Текст книги "Бремя молчания"

Бен

Да, Калли, ты справилась. Ты закончила сказку, хотя тебе пришлось очень нелегко – уж я-то знаю. Оказывается, не отец, а студент мистера Грегори затащил Петру в лес и там напал на нее. Интересно, простит ли меня папа за то, что я подумал на него? Но у него было очень виноватое лицо, и он действительно тащил тебя в лес. Не знаю, как теперь посмотрю ему в глаза. Кстати, я неплохо дал ему отпор, несмотря на то что мне всего двенадцать лет. Мамы до сих пор нет; я очень устал. Спать нам не дают, в нашей палате толпятся полицейские. Они просят тебя еще и еще раз повторить свой рассказ. И ты повторяешь. Снова и снова пересказываешь одно и то же. Тебя спрашивают, не успел ли этот Везунчик обидеть тебя. Нет, отвечаешь ты, он обидел Петру.

Наконец Роуз выгоняет полицейских из нашей палаты. Нам обоим нужно как следует выспаться и отдохнуть. А нам не спится. Мы с тобой ждем маму, а ее все нет. Где она? Ты хочешь первая рассказать ей, что снова можешь говорить. Ты и сейчас говоришь не умолкая, много, сбивчиво – по-моему, тебе нравится слушать собственный голос. Ты соскучилась по нему за много лет. Я слушаю тебя и удивляюсь. Конечно, за четыре года ты стала старше, а еще… не знаю, как сказать. Наверное, умнее? Нет, не то. Ты стала мудрее. Голос у тебя изменился. Наверное, ты в самом деле мудрая. Я спрашиваю у тебя, простит ли меня папа за то, что я плохо думал о нем и побил его. Ты отвечаешь: «Нет» – так тихо, что мне с трудом удается тебя расслышать.

– Нет, – говоришь ты, – но не жалей. Там, наверху, он был не в себе. – Ты на секунду замолкаешь и вдруг продолжаешь: – Там, наверху, он был самим собой, но все равно не жалей. Ты спас нас.

Я невольно улыбаюсь – ты думаешь, что я спас тебя и Петру. Может, так и есть – кто знает? Сидеть с тобой рядом очень уютно. Мы не знаем, что будет дальше, но мне почему-то кажется, что все еще закончится хорошо.

– Что хочешь посмотреть, Калли? – спрашиваю я, и ты говоришь, на какой канал мне переключиться. Так и должно быть.

Помощник шерифа Луис

После всего, что было в лесу, домой я не еду. Там пусто: Кристина и Тэннер уехали. За один безумный день я потерял жену и сына. Я сижу за своим столом в полицейском участке, составляю рапорт, стараясь ничего не забыть. При моей работе меня трудно удивить. Я видел трупы самоубийц, покончивших с собой самыми разными способами, видел последствия взрыва в подпольной лаборатории по изготовлению наркотиков, видел женщин, зверски избитых мужьями… Правда, жертвы почему-то упорно твердили, что «упали с лестницы» – совсем как Тони, но Тони в тот день, кажется, и правда сама упала с лестницы. Тони тоже упорно не бросала Грифа, хотя он оказался настоящим подонком и плохо обращался с ней – во всяком случае, он не заботился о ней так, как заботился бы я. Я отлично понимаю, что нужно Тони. Там, в лесу, он собирался ее убить, и у меня внутри что-то надломилось. Ни спецподготовка, ни долгий опыт не готовят к таким сценам. Подонок приставил револьвер к голове женщины, которую я знаю и люблю с семи лет. Все-таки хорошо, что Грифа убил не я. Может быть, теперь мне удастся помочь ей начать все сначала, вернее, с того места, на котором у нас все разладилось много лет назад. Судьба подарила мне вторую попытку… Ее мужа застрелил не я. Интересно, о чем сейчас думает сама Тони? И как ко всему отнесутся Калли и Бен?

