Текст книги "Римская сага. Возвращение в Рим"

– Ты прав. Я хотела сказать тебе то же самое. И ещё, знаешь… что-то надломилось во мне. Наверное, я постарела и стала более осторожной.

– Нет, ты красивая, невероятно красивая, – не сдержался он, ощущая невероятное страдание от того, что сила, молодость и страсть действительно растаяли в прошлом и теперь им остались только теплящиеся под пеплом угли воспоминаний – сильных, приятных, взаимных, но всё же воспоминаний. В настоящем их больше ничего не объединяло.

– Благодарю тебя, – глаза Эмилии заблестели, на них показались слёзы, но она сдержалась. – Я помню нашу любовь, мне больно об этом думать… но я уже привыкла к той жизни, которая меня окружает, и не готова начать всё сначала. Даже с тобой. Прости… – она сжала своими маленькими ладонями его пальцы и замолчала. Лаций печально покачал головой.

– Позови Квинта. Мне надо сказать ему… я хочу поблагодарить его за всё, – Лацию не хотелось больше говорить на эту тему, чтобы самому не расчувствоваться. В душе он ощущал полное одиночество и пустоту, но это всё равно было лучше, чем недосказанность и напряжение, которые могли бы остаться от этой встречи, если бы они не сказали друг другу правду. Он встал и кивнул ей. Эмилия тоже медленно привстала и сделала движение навстречу, как бы желая обнять его, но, видимо, сама поняла, что это будет выглядеть неискренне, и, опустив взгляд, направилась мимо бассейна в дом.

Квинт Ората появился на дорожке первым. Эмилия шла чуть позади, как бы предоставляя ему возможность первым встретиться с Лацием. Внук знаменитого изобретателя тоже изрядно постарел: его волосы были полностью седыми, вдоль носа пролегали две глубоких складки, нос заострился, и кожа на лице была испещрена многочисленными морщинами. Белоснежная тога скрывало его тело, но, судя по движениям, Квинт был полон сил и энергии и не обрюзг от бесконечных обедов, которые ему приходилось посещать в домах обеспеченных граждан города. Когда он подошёл ближе, Лаций увидел, как лихорадочно блестят у него глаза и левое веко немного подёргивается от нервного напряжения. Похоже, Эмилия не успела ему ничего рассказать, но Лаций уже был готов к разговору. Выдержав пронзительный взгляд Ораты, он приложил руку к груди и склонил голову в почтительном поклоне.

– Пусть Пенаты и Лары твоего дома никогда не будут знать горестей и нужды, и боги всегда будут благосклонны к тебе, Квинт Ората, – сказал он, и его слова прозвучали для хозяина дома искренне.

– Приветствую тебя в своём доме, Лаций Корнелий… – ответил Квинт и замолчал, стараясь подобрать слова. – Для меня большая честь встретить настоящего героя и…

– Не надо! – перебил его Лаций, подняв руку. – Я здесь не для торжественных речей. Ты знаешь всё, поэтому я не буду говорить долго. Я пришёл в твой дом, чтобы выразить тебе благодарность за заботу о моём сыне, которого ты, по праву, достоин называть своим сыном больше, чем я. Превратности Фортуны заставили меня возвращаться в Рим долгой дорогой, и ты всё это время заботился о нём больше, чем это мог сделать бы даже родной отец. Корнелий вырос и он должен считать тебя своим отцом. Это моё решение. Я никогда не буду оспаривать твоё участие и стараться забрать у тебя то, что столько лет составляло основу твоей жизни. Это же касается и твоей жены… – комок подступил к горлу, и Лаций на мгновение остановился. – Жизнь не стоит на месте. За эти годы погибли все мои боевые друзья и товарищи. В Риме столько изменилось… Могли ли наши отношения с Эмилией остаться прежними? – он замолчал, задумчиво глядя в пустоту, как будто заново переживал все события последних двадцати лет. Затем отрицательно покачал головой и вздохнул. – Это невозможно. Мы стали другими. И мы сказали это друг другу. Я не могу выразить словами ту благодарность, которую я испытываю к тебе за то, что ты позволил нам обсудить эту проблему наедине. Такого благородства редко можно ожидать даже от самых достойнейших граждан Рима. Ты один из них, – закончив говорить, Лаций ещё раз прижал ладонь к груди и склонил голову в почтительном поклоне.

