыгающей на батуте в сказочном костюме, карапуза, топающего через парк в красных туфельках и утверждающего, что лебеди – это утки. У нее уже тогда на все было свое мнение.

Когда Лидия начинала говорить так, будто по-прежнему была частью семьи, я едва сдерживала слезы. Может, ей хватит трех месяцев в монастыре, чтобы прийти в себя? Правда, я и про Джону думала, что ему хватит двухсот поглаживаний… Я решила больше не строить из себя психолога-любителя.

Кладя трубку, я оглянулась на нашу кухню. В моем воображении Лидия жила в мире, полном красок, тогда как нас окружали в основном бежевые полутона. Ширли выглядел усталым снаружи и внутри. До свадьбы Роба оставалось полтора месяца. Мы планировали предсвадебное барбекю на тридцать – сорок человек под яблоней в пустыне заднего двора. Дом пора было освежить.

Интересно, что бы сделала для этого мама? Как и я, она ненавидела уборку. Когда кухонные шкафы покрывались противным слоем грязи, она их красила, вместо того чтобы отмывать. Больше всего ей нравилась голубая эмаль, в состав которой входило немало свинца, что, возможно, объясняет некоторую эксцентричность нашего семейства. Мама же считала, что этот цвет «смотрится гигиенично», и покрывала шкафы толстым слоем краски, чтобы они блестели. В результате с краев мебели свисали застывшие голубые капли.

Повздыхав над неухоженностью Ширли, я тоже решила искать спасение в краске. И позвонила Дэвиду – дизайнеру, который знал, где найти людей, способных выручить в последний момент.

Правда, я не слишком радовалась малярам. Запах краски помешает моей работе, к тому же, скорее всего, они будут слушать радио – и вряд ли классическую музыку. Гремящие стремянки и тяжелые ботинки обязательно напугают Джону. И разумеется, рабочие будут оставлять открытыми двери и окна, поэтому вместо того, чтобы сидеть над рукописью, мне снова придется прочесывать окрестности…

В первый день маляры прибыли в семь утра. У нас со Вселенной был строгий уговор: я не встаю раньше половины восьмого. Но Филипп ушел на пробежку, так что выбора у меня не было – пришлось вылезать из-под одеяла. В ночной рубашке, непричесанная, я подхватила Джону на руки и приоткрыла входную дверь.

– Простите, у нас сиамец, и он очень нервный, – сказала я в щелку. – Поэтому мы держим его дома. Я просто закрою его в какой-нибудь комнате, где вы не будете сегодня работать, если вы не против.

Бригадир кивнул: наверное, привык к разным причудам клиентов. Кажется, он даже не обратил внимания на мой не слишком официальный наряд и взрыв на макаронной фабрике на голове.

– Красивый кот, – сказал он, оглядывая Джону с видом знатока. – Только не сиамский, а тонкинский.

– Правда? – спросила я, отступая в коридор, чтобы дать пройти малярам в белой спецодежде. – А в магазине сказали, что сиамский.

Я чувствовала, как Джона напрягает каждый мускул, пока рабочие расставляли банки с краской, раскладывали кисточки и расстилали на полу брезент. Он в любую секунду мог сорваться и превратиться в маленького берсерка.

– Не может быть! – воскликнул бригадир, поглаживая Джону. – Определенно тонкинский. Богом клянусь. У меня дома две кошки этой породы. Для сиамца он слишком темный.

К моему облегчению, Джона благосклонно принял знаки внимания со стороны маляра и замурчал. Будем надеяться, они поладят. Если рабочий прав, наш кот не только ненормальный, он еще и нечистокровный. Впрочем, его порода волновала меня меньше всего. Характера Джоны хватило бы на то, чтобы стать прародителем нового вида! Но думать, что прошлое нашего питомца скрывает мрачные тайны, было интересно.

Я включила компьютер и пробила в поисковике тонкинских кошек. Наполовину сиамцы, наполовину бирманцы, они унаследовали лучшие качества обеих пород. А вот имя получили благодаря маминому любимому мюзиклу «South Pacifi c». Ее героиня была родом с Тонкина, острова, свободного от предрассудков по поводу полукровок.

Раз маляр считает, что у нас тонкинский кот, я не против. Особенно если «тонкинский» значит «менее требовательный и нервный, чем сиамский». Может, свыкаясь со своей новой породой, Джона научится мяукать потише и из гиперактивного превратится в просто игривого?