Наверное, я сам не лучше Грифа. Он изменял жене с бутылкой, а я – с первой любовью. Мы с Тони вместе выросли; похоже, я так и не смог ее отпустить. Так кто же из нас хуже – Гриф или я? Даже думать не хочется. Ничего, как-нибудь проживу и без ответа на этот вопрос.

Однажды, в третьем классе, мы с Тони пошли гулять в лес. Мы пошли вдвоем; времена тогда были другие, над мальчиком, который дружит с девочкой, никто не издевался. Был прохладный весенний день, солнце светило ярко, но не грело. Помню, на Тони был старый свитер брата и зимние сапоги. Держась за руки, помогая друг другу не упасть, мы перешли Ивянку по Мосту Одинокого Дерева. И вот как тогда я не представлял себе жизни без Тони, моей лучшей подруги, так и до сих пор не представляю.

С утра я первым делом позвонил Чарлзу Уилсону и от имени шерифского управления извинился за причиненные ему неудобства.

– Ничего страшного, – ответил он. – Главное, что девочки живы.

Я вдруг вспоминаю кое-что важное.

– Мистер Уилсон, а ваш пес нашелся? – спрашиваю я.

– Да, нашелся, – отвечает он. – Вечером прибежал домой, усталый и голодный. По-моему, ему очень неловко – понимает, сколько хлопот он всем доставил.

Я еще раз прошу у него прощения и желаю ему всего хорошего. Славный он человек, мистер Уилсон.

Я еду в больницу, надеясь найти там Тони с Беном и Калли. Тони я вижу почти сразу. Она сидит в холле, рядом со справочным столом, и рассматривает свои руки. Точно так же она сидела в тот день, когда умерла ее мать. Я подхожу к ней.

– Что я им скажу? – спрашивает Тони, не поднимая головы.

– Не знаю, – искренне отвечаю я. Сейчас я ей совсем не завидую.

Она встает и вдруг теряет равновесие, я придерживаю ее за локоть и провожаю к лифту.

– Хочешь, я пойду с тобой? – предлагаю я.

– Да, – отвечает она и берет меня за руку.

Антония

Без Луиса я бы, наверное, не смогла сказать детям, что Гриф умер. Более страшных слов мне еще не приходилось произносить:

– Ваш отец умер.

Странно, что они не задают мне никаких вопросов. Не спрашивают, как он умер и почему. Бен и Калли не плачут, не злятся, не кричат. Слушают молча. Уже не в первый раз я задумываюсь. Сколько же горя я причинила бедным детям! Может, сейчас они просто в шоке? Прошедшие два дня нелегко дались им. Они видели столько страшного, что восприятие у них притупилось…

Горюю ли я по Грифу? Хорошая жена ответила бы «да». Но я – не хорошая жена. Бывало, я мечтала: вот мне позвонят и сообщат, что с Грифом произошел несчастный случай, или он попал в аварию и умер… Ну да, я представляла, что мой муж погибнет в результате несчастного случая, катастрофы. А его застрелили. Легче ли мне? В первый миг я действительно, как ни странно, почувствовала облегчение, хотя ощущение близости смерти навалилось на меня всей тяжестью. Я радовалась тому, что жива, что мне и детям больше не придется терпеть его пьяных выходок. Наверное, я плохая мать. Хорошая мать ушла бы от мужа, который кидается в нее пивными бутылками, который бьет ребенка за то, что тот пролил апельсиновый сок, который заставил маленькую девочку три часа просидеть за столом на кухне, потому что она осмелилась попросить, чтобы ее выпустили… Хорошая мать не потерпела бы ничего подобного. Ну а я не была моим детям хорошей матерью.

Теперь у меня появилась возможность начать все сначала. Я хочу стать хорошей матерью, которая защищает своих детей и готова пожертвовать ради них жизнью. Луис уверяет, что я хорошая мать и всегда ею была. Мне кажется, что он заблуждается. Но мне подарили вторую попытку. Чтобы все получилось, нужно время, которого мне не хватило для общения с собственной матерью. Мне нужно время.