– Теперь я понимаю, почему Корнелий решил стать адвокатом! – неожиданно весело ответил Квинт Ората, и Лаций, подняв глаза, был поражён, увидев, что тот радостно улыбается.

– Почему? – нелепо пробормотал он, заметив, что улыбка тронула губы Эмилии, и она тоже с облегчением вздохнула.

– Потому что он весь в тебя! Так же говорит, так же ведёт себя и так же встречает опасность с открытым лицом! Лаций, я понимаю, почему боги спасли тебя и не дали погибнуть. Ты достоин славы и счастья. Мне очень приятно, что я не допустил ошибку и ты оказался таким… таким настоящим героем. Мой дом всегда открыт для тебя. И если я чем-то смогу тебе помочь, то буду рад это сделать в любое время. Когда Корнелий вернётся, я не буду препятствовать его встрече с тобой. Он может тобой гордиться.

Лаций почувствовал, что ему больше нечего добавить, а Ората замолчал, ожидая его ответа. Но говорить не хотелось. Поэтому он попрощался с Квинтом и Эмилией, сославшись на встречу в библиотеке, и покинул их роскошный дом. На душе было тоскливо и пусто. Лёгкие порывы налетавшего с Тибра ветра бросали в лицо мелкую пыль и песок, и номенклатор с рабами молча шли сзади, чувствуя, что в этот момент лучше не беспокоить этого странного гостя их хозяина и оставить его наедине с его мыслями.

Глава 31

Марк Мессала, как ни странно, не спросил его о встрече с Эмилией, и Лаций решил пока ничего ему не говорить. Чтобы хоть как-то отвлечься, он послал слугу к сыну своего бывшего врага, Публию Клавдию, проживавшему теперь в его доме. Тот с радостью согласился встретиться, и уже во второй половине дня Лаций перешагнул порог родного дома. Публий оказался внешне очень похожим на своего родителя. Манерность юного аристократа вызвала у Лация невольную улыбку: нежные, холёные руки без волос, аккуратные ногти, намасленные волосы, тонкие ноги в изящных кальцеях до колен и постоянные вздохи по поводу тех или иных неудобств жизни – всё это выдавало в нём типичного арделиона и щёголя, не утруждавшего себя тяжёлым трудом или общественной деятельностью. Зная о его отношениях с известным монетарием, Лаций поддакивал и кивал головой, стараясь таким образом сократить время на пустые, но неизбежные разговоры при первом знакомстве. Они довольно долго ходили по дому и внутренней части, где Публий постоянно показывал ему новые статуи и достроенные помещения, гордясь ими, как своими собственными достижениями. По пути в триклинию Лаций заметил в комнате для гостей знакомый круглый стол, который очень походил на тот, который он отправил Эмилии из Антиохии. Накануне, во время разговора с ней, он совсем позабыл спросить, получила ли она его или нет, и эта копия напомнила ему сейчас об этом.

– Какой изящный стол! – остановившись у входа в комнату, с искренним восхищением произнёс он.

– О, это ещё одна редкость, которая украшает этот дом со времён Цицерона! – в тон ему ответил Публий и многозначительно закатил вверх глаза.

– Не может быть! – Лаций подошёл ближе и провёл рукой по круглой крышке. Пальцы коснулись знакомых царапин и остановились на надписи.