Джона обожал маляров. Нет, он их боготворил! Каждое утро он ждал их под дверью. Если они работали с нижней частью стены, кот сидел рядом, заглядывал в банки с краской и играл с кисточками. Если забирались на стремянки, Джона или взволнованно наблюдал за ними с пола, или вспрыгивал на подоконник, чтобы составить компанию.

Наверное, своим белым цветом, плавными движениями и страстью к высоте маляры напоминали Джоне котов в человеческом обличии. Когда они пили на кухне утренний кофе, он запрыгивал на стол, заглядывал им в глаза, вкрадчиво мяукал и даже похлопывал лапой по щекам. К счастью, они тоже хорошо к нему относились.

Маляры в наши дни избалованные: растворимый кофе им не подходит, хотят молотый из френч-пресса или – еще лучше! – латте из кафе. Предпочитают китайский фарфор на красивом подносе. Если бисквиты покупные, оставляют их сохнуть на солнце. Кто не пьет кофе, соглашается на свежевыжатый апельсиновый сок со льдом в стеклянном (не пластиковом!) стакане.

Маляры видят и слышат все, что происходит в доме. Наши с любопытством заглядывали в окно кабинета, пока я воевала с последними главами романа. Меня неотступно преследовала мысль, что хотя бы один из них обязательно пишет книгу. Или знаком с кем-нибудь, кто пишет. Сейчас все подаются в писатели или, опираясь на собственный богатый опыт, планируют сделать это, когда выйдут на пенсию.

– Это книга для детей? – спросил один из маляров.

К тому времени я уже ни в чем не была уверена. Может, это и правда книга для детей, что очень даже неплохо, поскольку я испытывала огромное уважение к детским писателям. Но смерть ребенка и то, как она влияет на семью, – слишком мрачная тема для такой литературы. Наверное, агенты и издатели, отказавшиеся от романа, в этом лучше разбирались… Когда я добила последнее предложение и написала заветное слово «Конец», оно показалось мне неправильным. Жизнь ходит по кругу. Смерть Клео открыла новую главу в истории нашей семьи. Поэтому я стерла «Конец» и заменила его «Началом», после чего дрожащими пальцами нажала «Отправить».

Пока маляры работали, я наводила порядок в комнатах, где они уже закончили, и убирала те, за которые они только планировали приняться. Поскольку состояние здоровья не позволяло мне поднимать и двигать тяжести, основную работу по перестановке мебели выполнял по вечерам Филипп. Как только одна кипа книг, картин и прочих деталей интерьера возвращалась на место, наставал черед другим слезать с полок и прятаться под брезентом. Наш дом порядком штормило.

На стене в прачечной, рядом с кошачьими мисками, я заметила узор из почти параллельных, слегка оплывших линий и попросила маляров их закрасить. Через несколько дней линии вернулись. Я присела, чтобы изучить их более внимательно. Своей свободной формой узоры напоминали работы Джексона Поллока[20]20
  Американский художник, идеолог и лидер абстрактного экспрессионизма, оказавший значительное влияние на искусство второй половины XX века.


[Закрыть]. А еще джунгли – словно какое-то дикое животное в ярости швырнуло его картину о стену. Было в них что-то зловещее, почти символическое. Интересно, что бы это могло значить?

19
Любовь

Кошки и дочери возвращаются домой, когда им рады

За две недели до свадьбы на пороге нашего дома появилась Шантель. Невеста буквально светилась от возбуждения. Ее платье наконец было готово и лежало в машине. Она не хотела оставлять его дома: даже если она попытается спрятать платье в свободной комнате, Роб обязательно на него наткнется. Когда Шантель попросила меня присмотреть за драгоценным нарядом, я пришла в восторг.

Сопровождаемые внимательными взглядами маляров, мы несли к дому укрытое чехлом платье. Джона с интересом глазел на нас со своего наблюдательного поста на окне в гостиной. Потом выбежал навстречу в коридор, обвился вокруг ног и проследовал в кабинет. Я была слишком занята, чтобы выгонять кота. Шантель расстегнула чехол, и нашим взглядам предстало платье, достойное настоящей принцессы. Жемчужины лифа мягко переливались на мягком розовом шелке. Это было лучшее пла…

– Джона! – закричала Шантель.

