Текст книги "Римская сага. Возвращение в Рим"

– А-а… теперь понятно, – с пониманием покачал головой Лаций. – Тогда всё справедливо. По долгам надо платить. Что ж тут беспокоиться? – он повернулся к чиновнику и протянул ему две медных монеты. – Это тебе на похороны тела! И вам вот, чтобы побыстрее закопали, – он кинул ещё один медяк тому рыбаку, который рассказал о капитане. Затем повернулся и, ни слова не говоря, направился к кораблям. Мысленное обращение к богам было коротким и полным благодарности. Ему даже показалось, что они с улыбкой восприняли его последний жест доброй воли и были не против, чтобы он так щедро проводил в последний путь человека, который причинил ему и его товарищам столько вреда. Взойдя на большой парусник, Лаций столкнулся с Мессалой, но решил не рассказывать о том, что увидел на берегу.

– Вот, вижу, что ты теперь уже совсем другой! – с наигранной жизнерадостностью воскликнул тот.

– В жизни всё меняется, – со вздохом ответил Лаций и отправился на нос корабля. За спиной осталась половина жизни, и в списке неоплаченных долгов стало теперь на один меньше.

Море оказалось, на удивление, спокойным, и через неделю все корабли уже доплыли до устья Тибра. Рим был совсем рядом, однако от постоянных мыслей о предстоящей встрече с родным городом у Лация начинала кружиться голова. Последнюю ночь он провёл на палубе, кутаясь в тёплое одеяло и глядя поочерёдно то на тёмные очертания берегов, то на яркое звёздное небо. В этих местах было ещё холодно. И хотя весна была в самом разгаре, холодные ночи напоминали о том, что солнце ещё недостаточно прогрело землю и воду, поэтому все моряки и легионеры прятались внутри, чтобы не заболеть. Лаций был единственный, кто оставался на палубе до утра. И в душе ему почему-то тоже было одиноко.

Глава 29

Утро наступило неожиданно. Он проснулся от того, что почувствовал на лице прикосновение холодной воды. С убранных парусов падали крупные капли. Солнце ещё не появилось, но горизонт уже подёрнулся алой дымкой в преддверии яркого рассвета. Вскоре на палубе появились капитан и команда. На носу со скрипом стали поднимать якорь. В это время рабы загремели цепями и начали медленно шевелить вёслами. Раздалась первая команда, и они дружно подняли их вверх. Затем – ещё одна, и вёсла ушли в воду. Корабль медленно тронулся вперёд. Позади давно остались небольшая Остия и её длинные, выбеленные солью причалы. Когда показались очертания холмов и зданий Рима, на палубу поднялся Мессала и стал рассказывать Лацию о новых постройках и их владельцах, с радостью наблюдая за его переживаниями.

– Слушай, тебе придётся выступить перед Сенатом, – сказал он. – И с новым Гаем Юлием Цезарем надо будет встретиться. Это точно. Агриппа тоже не пропустит такого случая. Он любит расспрашивать о других народах и армиях. Поэтому предлагаю тебе остановиться у меня. А когда всё это закончится, начнёшь решать свои проблемы с домом, как хотел. Согласен?

– Ты просто сосуд благоденствия, – улыбнулся Лаций.

– Какие слова! Прибереги их для нового принципса Сената! – проконсул поднял глаза вверх, намекая на Октавиана.

– Всё равно, ты слишком много для меня делаешь.

– Эх, Лаций, дорогой, ты давно не был в Риме. Разве ты не сделал бы то же самое для меня? Вспомни всех своих друзей. Они ведь тоже помогли бы римлянину, как и я тебе.

Ответить было нечем. Лаций хотел верить, что эти слова были искренними, и решил пока промолчать, чтобы не показаться слишком слабым и жалким.

Несмотря на то, что приближение к пристани сопровождалось резким запахом нечистот, Мессала не упустил возможности с гордостью заявить, что это новые клоаки, которые Агриппа стал строить ещё пять лет назад вместе с Квинтом Оратой. Ими гордился весь Рим. Они были в пять раз больше прежних. И вот теперь их закончили и вывели рядом со старыми. Все считали, что это заслуга Агриппы и набиравшего силу Октавиана. Рим рос на глазах, и ему постоянно были нужны чистая вода и места для слива всевозможных отходов.