– Вот видишь, он был сделан для самого Цицерона и стоял у него в доме. После его смерти он перешёл по наследству моей сестре Пульхре. Ну, а она уже подарила его мне, – врал, не стесняясь, молодой аристократ, надеясь, видимо, на то, что его собеседник не знал историю дома Цицерона.

– Да, это большая редкость, – покачал головой Лаций, сожалея, что не может хотя бы ненадолго остаться в этой комнате один.

Недолгий обед полностью подтвердил жадность Публия, о которой накануне предупреждал его номенклатор, но Лаций был рад, что хотя бы здесь ему не пришлось лежать до полуночи на матрасах, слушая бестолковые истории юного бездельника. Договор был составлен в общих чертах, и, как он понял, Публия больше всего волновала сумма, а не условия и оговорки, которые беспокоили Лация. Однако когда, покрутив пальцем в воздухе, тот назвал сумму в пятнадцать миллионов, Лаций поперхнулся куском сыра и закашлялся, возмущённый такой наглостью. Даже сравнение с домом Цицерона, который был в несколько раз больше и обставлен гораздо лучше, но стоил, при этом, пять миллионов, не вразумила молодого повесу, он стоял на своём, намекая на славу Лация и благосклонность со стороны Сената, которая могла сделать его «значительным» магистратом с солидным доходом. Договорившись вернуться к обсуждению суммы через несколько дней, Лаций коротко попрощался с юным повесой и вернулся в дом Марка Мессалы. На следующий день ему надо было найти адвоката, который помог бы проверить договор и выслушал бы все его сомнения. Однако стоимость служителей Фемиды в Риме была настолько высока, что у Лация даже возникла мысль о том, чтобы поехать в Остию и там воспользоваться услугами местных стряпчих, которые всегда были в несколько раз меньше римских. Однако, проведя полдня в беседах с разными клиентами и даже адвокатами, скучающими на ступенях базилик, он понял, что законы в части выкупа недвижимости с отсрочкой платежа не изменились со времён его учёбы у старых ораторов на Палатине и в гимнасие у старых греков. Поэтому он сам составил две копии договора и пошёл к Марку Мессале, чтобы посоветоваться, как сбить цену жадного Публия Клавдия.

– О, это ещё тот прохиндей! – воскликнул Мессала, услышав имя Публия. – Тут не обошлось без его дружка, монетария Публия Клодия. Он сейчас в почёте. Делает монеты для принципса. Обласкан самим Октавианом и Агриппой. Деньги – великая сила. Так что, надо подумать. Двуликие Публии хотят на тебе нажиться, это ясно. Но надо сначала поговорить со знающими людьми. Давай отложим этот разговор до вечера. А я пока пошлю слуг к друзьям, и они всё узнают. Лацию ничего не оставалось, кроме как согласиться. Однако вечером Марк встретил его с таким выражением лица, что он сразу понял, что дела его плохи. – Боюсь, что твой дом действительно стоит пятнадцать миллионов, – сообщил он извиняющимся тоном. Вокруг все стоят ещё дороже – по двадцать, двадцать пять миллионов, не менее.

– Но откуда мне взять такие деньги? Я же ничего не имею! Совсем ничего! – в отчаянии воскликнул Лаций, впервые пожалев о том, что решил отдать всё золото Варгонту.

– Сенат заплатит тебе большую сумму за труд в библиотеке. Но это будет через месяц-два, не ранее. Я смогу дать тебе пять миллионов в долг, потому что верю тебе. Остальные тебе придётся найти самому. Есть тут новые богатые граждане из плебейских родов. Особенно среди мраморщиков. Они владеют такими состояниями, что многим сенаторам и не снилось. Так что, сходишь к ним. Антей-номенклатор проведёт тебя к ним.

– Я даже не знаю, как тебя благодарить, – пробормотал Лаций.