Мартин

После того как Гриф Кларк ударил меня по голове рукояткой револьвера, мне пришлось наложить одиннадцать швов. Кроме того, у меня сотрясение мозга. Поэтому до утра меня оставляют в больнице, не пускают к Петре и Фильде. Утром я просыпаюсь со страшной головной болью, но прошу выписать меня немедленно: моей дочке сейчас намного хуже. Я должен ехать в Айова-Сити, к моим дорогим девочкам. С трудом завязываю шнурки на туфлях; дверь открывается, и в палату заходит Антония Кларк. Она садится на краешек стула. Мы вместе ждем, когда врач подпишет все необходимые документы.

– Извините, что не зашел вас навестить, – сконфуженно говорю я. – Как Калли и Бен?

– Им гораздо лучше, – отвечает она. – Как Петра?

– Ей сделали операцию. Она еще спит, но хирург считает, что мозг вне опасности.

Мы довольно долго молчим, наконец я с огромным трудом произношу:

– Простите меня, Антония. Простите за то, что я пришел к вашему дому с оружием. Я искренне верил, что Гриф… имеет какое-то отношение к тому, что случилось с Петрой. Понимаю, это не оправдание, и все же простите меня. Ведь он погиб из-за меня.

– Мартин, посмотрите, что Гриф сделал с вашей головой. Посмотрите, что он сделал с Калли. Напившись, он вытащил ее из дому в четыре утра и поволок в лес. Он твердил, что поведет ее к человеку, который, как он думал, является ее настоящим отцом. В конце концов из-за него они заблудились в лесу. Он избил своего сына до полусмерти и собирался убить меня. Не терзайтесь из-за Грифа, Мартин. Славным парнем он явно не был…

– Д-да, – осторожно говорю я. – И все-таки мне жаль его… и вас тоже. Теперь вам придется еще тяжелее.

– Ничего, пробьемся. Ведь друг у друга есть мы, а это самое главное, правда?

Я киваю.

– Как вы доберетесь до Айова-Сити? Вам сейчас нельзя садиться за руль! У вас, наверное, до сих пор голова раскалывается.

– Луис обещал меня подбросить, – отвечаю я.

– Он сказал, они арестовали того, кто это сделал, – осторожно говорит Антония.

– Да. По-моему, он тоже здесь, в больнице.

– Вы ведь не собираетесь ему мстить?

– Нет. Мне и одного урока хватило. И потом, кажется, Везунчик сам здорово покалечился, когда свалился в расщелину.

– Я его помню. Мы познакомились у вас дома, он заходил к вам, когда гулял с собакой. – Антония смотрит мне в глаза.

– Да. Мне казалось, что я хорошо его знаю. – Я с трудом качаю головой.

Антония гладит меня по плечу и с доброй улыбкой говорит:

– Вы ни в чем не виноваты.

– Теперь я буду мучиться до конца своих дней. Я не сумел защитить своего ребенка. Значит, я плохой отец…

– Мартин, вы замечательный отец. Я знаю, как вы любите Петру. Фильде повезло с вами. Жаль, что мне в свое время не хватило ума…

– Выйди вы за другого, у вас бы не было Калли и Бена, – возражаю я.

Она улыбается:

– У меня замечательные дети. У нас с вами замечательные дети. А теперь езжайте к Петре. Она обрадуется, когда проснется и увидит вас. А потом вы сравните, у кого из вас больше швов.

Я смеюсь. Давно уже я не смеялся. На сердце чуть легче. Впервые за прошедшие два дня я начинаю верить, что наша жизнь когда-нибудь снова вернется в обычное русло. Голова еще болит, я с трудом встаю и иду искать врача. Надо ехать. Мне нужно увидеть дочь и жену.

Эпилог
Калли

Шесть лет спустя

Я часто вспоминаю тот день и до сих пор удивляюсь, как мы все тогда ухитрились выжить. Для каждого из нас тот день был мрачным и ужасным. Особенно для мамы, по-моему, хотя она не устает повторять:

– В каком-то смысле все закончилось хорошо. Ведь ты заговорила. Нашла свой голос.