В порту запах не пропал, и только когда они поднялись на холм, ветер прогнал его и дышать стало легче. Однако Лаций был рад всему, что его окружало. Город для любого легионера всегда начинался с постройки рва, забора и сливных ям, и римляне гордились тем, что у них эти ямы и стоки были везде.

В доме Марка Мессалы произошло первое событие, которое вызвало у Лация прилив гордости – после умывания и бритья его ждала настоящая тога! Слуга принёс ему сначала чистую тунику, а затем двое специально обученных рабов обернули ткань вокруг плеч и расправили жёсткие складки, которые всю ночь, наверное, лежали под липовыми дощечками, чтобы закрепиться. Да, так и было – от складок шёл запах свежей липы, ткань была плотной и немного жёсткой, и даже необходимость держать край тоги перекинутым через руку не вызывала раздражения, хотя он уже успел от этого отвыкнуть. В груди что-то клокотало и бурлило, и сердце билось в приятном восторге от давно забытых ощущений. Лаций снова чувствовал себя гражданином Рима!

В таком городом облачении он хотел пойти к Марку Мессале, чтобы поблагодарить его, но того уже не было дома. Управляющий сообщил, что хозяин ушёл ещё на рассвете, а Лацию Корнелию Сципиону для выхода были выделены два раба, один из которых был номенклатором и должен был при встрече называть имена известных граждан. Он решил сразу отправиться к своему старому дому, а потом зайти на Форум. Больше всего поражали новые роскошные дома и заборы со статуями, но поток постоянно спешащих, толкающихся и шумящих граждан в тогах удивлял его своим бесконечным движением и суетой не меньше, чем здания. Казалось, что все люди пробегают мимо, поворачивают на соседнюю улицу, оббегают его и снова появляются впереди. Но суета эта была приятной. Особенно интересно было наблюдать за тем, как замирали от неожиданности номенклаторы встречных патрициев и важных граждан: останавливаясь, они хмурили лбы, моргали глазами, делали какие-то странные жесты губами, поднимали вверх руку, но в голову ничего не приходило, и они замолкали, растерянно и даже испуганно глядя на своих хозяев, которые не понимали, почему те не знают его имени.

Стена знакомого забора, казалось, совсем не изменилась. С этой стороны улицы находились ещё несколько подобных построек, чьи владельцы имели небольшие фонтаны и площадки для носилок. На противоположной стороне здания были цельные, с одним входом и высокими дверями. Почти все они уже выглядели по-другому, на стенах появились плиты вместо штукатурки, а ступени вместо туфовых стали мраморными. Только стены его дома оставались без изменений. Дойдя до ворот, Лаций услышал сзади голос номенклатора:

– Дом Публия Клавдия Пульхера, куплен на деньги Публия Клодия Туррина.

Обернувшись, Лаций посмотрел на раба и понял, что тот не знает о его прошлом и о том, что раньше этот дом принадлежал его семье. Ворота, к его огромному разочарованию, были новые – цельные и высокие. С улицы теперь было невозможно увидеть, что происходит внутри. Постояв перед ними и окинув взглядом новую черепицу на крыше, он вынужден был отправиться дальше.

Форум поразил Лация своими новыми плитами, которые, казалось, сделали его ещё шире, многие базилики и арки были перестроены, появились новые храмы и статуи. Знакомые Ростры располагались теперь ближе к Капитолию и выглядели совсем по-другому. Оказалось, их построили заново. Когда-то в конце площади находился дом Сципионов, но, как говорил приёмный отец, это было ещё до времён Мария. Номенклатор негромко называл имена присутствующих и описывал их заслуги перед Римом, но Лаций больше интересовался тем, что происходило в шумной толпе под Рострами. Там выступал какой-то оратор. Подойдя поближе, они стали слушать. Разгорячённый римлянин средних лет пытался доказать, что надо судить тех, кто выступал против «победителя под Акцием».

– Кто это? – тихо спросил он раба.