– Прекрати! Неужели ты думаешь, что все дадут тебе деньги просто так? Ну, кроме меня, конечно, – рассмеялся он. – Это я понимаю, что твоя слава поднимет тебя вверх и мы найдём с тобой общий язык в будущем, когда ты станешь очень важным магистратом. А остальные этого не знают. Так что, проценты будут большие. Сейчас в Риме меньше семнадцати не найти.

– Семнадцати? – выдохнул Лаций. – При Цезаре семь процентов в год считались грабительскими. Красс давал под восемь…

– Не живи прошлым! Люди хотят жить хорошо сегодня и сейчас. Поэтому ставки и растут! Кстати, подумай об этом. Давать в долг – прибыльное дело. Можно хорошо подзаработать, если давать нужным людям, – лицо Марка стало серьёзным, и было видно, что он думал об этом уже не раз. – Меня через месяц отправляют с внуком Красса в Диррахий. Это провинция Иллирия. Там снова восстали далматы. К ним присоединились другие племена. Наша Эгнатиева дорога1616
  Эгнатиева дорога была проложена через Балканы вскоре после завоевания римлянами Греции в 146 г. до н. э. и соединяла город Диррахий на Адриатическом побережье и Аполлонию с Фессалонниками на берегу Эгейского моря. Названа она в честь своего основателя – проконсула Гая Эгнатия, который был её главным инженером.


[Закрыть] переполнена. Мрамор и дерево поставляются плохо. Сенат волнуется. Так что, меня ждут другие дела, как видишь, – он ещё что-то говорил, но Лаций слушал вполуха, прикидывая в уме, сколько ему надо будет вернуть, если он возьмёт в долг десять миллионов сестерциев. Сумма получалась огромная.

Однако в течение двух дней ему удалось встретиться с тремя новыми богачами, которые с радостью пообещали ссудить ему через два месяца необходимую сумму под пятнадцать процентов, и теперь он мог спокойно идти подписывать договор с Публием Клавдием. Тот уже ждал его, и даже согласился уступить двести тысяч сестерциев за предоплату в пять миллионов. Ещё день ушёл на то, чтобы заверить договор у адвокатов на Форуме и передать деньги Марка Мессалы жадному повесе. Когда всё это произошло, Лаций, не веря своим глазам, смог, наконец, вернуться в свой дом в качестве полного надежд хозяина. Осторожность мешала ему полностью расслабиться и насладиться этим событием, но он постарался загнать её поглубже и решил заняться поиском управляющего, чтобы не думать о плохом. Его расстроило то, что все статуи, колонны и бюсты были вывезены из дома, хотя об этом они с Публием не договаривались. Однако, прочитав ещё раз договор, он увидел, что там не было указано имущество, и Публий воспользовался этим, чтобы забрать из дома всё, что только можно. Естественно, стола Цицерона там тоже не оказалось.

Для поиска умелых рабов, которых ещё Красс готовил для подобных случаев, Лацию пришлось сначала пойти на Суббурскую улицу, а потом – в порт, где римляне в это время года часто продавали или обменивали ненужных слуг. Однако оказалось, что в конце весны хороших управляющих было не найти. Все они были с утра до ночи заняты подготовкой земель к посевам, проверкой запасов после зимы, закупкой инвентаря и еды, поэтому умные хозяева держались за них изо всех сил. Обычно от таких рабов избавлялись ближе к зиме, когда по каким-то причинам нечем было платить или было ясно, что урожай не удался и запасов будет мало даже для членов семьи. В это время в Рим приезжало много свободных людей из других городов и провинций. Но сейчас в дома брали даже прохиндеев и нечистых на руку людей, стараясь просто строже контролировать и не давать воровать, лишь бы те обеспечили ведение хозяйства и сбор продовольствия к зиме. Даже возле Рима были случаи, когда патриции и богатые землевладельцы погибали от голода, воровства или грабежей голодных крестьян, не сумев правильно подготовиться к холодам и трудностям зимних месяцев.