Мы слишком увлеклись разглядыванием наряда, чтобы заметить, какой эффект он произвел на кота. Навострив уши и вытаращив глаза, Джона метнулся вперед и скрылся под платьем. Мы боялись тащить его обратно – вдруг додумается вцепиться в шелк?!

– Джона, вылезай! – позвала я. Но кот лишь глубже закопался в нижние юбки из воздушного тюля.

Зачарованный мягкостью и блеском свадебного наряда, Джона отказывался покидать свое укрытие. Неосторожное движение когтями – и нам будет нанесен огромный моральный и финансовый ущерб. До сих пор Шантель держала себя в руках и проявляла удивительное для невесты здравомыслие, но если Джона испортит платье, она вполне может превратиться в Годзиллу!

При помощи удочки я отвлекала кота, пока Шантель осторожно приподнимала наряд и спешно упаковывала его обратно в чехол. Затем я прицепила к нему бумажку с надписью «НЕ ПОДГЛЯДЫВАТЬ!» и удовлетворенно вздохнула.

Не каждый писатель удостоится чести хранить в своем кабинете платье невесты. И тот факт, что Шантель доверила мне свой наряд, несмотря на присутствие в доме хвостатого свадебного фетишиста, лишь в очередной раз доказывал, как сильно Робу повезло с женой.

Каждый день, убедившись в том, что Джона не имеет ни малейшего шанса пробраться в кабинет, я открывала шкаф и любовалась платьем. Порой я даже нарушала собственное правило и расстегивала чехол, чтобы восхититься волшебным узором. Платье напоминало бабочку, которая вот-вот покинет свой кокон.

Будучи символом любви и надежды на будущее, оно лучилось счастливыми ожиданиями. А еще приносило удачу. Я поняла это, когда получила письмо от Луизы из «Allen amp;Unwin»: ей понравилась «Клео». Я сначала подумала, что Луиза просто щадит мое хрупкое писательское эго, но Джуд, редактор книги, присоединилась к ее восторгам, и я позволила себе перевести дух. Может быть, книга действительно не так плоха.

А потом я обнаружила в почтовом ящике пятнадцать страниц редакторских предложений. Сердце испуганно сжалось. Но, пробежав глазами текст, я осознала, насколько тщательно и аккуратно Джуд поработала с книгой. После этого мне сразу захотелось последовать ее советам. В частности, Джуд просила углубиться в горестные воспоминания, которые я исключила из первой версии «Клео».

Возвращаться к началу романа и заново проживать дни, последовавшие за смертью Сэма, было нелегко, но я удивилась тому, сколько подробностей хранила моя память. Вспоминать боль оказалось не так тяжело, как испытывать ее в первый раз.

Я надеялась, что теперь книга имеет больше шансов достучаться до родителей, переживших горечь утраты. У меня даже возникла мысль, что «Клео» может заинтересовать читателей не только в Новой Зеландии, но и в Австралии!

День Х приближался, в доме царила предсвадебная суматоха. Каждый телефонный звонок или подарок, доставленный чуть раньше срока, увеличивал наше счастье. Шесть месяцев назад я не знала, смогу ли быть частью этого праздничного хаоса, и теперь радовалась, даже если что-то шло не так. Хотя мое тело окрепло, я все-таки еще не до конца пришла в себя. Иногда я перенапрягалась, и организм мстил мне приступами дикой усталости. Время от времени я заливалась слезами, думая о том, смогу ли когда-нибудь вернуться в былую форму. В такие моменты в голове копошились недобрые мысли. А вдруг чрезмерная усталость – признак того, что внутри меня снова обосновались раковые клетки?

Трудно было поверить в то, что Роб женится. Я все еще думала о нем как о шестилетнем мальчике, играющем в прятки с Клео, или юном морском скауте, мечтающем о далеких плаваниях. Потом был четырнадцатилетний школьник в синей форме, фыркающий на весь дом под влиянием гормональной бури. А затем – неожиданная радость, когда «труднообучаемый» мальчик вдруг получил стипендию в технологическом колледже. И горе, когда он тяжело заболел.

Мы с Робом через многое прошли. Помню, я позвонила ему, чтобы сообщить о смерти Клео, а он вздохнул и сказал: «Пропала последняя связь с Сэмом». Горечь утраты навсегда соединила нас невидимой нитью. Даже сейчас, оставаясь вдвоем, мы перебираем старые фотографии и беседуем о его старшем брате.