– Аронт Травеус, очень известный адвокат. Его отец выступал против Юлия Цезаря, Гнея Помпея и Марка Антония. Он защищал ещё пострадавших от проскрипций Суллы. Теперь его сын выступает против триумфа Октавиана. Говорит, что тот зря убил Марка Антония и Клеопатру и должен был взять их в плен. Ещё обвиняет Октавиана в убийстве юного Антулла. Это был сын Марка Антония. Его нельзя было убивать, потому что он держался за колонну в храме, а таких людей меч касаться не должен. Также Октавиан убил Цезариона, сына Клеопатры и своего приёмного отца Гая Юлия Цезаря…

– Милосердные Парки, за что? – тихо прошептал Лаций, чтобы не показаться невежественным. – Так послушаешь, так он просто тиран какой-то!

– Это слово здесь лучше не произносить! Просто адвокат Аронт Травеус считает, что настоящий полководец не убивает безоружных.

– … и ещё народ Рима должен помнить, как совсем недавно тот же Октавиан заключил второй триумвират с Марком Антонием и Марком Лепидом, что он угрожал Сенату и силой заставил признать его консулом. А потом он убил триста сенаторов и две тысячи всадников. Почему мы все об этом так быстро забыли? Со времён ужасного диктатора Суллы и его проскрипций так не поступал никто! И теперь этому человеку хотят разрешить проводить триумф? За что? За то, что он убивал своих друзей и их детей? Где же законы Рима, где равенство граждан перед ними? Где законы Двенадцати Таблиц? Ведь, попирая их, мы сами лишаемся свободы, которая является основой могущества нашего города, и разве не в ней должны мы искать источник правды и справедливости?.. – оратор говорил ещё долго, и Лаций видел, что его слова находят отклик в сердцах слушателей. Однако после него на Ростры поднялся другой выступающий, который, как ни в чём не бывало, стал превозносить заслуги того же самого Октавиана, называя его «спасителем Отечества». И слушатели снова стали радостно кричать, теперь поддерживая уже его призывы.

Лаций не раз в своей жизни слышал такие слова, но теперь они вызвали у него лишь грустную усмешку. Рим не изменился, здесь по-прежнему можно было говорить всё, что думаешь, и люди тебя слушали. И, когда выступавший патетично заявил, что благодаря Октавиану впервые за долгие годы закрылись врата двуликого Януса1515
  Это означало прекращение всех войн.


[Закрыть], народ радостно зашумел, и даже Лаций был вынужден признать, что это было большой заслугой. В этот день он больше слушал и расспрашивал, радуясь тому, что люди с охотой отвечают на его вопросы и даже снисходительно поучают, когда он удивлялся тем или иным новостям.

На следующий день они с Марком Мессалой направились в Сенат, где ради встречи с ним собрались все присутствующие в Риме сенаторы. На вопрос Лация, когда построили новое здание, тот с уважением ответил:

– Его начал строить ещё старый Гай Юлий Цезарь. Лет десять спустя после вашего похода на Парфию.

Больше им поговорить не удалось, так как в этот момент объявили о начале заседания Сената и их пригласили войти. На месте самого главного и почётного сенатора – принципса – сидел человек среднего роста с внимательным, острым взглядом. Узкий нос с небольшой горбинкой выдавал в нём чувственного и легкоранимого человека, но Лаций знал, что за этими внешними чертами могли скрываться и плохие качества. Например, злопамятность. Через плечо, поверх тоги была накинута пурпурная накидка. По сравнению с остальными сенаторами, этот человек казался довольно молодым, однако держался он спокойно и уверенно. «Октавиан», – сразу догадался Лаций и пробежал взглядом по рядам белых тог, которые полукругом уходили в дальнюю часть зала.