Продажа рабов в порту в этот день шла плохо: продавать было почти некого, покупатели тоже были небогатые, больше ходили от одного продавца к другому и когда солнце стало клониться к закату, рабов стали загонять обратно в клетки, до следующего утра. Лаций обошёл половину торговцев и понял, что на рынке сейчас не было не только управляющих, но даже обученных слуг для дома. Писарей и счетоводов здесь вообще не видели уже более полугода. Он собрался уже уходить, когда к площадке для продажи, в самом конце пристани, подошли двое слуг в сопровождении десяти стражников. За ними понуро плелись около десяти рабов в туниках и даже сандалиях. Интуиция заставила Лаций повернуть в ту сторону, и пока слуги разговаривали с эдилом, показывая ему восковые таблички, он подошёл к стражникам и поинтересовался, кто эти люди. Те сказали, что сопровождают рабов на продажу и, похоже, они из дома сенатора. Если это было так, тогда среди них могли оказаться нужные ему люди. Лаций поспешил к двум слугам и эдилу, которые уже закончили беседу и собирались проводить рабов к работорговцу, чтобы обсудить цену.

– Могу ли я узнать, кто они? Где работали? – спросил он, остановившись у клетки, где толстый владелец рабов прекратил бить своих людей, по внешнему виду сирийцев, и с любопытством уставился на него.

– Уборщики и конюхи, есть прачки и истопник. Кто тебе нужен? – спросил эдил. Лаций сказал, что ищет управляющего, чем вызвал у того смех. – Нет, такого нет. Хочешь, возьми пока этих, а старшего потом найдёшь, – предложил он. Однако цена рабов из дома Лукулла, как оказалась, равнялась стоимости всех рабов на рынке, и Лаций предусмотрительно отказался. Он разочарованно смотрел им вслед, видя, что все работорговцы отворачиваются, слыша цену, которую выкрикивали два глашатая, и в этот момент услышал сзади брань толстого торговца, который снова стал загонять своих рабов в клетку, где уже теснились пять других тел. Если бы эти трое и поместились туда, им всем пришлось бы лежать там скрючившись до самого утра. От клетки исходил ужасный запах, было видно, что сегодня рабы за собой не убирали, но торговца не сильно это волновало.

– Слушай, а кто тут у тебя? – спросил Лаций толстого продавца с бородавкой на щеке. Тот резко повернулся и окинул его внимательным взглядом.

– Твоих нет. Иди! – грубо ответил он. Лаций удивился такому обращению и хотел стукнуть невежу палкой по спине, но остановился, решив спросить ещё раз.

– Может, всё-таки домовые слуги есть? – повысив голос, спросил он, и торговец, почувствовав угрозу, сделал шаг назад и повернулся к нему лицом.

– Нет, тебе говорю! Мне их сдали кучей. Хозяин каждый день слугу присылает. Даже заплатил немного. Сказал продать на каменоломню или на соляные копи в Остию. На копи дорогих рабов не продают! Но из Остии никого нет. Вот уже месяц жарятся в клетке. Никто не берёт. Если завтра никто не купит, забью до смерти и сброшу в Тибр. Нет сил уже их туда-сюда гонять. Только воняют на всю пристань.

– А кто они? Ты спрашивал? Может, управляющий есть?

– Ты, что, глухой? Кто будет управляющего на каменоломню продавать? Это ж такие деньги выкидывать! Ну, раз не веришь, спроси сам! – со злостью бросил толстяк и, видя, что его слова не возымели действия, устало опустился на камень. Лаций подошёл к ближайшему мужчине лет тридцати пяти, который вытирал кровь с плеча. Не обращая внимания на идущий от него запах, он наклонился и уже хотел задать вопрос, как тот опередил его и тихо прошептал:

– Купи нас… Прошу тебя… Купи… Завтра он нас всех убьёт. Всех.

Лаций опешил, но быстро пришёл в себя и спросил его:

– Ты кто? Какую работу делал?