Я никогда не считала, что «нашла» голос. Найти можно только то, что потеряла, а я голоса не теряла. Я представляла, будто он находится во флаконе, который заткнули пробкой и протолкнули ее глубоко в горлышко. Я часто воображаю себе свой голос в виде изысканных духов, налитых в дорогой флакон с красиво изогнутой ручкой. Флакон высокий и узкий, он из синего хрусталя, который переливается на солнце – совсем как стрекозы в нашем лесу. Мой голос просто дожидался нужного момента, чтобы вырваться из того флакона. Так что я его не теряла – просто нужно было, чтобы мне разрешили снова им пользоваться. Я не сразу поняла, что разрешить это могу только я и никто другой. Жаль, что мама считает по-другому. Она до сих пор винит во всем себя, и потому ей очень тяжело.

Я не понаслышке знаю, что такое таскать на себе бремя вины. В четыре года я думала, что моя маленькая сестренка умерла из-за меня. Вы скажете – глупо. Как четырехлетняя девочка может быть в ответе за смерть младенца? А теперь посмотрите на все моими глазами: четырехлетняя девочка видит, как мама и папа ссорятся на верхней площадке лестницы. Потом мать падает с лестницы, и девочка тянется к ней… Она плачет, плачет и никак не может успокоиться… И вот отец хватает свою дочь и шипит, чтобы она замолчала. Он не утешает и не целует ее, а шепчет ей в ухо:

– Заткнись, Калли. Если ты сейчас же не замолчишь, ребенок умрет. Ты этого хочешь? Ты хочешь, чтобы ребенок умер? Если ты не заткнешься, твоя мама тоже умрет!

Он твердит одно и то же, шепчет страшные слова на ухо своей четырехлетней дочке. А потом ребенок действительно умер, умерла маленькая сестренка с рыжими, как маки, волосиками. Кожа у нее была мягкая и нежная, как цветочные лепестки. И тогда я проглотила все слова. Буквально. Разжевала их и затолкала себе в глотку. Они скользили вниз, царапая меня изнутри, как осколки стекла. Наконец, они искрошились в мелкую пыль; их никак нельзя было снова собрать, склеить и выговорить. Поэтому я отлично понимаю, что такое винить себя за то, в чем не виновата… Я понимаю маму.

В тот год, когда это случилось, Петра так и не вернулась в школу. Она очень долго пролежала в больнице. Ей сделали несколько операций, почти два месяца она провела в Айова-Сити, а потом еще месяц в больнице Уиллоу-Крик. Когда Петра окрепла настолько, что могла принимать гостей, мы с мамой раз в неделю ездили ее навещать. Как ни странно, мы с ней почти не разговаривали, хотя тогда я уже могла говорить. То есть мы с Петрой и без слов понимали друг друга. Даже когда сидели и просто молчали.

Потом, года через полтора после всего, Грегори уехали из нашего городка. Петра так и не стала прежней. Она хромала, а из-за травмы головы ей стало трудно учиться. Но над ней никто не смеялся – во всяком случае, при мне. Все – и дети, и взрослые – очень жалели Петру. Мне кажется, у нас ей ни за что не дали бы забыть, что с ней случилось. Рядом с ней всем становилось как-то не по себе. Наши ровесники просто терялись, а взрослые печально качали головой, увидев ее. Ну а Петре тогда хотелось только одного: быть как все.