– От имени народа и сената Рима благодарим тебя, Марк Мессала, за помощь! – обратился к его спутнику второй консул, который вёл заседание. Ему было на вид, как и Марку, лет тридцать-тридцать пять, он был физически очень хорошо сложен, его сильные, мускулистые руки, широкие плечи и уверенная осанка выдавали в нём человека, сильного духом и телом. – Я, Марк Лициний Красс, второй консул Рима этого года, очень рад, что боги предоставили мне счастье встретиться с человеком, который бок о бок сражался с моим дедом и был рядом с ним в момент его смерти. Сенаторы, это Лаций Корнелий Сципион Фиделий, легат армии Марка Красса. Вы все уже наслышаны о нём, хотя он только день назад прибыл из Антиохии с проконсулом Мессалой! Это он принёс с собой из плена одного орла! Второй нашёл у предателя-купца наш проконсул! – гордо произнёс внук Красса и повернулся к Лацию. – Расскажи нам, что произошло с тобой после той ужасной битвы под Каррами. Мы будем задавать тебе вопросы. Ты отвечай и продолжай рассказывать. Путь, который ты прошёл, стоит того, чтобы о нём знал весь Рим! – в его голосе была знакомая нотка возвышенного патетического красноречия, но Лаций был вынужден признать, что в душе ему было очень приятно слышать эти слова. Высокий потолок, громкое эхо, сотни взглядов, устремлённых на него со всех сторон – всё это вызывало невероятное волнение, хотя раньше ему казалось, что таких сильных переживаний уже не будет никогда. Но ведь именно в этом же зале выступали Цицерон, Цезарь, Катон…

Рассказ был долгим. Сенаторы слушали его с таким вниманием, как будто это было жизнеописание богов на земле. Несколько раз они прерывали его и спрашивали, почему Красс присвоил ему звание легата без одобрения Сената, почему Красс не слушал своих помощников и квестора, почему его сын Публий погнался за парфянами без разрешения консула, но никто из них не спросил его о могуществе армии хунну, ханьских арбалетах и индийских слонах, хотя Лаций с нетерпением ожидал эти вопросы. После полудня внук Красса остановил его и сказал, что сенаторам необходим перерыв, чтобы собраться с мыслями и дослушать его чуть позже.

– Нам кажется, что в твоих словах мы слышим историю Ромула и Рема, Кастора и Поллукса, только с другими именами, – закончил он под одобрительный гул зала.

Белые тоги с пурпурной каймой потянулись к выходу. Там стояли их слуги с водой. Некоторых сенаторов отводили за стену к местам, где их ждали тёплые горшки. К Лацию подошли консул Марк Красс и ещё несколько незнакомых людей. Они продолжили расспрашивать его о римлянах и их судьбах, опять же, мало интересуясь жизнью тех народов, которые населяли земли за Парфией. Их не волновало, смогут ли римские легионы победить парфян и вернуть значки легионов. Вскоре сенаторы снова собрались в большом зале, и Марк Красс торжественно объявил о продолжении заседания. Все вновь готовы были слушать продолжение той захватывающей истории, которую воодушевлённо рассказывал им Лаций.

В конце, после долгих расспросов, все сошлись на мнении, что все эти сведения надо сохранить, а Лация надо отправить в библиотеку к Гаю Азинию Поллиону, где в это время работал престарелый Марк Теренций Варрон, способный правильно записать такие важные мысли.

Глава 30

Владелец библиотеки, Гай Поллион, с радостью встретил его, и после долгой беседы попросил прийти через семь дней, к следующим идам, чтобы они с Варроном могли подготовиться к такой серьёзной работе. К тому же, старый учёный был занят написанием своего очередного труда, и с ним необходимо было договориться заранее.

Лаций согласился, радуясь в душе, потому что хотел как можно быстрей узнать, где находится его сестра, кто живёт в его доме и обсудить возможность выкупа. Но перед этим надо было сначала решить две других проблемы – встретиться с Эмилией и провести сложный разговор с Пизонисами.

Проконсул Сирии Мессала Корвин с утра пребывал в хорошем расположении духа и сразу же выделил ему нескольких рабов для сопровождения. Номенклатор сообщил Лацию, что Эмилия Цецилия с мужем и сыном проживают в бывшем доме Цицерона на Палатинском холме.

– Его, что, никак по-другому не называют? Странно, столько лет прошло, а всё дом Цицерона говорят, – хмыкнул Лаций.

– Имя его покрыто славой, которой не обладают другие владельцы дома, – многозначительно заметил номенклатор, и Лаций с удивлением посмотрел на него, согласившись в душе с этим замечанием.