– Меня зовут Фарид. Я был помощником управляющего в доме. Остальные следили за домом. Женщин и прачек нет, но я знаю, где их найти.

– Ты был помощником управляющего? – не веря своей удаче, прошептал Лаций и, получив утвердительный ответ, решил проверить, что тот знает. Фарид быстро ответил на все его вопросы о количестве слуг, коней, инструмента, кто за чем должен следить, сколько запасов необходимо закупать каждый день на рынке, сколько хлеба и воды должно быть в доме и где должны ночевать истопники и конюхи, как принимать гостей и как помогать хозяевам приносить дары Пенатам и Ларам. Судя по всему, этот человек не врал, и Лаций решил ему поверить. – Эй, ты! – позвал он торговца. – Промывкой соли в лотках и сушкой соляных плиток они никогда не занимались, но я готов взять их у тебя за… – он изобразил на лице задумчивость, и мгновенно приободрившийся продавец сразу же подсказал ему:

– За сто динариев!

– О, нет! За такие деньги я бы купил у тебя домовых людей с управляющим. А простых работников на один сезон… Нет, это слишком много. Они же и три месяца не протянут. А мне потом новых покупать? Нет, десять динариев ещё можно было бы за всех дать, да и то много. Я ещё не видел, кто у тебя там в клетке. Может, они уже и вылезти не могут, сдохли.

– Десять динариев?! – возмущённо воскликнул толстяк. – Это же грабёж! Пыль на дороге не стоит этих денег…

Но Лаций перебил его, не дав договорить:

– Дотащить до Тибра – динарий. Эдилу заплатить за сброс тел ещё два аса. Налог на продажу тоже придётся заплатить – это ас. Так что выбирай. Ведь тебе их хозяин уже заплатил что-то? – увидев, что торговец не реагирует на его слова, он развернулся и направился в сторону дороги к пристани. Терпение толстого продавца лопнуло на десятом шаге. Он подскочил и крикнул ему в спину:

– Ладно, бери всех! Десять динариев!

– Не бери всех, а достань из клетки, развяжи и тогда получишь деньги, – настойчиво объяснил ему Лаций. Одиннадцать рабов с трудом выползли наружу, и после этого в потную ладонь работорговца перекочевали десять монет. Вскоре была готова и купчая. Так у Лация появился управляющий по имени Фарид и домовые слуги, работавшие раньше вместе с ним.

Когда они пришли в пустой дом, рабы сначала испугались, не понимая, куда их привели. Несколько слов оказалось достаточно, чтобы они поняли, что им придётся служить в новом доме у нового хозяина по новым правилам.

В лаватрине была вода, и её хватило всем, чтобы хоть как-то помыться. После этого Лаций подозвал Фарида и спросил, где они работали до этого.

– В доме Антония Пизониса и его внука, Клавдия Пизониса, – благодарно улыбаясь, ответил тот. Увидев, как изменилось выражение лица нового хозяина, Фарид испуганно посмотрел по сторонам и спросил: – Тебе плохо, господин?

– Нет… – с трудом ответил Лаций, чувствуя, что впервые за долгое время действительно испугался. Это был явный знак богов, которые что-то хотели ему сказать, но был ли это знак добрым или плохим, он пока не знал. – Расскажи, почему вас продали? – спросил он, чтобы понять, что произошло в доме Пизонисов и заодно прийти в себя от неожиданного известия.