Роб говорит, что тяжелые времена помогают нам ценить счастливые. Наверное, именно неуверенность и боль последних месяцев помогли мне в полной мере ощутить счастье подготовки к свадьбе сына.

В минуты уныния я искала в Интернете последние новости о Шри-Ланке. За месяц до бракосочетания Роба и Шантель террорист-смертник лишил жизни двадцать семь человек в Анурадхапуре. Среди них был генерал в отставке. И хотя Лидия утверждала, что монастырь находится далеко от мест этих ужасных событий, материнскому сердцу не становилось спокойнее.

Когда до свадьбы оставалось всего две недели, дом наконец был готов к приему гостей. И к возвращению нашей девочки. Когда я позвонила в аэропорт, автоответчик сообщил, что самолет прибудет на десять минут раньше. Что-то не так. Самолеты никогда не прилетают заранее.

Мы с Филиппом бросились к машине и помчались по автостраде.

– Она, наверное, похудела, – рассуждала я. – Два вегетарианских карри в день слишком хорошо чистят кишечник. Но я ни слова не скажу!

Филипп тактично улыбнулся, но промолчал. Он высадил меня у зала прилета, а сам поехал искать место для парковки. Среди пассажиров, прилетевших из Сингапура, Лидии не было. Может, она опоздала на посадку? Дорога от монастыря до аэропорта Коломбо занимает больше четырех часов, а в пути всякое может случиться – слоны, трещины, террористы… Или же вылет из Шри-Ланки в Сингапур задержали.

Если вам нужно восстановить веру в человечество, зал прибытия в аэропорту – самое подходящее для этого место. Вот молодой индиец сжимает в руках розу, а семья китайцев напряженно высматривает кого-то за автоматическими дверями. В воздухе разлито нетерпеливое ожидание. Двери открываются и выпускают усталого мужчину в костюме. Из толпы навстречу ему выбегает женщина с ребенком; они обнимаются, образуя пирамиду счастья. Все истории о том, что улыбки благотворно влияют на здоровье людей, – правда. Вымотанный после перелета мужчина внезапно выглядит моложе и гораздо бодрее.

В последнее время Лидия редко выходила на связь – либо хранила обет молчания, либо в монастыре опять отключили электричество. Как-то раз она написала письмо, но на почте закончились марки.

Двери снова разъехались в стороны. Сердце замерло. Но тележка с кучей багажа не могла принадлежать моей дочери. Дорогие чемоданы и пакеты из дьюти-фри – нет, это определенно не в ее духе.

– Еще не показалась? – спросил Филипп, тяжело дышавший после пробежки от парковки.

Но двери нас пока не радовали. Они выпустили красивую индианку, которая скользнула к юноше с розой, потом древнюю китаянку, спешившую к своей семье. Может, Лидию задержали на таможне? Они всегда с подозрением относятся к людям с необычной внешностью. Вдруг таможенники приняли аромат ладана за что-то противозаконное?

Даже если Лидия не стала монахиней, она точно вела монашеский образ жизни: спала в келье и медитировала по двенадцать часов в день. Я старалась не думать о том, что Лидия решила нас удивить, побрилась налысо и нарядилась в бордовые одежды.

Годы ожидания в аэропортах научили меня одной вещи. Если хотите, чтобы нужный человек поскорее прошел через заветные двери, отправляйтесь в кафе и купите один, а лучше два стакана невероятно горячего чая. Проталкиваясь сквозь толпу и шипя от брызгающих на руки раскаленных капель, я услышала радостный крик Филиппа. Она приехала.

Похудела, да. Очень сильно похудела. Но глаза излучали чудесное тепло. И, слава богу, одежда была вполне нормальной. Белые штаны и этническая куртка. И волосы на месте, с облегчением отметила я. Даже немного отросли (перед отъездом я записала Лидию в дорогой салон, так что сразу это заметила). В целом она производила впечатление либо не очень ухоженной девушки, либо рок-звезды – как вам больше нравится.

Швырнув чай в мусорное ведро, я кинулась к дочери и обняла ее.

– Выглядишь… – начала я (очень худой, но я-то тебя быстро откормлю!), – замечательно!