Однако, когда они добрались до Палатина, там их ждало разочарование. Семья Квинта Сергия Ораты буквально за два дня до этого покинула свой дом, и сообщивший им об этом слуга с невероятной важностью и напыщенностью согласился назвать имя нового хозяина.

– Здесь будут жить Луций Ливеней Регул и Клодия Пульхра.

– Это кто такие? – немного расстроившись, спросил Лаций, когда они отошли от дома.

– О-о!.. – обычно невозмутимый номенклатор поднял брови вверх, и по этому жесту можно было судить, что это были не простые граждане Рима. – Луций Ливеней Регул был монетарием и выпускал монеты своего рода и отца. Сейчас Рим вновь нуждается в его услугах. Он помогает принцепсу Октавиану выпускать новые золотые монеты, ауреи, каждый из которых равен…

– Ах, вот оно что! Да, я видел их, там голова Октавиана и надпись «цезарь».

– Правильно, – кивнул головой номенклатор. – каждый аурей равен двадцати пяти динариям…

– Подожди, а не тот ли это Ливеней, который помогал Цицерону? – поинтересовался Лаций.

– Это его сын. Один из четырёх главных монетариев Рима. Его жена, Клодия Пульхра, дочь Публия Клода Пульхера и Фульвии Бамбулы…

– Стой! Это же Клод Красавчик? Так? – Лаций узнавал всё новые и новые подробности, поражаясь, насколько тесен мир.

– Ты, ты прав. Клод Пульхер погиб в стычке с Титом Аннием Милоном, другом Цицерона…

– Да, да, на Аппиевой дороге! Помню, Эмилия говорила… – пробормотал Лаций, вспомнив эти события. – Вот ирония судьбы: отец погиб от руки друга Цицерона, а дочь живёт теперь в доме Цицерона. Согласись!

– Возможно, – невозмутимо произнёс номенклатор. – Тебе будет интересно узнать, что твой дом, о котором ты спрашивал, принадлежит теперь Публию Клавдию Пульхру. Это сын и второй ребёнок того же Клода Красавчика, как ты его назвал.

– О, нет… Неужели Фортуна решила поиграть со мной в свои игры? – вырвалось у Лация. Его удивлению не было предела.

– Однако тебе будет не очень сложно выкупить свой дом… я так думаю, – голос раба впервые дрогнул, и Лаций сразу же понял, что тот хочет сообщить ему что-то важное. Один ас сразу же перекочевал в его ладонь и был с благодарностью принят, после чего номенклатор продолжил: – Этот дом купил ему друг Ливенея Регула, второй монетарий Рима, Публий Клодий Туррин.

– Ты хочешь свести меня с ума? Я уже запутался во всех этих именах! Монетарий Публий Клодий покупает дом Публию Клавдию. Зачем? Он, что, его родственник? Публий дружит с Публием? Что за безумие?

– Не безумие… но ты прав. Между ними есть связь. У них одинаковые имена. И одинаковые наклонности. Они любят друг друга. За это их зовут Двуликий Публий. Как Двуликий Янус. Все знают об этом, но это никому не вредит.

– Ага, теперь уже легче. Между ними близкая связь. Теперь понятно. Один делает деньги, а другой ими пользуется. Давно они любят друг друга?

– Не знаю. Но и тот, и другой очень любят деньги. Поэтому я полагаю, тебе будет легко убедить их в продаже дома за определённую сумму. Ценности для них это здание не представляет. Просто удобное место для встреч, оттуда недалеко до храма Юноны Монеты, где находится место чеканки монет. Там трудятся на благо Рима оба монетария – Публий Клодий и Ливеней Регул.

– Подожди, а Ливеней… ты же сказал, женат на дочери Пульхер? Или он тоже, того, имеет близкие связи и отношения с кем-нибудь? – решил уточнить Лаций.

– Нет, Ливеней Регул этой слабостью не обладает. У него крепкая семья с Клавдией Пульхрой, – в этот момент номенклатор остановился и показал на невысокий красивый дом за небольшим садом. – Это второй дом Квинта Сергия Ораты, куда он переехал после продажи своего дома монетарию Ливенею Регулу.