По-моему, доконал Грегори судебный процесс. Тяжелее всех его перенес отец Петры. Ведь он сам пригласил Везунчика в свой дом, он часто поручал ему разные несложные дела, а потом устроил на работу в «Моурнинг Глори». В то страшное утро Петра увидела в окно Везунчика с его псом Сержантом. Она побежала за ними, чтобы поздороваться, а он нарочно быстро шел вперед, заманил ее в чащу и там набросился на нее. Позже выяснилось, что Везунчик всячески старался завоевать доверие Петры. Когда он приходил к Грегори или когда Петра приходила в «Моурнинг Глори», он всегда дарил ей маленькие подарки. Он даже сказал ей, что ходит выгуливать Сержанта в лес через задний двор их дома, и намекнул, как было бы хорошо, если бы Петра когда-нибудь к ним присоединилась. Своего пса Везунчик тоже убил. Видимо, когда Везунчик набросился на Петру, Сержант попытался ее защитить. Он укусил Везунчика, и тот задушил пса поводком.

Всем Грегори и нашей семье тоже пришлось давать показания. Выступать на суде – дело тягостное и малоприятное. Нас осыпали вопросами все: юристы, журналисты, друзья и соседи. Прокурор, по-моему, боялся, что я вдруг возьму и снова замолчу; поэтому, пока шел процесс, он каждый вечер приезжал к нам домой и вел со мной беседы – чтобы убедиться, что я не потеряла дар речи. Везунчика признали виновным по всем статьям – похищение, покушение на убийство, совращение малолетних. А меня спасло чудо: когда Везунчик хотел сделать со мной то же самое, что с Петрой, на него налетела старая черная ворона. Он поскользнулся и упал в расщелину. Пролетел метров пятнадцать, сломал ногу и ключицу. Нашли его только на следующий день, ближе к вечеру. Насколько мне известно, он еще в тюрьме и будет сидеть там всю жизнь. Причастность Везунчика к гибели Дженны Макинтайр доказать не удалось.

Мы с Петрой до сих пор переписываемся. Она живет в другом штате, ее отец больше не преподает. Он вышел в отставку и купил ферму. Там у них настоящее хозяйство. У них есть овцы, куры, свинья, несколько собак. Петра раза два приглашала меня в гости, но как-то не сложилось. Сама она возвращаться в Уиллоу-Крик не хочет, и я прекрасно понимаю почему.

В этом году моему брату исполнилось восемнадцать. После школы он подрабатывает, а деньги откладывает на учебу. Осенью он уедет в колледж, и мы с мамой заранее грустим. Бен очень высокий и сильный. Он похож на отца, только мягче, если вы понимаете, о чем я. Бен хочет поступить на службу в полицию. По-моему, из него выйдет хороший полицейский. Не знаю, что я буду без него делать. Многие мои подруги ждут не дождутся, когда старшие братья или сестры уедут, но у нас с Беном все по-другому. Когда я представляю, что он уедет, мне становится очень грустно…

Луис до сих пор помощник шерифа, но мама с Беном считают, что в следующем году, когда старый шериф, наконец, выйдет в отставку, шерифом выберут его. Луис часто ужинает у нас; он всегда приходит смотреть футбол, когда Бен играет за школу. Бен и Луис очень подружились; по-моему, Бен хочет стать полицейским, чтобы быть похожим на Луиса. Странно, что мама и Луис так и не поженились. Какое-то время назад он развелся, да и мама теперь свободна. Позавчера я спросила ее, почему бы им с Луисом не пожениться, ведь ясно, что они любят друг друга. Лицо у нее сделалось печальное, и она ответила, что все очень сложно, поэтому я оставила ее в покое. Маме до сих пор иногда снятся страшные сны – да-да. Иногда она кричит по ночам, а потом заглядывает в наши с Беном спальни – убедиться, что мы на месте.

Тэннеру, сыну Луиса, уже десять лет. Он приезжает в Уиллоу-Крик почти каждые выходные и иногда проводит здесь каникулы. Кристина в конце концов поселилась в Сидар-Рапидс, в часе езды от нас. Тэннер славный мальчик – тихий, задумчивый, с серьезными глазами. Луис обожает сына и очень грустит, когда тому приходится возвращаться в Сидар-Рапидс.