Всё оказалось довольно просто: старый Антоний Пизонис после потери жены замкнулся и жил уединённо в дальней комнате своего старого дома. Однако около полугода назад у него приключился удар и он еле пришёл в себя. Тогда он решил составить завещание, которое сразу же стало очень сильно интересовать его дочь, Оливию, и её племянника по имени Клавдий. Они ненавидели друг друга, но Оливия жила в доме мужа, поэтому за её отцом наблюдал Клавдий. Это был сын её сестры Клавдии. Молодой человек вёл праздный образ жизни и потерять дом и наследство точно не рассчитывал. Поэтому он стал досаждать деду, и тот в сердцах сказал, что чужому внуку он ничего завещать не будет. Эти слова каким-то образом дошли до Оливии и, предчувствуя беду, она поспешила к отцу. Однако дерзкий Клавдий запер старика в подвале и приказал рабам под страхом смертной казни не говорить ей об этом. Оливии он сказал, что дед временно уехал на виллу под Капую. И хотя она не поверила, но сделать ничего не могла. После её отъезда Клавдий собрал всех рабов и приказал управляющему продать их на каменоломни или соляные копи, больше никуда. Желательно в Остию или куда-нибудь подальше. Для рабов это означало смерть. Так они оказались на площади у пристани.

Выслушав рассказ Фарида, Лаций задал только один вопрос:

– Скажи, какого цвета кожа у Клавдия?

– Кожа?! – Фарид явно не ожидал такого вопроса и какое-то время моргал глазами, не отвечая. Затем сказал: – Тёмная. Как у египтянина… А ты его знаешь, господин? – в его глазах промелькнула догадка и, увидев, как помрачнел Лаций, он добавил: – Прости, что спросил. Это твоя тайна.

– Это не тайна, – вздохнул Лаций. – Это прошлое. Ладно, давай спать. Завтра мне с утра надо встретиться с библиотекарем. Много работы. Так что тебе тоже надо отдохнуть. Будешь сам наводить порядок. Не забудь составить список инструмента. Пока восковых дощечек нет, так что напишешь всё на песке в гимнасие.

Ночь оказалась длинной и мучительно тяжёлой. Лаций никак не мог заснуть, постоянно вспоминая разговор с Фаридом, а когда под утро, наконец, забылся, ему приснилась окровавленная Клавдия Пизонис с безумными глазами и застывшим в крике ртом. Она кричала его имя, показывая куда-то вбок, но он никак не мог повернуть голову. Всё происходило так медленно, как будто кто-то держал его за руки и ноги, не давая пошевелиться.

– Лаций! – раздалось у самого уха.

– Это не я! – резко выкрикнул он и открыл глаза. Над ним, склонившись, стоял Фарид с испуганным выражением лица и кувшином в руке.

– Уже утро, господин, – сглотнув комок в горле, осторожно произнёс управляющий. – Я принёс воду, чтобы ты умылся здесь. И ещё… скажи нам своё имя, чтобы мы знали его полностью.

Лаций вздохнул, сел на старом ковре, который чудом остался в доме после жадного Публия Клавдия, и потёр лицо руками.

– Лаций Корнелий Сципион Фиделий. Слушай, Фарид, мне надо побриться. Но парикмахера найдём потом. Сейчас надо просто помочь подержать кувшин…

С этого дня его жизнь стала более спокойной. Помимо постоянных встреч в домах сенаторов и патрициев, богатых всадников и торговцев, которые проходили по вечерам, ему приходилось с самого рассвета приходить в библиотеку, где Лаций подробно вспоминал всё, что знал о народах и обычаях тех стран, где так долго жил. В лице владельца библиотеки и его помощника-библиотекаря он получил невероятно искренних и внимательных слушателей. С утра до ночи они записывали всё, что слышали, и общались, потому что у них было много общих тем. Все вместе они готовили короткий доклад для Сената, где Лаций должен был выступить к концу месяца. Однако ему хотелось большего. Однажды на очередном обеде, который длился довольно долго, ему удалось поговорить с Мессалой.

– Слушай, все эти библиотеки и записи – это хорошо, но я бы хотел чем-нибудь помочь народу Рима, – предложил он. – Ты же сам говорил, что слава поможет. Но я пока ничего, кроме рассказов, не делаю. Я готов стать простым эдилом, трибуном, префектом, любым городским магистратом. Подскажи, как сейчас это надо делать?