– Ты хорошо знаешь свою работу! – похвалил его Лаций. – Пока мы шли, я даже не заметил, куда ты меня ведёшь. И заодно столько полезного мне рассказал! Молодец! Значит, муж и жена – Ливеней и Пульхра – купили дом Цицерона, а два любовника – Публий и Публий – мой дом. Так?

– Совершенно верно! – по лицу раба было видно, что ему больше понравился бы ещё один медный ас, но у Лация были только серебряные динарии, а дарить динарий за разговоры он не собирался.

– Ну, что ж, давай, стучи в ворота! – сказал он номенклатору. – Я долго ждал этого момента…

На стук из ворот появились два ухоженных раба. Судя по лицам и бородам, это были греки. Да, Лаций слышал о причудах Квинта Ораты, но не думал, что тот будет вести так себя до конца жизни. Выслушав номенклатора, рабы что-то ответили, один остался у приоткрытой двери, а другой отправился в дом. В щель были видны зелёные деревья, посыпанная белой мраморной крошкой дорожка, а в конце – пара ступеней. Но он смотрел не туда. Внутри всё напряглось… и опало, как пыль со старых стен – Лаций не чувствовал даже тени волнения, хотя был всего в нескольких шагах от дома Эмилии. Сколько раз он мечтал об этой встрече, представляя, как они посмотрят друг на друга, что скажут, как будут разговаривать, вспоминать прошлое…

Скрип ворот оторвал его от этих размышлений, и, подняв взгляд, он увидел, как два раба в дорогих кожаных кальцеях открыли обе створки и склонили головы в уважительном поклоне.

– Госпожа ждёт тебя во внутреннем дворе, – сказал один и, подождав, когда Лаций войдёт, добавил: – Я провожу тебя туда. Твои рабы могут остаться пока здесь. Атамус проводит их под навес.

Только теперь Лаций почувствовал, как в сердце что-то дрогнуло и задребезжало, как последняя струна на старой арфе. Он смотрел на мраморные ступени с вкраплениями золотистых прожилок, которые сияли на солнце, как россыпи настоящего золота, скользил взглядом по статуям богинь на каждой ступени, видел в атриуме многочисленные бюсты, медные светильники, невысокие деревья в горшках и высокие колонны из неизвестного полупрозрачного камня, но вся эта роскошь не трогала его, потому что он ждал самого главного момента в своей жизни – встречи с Эмилией.

Она сидела в небольшой полуоткрытой беседке, увитой цветущими розами. Издалека был виден только край паллы и рука на колене. Эмилия заметила раба и сразу встала. В этом её порыве было больше чувств, чем в тысяче слов. Сделав шаг навстречу, она приказала оставить их одних и повернулась к Лацию. В её глазах промелькнула боль, и он понял, что она увидела шрам. Он не мог оторваться от её лица, видя ту далёкую, своенравную, сильную и красивую женщину, какой он запомнил в Антиохии. Фигура Эмилии осталась прежней, она не пополнела, даже, скорей, немного похудела; линии стройных ног еле заметно переходили в полукруглый изгиб бёдер и талии. Вторая накидка на плечах немного скрывала её грудь, но она стала меньше и сместилась вниз. Лицо почти не изменилось, оно по-прежнему поражало правильными чертами и изысканностью линий подбородка и носа. На нём читалась внутренняя гордость, которую раньше Лаций не замечал. Предательские морщинки уже не прятались в уголках глаз и тонкой сеточкой разбегались к вискам, напоминая о возрасте. Такие же были видны и над верхней губой. Щёки показались ему немного впалыми, как будто она похудела, но, как ни странно, Эмилии это только шло. Роскошные волосы поседели и казались тонкими. Раньше они всегда растекались пышным водопадом по плечам, теперь же служанка собрала их на затылке в полукруглую причёску, открыв шею и уши. Это придавало Эмилии больше грациозности и стройности взамен прежней дерзости и напора. Но больше всего изменения были заметны в линии губ: некогда полные и свежие, как сок персика в начале лета, теперь они выглядели тонкими и бледными, как лепестки увядших роз. Лаций помнил их влажными и упругими, горячими от дыхания и волнения, ищущими и жадными, кричащими и зовущими. Теперь же тонкая линия двух плотно сомкнутых тёмных полосок заканчивалась опущенными вниз уголками, которые скорее предостерегали и останавливали, чем радовались и приглашали к общению.