Мама беспокоится, что я мало говорю. Бывает, молчу по нескольку дней кряду. Я не рассеянная и отвечаю, когда ко мне обращаются, а сама не говорю. Тогда на мамином лице появляется очень озабоченное выражение; я понимаю, она боится, что я снова онемела. Чтобы ее успокоить, я что-нибудь говорю, и ей сразу становится легче. Мама устроилась санитаркой в больницу. Она работает в отделении ухода за тяжелобольными. Там в основном лежат старики. Мама меняет им постельное белье, кормит, моет, помогает медсестрам. По ее словам, работа у нее не самая приятная. Но дома она всегда рассказывает, кто что сделал и кто что сказал. Жалуется на особенно ворчливых, привередливых пациентов, но мне кажется, что как раз они – ее любимцы.

Фотографию отца я храню в коробке со своими сокровищами. Снимок давний, сделан еще до мо его рождения и даже до рождения Бена – он выцвел и загибается по краям, но отец на нем вышел замечательно. Папа сидит в своем любимом кресле, а на лице у него широкая-широкая улыбка. Лицо у него молодое; он бледный, как молоко, только на носу выделяется россыпь веснушек. Он выглядит здоровым, и глаза у него ясные, зеленые. Это позже в них появилась желтизна. На нем вытертые джинсы и футболка с эмблемой «Росомах» – нашей футбольной команды. Но больше всего мне нравится, что он держит в руках не пивную бутылку, а банку с газировкой. Он в шутку поднимает ее, как будто произносит в честь фотографа тост.

Отца я не ненавижу. Раньше ненавидела, но сейчас больше не ненавижу. Правда, я и не скучаю по нему. После похорон мы с мамой поехали в хозяйственный магазин и накупили желтой краски – банки еле поместились в машину. Потом мы втроем перекрасили дом. Теперь он у нас цвета яичного желтка, веселый, приветливый. Те несколько страшных дней тяжело нам дались. Нам нужно было как-то отвлечься, чем-то себя занять, вот мама и придумала перекрасить дом в желтый цвет. А я тогда сказала ей: если бы отец в то утро не пил и не поволок меня в лес, я не наткнулась бы на Петру, и она бы умерла. Так что в каком-то смысле он тоже ее спас. Мама долго смотрела на меня; наверное, она не знала, что ответить. А потом сказала:

– Только не делай из отца героя. Он не герой, а несчастный человек, который не мог избавиться от вредной привычки.

Раз в год, на день рождения отца, мы ездим к нему на кладбище. Бен, правда, сопротивляется, но мама непреклонна. Она говорит: мы не обязаны любить его за то, что он делал. Но сейчас отец, наверное, радуется, когда дети приходят к нему на могилу. В прошлом году, услышав мамины слова, Бен расхохотался и развязно ответил:

– Отец обрадовался бы нам только в одном случае: если бы мы принесли ему пивка!

Кстати, он так и сделал. Приволок упаковку из шести банок и поставил рядом с надгробной плитой. Мама, правда, заставила его убрать пиво, но мы с Беном потом долго вспоминали тот день и смеялись. Да, смеялись, хотя неприятный осадок остался.

Ну а я – самая обычная девочка. Хожу в школу, неплохо учусь. У меня много друзей. Я вхожу в школьную команду по легкой атлетике. Бегаю хорошо; бегать я всегда любила. Иногда мне кажется, что я могу бежать целый день. К тому же мне нравится, что на бегу можно не разговаривать. Никто не требует, чтобы ты болтала, пока бежишь на длинную дистанцию!

В лес я теперь почти не хожу, особенно одна. Там мне делается как-то тоскливо. Раньше я любила лес. Там было мое тайное убежище. А теперь, оказываясь среди деревьев, я то и дело озираюсь – мне кажется, что кто-то за мной крадется. Глупо, наверное. После всех событий мама спросила нас с Беном, не хотим ли мы переехать в центр городка, подальше от леса. Мы хором ответили: «Нет». Наш дом – это наш дом, и в нем больше хороших воспоминаний, чем плохих. Мама улыбнулась; я обрадовалась, что мы сумели поднять ей настроение. Сама она до сих пор любит лес; они с Луисом довольно часто ходят туда гулять. Я спросила ее, боялась ли она когда-нибудь в лесу, было ли ей страшно. Она ответила: нет, лес въелся ей в плоть и кровь. Нельзя бояться того места, где тебе хорошо.