– Ты молодец! – с присущей ему жизнерадостностью воскликнул Марк Мессала. – Вот у кого надо было бы поучиться нашим старым патрициям!

– Марк, не кричи, – Лаций взял его за локоть и посмотрел в глаза. – Ты можешь мне помочь? – негромко, но настойчиво спросил он. Восторг на лице проконсула растаял, и в глазах появилось серьёзное выражение.

– Сейчас это непросто, – поджав губы, ответил он. – Я могу помочь тебе только деньгами. Тебе, наверное, надо сначала стать сенатором, и уже потом получить какую-нибудь должность. На этот год все должности магистратов уже обещаны своим людям. Ты не глуп и понимаешь это. Никто ради любви к Риму, прости за эти слова, не станет дарить тебе своё место. Если хочешь, стань простолюдином, как твой любимый враг Клод Пульхер, помнишь?

– И что?

– Тогда сможешь избираться народным трибуном. Но это бесполезно. Я тебе это уже говорил, что вся власть в Риме сейчас в руках Октавиана. Вскоре он станет управлять всей республикой один. И все эти должности станут не нужны. Помощь народу Рима будет оказывать он! – многозначительно округлив глаза, добавил Марк. – Лучше давай подумаем, как тебе стать сенатором. Сразу после твоего выступления в Сенате можно будет начать действовать. Боюсь, что меня уже здесь не будет, но несколько людей в Сенате будут на твоей стороне. Они тебе помогут.

– Слушай, неужели ты делаешь это просто из-за хорошего отношения ко мне? Скажи честно, чем я смогу тебя отблагодарить?

– Не надо таких громких слов. Я же тебе уже говорил! Просто ты забыл, что в Риме кое-кто тебя помнит, хотя ты мне и не сказал о визите в этот дом… – Мессала сделал многозначительную паузу, и Лаций понял, что тот уже всё знает.

– Эмилия… – пробормотал он.

– Не надо имён! Хотя, знаешь, её муж готов помогать тебе больше, чем она. Странно, да? Меня это тоже удивило, – Мессала снова хитро прищурился и потрепал его по плечу. Вскоре к ним присоединились другие сенаторы с жёнами и дочерьми, поэтому поговорить с ним в этот вечер Лацию не удалось. Его постоянно одолевали любопытные гости и, как и два десятка лет назад, Лацию снова и снова приходилось удовлетворять их ненасытное любопытство, рассказывая про варваров и их ужасные обычаи.

Вскоре после этой встречи Марк Мессала отправился вместе с консулом Марком Крассом покорять восставшие племена в Иллирии, и злые языки поговаривали, что Октавиан просто избавился от двух популярных молодых патрициев, которые могли бы претендовать на власть в Риме. Лаций не поддерживал такие разговоры, стараясь быть подальше от сторонников и противников Октавиана, сосредоточившись на подготовке выступления в Сенате. Однако и библиотекарь Поллион, и старый Варрон не раз говорили ему, что ограничиваться одним рассказом об армиях и правителях дальних стран глупо. Они предлагали Лацию подготовить более серьёзный труд, где можно было показать, как использовать недостатки этих государств на пользу Рима, но он пока был не готов к такой серьёзной работе.

– Ты не понимаешь, как это важно для Рима! – горячо говорил владелец библиотеки Поллион, который уже давно не участвовал в политике и сенатских интригах, однако сохранил верность своему народу и городу.

– Надо объяснить им что ты видел, – поддержал его Варрон. – Поверь мне, я прожил столько лет и знаю, что второго такого человека, как ты, Рим не увидит ещё долго. Поэтому твой опыт должен спасти нас от этих врагов. Особенно из Синиса… Столько воинов, столько людей… просто не верится…

Однако до выступления в Сенате Лацию неожиданно пришлось встретиться с некоторыми людьми из далёкого прошлого, с которыми, как он думал, ему уже не суждено было встретиться никогда. Тем более в Риме.