Он подошёл ближе и взял её за руку. Хрупкая, маленькая, с тонкими, безвольными пальцами, она исчезла в его ладони без сопротивления и желания. Эмилия не пошевелилась, только продолжала смотреть в глаза полным боли и сочувствия взглядом. Мысль об этой женщине помогла ему выжить в самых невероятных ситуациях, о ней он мечтал и её боготворил в своих мечтах, к ней стремился, понимая, что под возвращением в Рим подразумевал встречу с ней. Что же теперь стояло между ними, не давая ей броситься ему на грудь, а ему – обнять её и рассказать всё, что было? Неужели безудержная страсть несчастной Йенг Ли оказалась сильнее прежней любви Эмилии? Могла ли хрупкая чужестранка заслонить этот светлый образ и заставить забыть всё, что было раньше? Или это время сделало своё дело, стерев в памяти благодарность и превратив Эмилию в мечту, ради которой стоило жить?

Лаций чувствовал тепло её ладони и в то же время наблюдал за собой со стороны. Вторая часть его души как будто отделилась от тела и теперь жила своей жизнью. Именно она и не давала ему сделать то, о чём он мечтал столько лет – обнять и поцеловать Эмилию. Всё было, как прежде, но чего-то не хватало, как в расколовшемся пополам кувшине, когда две половинки точно подходят друг к другу, но воду внутрь налить уже нельзя.

– Я так давно тебя не видел… – чужим голосом произнёс он, как будто это говорил не он, а кто-то другой, похожий скорее на мертвеца, чем на живого человека. Разве это он хотел сказать ей при встрече?

– Не надо, – как будто угадав его мысли, тихо ответила Эмилия. – Давай присядем… – они ещё некоторое время сидели молча, глядя друг на друга. Затем она провела рукой по его шраму и спросила: – Тебе было больно?

Что можно было сказать в ответ? Больно ли было от этой «царапины», когда сердце рвалось на части от мысли о гибели Атиллы? Нет, это прозвучало бы сейчас глупо… Эмилия спрашивала не для этого. Она не ждала историй, как матроны и сенаторы.

– Не знаю, – вырвались у него скупые чужие слова. – Я не думал. Ты знаешь, как-то всё странно. Столько лет… – он опустил взгляд и покачал головой. – Я выжил только потому, что думал о тебе. Мечтал, что увижу, скажу, как люблю тебя, что не могу жить без тебя… и как-то всё…

– Я знаю, – со вздохом произнесла она. – Мне тоже нелегко. Ты должен знать… я попросила Квинта подождать в доме и дать нам поговорить наедине. Он согласился, и я хочу, чтобы ты это понял.

– Квинт? Ты не одна? – Лаций искренне удивился, но потом, поняв, что снова говорит не то, скривился и провёл рукой по лицу. – Конечно, ты же замужем. Я просто… забыл. Прости, – он помолчал ещё какое-то время, не зная, с чего начать, чувствуя, что его слова будут звучать глупо. В голове всё смешалось, и впервые за долгое время его охватила растерянность. – Может, ты мне расскажешь всё сама?

– Да, конечно, – Эмилия улыбнулась слабой улыбкой и, сложив руки на коленях, начал свой рассказ. После того, как Квинт Ората согласился усыновить её неродившегося ребёнка, она договорилась с ним об условиях их совместной жизни. После рождения сына вся её жизнь сосредоточилась в доме. Отец умер, оставив ей большое наследство, но они ни в чём не нуждались. Дома и виллы решили продать, чтобы не тратить время и деньги на их поддержание. Квинт продолжал заниматься любимым делом отца и деда – строил и совершенствовал дома с тёплыми полами, бассейнами, заводями для устриц и рыб, делал тёплые души и термы. Вместе с другом отца, Титом Помонием Аттиком, он занялся доставкой из Греции статуй и книг, что стало приносить даже больший доход, чем его основное дело. Тит умер несколько лет назад, и теперь Квинт продолжал работать с его сыном. Тот жил в Афинах и почти не выезжал оттуда. Квинт хотел, чтобы сын Эмилии тоже занялся его делом, но тот хотел стать воином, как Лаций. Однако Эмилия была категорически против. Потеряв Лация, она не хотела терять сына. Тогда тот решил стать адвокатом и два года работал магистратом, набираясь опыта и терпения.