– Лес вернул мне тебя, – сказала она.

Я кивнула. Может быть, когда-нибудь я снова полюблю наш лес, но сейчас мне в нем не по себе.

Я до сих пор хожу к доктору Келсинг, психиатру, с которой я познакомилась в больнице; приятно поговорить с человеком, который не имеет отношения к той страшной истории. Доктор Келсинг не считает меня сумасшедшей. Она говорит, что в тот день я показала себя очень смелой и очень сильной. Не знаю, правда ли это, но хотелось бы думать, что да.

До перехода в среднюю школу я продолжала ходить на занятия к мистеру Уилсону. Около года назад кто-то сказал мне, что в тот день, когда мы с Петрой пропали, мистера Уилсона тоже подозревали в нехорошем и даже допрашивали в полиции. Представляю, как ему было неприятно. И все же мне он ни о чем не сказал. Я по-прежнему ходила к нему раз в неделю и до сих пор иногда пишу в красивых тетрадях, которые он мне тогда дарил. В нашу последнюю встречу мы сидели за круглым столом, и он спросил, о чем мне хотелось бы поговорить. Я пожала плечами, и тогда он подошел к старому серому шкафчику. Мистер Уилсон по-прежнему казался мне невероятно высоким, хотя с нашей первой встречи прошло несколько лет и я выросла на целую голову. Он принес пять тетрадей в черных обложках, заполненных моими каракулями и рисунками. Тогда я рассказала ему свой сон, который видела в тот день в лесу. Сон, в котором я летела по воздуху и все пытались дотянуться до меня, стараясь спустить меня на землю. Там был и он с моей тетрадью в руках; он на что-то в ней показывал. Я еще все время гадала, на что он показывает. Тогда мистер Уилсон выбрал самую первую тетрадь, которую я изрисовала сплошь, от корки до корки, и протянул мне.

– Давай посмотрим, может, выясним, что там было, – предложил он.

Целых полчаса я листала тетрадь со стрекозой на первой странице и надписью «Говорящая тетрадь Калли». Я листала страницы, смеясь над своими детскими буквами и смешными фигурками с палочками вместо рук и ног. И вдруг я нашла тот самый рисунок! Я уверена, именно на него показывал мистер Уилсон во сне. На той странице не было слов, только рисунок про мою семью. Маму я нарисовала в самом центре, и она вышла просто огромной. Она в платье и в туфлях на высоких каблуках, что странно, потому что мама никогда не носила ни платьев, ни туфель на каблуках. Волосы у нее были пышно зачесаны наверх, и она улыбалась. Рядом с мамой я нарисовала брата; он вышел таким же большим. На голове у него копна морковного цвета, вокруг носа – красные пятнышки веснушек, в руках футбольный мяч. С первого взгляда может показаться, что Бен – мой отец, но это не так. Отца я тоже изобразила, только гораздо мельче. Он сидит отдельно от всех и тоже улыбается, а в руках держит банку – явно с пивом. Название марки я вывела затейливой вязью, вышло очень похоже. И все же главным оказалось другое. Не мать, не брат, не отец и даже не я сама в розовом платье и с конским хвостом. Я сразу увидела самое главное. На столе рядом со мной стоит красивый синий флакон с духами, а рядом с ним лежит пробка. Из флакона выходят крошечные музыкальные ноты: целые, половинки и четвертушки. Они вылетают в воздух и кружат вокруг моей головы.

– Вот эта картинка, – сказала я мистеру Уилсону, ткнув в рисунок пальцем. – Вот что вы показывали мне в том сне! Мой голос.

– Конечно, Калли, – сказал он. – Конечно. Твой голос все время был с тобой.