– Значит, у меня есть сын? – осторожно спросил Лаций.

– Да… Корнелий. И это самый сложный вопрос, – Эмилия не отвела взгляд, выдержав его пристальный взгляд. – Квинт считает его своим сыном. У нас был ещё ребёнок. Девочка. Но она умерла маленькой. Простудилась. Для него это была страшная трагедия, и с тех пор он буквально помешался на сыне. Особенно сильно переживал, когда тот отказался пойти по его стопам и чуть не ушёл к Марку Агриппе воевать против Антония. У старого Тита Аттика была своя школа гладиаторов. Корнелий в детстве тайно бегал туда заниматься вместе с сыном Тита, – увидев грустную улыбку на его лице, она вздохнула и добавила: – Да, да, как и ты. Весь в тебя. Я столько раз вспоминала об этом, но молчала. Мы о тебе помнили, но решили не говорить при сыне. Вот… Тит узнал о походах к гладиаторам и наказал своего сына, а мы не стали. Квинт поступил мудрее: договорился с сыном, что когда вырастет, будет помогать ему в делах. Вот поэтому Корнелий сейчас в Греции. Совмещает дела отца с обучением ораторскому искусству.

– Его здесь нет?

– Нет. Будет только через месяц. К первым идам пятого месяца. Теперь это июль, в честь старого Гая Юлия Цезаря. Всё никак привыкнуть не могу.

– Сколько всего… Да… даже не знаю, что сказать.

– Ты не говори. Послушай пока. Мне надо тебе так много рассказать, но я не знаю, с чего начать. Это всё не то, эти дела, деньги, семья. Нет, не то. Я тоже ждала тебя. Я верила и знала, что ты жив. И Корнелию запретила идти к Агриппе, чтобы не ждать его, как тебя, двадцать лет, – она сцепила пальцы и прижала их к животу, затем снова положила на колени, и Лаций понял, что Эмилия попала в ту ловушку, в которую чуть не угодил он сам – ей пришлось говорить совсем не о том, о чём она хотела и должна была, пряча за описанием событий самый сложный вопрос – как им быть дальше. Чувствуя, что она страдает, и, не зная, как об этом сказать, он вдруг почувствовал облегчение. С этого и надо было начинать, поэтому Лаций решил сделать это сейчас, пока разговор не завёл их в глубь ненужных воспоминаний и унизительных признаний.

– Эмилия… – он набрал воздух в грудь и задержал дыхание. Она осторожно подняла на него взгляд, и ему так захотелось её обнять, что он чуть не сделал это. Стиснув зубы, Лаций переборол это мимолётное желание и четно сказал: – Мы не сможем быть вместе. Прости, – по внезапно вздрогнувшим плечам и появившемуся в её глазах состраданию он понял, что она хотела сказать ему то же самое. А когда её ладонь коснулась его рук, в этом нежном прикосновении была огромная благодарность за то, что он сделал это первым. Лаций устало улыбнулся, чувствуя, что с плеч свалился тяжёлый груз, но в сердце чувствовалась боль. Однако надо было быть честным до конца. – Я не знаю, как выразить тебе и Квинту благодарность за воспитание сына… Это выше моих сил! Он оказался благородным человеком, и ответить неблагодарностью на его благородство я не могу. Я не смог бы радоваться жизни с тобой, зная, что из-за этого будет страдать он. Да и ты бы не согласилась на это. Мы не смогли бы перешагнуть через него… через всё, что он сделал для тебя и Корнелия, – Лаций задумчиво покачал головой, и Эмилия, погладив его по руке, тихо произнесла: